Текст книги "Перламутровая жизнь"

Пылали деревья и кустарник, крупные искры горячими струями вырывались от деревянных оградок, коими они были обнесены. С крыш домов со свистом срывались крупные головёшки и уносились ветром на соседние городские кварталы. Из разинутых окон домов вырывались языки пламени, и всему этому огненному безумству не было конца. Паника охватила бегущих по улице мужчин, женщин и детей, и все они, поддавшись ей, мчались туда, куда вела их катящаяся впереди толпа. Люди прорывались сквозь пламя к реке, часть из них пересекла Острожный переулок, ещё сто метров и улица Набережная, а там спасение, но… ураганный ветер повалил пылающий в огне телеграфный столб и бросил его, опутанного проводами, на беззащитных людей. Падая, столб обволакивал находящихся рядом людей в свои провода и увлекал их на горящую землю. Тонкая и острая как бритва струна, звонко свистнув в воздухе, полосонула по шее пожилого мужчины, он вскрикнул, схватился рукой за горло, из которого фонтаном хлестанула кровь, и повалился на землю от удара обрушившихся на него перекладин столба. Следом за ним упали и были погребены под пылающим столбом ещё две женщины и грудной ребёнок. Упав поперёк дороги, кольцами разбросав по ней провода, столб полностью перегородил путь к реке.

Под ударами ветра всё сильнее разгорался пожар. Уже все деревянные здания на Томской улице были охвачены огнём. Поняв, что дальнейшее движение по Томской невозможно, Гаврила Потапович, не выпуская из рук девочку и не отпуская руки её матери, повернул направо и устремился в открытый двор меж двух домов, стоящих на значительном расстоянии друг от друга. Стремительно пробежав его, уткнулся в штакетник ограды, отделяющий дома левой стороны Томской улицы от строений на чётной стороне Кузнецкой, и попытался ногами повалить его. На помощь подоспела волна людей. Свалив забор, толпа пробежала соседний двор Кузнецкой и вышла на неохваченную огнём улицу. Спасение было близко, оставалось лишь добежать до пристани, а там река.

Добежав до лодок, прикованных цепями к кольцам свай, Гаврила Потапович, глубоко вздохнул и, опуская на ноги девочку, выплеснул:

– Вот вам и сон в руку, милые мои! Ну, да ладно, главное спаслись, а там как Бог даст, вещи… дом, – покачав головой, – дело наживное.

– Спасибо, Гаврила, – со слезами на глазах проговорила Полина и искренне, от всей души поцеловала спасителя. – Я всегда знала, что ты не оставишь меня в беде, а за прошлое прости.

– Что прошлое ворошить. Изменить уже ничего невозможно, да… – помедлив, – и не к чему, – ответил Гаврила Потапович, вспомнив свою молодость, когда на своё признание в любви к Полине получил от неё отказ. – Я вот что думаю, на ту сторону не дойдём, – кивнув на узкую ленту противоположного берега реки, – один не справлюсь, разбуянилась Обь, волны-то вон как хотят, перевернёт и утонем. Пойдём от огня близ берега к Барнаулке, а там к горе. Туда огонь не доберётся. Потом, как всё утихнет, поищу твоего Петра.

Отковав свою лодку от лодочного причала, Гаврила Потапович усадил в неё Полину с дочерью и, взяв в руки вёсла, погрёб к устью Барнаулки.

Яростный ветер рвал электрические и телефонные провода, валил объятые пламенем телеграфные столбы, сносил с домов воспламенившиеся крыши. Поднимая ввысь огромные горящие головёшки, нёс их в клубах дыма и огня в ещё неохваченные пожаром кварталы города и, достигнув их, бросал огненными снарядами на всё, что может гореть – на людей и их жилища, на сараи, конюшни, склады и магазины, гостиницы, рестораны и государственные учреждения. Деревянные постройки тотчас охватывались огнём. Люди пытались тушить свои дома, но усиливающийся ветер ещё сильнее раздувал пламя. По улицам, ошалев от боли, бегали огненные комья – собаки, кошки, козы и другая домашняя живность. Стремительно неслось время и молниеносно неслось пламя от одного здания к другому, пожирая всё, что было внутри.

