Текст книги "Великая Армия, поверженная изменой и предательством. К итогам участия России в 1-й мировой войне"

Английское правительство уже давно решило участвовать в войне на стороне Франции и России и вело активную подготовку к ней, но ее министр иностранных дел Грей еще раз принимает на себя роль “миротворца” и считает необходимым созвать конференцию послов четырех держав (Англии, Франции, России и Германии), и предложение об этом было передано 26 июля в Париж, Берлин и Петербург. Целью конференции намечалось предотвращение дальнейшего осложнения кризиса между Австрией и Сербией, но эти государства Лондоном на переговоры послов не приглашались. Соотношение сил на конференции складывалось явно не в пользу Германии, и ее отказ от переговоров уже в силу одного этого обстоятельства был по существу предрешен сразу.

С 20 июля в Англии начал осуществляться грандиозный королевский смотр британского флота, для которого была проведена пробная мобилизация морских сил Англии. После этого небывалого в летописях истории смотра английского флота I, II, и III флоты со вспомогательными силами в конце месяца ушли в море для маневров⁴². Англия готовила свою главную силу – флот – к войне, но в Германии не придали этому событию должного внимания. Одновременно в глубинных районах страны английское правительство готовило экспедиционный корпус для его отправки во Францию. Это было тайной за семью печатями, которую знали всего лишь несколько человек в Лондоне и Париже. Английская армия, предназначенная для операций на западноевропейском театре, имела в своем составе 150 тыс. человек. К 21 августа экспедиционный корпус в составе 4-х пехотных и одной кавалерийской дивизий на транспортных судах прибыли во Францию через Гавр, Руан и Булонь, откуда они сразу были выдвинуты в район Любеж-Ландреси, где вскоре приняли участие в знаменитом Марнском сражении, в котором была похоронена стратегия Германии быстрого разгрома Франции и ее союзника – Англии.

Но Лондон вновь пытается создать иллюзию своего нейтралитета, чтобы поскорее подтолкнуть Берлин к началу боевых действий против Франции и России. И это ему удалось осуществить. Кайзер Германии Вильгельм II и его правительство во главе с канцлером Бетман-Гольвегом были убеждены, что в назревавшем конфликте Германии с Францией и Россией Англия сохранит свой нейтралитет в начальный период войны, который немцы считали достаточным для того, чтобы они смогли разгромить французскую армию, и тогда можно было вести переговоры с англичанами в принципиально новой политической обстановке, в которой Берлин мог диктовать свои условия мира.

Принц Пруссии Генрих, родной брат Вильгельма II, в последние дни июля был в Лондоне, где он встречался с королем Великобритании Георгом V, чтобы узнать позицию англичан на случай войны Германии с Францией и Россией. 29 июля в Берлине было получено от него сообщение, в котором он уверил германское правительство в английском нейтралитете. Это был неправильный вывод, пристегнутый к военной обстановке, царящей в Пруссии, и принц подстраивал мнение английского короля к этим обстоятельствам, изменить которые он уже не мог. На самом деле король Георг V устранился от такого обещания, сказав своему двоюродному брату принцу Генриху буквально следующее: “Мы попробуем сделать все, что можем, чтобы не быть вовлеченными в это, и останемся нейтральными”⁴³.

Посол Германии в Англии Лихновский не верил успокоительному сообщению принца Генриха, потому что, в отличие от других стран, в английской столице принято считаться прежде всего с политикой правительства, а не короля, мнение которого имеет важное значение, но не решающее. Английское правительство до конца сохраняло тайну своего участия в войне на стороне Антанты, потому что оно знало о планах Германии напасть на Францию через Бельгию, и в Лондоне было решено открыть свои карты только при нарушении нейтралитета этой страны.

1 августа Грей заявил Лихновскому, что Англия ни в коем случае не потерпит нарушения бельгийского нейтралитета, и предупредил германское правительство об ответственности за такой шаг. Лихновский тогда спросил: может ли рассчитывать Германия на нейтралитет Англии в случае соблюдения бельгийского нейтралитета? Грей наотрез отказался дать такую гарантию. Тогда Лихновский попросил Грея уточнить условия, на которых можно добиться от Англии нейтралитета. Подойдя ближе к послу, Грей ответил ему жесткой и давно усвоенной фразой: “Англия желает сохранить руки свободными”⁴⁴.

