Текст книги "Перламутровая жизнь"

Женские пересуды
(Мини рассказы)

Волки.

– Ох, бабоньки, это как же жить нынче?

– Земля перевернулась с ног на голову!

– А всё от того, что люди от Бога отвернулись, прости меня Господи!

– Бог-то при чём здесь, Марфа? На село наше смотреть уже тошно! И не Бог в этом виновен, а она, проклятая, водка, будь она неладна!

Судачат женщины таёжного сибирского села о жизни своей монотонной, а если новость то она обмозговывается, обсасывается, толкуется и перевирается несколько дней. Вот и сегодня появилась новость, всем новостям новость, в которой главная роль отведена…

– Что за напасть такая на нашу голову, волки, будь они неладны, стаями нападают, житья от них никакого нет.

– Правду говоришь, Серафима, скот режут, а всё потому, что напасть эта, говорят, из Вологодской и Астраханской губерний.

– Это, где ж такие губернии, Валентина?

– Ясно где, соседушка моя дорогая Марфа, душа твоя добрая, в России. Оттуда в Сибирь прут, прям, стаями огромными.

– А что удивляться! Оттуда сейчас не только волки, переселенцы и беглецы всякие за лучшей долей так и тянутся, так и тянутся, и конца им и края нет, – недовольно проворчала Серафима. – Землю получают, потом её пропивают и в разбой по лесам разбредаются. Вот от кого житья нет, хуже волков те разбойные люди. Никого не жалеют, мало того что грабят, так жгут и убивают, детей малых не жалеют, супостаты окаянные. Тфу, на них!

– Оно и понятно, что им там… в России-то? В Сибири воля и простор. Ни тебе помещиков кровопийцев, ни власти рядом, писарь, вот и вся власть, проговорила Марфа.

– Это, конечно, так. У нас помещиков нет, и землицы всем хватает. Работай, не ленись, в достатке жить будешь, – подтвердила Серафима слова Марфы.

– Будешь тут… жить в достатке, как бы ни так, – скривилась Валентина. – У тебя, Серафима, муж как муж, всё в дом, а мой, Ирод проклятый, из дома.

– Что-то я давно не видела его. Не заболел ли? – участливо спросила подругу Марфа – соседка по правому подворью.

– Заболеет, как бы ни так… тфу, – сплюнула, – на него пьяницу проклятого. Поехал с кумом в Бийск на базар, расторговался хорошо, аж на три рубля, да из дому прихватил на товар разный три рубля, и что… ни денег, ни товара. Явился, как вор, крадучись, ночью, волк его загрызи. Я глядь на него, волосы дыбом. Морда лысая, бороду как корова языком слизнула.

– Да ты что? – всплеснули руками женщины.

– Это, как без бороды? Спалил, али как? – от удивления вздёрнув плечи и брови, спросила Валентину Серафима.

– Чёрта-с два он её спалит, пропил, поскудник.

– Бороду… пропил… Это как же? – удивились женщины.

– А вот так вот, дорогие мои соседушки. Шесть рублей с кумом пропил, а потом вместе с ним бороды-то по рублю с полтиной продали. Вот и сидит сейчас, хвост прижал и носу не кажет на улицу. Срамно ему, видите ли, а когда бороду пропивал, то в радости был, что б он сгорел от этой водки проклятой, Ирод окаянный!

– Это как же он до дому-то ночью добрался? – всплеснула руками Марфа. – Волки лютуют, особенно по ночам.

– А что ему сделается. Им пьяницам и море по колено, а волки так букашки-таракашки для них. Они, верно, от одного перегару за сто вёрст пьяниц оббегают.

– Не скажи, Валентина, им… волкам-то что перегар, что сама водка, за милу душу порежут и сгложут до костей, – не поняв подтекста слов подруги, проговорила Марфа. – Волки в стайки (сарай) забираются, скот режут, а человек для них что ягнёнок. У меня, слава Богу, пока вся скотина жива, а у свояченицы, что дом на околице, трёх овец уже порезали, а у Олега Ефремовича Селиверстова, у которого дом рядом, две коровы. У Софрона Яковлевича Безбородько, что дом на взгорке у тайги стоит, лошадь сгрызли. Слышали, что в подворье их творится, – волки, значит, хозяйничают, а, поди, выйти, тебя же ещё в придачу к скоту и порежут. Сказывали, что всю ночь и просидели, тряслись от страха, а утром вышли, матерь Божья, – прилепив к щеке руку, – побоище Мамаево, прям. Кровь, куски шкуры, волосья по всему двору, страх Божий, – ужасалась всем видом Марфа.

