Текст книги "Горячие дороги Алтая"

– Что нудишь-то?! Твоего отца, небось, в Нерчинск не отправляют.

Стёпка пожал плечами и ответил:

– Так во-первых, всё из-за твоего отца закрутилось, а во-вторых куда его отправят ещё неизвестно, сидит покуда в Тобольске. Одно ясно, награду ему не присудят.

Федька сел на лавку, уронил голову в ладони и, не приподнимая её, просительно проговорил: «Прости! Понимаю, у тебя тоже беда, но твой-то батька всё равно вернётся, никуда не денется. А мой… точно сгинет под землёй.

– Не сгинет, твой батька крепкий. Почитай, всех сильнее в деревне нашей.

Федька выпрямился и посмотрел на Степана.

– Каторга… она всякого ломит, и не все оттуда приходят, тем более здоровым как прежде, а тут рудник. Сам знаешь, что это такое. Разные у нас с тобой дороги. Ты чиновником будешь, дворянином, белая кость, а я мужик. Отец мой крестьянин и мне крестьянствовать. И нечего мне в Барнауле делать. Уйду я. Давай прощаться.

Мальчики встали, обнялись, облобызались троекратно.

Федька отстранился первый.

– Собираться надо, попрощаюсь с Амалией Карловной, с дедом, а там, как Бог даст.

Стёпка смотрел на дверь, в которую вышел Федька и не видел её от слёз. Было грустно и стыдно, потому что вместе с горечью расставания чувствовал и облегчение.

После того, как Фёдор стал работать в заводской лаборатории, а Стёпка не то что служить, а выполнять разные поручения в горной канцелярии, пролегла между ними грань.

Вернулся с Катуни Герих и мальчики разъехались. Федька поселился у своего начальника, старшего пробирного ученика Александра Клюге, а Стёпка у Дарьи Фёдоровны Архиповой, вдовы умершего в прошлом году обер-гиттенфервальтера. Мальчики стали реже видеться, и встречи были уже не такими сердечными, как раньше. Сама жизнь давала знать, что не ровня Фёдор со Степаном. У каждого появились новые знакомцы, и они ещё больше развели старых друзей. Встречались редко и то у Эркемея, уходя с Айламыс на берег пруда, только там ребята чувствовали себя прежними Федькой и Стёпкой, но в глубине души каждого оставалась недосказанность и понимание того, что старая детская дружба безвозвратно потеряна, уходит к другим берегам.

Каждого из них изменил Барнаул, изменило пережитое и передуманное. Федька стал грубее и злее, перестал понимать Стёпу, думал, что он-то прежний, а вот Стёпка стал другим, – стал ходить как барин, стал задаваться, слова спроста не говорит, поскучнел. Стёпка же думал, и как можно отказаться от старой дружбы, как могу я заявить Федьке, что мне, служилому человеку не к лицу водиться с заводским работником, которому может, приказы отдавать придётся, а то и под батоги отдавать? Это Федьке-то, с которым столько пережито и без которого (Стёпка помнил это), я бы просто погиб в тайге после разгрома обоза. И вот всё решилось само собой. И, слава Богу! Вот и хорошо! Вот только слёзы опять переполняют глаза, катятся по щекам, и Стёпка слизывает солёные капельки с губ.

А Фёдор попрощался с Амалией Карловной и пошёл к Эркемею.

Ему-то он сказал, не лукавя, что отец отправлен в Нерчинск, но если сейчас плыть на лодке вниз по Оби, то можно поспеть перехватить каторжную партию, увидеться с отцом, а то и пособить ему бежать.

– Как ты думаешь плыть, ведь холодно будет? – проговорил Эркемей

– Да кой-какую лапотину взял, да сухарей насушил. Амалия Карловна дала кружок колбасы. Нож, котелок, огниво, топор есть, удочка. Рыбы наловлю, не пропаду.

Эркемей подумал, потом встал с сундука, на котором сидел, открыл его, достал два пустых мешочка и, подозвав к себе внучку, передал ей эти мешочки.

– Отсыпь ему сюда чаю, сюда толкану, да принеси крынку с топлёным маслом.

Когда Айланыс отошла, вынул ещё мешочек, достал из мешочка несколько маленьких бумажных пакетиков, положил мешочек в сундук, сундук закрыл и снова на него сел.