Грохот от рушившихся строений, треск горения, вой огня и ветра, скручивающего в кроваво-красные жгуты языки пламени, крики, стоны, мольбы о помощи и хрип животных – всё слилось в один жуткий звук. Ошалев от хаоса звуков и огня, люди бессмысленно метались в огненном месиве, и не могли понять куда бежать, что делать.

– К Оби! – пронёсся над толпой чей-то призыв, и плотная масса людей устремилась к реке, лишь небольшая группа, осознав, что огонь не может идти против ветра, побежала в противоположную сторону, – к заводскому пруду и демидовской площади.

Преодолевая коридоры огня, люди бежали к Оби, берег которого круто обрывался в бездну взбесившейся реки. Дальше бежать было некуда, а огненная стена напирала на них. На людях, ближайших к огню, воспламенялась одежда. Не в силах сдержать боль, пересилив страх высоты и стихию реки, они прыгали с крутого обрыва в реку и многие из них тонули. Оставшиеся на берегу, не опалённые огнём люди подхватывались новой волной ошалевшей человеческой массы. Разрастаясь, месиво из людей и животных катило к речному вокзалу, где надеялось найти спасение на палубах барж и пароходов, но барж было мало, а пароходов и того меньше. Речной флот не мог взять на борт всех желающих.

Огонь и ветер свирепствовали. Огонь жаркими длинными языками слизывал всё на своём пути, а на реке ходили высокие волны с пенными серыми гребнями. Два парохода без труда дошли до противоположного берега Оби и там остались, их капитаны не рискнули подставлять деревянные бока своих судов бушующему огню. Десятки лодок, сверх предела загруженные людьми, отчалили от берега и вскоре вошли в кипящий фарватер. Поднимаясь на гребни волн, и резко скатываясь с них, они приближались к спасительному берегу, но вот одна утлая лодчонка с двумя гребцами резко завалилась на левый борт и тотчас опрокинулась. Секунда, о ней и её двух гребцах осталась лишь короткая память и ни следа. Весенним днём 2 мая люди гибли везде, – в огне и в воде.

К двухпалубному кораблю «Волшебник» пароходной компания Евдокии Ивановны Мельниковой устремилась большая группа обезумевших людей. Спасаясь от огня, они огромной толчеёй ступили на сходни, конструкция не выдержала натиска и рухнула, увлекая за собой обречённых на гибель людей в водную пучину.

Вскоре все пароходы отчалили от левого берега реки и больше не рискнули к нему приблизиться, так как пламя уже подступало к самой кромке воды. Потеряв единственную надежду на спасение, люди толпились на берегу реки, ещё не охваченному огнём, некоторые из них вошли в холодную воду, но, не пробыв там и пяти минут, выбирались обратно на берег и бежали вверх по течению реки, – к реке Барнаулка, куда пламя ещё не добралось.

За одной волной людей шли другие, и вскоре сплошной людской поток поплыл по узкой полоске берега к свободному от огня устью реки Барнаулка. А в это время больные и старые люди, не имеющие возможность самостоятельно передвигаться, гибли в ужасных огненных муках, в охваченных пламенем домах.

В первом часу дня порывистый ветер сменился на постоянный, в городе начался настоящий ад. Одновременно возникли пожары в отдалённых друг от друга кварталах, отчего казалось, что адским пламенем руководят пособники сатаны, поджигающие город в разных местах.

На улице Бийская со стороны Соборного переулка раздался оглушительный взрыв. Из месива искорёженного металла, пылающих деревянных конструкций и кирпича, из того, что ещё несколько минут назад было мирным жилым кварталом, в чернеющее небо свистящей спиралью ввинтился смерч огня.

Паника разрослась. Многие люди, спасаясь, собрались на Дровяной площади между улицами Павловская, Сузунская и переулком Мостовой (ныне Интернациональная, Анатолия и Максима Горького), но огонь добрался и туда. Полностью охватив площадь, огонь начинал с жадностью поглощать дрова, отрезая людей от мест спасения.