– Верно говоришь, Марфа. Фёдор Матвеевич, охотник наш намедни из волости возвращался, так сказывал, что сам видел стаю в полсотни зверей. Еле, говорил, убёг, а всё спасибо лошади его, а так бы как с парнем, что на «беседки» к любушке своей милой пошёл, – выйдя из дома, что стоит напротив беседующих женщин и, услышав разговор о волках, вступила в общую беседу Пелагея.

– О ком это ты, соседушка? – ласково проговорила Серафима.

– Слышала вчера от мужа своего, дорогие подруженьки, волки парнишку сгрызли.

– Какого это парнишку? Какие такие ужасы говоришь, Пелагея? – проговорила Валентина. – Что-то не слышала о том.

– Откуда бы ты слышала, коли, говорю, сама вчера от Кирилла, мужа своего о страхе Божьем узнала.

– Ох, ты ж Господи ты мой! – горестно запричитали женщины. – И прям насмерть? – спросили в один голос.

– Мертвей не бывает, – ответила Пелагея. – С деревни Старо-Бардинской он, парнишка-то. Пошёл на «беседки» в соседнюю деревню – Карагайку, к любушке своей, пять верст прошёл, а на окраине, когда уже и дома́ рядом были, волки из тайги объявились. Напали на молодого парня, отважившегося в одиночку идти по полю зимнему, и остались от смельчака одни ноги. Нашли лишь на следующий день, когда мать его тревогу подняла. Ушёл, мол, сын, к голубушке своей, а домой не воротился. Страшная смерть, не приведи Господи.

Женщины перекрестились.

– Как нашли-то? – спросила Марфа.

– Валенки нашли, а в них парня ноги. Туловище, руки, голову, всё сгрызли окаянные, – горестно проговорила Пелагея.

– Ноги ли, руки… какая теперь разница. Матери-то каково. Взрастила сыночка, а похоронить-то и некого, – ответила Марфа.

– Не дело родителям детей хоронить, они должны родителей в последний путь отправлять, а оно вон как… вышло-то, – тяжело вздохнула Пелагея.

– Да… вот тебе и «беседки!» – вновь горестно промолвила Валентина. – Сидел бы дома, и горя бы матери не принёс. Ему то сейчас что… Всё одно…

– Сейчас-то оно, конечно, а как натерпелся… подумаю, мурашки по телу так и бегут, бегут, будь они неладны, – сказала Пелагея и тряхнулась всем телом, как от пронизывающего морозного ветра.

Со стороны тайги донёсся волчий вой.

Сало.

– А попрошайки так те совсем обнаглели, хотят по сёлам и прямо требуют на водку, не дать – грозят поджогом.

– С них станет. Ночью-то мы спим, а для них ночь – мать родная, – подтвердила Марфа слова Серафимы.

– Крысы, проклятые! – возмущённо воскликнула Валентина.

– Не крысы, а слоны, – поправила подругу Марфа.

– Пошто слоны-то? – усмехнулась Серафима.

– А потому что слоняются из деревни в деревню, вот и дали им такое прозвище. И ведь как требуют, тут тебе и смех и злость. Сама слышала, идёт такой слон и кричит: «Подайте здоровому, краснорожему на каменно строение, на кабацкое разорение, на стеклянный колокол!» – ответила Марфа.

– Что за колокол такой стеклянный? – удивилась Валентина.

– Кто их знает? Может для словца красного, а может по их бродяжьему разумению вещь нужная, – пожала плечами Марфа.

– Крышку гроба им стеклянную и на всеобщее обозрение, чтобы видели все пьяницы, до чего жизнь такая доводит… до нищеты и бродяжничества, – возмущённо проговорила Валентина.

Из дома, увидев через окно подруг, вышла Пелагея и сразу, не зная, о чём они ведут речь, выпалила:

– А в одной деревне богатый крестьянин выдавал замуж дочь. Так на свадьбе выпили сорок вёдер водки.

– Ох, ты ж Господи! Это ж какую утробу иметь надо!? – всплеснула руками Марфа.

– И откуда ты это знаешь? Сорока на хвосте принесла? – ухмыльнулась Серафима.

– Не сорока, – не обижаясь на подругу, ответила Пелагея, – Кирилл сказывал.

– Ну, ежели Кирилл, тогда конечно, дело ясное, что дело тёмное! – вновь ухмыльнулась Серафима.