В назревавшем военном конфликте в Европе главным союзником кайзеровской Германии выступала Австро-Венгерская империя, а судьба ее всецело зависела от личности императора Франца Иосифа, царствование которого продолжалось более 60 лет. Ввиду старости и отхода его от дел в австрийской политике все больше выступал на первый план наследник престола эрцгерцог Франц Фердинанд Д’Эсте, ярый клерикал и противник окружения престарелого монарха. Между императором и наследником всем был виден налицо скрытый и глубокий антагонизм. Недобрые чувства к правящему монарху возрастали из-за зависти сановников императора Франца Иосифа к его великому государственному уму, быстро и легко разбиравшемуся в вопросах внутренней и внешней политики империи и умевшему всегда находить главное звено в их разрешении.

Франц Фердинанд был отвержен императором, но, обладая сильной волей и тщеславием, он искал и утверждал себя в австрийской политике, которая резко отличалась от взглядов императора и правительства. Ловкие придворные, прибегая к помощи врачей, не раз зачисляли его в покойники, но наследник был полон жизненных сил и энергии. Следовало ожидать, что с его воцарением политика Австро-Венгрии могла войти в противоречие с германской политикой, и Тройственный союз мог бы развалиться. Для этого в глубинах политической жизни венского двора и провинций имелись сильные потоки поддержки.

В самой Австрии феодально-клерикальные круги были недовольны усиливающимся влиянием венгров в политике государства и их тесном смыкании с интересами прусских правящих кругов. Старая венская знать, чье прошлое было тесно связано с Францией, и кто веками определял политику немцев от Одера до Рейна, не могла переносить высокомерного и поучающего тона кайзера Вильгельма II, а его опора на прусских юнкеров в политике и экономике империи пугала ее своей воинственностью и непредсказуемостью. В этих кругах еще не зажили раны от поражения, нанесенного Пруссией Австрии в 1866 году, за которым последовала утрата гегемонии в Германии и влияния на политические события в Европе. Франц Фердинанд, уже в силу своего клерикализма, был близок к этим кругам и питал откровенную вражду к венграм, ставшим союзниками Пруссии в австро-прусской войне и защищавшим германские интересы в послевоенный период⁴⁵.

Эрцгерцог поддерживал стремление старой и заслуженной венской знати обрести свое былое величие. Его фамильные корни уходили вглубь этой величавой истории, на которой покоилось могущество Габсбургов. Это политическое настроение было настолько мощным и сильным, что Франц Фердинанд связывал с ним свое будущее. Это был поворотный момент в истории Европы, способный изменить все направление ее жизни в ближайшем будущем, в то время как механизм войны был закручен до отказа, и спокойно раскрутить его назад мог только переворот в политике австрийского государства⁴⁶.

Нет сомнения, что больше всех не хотели видеть Франца Фердинанда императором в Будапеште, где правящий класс, с восшествием его на престол, ожидал крах. Венгрия благодаря поддержке Берлина имела решающее влияние в системе дуализма, а феодально-клерикальная партия, на которую опирался наследник престола, выдвигала план преобразования монархии Габсбургов на основе федерализма, или триализма (создание третьего славянского политического центра, наряду с австрийским и венгерским), которое постепенно должно было превратиться в федерацию⁴⁷.

Эрцгерцог был убежденным сторонником ослабления власти венгров в правительстве, но он понимал, что его давление на венгерскую аристократию является одновременным давлением на прусское юнкерство, которое не хотело делать никаких уступок и никому не прощало попыток поколебать их могущество в Германской и Австро-Венгерской империях. Наследник престола явно симпатизировал южным славянам, и он хотел их ввести в состав третьей силы в парламент и правительство, чтобы ослабить влияние венгров и стоявшей за их спиной Германии в имперской власти. За славянской поддержкой могла последовать перенацеленность политики Австро-Венгрии на союз с Россией и Францией, имевший давние и глубокие корни. Эрцгерцога нельзя было склонить к войне с Россией, он был непримиримым противником такой войны. Германскому военному атташе Франц Фердинанд сказал, что “война с Россией была бы полной нелепостью, потому что для нее нет никакого основания, и она ничего не может дать”⁴⁸.