– Возьми, Федька. Если ночью бросить этот пакетик в костёр, он шибко засветит. Видеть никто не будет. А ты брось, да отвернись, либо зажмурься накрепко, а потом иди, только быстро, пока они снова видеть не начали. Найдёшь отца, подбирайся к нему в ночь с ветром, либо дождём, чтоб тебя слышно не было. Будет отец в цепях, замотай их тряпками, чтоб не звенели, и возьми мою старую овчину, ночи холодные.

Айланыс принесла крынку, в крынку поменьше отложил дед топлёного масла, посидели, помолчали. Потом Фёдор встал, в ноги поклонился Эркемею, кивнул Айламыс и долго на неё посмотрел.

– Может, в последний раз видимся, – подумал. Хотел сказать, что понравилась она ему, помнить всю жизнь будет, только потоптался у порога и вышел, так ничего и не сказав. Да и что говорить-то, если неведомо как жизнь сложится?

Морозов младший уже давно украл хорошую лодку, слабо прикованную на причале близ устья Барнаулки. Перегнал её чуть ли не к Гоньбе и притопил на мелководье – под обрывистым берегом со склонёнными к воде ивами. Найти такое местечко было непросто, но Фёдор нашёл, был уверен, что праздный человек сюда не зайдёт. Рядом устроил тайник, спрятал в нём вёсла и пропитанную дёгтем парусину, из которой в дальнейшем, когда отплывёт от Барнаула, решил сделать на лодке навес. Страшно, конечно, и стыдно было воровать, но где же ещё взять лодку? Да и дело было задумано важное, нужно было освободить отца, а за благое дело Бог не наказывает, так думал Фёдор. И вот идёт он уже к Гоньбе, добрался до тайного места под вечер. Пока всё приготовил к отплытию, стемнело. Ночевал на берегу у костра, под подарком Эркемея – овчиной, пока не разбудил дождь. Бросил шубу под навес, уложенный с вечера в лодку, запрыгнул в неё и оттолкнул от берега. Дождь был мелкий, моросящий, но порой падали крупные капли, и тогда они выбивали из полотна реки мелкие серебристые бусинки, отчего казалось, что река кипит. Фёдор вёл лодку близ левого берега, круто обрывающегося к реке. На этом берегу с узкой полоской земли росли ивы. Здесь они вставали в полный рост, но в отдельных местах, где земля скрывалась под водой, они то падали с подмытых берегов, то приподнимались молоденькой порослью тальника на узкой косе. А потом они снова поднимали свои ветки с редкими жёлтыми листьями, отчего Фёдору казалось, что он плывёт по кругу, что река приносит его на то место, откуда он уже уплыл и несёт туда, где он был совсем недавно. И казалось ему, что конца этому безумию не будет. В этом месиве правый дальний пологий берег казался узкой лентой, а сосны, растущие там цепочкой ежей, вышедших к реке, чтобы испить её чистую живительную влагу.

Когда доплыл до места назначения выпал первый снег. Выкопал в обрыве у реки крохотную землянку, похожую на нору, сделал очаг, даже дымоход прокопал и сверху слепил из глины подобие трубы. Вход крохотный, по нему только ползком можно было пробраться в землянку, закрыл двумя крышками, сплетёнными из ветвей и обмазанных глиной. На пол землянки накидал веток, листьев, сухой травы. Пока обустраивал жильё, спал под лодкой, которую вытащил на берег, а перед сном согревал землю под ней углями костра, но среди ночи земля остывала, приходилось вставать, снова жечь костёр и так обогревать место лежанки.

Но время шло, и через пять дней Фёдор переселился в землянку. В ней было тепло, и жить можно было сколько угодно. Но надо было не просто жить, а искать пропитание, запасы которого подошли к концу, и мальчик выплывал на своей лодке в серые осенние волны и проверял сети, установленные в первый же день прибытия к этому берегу. Сети нашёл случайно. Войдя на ночь в протоку, загрёб веслом, сеть и поднялась, выгреб рыбу, подумал и снял сеть. Так, поднимая одну сеть за другой, украл четыре.