Обезумев от жара и боли, люди метались в этом замкнутом пространстве, и не могли найти выход из него. Кто-то пытался спрятаться в ямах и погребах, но это была смертельная ловушка, кто-то пытался вырваться из кольца пламени, но тотчас воспламенялся и, пробежав объятый пламенем с десяток метров, падал и умирал в судорогах и мучительных болях.

Огонь, огонь, огонь. Беспощадно пожирающий стекло, металл и живую плоть огонь. И потоки ревущего огненного вихря, как со скорбным плачем отлетающие души, взмывали ввысь.

Из дымящих, шипящих, выплёвывающих языки пламени нагромождений металла, камня и дерева, свитых в единый клубок, неслись крики о помощи, предсмертный рёв животных и ещё неведомо какие звуки.

Рассыпая сноп искр, из объятий огня вырвался расплавляющийся комочек – агонизирующий факел-человек, не надеющийся ни на Бога, ни на чёрта, а только на самого себя. Вдыхая и выдыхая раскалённый воздух, в крике осыпая пепел с обуглившихся губ, искал он спасение от огня, но, не найдя его и не видя лопнувшими зрачками, смерть ему несущий ад, упал и затих, отдав ушедшей жизни своей прощальный салют из огненных брызг.

Огненные волны захватывали всё на своем пути. Огонь овладевал кварталами, дома в них вспыхивали как солома. Чёрный пепел и дым заволок небо. Дома, магазины и сотни зданий были обречены на уничтожение. Нагорные пожарные команды, не в состоянии пробиться к пожарищу, спасали от огня часть города, находившуюся против ветра, но волна огня сводила на нет все их усилия, а с переходом ветра с юго-западного на западный, пожарным пришлось отступить.

Прошло три часа с момента начала пожара, ветер, изменивший направление движения, увлёк огонь в сторону реки Барнаулка, – к кварталам, где были керосиновая лавка и дома зажиточных обывателей города. Огонь завладел улицами Кузнецкой, Иркутской, Петро Павловской, Большой Тобольской и Мало Тобольской, второй и третьей Луговыми в пределах от Соборного переулка до Оби. Огонь пылал кругами и в этих кругах были люди, в основном немощные старики и дети, но вскоре всё слилось в единый гигантский пожар, – город охватило одно адское пламя.

Едкий дым и горький удушающий запах от горящих зданий, человеческой плоти и останков животных накрыл город. Паника расширяла свои границы. Тысячи граждан поддались ей и, не разбирая дороги, бросались кто куда, лишь бы подальше от жуткого места, лишь бы подальше от смерти и всепожирающего огня. Те, кому посчастливилось выбраться из адского пламени, бежали к реке, но огонь уже бушевал и там.

А в это время в двухэтажном деревянном здании барнаульского телеграфа на улице Пушкинская, дом 47, беспрерывно работали аппараты Морзе. Телеграфисты выстукивал в столицу Российской империи – Санкт-Петербург, в Омск, Томск, Бийск, Змеиногорск, Курью, Локоть, Камень, Павловск и другие населённые пункты Алтая короткую, но страшную по содержанию телеграмму, в которой сообщали о пожаре, пожирающем город.

Полыхали целые улицы. В пламени сгорали не только деревянные постройки, но рушились и каменные здания. Красивые фасады магазинов, государственных учреждений и домов зажиточных граждан созданные из красного кирпича покрывались жирным чёрным налётом и осыпались под напором огня. В результате безумства огненного сатаны от каменных домов оставались лишь каркасы, – голые чёрные стены с пустыми глазницами окон и дверей.

Пламя буйствовало весь день и всю ночь. Со стороны Большого Глядена и близлежащих к городу деревень всю ночь в небе над Барнаулом было видно сплошное зарево и слышен рёв огня, насыщающегося плотью людей, животных и строений.

К утру ветер стих. Испугавшись своего вчерашнего безумия, он спрятался за ленточный бор и оттуда, стыдливо поглядывая на окрашенный кровавой зарёй город, тихо вздыхая, тянул своим холодным дыханием.