В своем замке в Конопиште эрцгерцог организовал собственную военную канцелярию и одновременно скомплектовал “теневой кабинет”⁴⁹, который активно влиял на проведение внешней политики Австро-Венгрии. Гибель Франца Фердинанда была задумана в кругах поджигателей войны, а кощунственно она была осуществлена сербами, на кого хотел опереться наследник престола в борьбе за самостоятельность и независимость Австро-Венгрии. Убийство Столыпина в России и Франца Фердинанда в Австро-Венгрии было исполнено по одному сценарию и в интересах поборников войны для приобретения новых рынков и новых территорий. Сербия никак не была заинтересована в убийстве наследника, проявлявшего к сербам самые дружеские чувства. Страна была изнурена двумя Балканскими войнами. Военное столкновение со значительно более сильной австро-венгерской армией даже самому отчаянному сербу представлялось безумием; к тому же с непримиренными болгарами и с ненадежными румынами в тылу было вообще невозможно помышлять о какой – либо войне. Вскоре после свидания с Вильгельмом II эрцгерцог выехал в Боснию, в небольшой городок Сараево, чтобы участвовать там на маневрах австро-венгерской армии, которые были назначены на 28 июня 1914 года. Вена была предупреждена о возможном покушении на Франца Фердинанда членами тайного общества “Черная рука” во главе с руководителем сербских спецслужб полковником Драгутином Дмитриевичем, но власть проявила поразительную беспечность⁵⁰.

Начальник управления Боснией и Герцеговиной граф Билински, который должен был обеспечить охрану августейшего визитера, даже не был предупрежден о его визите⁵¹. Австрийский генерал-губернатор Патиорек не принял никаких мер по охране наследника, но его прямые упущения, повлекшие за собой гибель наследника, были “милостиво”⁵² прощены императором Австро-Венгрии Францом Иосифом. Франц Фердинанд и его супруга София фон Гогенберг были убиты в Сараево группой убийц, расставленных по пути следования автомобиля наследника престола, за которыми стояли влиятельные силы, изготовившиеся к войне и искавшие повод ее развязать. Против эрцгерцога было подготовлено сразу несколько покушений во многих частях города Сараево, где должен был побывать Франц Фердинанд, что свидетельствовало о крупной и влиятельной силе, задействованной для совершения данного преступления. Есть данные, свидетельствующие о том, что российская военная разведка и дипломатическая служба, в которой много работало агентов прусской разведки, были не просто осведомлены о готовящемся покушении на Франца Фердинанда, “но и своими действиями подталкивали к его совершению”. Основанием для такого вывода являются показания руководителя сербских спецслужб полковника Драгутина Дмитриевича в суде, что “двое русских знали о подготовлявшемся заговоре”⁵³.

Убийство эрцгерцога и его супруги и отстранение таким образом ненавистного наследника от престола в высших кругах Германии расценили “как милостивое проявление божественного промысла”, а в Будапеште эта трагическая весть вызвала взрыв ликования⁵⁴. Вена и Берлин в своих первых сообщениях о трагедии недвусмысленно намекали на причастность к этому убийству сербских властей, но правительственный чиновник Австро-Венгрии Визинер, прибывший через 24 часа в Белград, доносил: “Нет доказательств участия в преступлении сербского правительства… напротив, есть основания полагать, что оно стоит совершенно в стороне от этого покушения…”⁵⁵. Такого же мнения придерживался и германский посол в Вене Чирский, который советовал ответственному чиновнику министерства иностранных дел Берхтольду не принимать никаких поспешных шагов в отношении Сербии. Прочтя это донесение, кайзер Вильгельм II начертал на полях зловещую резолюцию: “Кто уполномочил его на это? Идиот! Это не его дело… Пусть Чирский соблаговолит прекратить эту бессмыслицу. Мы должны смести сербов с пути и сделать это немедленно”⁵⁶.