– Отмолю грехи, как батю выручу, – думал Федька, выбирая сети из ледяной воды мокрыми, окоченевшими руками. Рыба у него не переводилась. Иногда он носил её в деревню и менял на хлеб и соль.

Понимал Фёдор, мало стал отличаться от побирушки стоящего у церковной ограды, но всё же не так стыдно было, когда менял свой улов на продукты. Деревенские в рыбе не нуждались, но из жалости к мальцу, брали её и давали хлеб, соль, иногда лук, яйца, репу.

Арестанты переправились через Обь, когда уже шла шуга. Это была последняя партия, что переплыла реку. Следующая колонна пойдёт по льду.

Стоя на берегу среди людей, провожавших каторжан в дальний путь, Фёдор сразу увидел отца. Он шёл в начале партии из пятидесяти человек, не первым, но и не последним, а в начале колонны, окружённой солдатами со штыками. Они сошли с парома и паром сразу же отправился обратно, за подводами. На подводах везли необходимое в пути имущество, отдыхали на них конвоиры, подвозили занедуживших.

Фёдор, как увидел отца, ни слова не промолвив, чтобы не выказать себя и свои мысли, пошёл в землянку, забросил ранее подготовленную котомку за спину и пошёл на восток. Цель была одна, опередить арестантскую колонну и раньше её подобраться к месту, где останавливались на ночь арестанты и их охрана.

Ещё там, на берегу узнал Фёдор, в какой деревне останавливаются на ночь арестанты, пошёл к ней, там узнал, где размещают арестантов. Нашёл тот пустой амбар, осмотрел его, заглянул в маленькое оконце, изучил замок на двери.

Пригодились Фёдору работы у пробирного ученика Александра Клюге. Выспрашивал у него, что, да почему, как металл и дерево жечь. И вот теперь, осматривая замок, знал, как справиться с ним без шума, была у него в котомке заветная склянка из толстого зелёного стекла, а в ней кислота, что травит железо. Сейчас, капля за каплей, поливал Фёдор гвозди, что скобу дверную держали, и которой запиралась на замок дверь. Кислота разъедала гвозди и вскоре, Фёдор испробовал, скобу вместе с замком можно было легко вынуть из двери.

Арестантов пригнали уже затемно, загнали в амбар, закрыли на замок, но пока не разогнали любопытных мальчишек, суматоха вокруг амбара не прекратилась. Мимо проходили деревенские мужики, о чём-то говорили с конвоирами, разожгли костёр для караульных. Наконец всё стихло, кроме шума ветра. Федьке определённо везло, выждал, когда солдаты о чём-то заспорили, а командир стал на них ругаться, за огнём никто особо не смотрел, и Федька сумел близко подойти к костру и бросить в него пакетик. Ярко осветилась стена амбара, встрепенулись и растаяли огромные тени, но юноша уже был у двери, ещё ливнул кислоты за пробой и упал на землю, заполз под крыльцо, а потом, меж камнями фундамента – под амбар, под крыльцом завалинки не было, это он тоже заранее заметил.

Отдышавшись, тихонько проговорил:

– Морозов, батя, подойди к двери.

В амбаре зашевелились, зашумели. В щель между толстенными горбылями пола, которую Федька кое-как расширил у самого порога, глянул чей-то глаз.

– Кто ты?

– Позови, ради Христа, Морозова, хочу последний раз с отцом поговорить.

– Егор, тебя кличут.

На крыльце застучали сапоги, кто-то стукнул прикладом в дверь.

– Тихо вы!

Ещё шаги, стало светло, кто-то пришёл со свечным фонарём.

– Не дай бог, запах учует, да разглядит, как кислота гвозди разъела. Или кто-то из каторжан про меня кликнет, – подумал Федька, сжавшись в землю.

Но нет. С крыльца сошли, обошли вокруг амбара и всё стихло.

Заговорил отец, тоже видать, ждал, когда стихнет. Начал было удивляться, спрашивать, как он здесь очутился, да как дома…

– Некогда, батя, – ответил Фёдор. – Оберни цепи тряпками и жди. Когда арестанты заснут, и караульных станет сон морить, я открою дверь, и ты тихонько выйдешь.

Отец у Фёдора хоть и разговорчив не в меру, но смышлён. Ахать и охать не стал, а перетащил свою котомку и зипун ближе к двери, и улёгся у щели, через которую и стал тихо разговаривать с сыном.