Как огромная площадь ужасов выглядело пожарище на следующий день. Ни одного уцелевшего строения в деловой части города. Обугленные фундаментов сгоревших домов, чёрные скелеты печей с осыпавшимися дымовыми трубами, кирпичные стены домов с пустыми проёмами окон и дверей встретили обоз из Большого Глядена, идущего по Московскому проспекту, всего лишь день назад цветущему в весенних ярких красках. Всюду тлели угли, а от дымящихся обгоревших до костей трупов людей и животных тянуло горько-жгучим запахом. В поисках падали в небе кружили наглые вороны, и стаи обезумевших собак дрались меж собой за кость. Редкие прохожие боялись подходить к осмелевшим дворнягам, лишь некоторые отчаянные мужчины организованно отгоняли их от трупов людей, позволяя рвать плоть погибших в огне животных.

Первой повозкой управлял Михаил Степанович, за ним следовали телега под управлением Ивана и далее ещё около десятка телег. Жители посёлка везли в сожжённый город одежду, утварь и продукты питания.

– Боже ж ты мой! – сокрушались въехавшие в пригород люди, спрашивая у редких прохожих, куда доставить гуманитарный груз, но те разводили руками. Обоз катил дальше.

Чем ближе приближалась колонна телег к центру пожарища, тем больше встречалось людей бредущих по улицам с тоскливым взглядом в глазах и с опущенным лицом. В воздухе летал серый пепел и, проникая в лёгкие, вызывал кашель и горечь в горле.

Пожарные команды тушили тлеющие угли и, разбирая завалы, вытаскивали из них обгоревшие трупы людей, им помогали все, кто мог держаться на ногах и даже дети. В пепелище некоторых домов копошились крепкие мужики лютого вида, их поспешные движения явно указывали на то, что это не хозяева сгоревших домов, а мародёры, выискивающие в пожарище ценности и предметы, которые можно было продать.

Подъехав к торговому дому Полякова (сегодня это магазин «Красный»), частично пострадавшему от огня, Михаил Степанович подозвал к себе стоящего на обочине мальчика и спросил его: «Почему этот дом, – кивнув в его сторону, пострадал, а дом напротив остался невредим?»

– А его, дяденька, поливали холодной водой, а потом вода кончилась, вот он и подгорел, а так-то оно ничего, внутри у него ничего не сгорело, а дом купца Кашина отстаивали всем миром.

– За что же ему такая благодать? – удивился Михаил Степанович.

– А он, дяденька, когда огонь подобрался к его дому, всех слёзно умолял, чтобы спасли его. Обещал всех озолотить. Во всеуслышание говорил: «Родимые! Не отступайте, с нами крестная сила! Лейте воду, тушите искры, я в долгу не останусь. Озолочу каждого, ежели дом не сгорит!» – вот народ и спасал его стены и крышу войлоком и мешковиной смоченной водой.

– Вон оно что! – хмыкнул Михаил Степанович. – И как… озолотил?

– Как бы ни так, держи карман шире! – хмыкнул малец. – Люди пожглись и волдырей заработали, а дядька Фёдор с третьей Луговой даже с крыши упал и переломался, а он их всех сейчас, вон видишь толпа, – кивнув в сторону дома Кашина, – золотит. Выдаёт по десятку сырых яиц, говорит, что так лучше заживляются ожоги.

– Ну, дела! Вот тебе и богатеи, – сплюнув в сторону дома Кашина, выругался Михаил Степанович и направил лошадь к городской управе.

Вечером, по возвращении домой, Михаил Степанович с сыновьями рассказывал жене:

– Долго кружили по городу, пока нашли место сбора товара. Народ у нас всё-таки добрый, сочувствующий чужому горю. Разгрузились на Демидовской площади, хотели на Соборной, только там уже погорельцы палатки развернули, места свободного не оказалось. Поговорили с народом. Одни сказали, что всё началось с возгорания в домашней бане обывателя Быкова на Бийской улице. Оттуда огонь перекинулся на постройки Томской, а дальше загорелись кварталы от Соборного переулка до реки Оби и от третьей Алтайской улицы до второй Луговой. Другие сказывали, что всё началось с дома начальника пожарной части брандмейстер Ивана Быкова. Собрался он на охоту за Обь и решил просмолить рассохшуюся лодку. Повесил бадью со смолой над костром, и ушёл в дом, а деревянная перекладина перегорела и смола попала в огонь. Ветер подхватил огонь и перенес пламя через забор, где у соседа-торговца был склад с дегтем и соломой, который тут же загорелся. Дом за домом и пожар при таком сильном ветре быстро разлетелись по всему городу. Вот такие разговоры, а я вот что думаю, это дело рук поджигателей, чтобы, значит, замутить народ, а потом посочувствовать ему, помочь словами, показать, что они активные и всё сделают для народа.