– Зря ты, подруженька! В той деревне он был и сам всё слышал. В деревне той наш кум Пётр, он ему всё и поведал, а кум врать не будет, человек он серьёзный.

– И что же интересного, в свадьбе деревенской. Сколь у нас их было и сами венчаны, слава Богу. Пьют, это понятно. Как без этого? – Не унималась Серафима.

– Погоди, Серафима, не злыдничай. Послушаем Пелагею, – утихомирила подругу Валентина и к Пелагее, – говори соседушка.

– Вот я и говорю, свадьбу мужик богатый сделал. Насобирал по всем подворотням человек полтыщи, там тебе и мужики и бабы были, все, кому не лень было с печи слезть. Угодить селу надумал и пропоил более 500 рублей.

– Ох, ты ж, Господи! Деньжищи-то какие! – приплюснув правую руку к щеке, ужаснулась Валентина.

– Да кабы ещё это, так после ещё неделю гулеванили, поил и кормил всех, кому не лень в дом его прийти было, а после праздника-то над ним, дураком, все село смеялось. Хотел уважение водкой купить, а вышел изъян своему карману.

– Вот и поделом ему, коли он дурак набитый, – ухмыльнулась Серафима.

– На эти деньги можно в Северо-Американские Соединённые Штаты съездить, – задумчиво проговорила Марфа.

Подруги онемели и воззрились на Марфу округлившимися от удивления глазами. Брови женщин выползли вверх, а челюсть, отчалив от своего естественного причала, медленно поплыла в сторону вздымающейся груди.

– Ты чего, Марфа? – придя в себя от слов подруги, потрясших, казалось бы, своим безумием всех женщин, проговорила Серафима. Какие Северо-Американские Соединённые Штаты? Ты о чём, подруга? Очнись!

– Нормальная я, – поняв беспокойство подруг, ответила Марфа. – Это мой, видно, свихнулся. Поеду, говорит, в Штаты за золотом, в Ка… Канрифорнию.

– Калифорнию, – поправила соседку Валентина.

– Да, Калифорнию какую-то. Прописывали, сказал дуралей мой, в какой-то газете, что людей туда собирают на просмотр какого-то великого водопада прозываемого Наагарским…

– Ниагарским, – сказала Валентина.

– Да, Ниагарским, и продлится это безобразие два месяца. Так вот… мой дурень сказал, что как туда приедет то сразу за золотом в Калифорнию отправится. Пока, говорит, те люди водопад смотреть будут, он каменьев золотых насобирает, а потом с теми глядунами домой с золотом воротится. А денег, в газете той прочитал, надо всего-то 400 рублей. А у самого, дурака и красненькой нет.

– Плюнь ты на него. Все они дураки безмозглые, пусть себе мечтает. Мой тоже не лучше, – задумчиво проговорила Серафима. – На прошлой недели такое отчебучил, что аж диву даёшься, откуда такие мысли у них берутся. Толи с пьяни, толи с похмела, толи сам чёрт, прости меня Господи, – перекрестилась, – на ухо им шепчет.

Женщины перевели вопрошающий взгляд с Марфы на Серафиму и сосредоточили на ней внимание.

– Картины, говорит, рисовать буду. Заприметил у свата какую-то картинку в деревянной рамке, тот её на днях из Бийска привёз. На ней, сказал, деревья как у нас на взгорке. Купил её сват за три рубля и сказал моему дуралею, что картины те нарасхват шли. Сказал, что картина та писана каким-то художником с шишками, – высказалась Серафима.

– Шишки-то зачем ему… художнику тому? – удивилась Марфа.

– Мне это не ведомо, подруженька. И мой оболдуй не сказывал об этом.

– Шишкин это, – деловито проговорила Валентина.

Женщины воззрились на Валентину и через полминуты молчания:

– Шишкин, откуда или где? Как там чего?.. – от непонимания ответа Валентины, часто моргая глазами, проговорила Серафима.

– Шишкин это художник, фамилия у него такая чудная, – уточнила Валентина.

– Откуда тебе про это известно, подруженька? Про Калифорнию и водопад этот Ниа… Ниага?.. Тфу на него, будь он неладен, – удивлённо посмотрела на Валентину – Марфа. – И Шишкина этого, откуда знаешь? На базаре что ли встречала?

– Шишкин, милая, он не в нашем краю живёт. В России он, а водопад называется Ниагарский, – проговорила Валентина.