Долго разговаривал отец с сыном. Федька, хотя и нацепил на себя всё тряпьё, какое мог, и лежал на дедовой шубе, а продрог до тряски костей, пока не разошлись солдаты на ночлег, пока не угомонились все арестанты, пока не показалось ему, что прошло уже много времени после последней смены караула. Вот тогда выполз он из-под крыльца. На счастье, была оттепель, снег почти весь сошёл. Ночь была тёмной, ветер подул ещё сильнее, и караульные кутались у костра в шинели.

Кислота почти целиком съела железо. Федя чуть только поддел топором пробой, он и оторвался, но упасть ему не дал, придержал рукой, иначе звон от упавшего металла привлёк бы охрану, и вся затея с побегом потерпела бы крах. Опустил в карман железяку, осторожно приоткрыл дверь…

Морозов старший вышел, притворил дверь и скользнул тихонько вслед за опустившимся на землю сыном.

Только под утро караульные заметили, что прямоугольник двери чист, не закушен чёрным зубом пробоя.

(Архивный документ, хранящийся в краевом государственном казённом учреждении «Государственный архив Алтайского края».

«1800 год, ноябрь в 17-й день по указу его императорского величества канцелярии Колывано-Воскресенского горного начальства.

Слушали: Рапорт земского управителя Ананьина от 3-го числа сего месяца за №764 и представленное при том исследование, произведённое в прояснение дела, состоящего в Тобольской палате.

Примечали: Означенное представление от управителя Ананьина в судебную палату Тобольска препроводить.

Усмотрено, что заключающийся с Кузинским по одному делу бывший заводского ведомства крестьянин Морозов и отосланный наперед того в Тобольск, найден в прежнем его месте без письменного вида, показывающий о себе, что по наказанию в Тобольске и по ссылке оттуда в Нерчинск уволен к родственникам управляющим томской полицией.

Нам сие его показание ни малого вероятия не имеет, поелику если бы он был подлинно от Томска уволен, то должен на сие иметь письменный вид, а как оного при нём не оказалось, то и выходит, что он есть беглый и для того ему, Ананьину, велеть упоминаемого Морозова тотчас отправить под крепчайшим присмотром в Томский земский суд с объяснением»).

Глава 9. Беглые

Дома делать Морозовым было нечего. Богатое некогда хозяйство было отписано в казну, а ведь только рабочих лошадей было три, да верховой жеребец, да девять голов нерабочей молоди, три дойных коровы и десять нетелей и бычков. Что говорить, был Морозов крестьянин первостатейный, и господина Кузинского, может, побогаче, даром, что тот дослужился до дворянства. И вот, всё прахом. Так вроде бы в Сосновку и идти ни к чему, мать проживает у старшего, отделившегося сына, а больше и заботиться не о чем. Но всё же решили зайти домой. Наступала зима, бродяжничая, недолго и замёрзнуть в чистом поле, а пока конвоиры сообщат по команде, пока начальство прикажет его ловить в Сосновке, время пройдёт, а там даст бог, что и придумают. Дома и стены помогают, а уж родной сын – тем паче.

Заклёпки на кандалах отца Федька протравил кислотой, всю до капельки извёл, потом легко выбил обухом. Возвратились к Оби, переправились на лодке на другой берег, и пошли вверх по Оби, где течение было слабое шли на вёслах, где сильное тянули лодку бечевой. Шли весь остаток ночи, благо они стали длинными, тягучими. Боялись погони. Когда совсем светать стало, упёрлись в крутой яр. Бечевой лодку не протянуть, и на вёслах не пройти, – слишком быстрая вода. Опять переправились на правый берег, столкнули лодку в воду, пусть плывёт, может кто поймает и пригодится она человеку. Погрузили всё, что может пригодиться в пути на плечи и пошли к высокому коренному берегу.

В коротком овраге разожгли костёр, чтобы не было видно со стороны огня и дыма, отогрелись огнём и ухой, немного поспали, и снова в путь. Старший Морозов эти места знал, пошли к ближайшей деревушке в шесть дворов, где в одном из домов жил Тимофей Ильич Сазонов, старинный друг Морозова. Раньше они оба жили в Каменке, потом Сазонов сюда подался, а Морозов в Сосновку.