– Ты о ком так, Миша? – спросила мужа жена, не поняв, кого он хулит.

– Ясно о ком, о новых… как их там, Ваня?

– Большевики, батя.

– Во, правильно, Ваньша, большевики, будь они неладны! Им что, этим большакам, пожар устроили, народ взбаламутили, а сейчас к власти рвутся. Мы, мол, того, да сего, ни при делах мол! Народ спасаем! Злыдни всякие там, мол, пожар устроили! На крови-то оно завсегда власть легше строить. Так-то вот он, мол!

Ну, значит, разгрузились, покалякали о том, о сём и домой поехали, но не по Московскому проспекту, запруженному подводами, а по Острожному переулку. Еду и вижу мужик, с виду молодой, лет так около сорока, стоит на коленях и, ухватив голову руками, рыдает. Остановился, подошёл, вижу, рядом с ним два обгорелых трупа, один, явно было понятно, ребёнок, которого накрывала собой погибшая женщина. Стою, чем помочь не знаю, а мужик качается из стороны в сторону и причитает: «Прости меня, Дарьюшка, что не уберег тебя с Настенькой… Видит Бог, я считал, что добежишь с дочкой до реки»…

Спросил я его: «Как ты узнал, что это они? Может быть, зря сокрушаешься, может быть, живы твои родные?»

На это он ответил: «По цепочке и крестику, не трогайте их, я сам похороню по всем правилам. На могилку ходить буду, прощения просить».

Поехали дальше, везде горе и слёзы. Разыскивая своих погибших родных, по улицам бродили мужчины, женщины, дети, Видели причитающую женщину, заломив руки, она шла по улице, останавливаясь у каждого трупа. Слышали крик девочки: «Мамка, мамка, где ты?» – рядом с ней женщина, обнимает и гладит её по головке. Девочка плачет, закрыв лицо руками, и слезки одна за другой бегут между детскими пальчиками. Больно, очень больно было смотреть на горе людей, а говорить… ты уж прости, милая жёнушка, не могу больше… сердце разрывается и в груди всё щемит.

– Миша, ты бы ту девочку, что мать потеряла, привёз к нам. Мается сейчас верно, бедненькая, ни поесть, ни поспать. Анне и Гале сестрой бы стала, а нам дочерью.

– Нельзя, Маша. А как отец найдётся, или какие другие родственники? Каково им будет? Посчитают, что погибла. Горе для них двойное будет, – мать, да дочь.

– И то верно, Миша, не сообразила я как-то умом своим бабьим. На эмоциях всё!

– Дней через пять, как всё образумится, поедем с тобой в город, в детдоме и возьмём сиротинушку.

– Вот и ладно, Миша. На том и порешили.

Там мама, ей больно!

К полудню Бийская телеграфная станция получила телеграмму от Барнаульской телеграфной станции, в которой говорилось о крупном пожаре, охватившем центральную часть города от улицы Кузнецкая на юге до улицы Павловская на севере, и от переулка Соборный на западе до улицы Набережная на востоке. Через полчаса поступила новая телеграмма с просьбой об оказании помощи, а ещё через час одно лишь слово: «Горим», после чего связь полностью прервалась.

Третий день с начала мая над Карагайкой кружили свинцовые тучи, изливающие из своей серой утробы смесь водяной пыли и мелкой снежной взвеси, отчего всем жителям посёлка казалось, что этому зябкому промозглому ненастью, навевающему скуку, не будет конца. А тут ещё пришло известие, в Барнауле пожар, уничтожающий не только город, но и уносящий человеческие жизни. О масштабах пожара не было известно ничего, лишь четвёртого мая пришли скудные разрозненные сведения, в которых говорилось о больших разрушениях и сотнях погибших людей. По руинам сгоревших домов и остовам крупных магазинов без крыш, дверей и оконных рам, ещё вчера блистающих большими стеклянными витринами на главной улице города, можно было судить, пожар был великий, – он не только уничтожил бо́льшую часть самого красивого города Западной Сибири, но и унёс сотни человеческих жизней.