– Вот я и говорю, Ниагарский, – и тут же с вопросом к Валентине. – А откуда тебе это известно? Может вовсе и не так его кличут, водопад тот американский. И про Шишкина этого, откуда ты знаешь? Может вовсе он не так, тот художник прозывается.

– У сына книжку смотрела, спрашивала его, он и читал. Запомнила, интересно очень. В книге той много чего интересного… и про Америку, и про Африку, и про северные страны разные, – ответила Валентина. – В библиотеку ходит, и книжки интересные там берёт. Читает всё, читает, на улку не выгонишь, за стол с трудом усаживаю.

– А мой третий год в церковно-приходскую школу ходит и как был оболтус, таким и остался, ни одной буквы не знает, – сокрушённо проговорила Марфа.

– Так и моего там никто не учил. Поп наш только-то и знает, что молитвы с детьми разучивает. А твой-то, что, прям, рвётся в школу?

– Как бы ни так, с боем.

– Так и не пущай, пусть хозяйству учится и к моему сыну приходит, тот его и научит читать, всё больше пользы будет, нежели молитвы учить и песенки петь.

– Оно и верно говоришь, Валентина, направлю своего оболтуса к твоему Петру, пусть грамоте обучит, а в школу эту ни копейки больше, будь она неладна… проклятущая.

– А по мне так лучше нашей Сибири ничего нет, – не вникая в разговор подруг, окинув правой рукой ширь родной природы, мечтательно проговорила Марфа.

– Оно бы, конечно, всё ничего, да только страшные люди нынче в наших краях объявились, – привлекая к себе внимание подруг, задумчиво проговорила Пелагея.

– Это, какие ж такие страшные люди нынче объявились? – ухмыльнулась Серафима.

– Тебя, подруженька, прям, не понять. То ты ахаешь и охаешь, что нынче разбойных людей расплодилось как оводов вокруг коровьего хвоста, то ерепенишься и вскипаешь на каждое моё слово. Ты как, выспалась сегодня? Или плохо спала от мыслей каких тревожных?

– А ты мои мысли не трожь! – возмутилась Серафима.

– А ты меня не задирай! Я могу и отпор дать. Не слабже тебя… буду! Ишь, выискалась тут такая…

– Какая ещё такая, – выдвинув грудь и согнув в локтях руки, вознегодовала Серафима.

– А вот такая вот… как будто невидимка, что можно всё говорить и задирать. Я тебе ничего плохого не делала и не делаю. Что ты ко мне цепляешься?

– Бабоньки, да вы что? Угомонитесь! Подруги же… сызмальства вместе, – встала меж Серафимой и Пелагеей – Валентина.

Валентина прекрасно понимала, почему Серафима постоянно ерепенится на Пелагею, – из-за ревности. Серафима ни с кем не хотела делить дружбу с Валентиной и если какое-либо невидное слово было бы сказано в адрес подруги, то она как кошка вцепилась бы тому в волосы и рвала их без устали. Да и на слово против своего слова тоже имела слово, – отвечала ершисто, но без ярости, иначе раздор мог бы привести к серьёзному разладу между подругами. И остывала Серафима столь же быстро, как воспламенялась.

Через минуту Серафима уже обнимала Пелагею и смеялась вместе с ней и другими своими подругами над своей вспыльчивостью.

– Прости, Пелагеюшка, бабу дурную, – прижимая к себе подругу, винилась перед ней Серафима. – Сама не знаю, что на меня нашло. Видно от дня моего бабского, что каждый месяц день в день красным солнышком прилетает, – сказала и звонко засмеялась.

– Ничего, Серафимушка. Понимаю я тебя, в каждом месяце к нам, бабам-то, алые разливы приходят.

– Хорошая ты, Пелагея, а я дурная. Прости глупую! И говори, милая, говори, какие такие страшные люди нынче объявились? Чтобы, значит, знать, как и где остерегаться их.

– Надо, девоньки, остерегаться. Люди те страшнее разбойников будут, хотя… они и есть разбойники, только с сатанинскими повадками. И глазом они невидимы, – окинув взглядом улицу, как бы опасаясь налёта невидимых разбойников, тихо проговорила Пелагея. – Налетят как ветер, схватят, кого им надо, набедокурят, обворуют или убьют кого-нибудь и умчатся. А кто неведомо, так как невидимы они.

– Ох ты, Господи, какие страсти! – ужаснулись женщины и с опаской посмотрели по сторонам.

– Как же они невидимы глазу становятся? – тихо и пугливо изрекла Марфа.