Вошли в дом, поздоровались, перекрестились на красный угол. Сазонов радушно принял гостей, за стол усадил, выпытывать о цели появления в этих местах не стал. Пока за столом харчевничали, Морозов думал, как объяснить другу своё появление да ещё с сыном.

– Всё рассказать без утайки? Собственно, что таиться? Всё равно через день-два узнает сам. Соврать? Ну, как крестьянин, пусть и собравший богатый урожай, решивший продать часть его, мог оказаться в такой дали от своей деревни? Или сбрехать, что послали отрабатывать подушную подать на Нижне-Сузунский завод? Так, не поверит, не попутно, да знал Сазонов, что Морозов, хотя и не держал в хозяйстве батраков, сам на отработки никогда не ездил, нанимал людей вместо себя, а посему, лучше правды ничего не придумаешь. А и скажет, что были у него беглые, что за беда. Они тогда уже далеко будут. На том и быть, выложу всю правду, как она есть.

После стола Морозов всю правду выложил другу. Повздыхали, подумали каждый о своём, потом постелил Тимофей Ильич гостям на полатях, а утром, после завтрака, дал мешок с сухарями, чеплашку с топлёным салом, тряпицу с солью.

– Будете сухарницу делать, – сказал и по-братски обнял старого друга.

Федька вспомнил Эркемея, снабдил он его почти так же, толканом и топлёным маслом.

– Дал бы вам коней, да их у меня всего трое. А вот заседлаю их, сколь можно вас подвезу, а потом вернусь с конями домой. Хотя… – подумал, – Однако, нет! Езжайте-ка вы одни до Каменки, к Никите Прокопьевичу, ты его знаешь, Егор, так вот, у него коней и оставишь. Я их на днях заберу, всё равно надо в ту сторону ехать. И вот тебе, Егор, тулуп, верхом-то холодно будет. Тулуп тоже оставишь у Прокопыча, а у сынка твоего шубейка подходящая, не замёрзнет. Посидим на дорожку, и с богом.

Так и добрались Морозовы до Сосновки. Тому, что Морозова отпустили домой, никто, конечно, не поверил, а Филонов прямо сказал: «Беглый ты Егор. Коль бы отпустили, так паспорт бы выписали».

– Паспорт дома лежит, могу и предъявить, – сказал Егор, но в тот же день собрал котомку и утром, по темноте, двинулся с Фёдором в путь. Сначала думали двинуться на Байкал, или в горы, к каменщикам, но наступила зима, идти по дорогам без паспорта, это лучше уж сразу явиться к начальству и попросить заковать. Летом дело другое, под каждым кустом можно схорониться, а сейчас… С дороги не свернёшь, без крыши много не на ночуешь. Вот и подались в тайгу, в дальнюю охотничью избушку.

После смерти тестя (в позапрошлом году преставился старик), избушка пустовала, хотя и до того Морозов бывал в ней редко и почти никто о ней не знал.

В избушку эту Мария, жена Егора вместе со старшим сыном загодя, до ареста мужа привезла пять пудов ржаной муки, и семь пудов ржи. Думали, что имущество отнимут, ещё угнали в тайгу двух нетелей и бычка, которого по холоду забили.

– На первое время хватит, – подумал Егор, – а потом, когда всё успокоится, можно и в село съездить, если что, сын, да жена, что у него живёт, в помощи не откажут. А если повезёт добыть в тайге белку, горностая или соболя, и передать в надёжные руки шкурки, вот тебе и порох для ружья, и продукты нужные. Конечно, надёжнее было бы прятаться среди людей, а не в тайге. В тайге, в безлюдье, человек виднее, чем в многолюдном городе. Уйти, к примеру, в Томск, где нас никто не знает, но это либо воровать, либо нищенствовать, а что это за жизнь, без своего угла… здесь хотя бы своя изба и привычное таёжное дело.