– Вот и первый предвестник грозы, – говорили одни.

– То-то ещё будет! – отвечали другие.

Но и те и эти при этом вспоминали отречение царя, воцарение безвластия и разводили руками от бессилия, – невозможности что-либо изменить.

В подворье старшего Гапановича собрался стихийный сход. Все что-то говорили, утверждали и даже спорили, но по существу никто ничего не говорил, ибо все всё знали и ничего не знали одновременно, но в то же время всех интересовал один вопрос: «Что в Барнауле?» – ответ на который хотели найти у приехавшего час назад из Бийска Сёмёна Тимофеевича Гапановича.

Из староверов на негласный сход пришли старцы, из православных уважаемые в посёлке люди, пожаловал даже алтаец Сёмка.

Семён Тимофеевич не заставил себя долго ждать.

Выйдя к народу, поднял над головой свёрток газет и, потрясая им, сказал: «Братья и сёстры, селяне, вы ждёте газетные новости о Барнауле. Ждёте, что я зачитаю их, но в газетах нет ни одного слова о беде постигшей Барнаул! – Гапанович на минуту умолк, потом тяжело вздохнул и продолжил. – И всё же у меня есть что сказать, я расскажу то, что слышал сам от достойных людей, а не догадки и сплетни, а потом мы сообща решим, как нам быть, какую помощь оказать нашим братьям и сёстрам, оказавшимся без крова и средств существования».

– Понятно что не оставим, люди, небось, не звери!

– Оно и верно, как иначе-то!?

– Сейчас только народ и поможет…

– На народ у погорельцев только и надежда… коль власти никакой нет!

– Не тяни, Семён Тимофеевич, сказывай, как там всё было!

Понеслись торопливые выкрики.

– Вот вы, селяне мои дорогие, почти все в Барнауле были и знаете его хорошо. Так вот хочу вам сказать, нет Барнаула уже такого, каким мы все его знали. Погорел от Московского проспекта до самой Оби. Сам слышал, выгорела почти целиком центральная часть города, включая, как уже сказал, Московский проспект. Сгорели все постройки от Алтайских улиц до Сузунской, и дальше вниз до самых Луговых, а это почти до Барнаулки. Сколько народу там полегло, не знаю, но думаю немало. Слышал от уважаемых людей, что сгорело здание городской управы со всем документами, электрическая станция, управление Алтайской железной дороги, телеграф, школы, десятки магазинов и складов.

– Что-то ты не то говоришь, Семён Тимофеевич, – донеслось из толпы. – Как тот чиновник мог знать о размерах пожара, коли ты сам сказал, что барнаульский телеграф сгорел, кто ж ему всё сказал, аль ворона на хвосте принесла?

Раздался смешок, и кое-кто из присутствующих стал уже недоверчиво поглядывать на Гапановича.

– Верно Федька сказал, телеграф сгорел, откуда ж тогда известно всё, что ты сказал, Семён Тимофеевич. Байки всё это, не может весь город сгореть, это ж какой пожарище должен быть.

– И пожарные небось там были. Они что… стояли и смотрели… в сторонке. Что-то не верится.

– А и то верно народ говорит, что-то не верится, чтобы весь город сгорел! Вон у Басаргиных в Барнауле родни пруд пруди, а что-то никто к ним не приехал, а должны бы, коли всё там погорело и жить негде.

Народ призадумался, в наступившей тишине были слышны лишь тяжёлые вздохи, покашливания и кряхтения.

Через полминуты Семён Тимофеевич сказал: «Вы хотели слышать, я сказал, остальное дело ваше. Больше мне нечего с вами демагогию разводить, помощь буду собирать народу, и завтра поеду в Барнаул.

– Да, мы что… мы разве против… мы завсегда! Говори что надо, соберём и пойдём обозом.