Германское правительство после убийства Франца Фердинанда подталкивало правительство Австро-Венгрии составить такой ультиматум Сербии, который она не согласиться принять. Текст ноты составлялся в Вене и Берлине одновременно, и при тайной встрече министра иностранных дел Австро-Венгрии с германским канцлером Бетманом-Гольвегом в Баварии была согласована ее убийственная формулировка, причем Германия предлагала несколько дополнительно крайне суровых условий, которые должны были быть включены в ультиматум⁵⁷. Текст ультиматума Сербии был утвержден на заседании Совета министров Австро-Венгрии 19 июля 1914 года. Однако вручить его в Белграде было решено 23 июля, после отъезда из Петербурга президента Франции Пуанкаре, с тем, чтобы не дать возможности французским и русским руководящим деятелям сразу же договориться о совместных действиях⁵⁸.

Предъявленный Сербии ультиматум был похож на смертельный приговор. Его нельзя было удовлетворить по всем пунктам, если Сербия хотела оставаться независимой и самостоятельной страной. Но этого статуса она лишалась, если бы признала право Вены на назначение и смещение чиновников любого ранга в своей стране, право на контроль за школьными программами, а также другие ущемления, которые даже в колониальном праве оставались под юрисдикцией национального правительства. Ну, а тот, ради “чистой памяти” которого Берлин и Вена готовили развязать мировую войну, уже в день своей гибели был предан забвению царствующими особами Германии и Австро-Венгрии. Глубокая ненависть, которую питал император Франц Иосиф к своему племяннику и наследнику, проявилась при его печальном конце самым бесчеловечным образом. Чтобы унизить память наследника и его морганатической супруги, их погребение, по императорскому приказу, совершалось ночью, при проливном дожде, только при слугах двора и напоминало драматические сцены шекспировских трагедий⁵⁹.

Сербия подчинилась большинству австрийских требований и обязалась их исполнять; она усомнилась только в осуществимости и целесообразности одного пункта – об участии австро-венгерских должностных лиц в судебно-полицейских следственных действиях на сербской территории. Несмотря на это император Франц Иосиф в манифесте 28 июля к своим народам заявил: “Сербия отвергла умеренные и справедливые требования моего правительства и отказалась исполнить те обязанности, соблюдение которых составляет в жизни народов и государств естественную и необходимую основу мира”⁶⁰. Это было совершенно ложное утверждение. Ответ сербов был скрыт от общественности, правду не знал и сам император. “Поэтому я должен прибегнуть к силе оружия, чтобы создать необходимые гарантии для обеспечения спокойствия моих владений внутри и прочного мира извне”. Манифест заканчивался лицемерной заботой о мире, который уже был взорван артиллерийской бомбардировкой по столице Сербии – Белграду. “Я все взвесил и обдумал, – заявил престарелый император Франц Иосиф. – Со спокойной совестью вступаю я на путь, указываемый мне моим долгом”⁶¹. 28 июля австро-венгерское правительство объявило по телеграфу Сербии войну, и заранее подведенная к сербской столице австро-венгерская артиллерия начала обстрел Белграда.

Когда готовился ультиматум Сербии и ускоренным ходом шла подготовка к войне, в Берлине и Вене посчитали, что нет необходимости информировать итальянское правительство о своих приготовлениях к войне, и Рим хотели поставить перед фактом – началом войны. Из-за этого пренебрежения союзническими обязательствами уязвленные итальянцы, знавшие по дипломатическим каналам о характере политических требований Австро-Венгрии к Сербии и понимавшие, что им предстоит участие в войне, серьезно задумались о своей роли и месте в назревавшем конфликте. Италия стала членом Тройственного союза в 1882 году под сильным давлением Бисмарка, распоряжавшегося тогда судьбами многих европейских стран и стремившегося изолировать Францию от ее соседей. Однако вековые исторические и культурные связи итальянцев и французов оказались сильнее этого союза, не одобренного народом, и в 1902 году между итальянским и французским правительством было заключено секретное соглашение, по которому Италия обязывалась, в случае войны между Францией с одной стороны, и Германией с Австрией с другой – остаться нейтральной⁶².