А где спокойнее?.. Если бы Морозова ловили всерьёз, лучше в тайгу не соваться, обшарят заимки и охотничьи избушки, пройдут по охотничьим тропам и обязательно найдут. Но если всех беглых по тайге ловить, разве хватило бы у горнозаводского начальства людей? В 1800 году в бегах и розыске числился разный люд, это и взятые на заводы и рудники в счёт рекрутских наборов, и проштрафившиеся мастеровые, и раскольники, и разбойники, а тут ещё появились фальшивые ассигнации, а уж этих-то «умельцев» надо было разыскать и изловить в первую очередь. Так что, до Морозова ли тут! Тем более, он вроде бы уже не приписной, а каторжный, пусть с ним теперь Тобольское или Томское начальство разбирается. Как бы там ни было, а Морозова не поймали. Заезжал в село майор Логинов с солдатами, походил по домам, поспрашивал и уехал ни с чем. Тесть Морозова был не сосновский, о его избушке мало кто знал, а кто знал – промолчал. А посему Морозовы спокойно прожили в своей таёжной избушке до весны. Однако пришла весна, почти везде стаял снег, только северные склоны глубоких логов ещё были укрыты снегом, а рядом зазеленела трава, подсохли тропы и пришли по ним новые тревоги.

Вечерело, Егор с сыном Фёдором ужинали. Со стороны тропы донеслись слабые шорохи. Выглянули из окна, к зимовью подходили три мужика. Мужики как мужики. Топоры за поясом. По тайге без топора не ходят? У одного ружьё в руках, удивительно, ружьё в руках мужика, да и на кого сейчас охотиться, у зверя ни меха, ни жира.

– Может он начальство сопровождает, – подумал Егор. Вошли незваные гости в дом, поздоровались, сняли шубейки, сели на лавку, а следом в избу и начальник пожаловал. И так-то в избушке тесно было, а он вошёл – вообще не повернуться.

Хоть он и в мужичьей одежде, но по лицу и по повадкам видно —начальник.

– Добрый вечер, сказал начальник, – и Федька обмер. Он узнал этот голос. Может, в селе бы встретил, или в городе – не узнал бы, а сейчас за дверью такая же тайга, что на Уксунае, и как раз год скоро будет и дядьке Филимону, покойному, и несчастному Григорию, и другим бедолагам из обоза.

Этот голос слышал он тогда.

– Должен быть одиннадцатый, надо, что б никто не ушёл, – этим голосом тогда говорил разбойник.

Федя не видел главаря, но и Стёпка и Айланыс говорили, что главный разбойник чернявый и длинноносый.

– Точно! Он! – утвердился в своей догадке Фёдор.

– Переночуем у тебя, – начальственно, проговорил главарь. – Ты с сыном наверх пойдёшь, сейчас не зима, у трубы тепло будет, Сёмка с вами, – кивнув в сторону разбойника, что был с ружьём, – а мы здесь ляжем.

– Я рад гостей приветить, только что это вы, господа хорошие, в чужом-то доме распоряжаетесь?

– А ты, беглый каторжник, лучше помалкивай. Убьём и тебя, и твоего щенка, и никто не хватится. А не то сынка пришибём, а тебя свяжем и сдадим властям. Так что спасибо скажи, что не гоним.

Разбойники слышали про беглого каторжника Морозова и его сына, догадаться, что за люди живут в избёнке было не трудно. А вот слышал ли этот чернявый, что Федька ходил с пропавшим обозом? А вдруг знает, тогда и добьёт его – одиннадцатого.

– Ну, ладно, я добрый. Деваться вам всё равно некуда. Мы покуда поживём у вас в избушке, а потом вы пойдёте со мной, а заартачитесь… – атаман вытащил из-за пояса пистолет и потряс им в воздухе.

Роптать и перечить, тем более вступать в перепалку Морозовы не посмели. На второй день разбойники пригнали откуда-то лошадей, притащили сыромятной кожи и велели Егору делать уздечки и сёдла, а Федьке прислуживать им, – топить печь, варить, носить воду, стирать.

Дней через десять ватага двинулась в путь, захватив с собой и Морозовых. Морозовым пришлось рассказать свою историю, умолчав о том, что Федька был в разгромленном обозе. Рассказ об освобождении Егора очень понравился атаману.

– Ежели ты такой ловкий, и у нас при деле будешь. Деваться тебе некуда. Попадёшься, та же каторга, а со мной вы не пропадёте, огребём кучу денег и разойдёмся.

Понемногу атаман и разбойники признали Морозовых за своих товарищей, а не за пленников.