– А и то верно, народ! Пожар был!? Был! Значит и помощь нужна!

Понеслось со всех сторон.

– Надо к тайнинским сходить, общим обозом и пойдём, – предложил Михаил Ефтеевич Долгов.

В шуме, гомоне, предложениях и наставлениях никто не услышал, как скрипнула калитка и во двор Гапановича ступили Басаргин старший и его родственник из Барнаула.

– Здравствуй, Семён Тимофеевич! – приветствовал Гапановича Басаргин и обратился к народу, – Люди добрые поклон вам от меня и моего родственника из Барнаула Петра Михайловича. Речь хочу держать, дозвольте.

– Говори, Павел Васильевич, – понеслось по двору.

– Понял я, о пожаре разговор. Правильно, или как?

– Правильно! О нём, Павел Васильевич! Не верится что-то, что так прямо всё и погорело! —донеслось до Басарина.

– А коли так, то вот вам мой сказ. Пожар сильный был, сам не видел, а родственник мой Пётр Михайлович сам погорел, он обо всём и поведает.

– Селяне, братья, послушайте что скажу, – выдвинувшись вперёд, стал говорить родственник Басаргина. – Города, таким, каким вы его знали, больше нет. От знаменитого «Пассажа» купца Смирнова, между улицами Иркутской и Кузнецкой, остался только трехэтажный остов, а всё внутри, начиная от дегтя и до драгоценностей, сгорело. Пострадал и дом Полякова, но в основном остался цел, его постоянно поливали холодной водой, а вот дом Кашина не сгорел, сейчас торгует и большую прибыль имеет. Народ в очередь стоит и берёт всё подряд. Много мародёров и лихого люда появилось, их ловят, а они не убавляются. Ну, скотина всякая и птица это понятно, сгорело её много, а вот людей сколько, – опустив глаза и подумав о чём-то своём, – не знаю, – сказал родственник Басаргина, – но видел много сгоревших трупов и утопленников. Горе, большое горе у народа барнаульского. Видел, своими глазами видел обезумевших от горя людей, – женщин и мужчин рвущих на себе волосы, детей, склонившихся у трупов матерей и отцов, обожжённых и травмированных, с глубокими ранами на теле, руках и ногах, и это только малость того, о чём могу рассказать, но, поверьте, мне больно об этом говорит и вспоминать. Хотя… один эпизод я вам всё же поведаю. Мой дом сгорел полностью, не удалось спасти ничего, но, слава Богу, все мои родные живы, нам посчастливилось переждать пожар на противоположном берегу Оби, хотя, простите, я не об этом хочу сказать. Утром, когда пожар утих, я шел со своей семьёй к месту, где стоял мой дом и увидел девочку лет десяти. Она голыми руками разгребала тлеющие угли, под которыми были видны чёрные, скрюченные огнём руки. Я подошёл к ребёнку и сказал ей: «Девочка, ты обожжёшься! Угли ещё горячие и вот даже туфельки твои уже дымятся». Она мне ответила: «Там мама, ей больно!» Я не мог сдержаться, слёзы хлынули из глаз. Как я мог помочь ей? Чем? И таких детей в городе десятки, а может быть и сотни. Мимо проезжали пожарные, я рассказал им о трагедии, постигшей ребёнка. Они откопали труп, погрузили его на телегу и поехали дальше собирать погибших в огне людей. Девочка пошла рядом с телегой, на которой уже было три сгоревших человеческих тела. К вам приехал, люди родные, за тем, чтобы низко поклониться и просить о помощи. Народ голодает, сгорели все продовольственные запасы, жить негде, одежды и обуви нет. Сам видел, люди скотину дохлую едят, власти в городе нет, все чиновники в растерянности. Большевики какие-то, правда, объявились, порядок вроде как наводят, а толку мало, еды нет, укрыться от ночных холодов негде, и сирот, сирот много.

– Виновного нашли, или ещё ищут?

– Пожар-то кто устроил?

– Да уж убежал наверно!

– Их там… этих злыдней поджигателей, наверно, не один десяток был, коль весь город разом загорелся.

– Ну, ты скажешь! Поджигатели! Кому надо свой дом палить!?