В этот момент правительства Англии и Франции сумели убедить короля Италии Виктора Эммануила III в том, что позиция нейтралитета в данное время для Италии – лучшее средство сохранить свое лицо и оставить открытой дорогу для новых возможных политических решений. Пока итальянское правительство размышляло над этим предложением, французский флот, усиленный английской эскадрой, занял все важнейшие морские коммуникации в Средиземном море, дав понять Риму, что в случае выступления на стороне Тройственного союза Италию ждет морская блокада. 31 июля римское правительство сообщило германскому послу, что “война, начатая Австро-Венгрией… носит агрессивный характер, который не соответствует оборонительному характеру Тройственного союза, Италия не может участвовать в этой войне”⁶³. Утром 1 августа этот ответ был сообщен французскому послу в Риме Барреру и немедленно был передан в Париж. Это позволило французскому правительству незамедлительно начать переброску во Францию 30000 тысяч солдат из Северной Африки.

Колебалась Турция, не зная, к какому блоку ей пристать. Только после того, как в Берлине осознали глубину утраты Италии как союзника, германская дипломатия стала с лихорадочной быстротой добиваться ее присоединения к австро-германскому блоку, и 2 августа с ней был заключен тайный германо-турецкий договор, “обязывающий Турцию выступить на стороне Германии против России”⁶⁴. Этот германо-турецкий договор так и остался строго секретным. Официально Турция объявила себя нейтральной. Под предлогом охраны нейтралитета началась всеобщая мобилизация⁶⁵.

Не сразу решилась на открытое присоединение к Тройственному союзу Болгария; у нее еще были свежи уроки второй Балканской войны, после которой София утратила не только все земли, завоеванные в первой Балканской войне, но и часть своих собственных территорий. Правда, в правящих кругах Болгарии не переставали строить планы “Великой Болгарии”, усиленно поддерживаемые германским кайзером Вильгельмом II, а родственные связи болгарского царя Фердинанда с династией Гогенцоллернов обеспечили германскому капиталу преобладающее влияние в болгарской экономике.

4 августа германские войска начали свое вторжение в Бельгию, и Британия передала Германии ультиматум с требованием уважать бельгийский нейтралитет, а по истечении времени для его ответа Англия оказалась в войне с немцами. В день объявления Англией войны Германии Грей торжественно заявил русскому послу в Лондоне: “В Англии мы верим в святость трактатов: если мы позволим нарушать хоть один, там, где может действовать наше оружие, все здание рухнет. Сегодня речь идет о Бельгии или Нидерландах, а за ними последуют другие – это возвращение к варварству”⁶⁶.

Вступление Великобритании в войну коренным образом изменило характер войны; из локальной она сразу стала мировой, потому что вместе с Англией войну Германии объявили ее доминионы – Австралия, Канада, Новая Зеландия и Южно-Африканский Союз. В 1914 г. на стороне Антанты вступят в войну Япония и Египет, а на стороне Германии – Турция. Всего же в Первую мировую войну будет втянуто 33 государства со всех континентов.

Глава II

Положение в России с армией и подготовкой страны к войне. – Великие князья и их отношение к долгу. – Вредительская деятельность военного министра В.А. Сухомлинова. – Отставка В.Н. Коковцова и появление И. Горемыкина во главе правительства. – “Июльский кризис” и поджигательская роль царского двора в развязывании мировой войны

Выстрелы в Сараево, оборвавшие жизнь наследника престола Австро-Венгерской империи и его супруги, не вызвали в России широкого отклика; в ней самой было столько политических убийств, что в народе разучились верить в способность власти их предотвращать. К тому же отношения России с Австрией после аннексирования ею Боснии и Герцеговины оставались холодными, и их никто не пытался улучшить.

Опытные политики в России сразу после убийства эрцгерцога в Сараево не могли не заметить тревожного симптома в русской печати, которая с нарастающей быстротой стала менять вектор с осуждения сербских террористических групп, выполнявших чужую волю и повинных в убийстве Франца Фердинанда, на осуждение немцев вообще без всякого на то повода. Враждебный тон по отношению к немцам задали царские чиновники, тон этот был тут же подхвачен столичной и губернской прессой. Чувствовалось, что общественное мнение настраивается с умыслом против немцев теми органами печати, которые поддерживались самой властью и частными лицами, тесно связанными с прусскими правящими кругами. Известно, что еще Бисмарк, придававший огромное значение общественному мнению, старался придать ему прусское направление путем подкупа существующих влиятельных газет как в своей стране, так и в тех странах, на которые было направлено политическое воздействие берлинских властей. Бисмарк даже создал для этого особый многомиллионный капитал, который он “назвал презрительно рептилиенфонд, то есть кассою пресмыкающихся”⁶⁷. Из этого рептилиенфонда получали щедрые подачки не только влиятельные немецкие газеты, но и иностранные, которые обязаны были за это создавать общественное мнение в своей стране, какое было выгодно для немцев и нужно немецкому правительству.