Шайка шла к Барнаулу. По дороге три раза увели и продали лошадей, но когда стали к Чумышу подходить, атаман велел не безобразничать.

– Деньги есть, пока на всех хватит, – объявил, – а нам, если желаем стать богатыми надо сидеть тихо.

Под Барнаулом в бору выкопали землянку и притихли. Атаман велел ждать обоз с серебром.

– Серебро – это деньги, и деньги великие. Можно выправить себе какой угодно паспорт, в гильдию вступить и жить припеваючи.

К шайке прибились ещё три разбойника, сейчас их стало девять вместе с Морозовыми, но хоть и держали их за своих, но вдвоем одних не оставляли. Кто-то всегда под присмотром, не убежишь, а бежать надо было, и Морозовы решили это твёрдо.

– Одно дело, пострадать за правду, пусть даже идя против власти, она для мужика всегда чужая, и другое дело душегубствовать ради серебра. На это я не пойду и сыну не позволю, – мысленно рассуждал Егор. Это ведь не только чужие жизни губить, но и на свою душу грех брать. Однако, как бежать, в голову ничто не приходит. Ведь не сорвёшься же просто так и дай бог ноги, догонят на конях-то. А лошадей у разбойников чёрта с два уведёшь, они сами конокрады, знают, что сторожить надо. Да и куда бежать? В Барнаул? Под батоги и каторгу?

Как-то атаман и четверо его татей уехали из разбойничьего стана надолго, возвратившись, сказали, что пригнали четыре воза с рудой. Подпоили мужиков в шинке и забрали возы. Эти возы изменили жизнь стана.

Теперь разбойники (кроме Дёмки, бежавшего с Барнаульского завода, да Федьки, считай, тоже заводского) ездили по очереди в Барнаульский завод и сдавали руду за ярлыки.

Потом порожние ехали по Змеиногорскому тракту, перехватывали приписных с рудой, продавали им ярлыки, перегружали руду и поворачивали обратно в город. На выходе из бора, когда открывался вид на церковь, что на оконечности Горы, близ спуска к реке Барнаулке, их меняли другие возчики из разбойников, а они возвращались в землянку.

Не деньги разбойникам были нужны, а видимость дела. Теперь можно было не опасаться, если кто встретит в лесу. Говорили меж собой:

– Спросят, кто такие? Ответим, что на извозе зарабатываем.

А главная затея заключалась в том, чтобы выведать у служилых и мастеровых людей всё о серебре и в первую очередь о «серебрянке» – обозах, что ходят в столицу со Змеиногорского и Павловского заводов. О крупном обозе, везущем серебро из Барнаула в столицу, не думали, его крепко охраняли, поэтому решили взять обоз поменьше, надо было только выспросить, когда он пойдёт, и выгадать, чтоб серебра в партии было больше обычного. После этого руду стали возить не в Барнаул, а в Павловск, Змеиногорск отошёл в сторону, уж больно далеко было до него.

Дошла очередь и до Федьки. Сдал он руду, получил ярлык, и поехал к канцелярии. Привязал лошадь, сел в тенёчек рядом с оборванными лопухами на выщипанную гусями траву, достал бутылку с мутным квасом (его ставил у них Гришка), тот самый, с разрубленной рукой, краюху хлеба, стрелку лука и начал неторопливо обедать. Все дела были сделаны, но надо было покрутиться в городе, послушать, что к чему, узнать, когда повезут серебро и под какой охраной. Конечно, помогать грабить караван он не собирался, но ведь и врать надо знаючи. Вдруг громкий голос:

– Федька!

Вскочил Федька, будто шилом в зад кольнули, в мыслях одно: «Бежать? Кто опознал?» – Глянул, и всё отхлынуло от души. – Степан! – радостно воскликнул.

– Ты откуда? – подойдя к другу, проговорил Степан и крепко обнял его.

– Да вот здесь… копиистом служу, а вот как ты здесь очутился? – освобождаясь от объятий, ответил Фёдор, подумав, – может к счастью встреча. А, была, не была, всё расскажу, может, выручит по старой дружбе. Сказал, – поговорить надо.

– Не могу сейчас, послали на завод, кое-что передать надо. После службы.