– А сказывают, что разбойников из тюрьмы выпустили, вот они в отместку и спалили город-то!

Шум, гомон и толчею слов прервал спокойный голос Ивана Гавриловича Косарева.

– Братья, селяне, не о том говорите, – сказал он. – Надо решать, какую помощь оказывать станем.

– Что тут думать, Иван Гаврилович, – проговорил Долгов. – Тебе и поручаем деньги собрать. Как, селяне, не откажете в копеечке?

– О чём разговор, Михаил Ефтеевич, неужели своему народу русскому руку помощи не протянем, – ответил хор голосов.

– Вот и добро! Я со своей стороны сто рублей кладу, а скарб, да одежду с обувью пусть каждый даст сколько сможет.

– Спасибо, люди дорогие, от всех погорельцев низкий вам поклон, – сказал барнаулец и низко поклонился всем присутствующим на сходе.

На следующий день после полдня обоз с гуманитарным грузом из Карагайки и Тайны отправился в Барнаул.

Роза красная.

– Горе у народа, пережили великий пожар и, вроде бы, не ко времени свадьба, но и откладывать нельзя, сговорена уже Катюша за Ивана. А ты как думаешь, Мария? – задумчиво проговорил Михаил Степанович, готовясь ко сну.

– Нельзя, Миша. Девку ни за что ни про что ославим, если свадьбу отложим. Народ… сам знаешь какой, ему бы языком почесать, а там до того договорятся, что и порченая она и ещё невесть что надумают, – тяжело вздохнув ответила Мария Ивановна. – Нельзя, Миша. Правильно решил.

– Ну, вот и славно! Завтра и начнём готовиться к Ваньшиной свадьбе. Я уже и землицу им наделил.

– И Бурёнку. Бурёнку не забудь, Миша.

– Это ясно, как решили так тому и быть, и лошадь, и птицы разной… и ты это… постельное там… – уже сквозь дрёму договорил Михаил Степанович и мгновенно забылся во сне.

– Благо дом поставили, будут в своём жить… молодые-то, – подумала Мария Ивановна и вслед за мужем провалилась в сон, сморившаяся после ежедневных тяжёлых работ по хозяйству.

Крепким сном спал и Иван. И снилось ему, что у Катеньки, Уголёчка его ухажёр появился, статный и красивый. Видит, идут они под руку по посёлку, она цветёт улыбкой, а он что-то говорит ей. У мужчины походка гусарская, голова вздёрнута и гордостью сквозит весь его облик. На нём камзол новый, но на ногах лапти. Лицом мужчина чем-то похож на Ксенофонта, бел, глаза голубые, но не небом ясным сияют они, а злостью. Идёт, говорит, а на губах ненависть ко всему окружающему. И чувствовал Иван во сне, что от этого человека исходит горький запах полыни.

От этого запаха, от всего облика этого человека кружилась голова у Катеньки. Пьяна она была им и забыла Ивана. Смотрит на неё со стороны Иван, хочет подойти, сказать, что околдована она, но ноги не слушаются. Бежать хочет к ней, ногами перебирает, да только дальше от Катеньки отдаляется. Понял Иван, что Катенька, его милая Катенька увидела в себе женщину рядом с тем человеком и забыла своего суженного. Ивану тотчас показалось, что стала его любимая облаком, а тот чародей ухажёр синим ветром, втягивающим в своё чёрное нутро милую Катеньку. Народ стоит, видит всё и даже не пытается освободить Катеньку от пут липких. Даже подруги Катины и те стоят молча и ничего не предпринимают для её освобождения. В глазах подруг злорадство, на губах ухмылки. «Так ей и надо, – говорят меж собой. – У неё и тот и этот, а у нас никого! Ишь, какая выискалась тут!» Пошушукались меж собой, потом каверзы всякие устраивать стали, но этого им было мало, завистницам хотелось как можно больнее ущипнуть Катеньку. И стали они гадкие сплетни разносить по селу.

Слышит Иван во сне, нашёптывают завистницы ветру ухажёру гадости о Катеньке, что она с разными мужчинами шашни водит, а один даже цветы ей дарит и не полевые, а самые настоящие розы – красные.