– Кирилл мой сказывал, а ему сват, объявились в наших краях люди невидимки, душат кого ни попадя голыми руками, силища у них страшная, что никакого топора или ножа им не надо. Никого не боятся, кулаком деревья валят, а волков тех подавно как муравьёв давят и едят их мяса, от того сила у них огромная. Едят и от удовольствия глаза зажмуривают.

– Как же они их зажмуривают, если у них глаз нету? – удивилась Марфа.

– Почему это нету? – хмыкнула Пелагея. – Всё у них есть, и глаза и уши на голове, и руки и ноги на месте, только они сами не видимы, а промеж собой видимы.

– И как они невидимость свою создают? – спросила подругу любознательная Валентина.

– Прям, уж и не знаю, сказывать ли. Страшно очень… хотя… надо, чтобы вы, значит, деток своих берегли.

– Детки-то при чём? – насторожились женщины.

– А при том, что невидимость свою они создают салом.

– Салом? – удивились женщины.

– Салом, подруженьки милые, – ответила Пелагея и вновь с опаской осмотрела улицу. – Невидимки те посреди дня вылавливают деток, грудь и животы им разрезают и вынимают из них все внутренности.

– Ох, ты ж Господи ты мой! Страсти ужасные! Слушать боязно! – запричитала Марфа.

– А ты слушай! Знать будешь, деток убережёшь, – наставительно проговорила Серафима и к Пелагее. – Рассказывай, подруженька, оно хоть и ужас страшный, а знать надо.

– Сердце, кишки, печень вынимают, и сало из всего этого варят. Потом салом этим себя голого натирают и становятся невидимыми, – с серьёзным лицом закончила своё повествование Пелагея.

– И что им, даже мороз нипочём? – спросила Валентина.

– Что им мороз, если они мясо волчье едят и силища у них медвежья.

– Да-а-а! Страхи и только! – проговорила Марфа и поспешила домой. Следом по своим домам разошлись и остальные женщины.

Со стороны тайги донёсся волчий вой.

– Видно, излавливают волков-то… невидимки… на мясо, значит, чтобы силушкой опять своей побаловать, – мысленно проговорила Пелагея, быстро прошмыгивая сквозь калитку в воротах своего подворья.

Куда ни кинь…

– Ох ты, Господи, это кто же твою морду облысил, – всплеснула руками Серафима, войдя в дом подруги Валентины. – Ну, прям, чисто ёжик обрезанный.

– Ну, ты… того, сама ты обрезанная! – возмутился Филимон, услышав неприятные для себя слова, брошенные соседкой Серафимой при входе в его дом. – Вошла в избу так поздоровкайся, а не хули хозяев, а то я могу и того…

– Чего это ты можешь, чёрт ты обрезанный? – подперев в бока руки, с усмешкой на губах полюбопытствовала Серафима.

– Чего могу, того не твоего бабского ума дело! – «метнув искры из глаз», ответил Филимон и, гордо вскинув голову, отвернулся от наглой бабы, как он её всегда называл при упоминании.

– Ой, бабоньки, от смеха обописаюсь! Гордый-то какой! Отвернулся, нос воротит. Ну, прям, царь Дадон! Тфу на тебя, чёрта облезлого! Мастер выискался! Может он, видите ли, чего-то там! Ты сначала мужиком стань, а потом Валентина и подумает, пускать тебя к делу-то или шугнуть с постели на пол голый, – всхлопнув руками, как наседка крыльями, съязвила Серафима. – А вот скажу-ка я тебе, Филя, что пьяный дуралей, кабатчикам да купцам всех милей! И где ж теперь твоя гордость мужицкая? Ан, нет её… бороды твоей, значит и гордость ты потерял. Твою гордость теперь никак какая-нибудь старуха промеж ног носит и бахвалится перед дедом своим, – сказала и залилась в пронзительном смехе.

– Тфу на тебя, охальница! Ни стыда, ни совести! Пришла в чужой дом и хозяина хаишь! – Филимон смачно плюнул в сторону Серафимы и, оседлав лавку у окна, воззрился сквозь него во двор.

Валентина, сидя за прялкой, не вмешивалась в перепалку подруги со своим мужем. Ей было жаль Филимона, но и останавливать справедливый укор подруги в его адрес она не хотела: «Может быть, проймёт его, – думала она. – Да образумится. На днях четыре десятка годов уже стукнет, а ума как у козла, а, – махнула мысленно рукой, – тот поумнее, – улыбнулась, – бороду свою не пропивает».