Словно выполняя волю покойного канцлера, все ведущие газеты царской России стали настраивать русский народ против немцев, а сам Николай II проявлял удивительную работоспособность; в дни июльского кризиса он ежедневно бывал в военных гарнизонах и частях и призывал армию быть готовой к войне, раздавал офицерам и солдатам награды и погоны с досрочным присвоением им воинских званий. Всегда спокойный и сдержанный, даже меланхоличный, Николай II все время находился в каком-то искусственном напряжении и возбуждении, проявляя неестественную для него воинственность и агрессивность, как будто он спешил начать трагический спектакль под названием “Война”, сценарий которого для него был написан в Берлине, а исполнителями и актерами должны были стать сам император и его близкое окружение. Дело дошло до того, что из Лондона просили царя и его правительство, чтобы военные приготовления России носили “как можно менее открытый и вызывающий характер”⁶⁸.

Во всех поездках по военным гарнизонам царя сопровождали министр двора граф Фредерикс, военный министр Сухомлинов и приставленный к Николаю II “в качестве офицера его свиты генерал-лейтенант фон Хелиус, одновременно состоящий в свите императора Германского, короля Прусского”⁶⁹.

Участились совещания с министрами и высшими сановниками двора, названные экстренными, на которых царь ужесточал свою позицию в отношении Австро-Венгрии. Все делалось в какой-то спешке и оторопи, словно боялись опоздать ввязаться в войну, о подготовке к которой в обществе шли самые разные толки. В это же время в столице империи разрастались забастовки и стачки рабочих, в которых приняло участие более 100 тысяч человек, парализовав работу крупнейших заводов и фабрик Петербурга и Москвы. 26 июля, как средство борьбы с волнениями рабочих, состоялся Высочайший указ с объявлением градоначальств Санкт-Петербургского и Московского и одноименных губерний взамен усиленной в положение чрезвычайной охраны (“Правительственный вестник” № 154 за 26 июля 1914 г.). С вводом такого положения запрещались всякие сходки и собрания, не разрешалось вести разговоры о действиях властей и призывать к стачкам и забастовкам, накладывалась цензура на всякие сообщения в печати о положении в армии и на флоте; всякая свободная мысль подавлялась угрозой тюремного заключения на срок до трех месяцев или штрафом в 3000 рублей.

Еще не было ультиматума Сербии, а в царском окружении и лично императором давались такие оценки событий на Балканах, как будто вопрос войны с Австро-Венгрией и Германией в России был делом уже давно решенным. Выступая в роли поджигателя войны, Россия подталкивала прусские правящие круги к ужесточению позиции в отношении Сербии и толкала страны, входящие в блок Центральных держав, к столкновению с государствами Антанты.

В России было очень мало людей, поддерживающих царскую власть в разжигании антиавстрийской кампании; этим умышленно и сознательно занимался царский двор, националистическая и либеральная буржуазия и дворянско-помещичья верхушка, старавшаяся отличиться в прислужничестве высшим сановникам царя. Народные массы, представлявшие основу русской силы, не помышляли ни о какой войне; на их памяти была еще жива трагедия поражения армии и флота в Русско-японская войне, в которой мужество и героизм солдат и матросов погубила не сила врага, а измена генеральской верхушки, променявшей свою честь и достоинство на бесславие и позор. Царская власть с тех пор ничуть не изменилась, а во главе армии стояли те же генералы, что и во время Русско-японской войны, и они ничего не сделали для повышения ее мощи и готовности к войне.