– Ладно, найдёшь на пруду, на левом берегу. Я в телеге буду.

Ближе к вечеру на плотине показался Стёпка. Один.

– Друг-то он, конечно, друг, но ведь всю зиму не виделись, – увидев приближающегося к пруду Степана, мысленно сказал Фёдор, думая о том, с чего начать разговор. – Я беглый мужик, а Степан казённый человек, чин выслужит, дворянином станет. А мне, если не каторга, то бергалом на один из здешних заводов. (Бергал – так называли себя в XVIII и первой половине XIX века крепостные рабочие и приписанные к рудникам крестьяне, добывавшие руду в Колывано-Воскресенском (Алтайском) горном округе. Слово «бергал» происходит от немецкого Berghauer (берггауэр, берггауер, бергаур, бергайер) – забойщик по породе, горнорабочий, горосечец, рудокоп). Немногим лучше. Но авось обойдётся, и буду я пахать землю, и жить в покое. Не буду зря языком молоть, как батя.

Вот оно знакомое Стёпкино лицо. Вновь обнялись, постукали друг друга кулаками. Даже неловко за свои мысли. Пусть платья разные, да лица-то одинаковые, православные.

И опять непрошенные думы – одинаковые, пока борода не побила. Фёдору её носить, а Стёпке брить. И станет он по одну сторону с батькой и старым Эркемеем, у того тоже, какая никакая, а борода, а приятель по другую, заодно с голощёкими немцами.

Отошли под сосны, сели на сухой лишайник.

– Да, жаркий сегодня денёк, – изрёк Степан.

– Долго жаре не продержаться, август уже.

Помолчали.

– Батюшка у тебя где? Ты что ли, ему бежать пособил?

– Я от каторги его увёл, да в другую неволю привёл, – ответил Фёдор.

– Что так?

– А так! Слушай, если хошь!

И Федька рассказал Степану всё.

– Да, ещё одну авантюру следует занести в реестр твоих приключений.

– Чего?

– Ну, в список. А авантюра это, значит, опасный случай.

– Ну, так и говори по-русски. Нахватался немецких слов, не поймёшь тебя сразу. А вот коль ты теперь такой умный, что присоветуешь?

– Что присоветую? Открыться господину Шангину. Где вы располагаетесь, я не знаю, значит, и он не узнает. А атаману скажи, что встретил знакомца на заводе, служит в канцелярии, поговорить любит, можно выведать, что нужно, и когда серебро в Барнаул повезут. Пока суть, да дело, поговорю с Петром Ивановичем, он всё и решит, а о тебе он прямо сказал, что ты круглый дурак. Тебя определили в лабораторию, дело бы затихло, поставили бы пробирным учеником, всё легче и сытнее, чем бергалом или в деревне землепашествовать. А там бы, глядишь, и на службу попал. Сильно жалел Пётр Иванович. Говорил, что ты умён и весьма способен к учению.

– А, что сделано, то сделано! – махнув рукой, проговорил Фёдор. – Да и грешно. Как батьке не помочь. Я ведь не Хам, чтобы отцу своему неблагодарностью отплатить. Сам-то как жил?

– Да как… Ведь ещё при тебе пришёл циркуляр из тобольского губернского управления. Направляли меня в Петропавловскую пограничную команду для пополнения канцелярских служителей. Я сказался больным и написал прошение, чтоб мне позволили взять с собой мать и сестру, и выдать те тридцать рублей, что мать послала на подорожную до Тобольска. Пока туда, да сюда, приказ ехать в Петропавловск отменили, сказали, чтобы в Томск собирался. А в Томске, ответили на моё прошение словами, можно и без подорожной ехать и денег этих мне не вернули. А это почти всё, что мать за дом выручила. В Томск я тоже не поехал, и определили меня в Павловск. Мать с сестрой в деревне, квартируют у вдовы Никодимовой. Я ей деньги посылаю, так и живём.

– Видать и у тебя жизнь-то не пряник.

– Да, какие уж тут пряники. Не до жиру, быть бы живу. В Павловке тоже не ахти как, но всё же лучше, чем копиистом, хоть какая-то лишняя копейка, хотя… лишней-то её и нету. А о тебе я вот что надумал. Поможешь схватить разбойников, глядишь и зачтут это на суде.