Словно по команде, разжиганию ненависти к России и русским людям стала вторить и германская пресса, подбрасывая свою порцию дров в зажегшийся небольшой костер на Балканах. В разгар этого политического и идеологического противостояния Вильгельм II отправился в норвежские фиорды, а Николай II вместе с семьей в финские шхеры⁷⁰, отдав своим близким сановникам и правительствам право довершить работу по вовлечению своих империй в войну. Три человека в это время решали судьбу войны: канцлер Германии Бетман-Гольвег, министр иностранных дел и императорского дома Австро-Венгрии Берхтольд и министр императорского двора и уделов России Фредерикс, три посредственных личности, очень похожие по складу ума и способностям на своих монархов Вильгельма II, Франца Иосифа и Николая II и все вместе не обладавшие решительностью в принятии решений и послушные одной воле – прусским высокопоставленным кругам, признававшим необходимым приступить в тот исторический период времени к переделу мира с помощью войны.

В ведущих государствах Европы давно опасались большой войны, не утаивая от общественности своих стран, что ее может развязать только Германия, тратившая на милитаризацию экономики и повышение боеспособности армии и флота половину своего национального бюджета. Опыт Русско-японской войны убедил европейские государства, что война перестала быть делом одной армии, и он был всесторонне изучен в европейских столицах и США, где правительства приступили к коренной перестройке военного образования и системы подготовки войск. Материальные средства и капиталы, затрачиваемые на изготовление новых видов вооружений для армии, стали занимать заметное место в бюджете государств, и нужно было рачительно и экономно их расходовать, чтобы выдержать испытания войной. Правительства сделали вывод, что современная война затрагивает все стороны жизни государства, и оно обязано в новую эпоху подготовке обороны страны уделять такое же внимание, какое оно уделяет экономике, промышленности, образованию и другим важным сферам жизни страны.

Великобритания стала совершенствовать флот, пополняя его вместо броненосцев дредноутами – линейными кораблями с повышенной мощью огня и живучестью, способных вести борьбу с надводными кораблями противника и зарождающимся подводным флотом. Германский Генеральный штаб из Русско-японской войны вынес убеждение в необходимости развивать тяжелую артиллерию, а количество снарядов к ней определялось не нормативами на день боя, как это делалось в русской армии, а приближалось к неограниченным запасам⁷¹. Пулеметами, ставшими в Русско – японскую войну грозой для наступающей пехоты, вооружались все воинские команды, начиная от взвода, и немецкая армия из года в год увеличивала свою огневую мощь. Капитан Гофман, талантливый германский разведчик и военный мыслитель, побывавший на Русско-японской войне, обобщил весь боевой опыт армий России и Японии и предсказал массирование сил и средств на направлении главного удара, где пехота и артиллерия, действуя как единое целое, должны были приносить победу над обороняющимся противником.

В России тоже происходили изменения в армии, но они носили косметический характер и не затрагивали главного – роста ее боеспособности и могущества. Военная мысль в предгрозовые годы Первой мировой войны была скована царской цензурой, и она не находила опоры в национальной гордости, какую явили стране и миру великие деяния Петра I, Суворова и Кутузова и их последователей. Вместо этого из царского двора шли советы обратиться к трудам Клаузевица, Мольтке, Бернгарди и прочих немцев, утверждавшие, что не может существовать русского национального военного искусства, подобно тому, как не может быть “русской арифметики”, “русской механики”, и что есть только одна современная международная тактика и стратегия, разработанная Мольтке и его продолжателями и “обязательная для всех, в том числе и для нас”⁷². Повсеместно шло неуважение к русской военной истории и ее прославленным полководцам. Деятели русской национальной школы военного искусства не могли проводить свои взгляды без упорной борьбы, полемики, дискуссий с многочисленными чуждыми направлениями военной мысли. Заметно было, что русская придворная знать с удивительным равнодушием наблюдала за тем, как топчутся национальные русские военные традиции, на фундаменте которых держалось самодержавие и ковалась ратная сила народа. Многие из них сблизились с немцами и утратили осторожность в общении с ними и принципиальность в отстаивании вековых интересов русской империи. Пруссачество имело много сторонников в русском буржуазном правомонархическом лагере. Немецкая партия, подчинив себе царя, стала эффективно влиять на состав правительства, на проводимую им политику в области экономики, и она упорно боролась за влияние в армии, в военной науке, распространяя выдуманный чванливыми прусскими юнкерами тезис о неспособности русского народа к самостоятельному творческому развитию.