– А ты, Валентина, тоже мне… жена называется. Твоего мужа в его же избе какая-то лахудра, тфу на неё, хаит, а ты глазки опустила и слушаешь её поганые речи, – упрекнул жену Филимон и, приподнявшись со скамьи, злобно прищурив глаза, склонив, как бык для атаки, голову, стал надвигаться на Серафиму.

– Ой, напугал бабу! Хрен ты собачий! – хмыкнула Серафима и приняла гордую позу, подбоченилась, вскинула пышную грудь и высоко вскинула голову. – Давай, вдарь, теперь тебе можно! Ты теперь не мужик, а так себе – фитюлька от бирюльки!

– Охолонись, Филимон! И ты, Серафима, хватит уже! – пронёсся по избе отрезвляющий голос Валентины. – Не к чему уже всё это. Что сделано, то сделано! И не тебе, подруженька, судить мужа моего.

– Вот оно как! Я о ней пекусь, а она меня же и корит! Ну, спасибо тебе, подруга милая, – склонившись и поведя правой рукой слева направо, проговорила Серафима, и собралась было выйти из избы, но в проёме входной двери, открыв её и впустив в дом клубы морозного воздуха, показалась Марфа и с ходу, забыв поздороваться, громко и взахлёб затараторила:

– Ой, бабоньки, что творится-то, ай, что творится. Народ дом старухи Прасковьи окружил, смертоубийством ей грозится. А всё от того, что порчу на Ларису – внучку старого Василия напустила.

Много в селе есть лекарей-колдунов, но главные из них – Филипп и два Василия – старый и молодой.

Старый Василий лечит всех святой водой с Афона и Иерусалима. Обмывает крест в святой воде со святыми мощами и поит этой водой всех порченных. Народ знает, что в ведре не святая вода, а из колодца, и не святые мощи в ней, а свиные кости, но всё же идёт с бедами к лекарю Василию старому и пьёт ту прокисшую, дурно пахнущую воду.

Старый Василий ничего не делал, – за всю вою жизнь не вспахал ни пяти земли, никогда, ничего не сеял, но жил безбедно, своим ремеслом поднял на ноги шесть дочерей и двух сыновей. Все уже давно выросли, заимели свои семьи, и живут в селе первыми людьми и в почёте. Дочерей Василий старый тоже приучил к лекарскому делу, научил их лечить людей от всех болезней, и они тоже живут прекрасно и дома у них под железными крышами.

Но случилась беда с любимой внучкой Василия старого. Варвара, дочь его младшая, неделю назад отдала свою дочь Ларису замуж, а через два дня молодая взбесилась.

Как ни лечил Василий внучку, бес был силён – не помогала и его целительная вода. Пришлось старому лекарю признать себя бессильным, хоть и трудно было, но ничего не поделаешь.

Всплескивая руками, взбрыкивая головой, и ошарашено вращая глазами, Марфа возбуждённо пересказывала всё, что слышала и видела по дороге в дом Филимона и этим переполошила его. Даже глухая бабка Евлампия, – мать Филимона высунулась с лежанки печи и, подставив ладони к ушам, охала и охала, хотя ничего не слышала и не понимала из разгорячённой речи второй гостьи.

– Кто с вилами, кто с топорами, кто с рогатиной, а кто и с оглоблей, все дом её окружили и грозятся спалить. – «Чтоб неповадно было на людей порчу напускать! – говорят. – Спалим, – грозятся, – ведьму!» – и некоторые даже тын дома её уже ломают.

– Так, прям, и тын ломают! На кой он нужен?! – ухмыльнулся Филимон, чем привлёк к себе внимание Марфы. Та, умолкла и вперилась в него глазами, соображая, кто перед ней. – От него большого пожару зимой не сделаешь!

– Филимон! – мелькнула догадка в голове Марфы. – И точно! Совсем запамятовала, что бороду-то свою пропил! Словно ёжик бритый! Срамота! – но, внимательно приглядевшись к соседу, изменила своё мнение о нём, – помолодел! А видный-то какой, прям, добрый мо́лодец! Без бороды-то красавец мужчина! Всем бы им посбривать волосья, а то заросли, как лешии, смотреть противно! Нет, что ни говори, а мужчина без бороды хорош!

– И что далее-то? – спросила Серафима Марфу, чем вывела её из оцепенения.

– Чего дальше? – взглянув на Серафиму и скривив от непонимания её вопроса губы, проговорила Марфа.

– Что дальше-то, спрашиваю, там, у дома-то старухи Прасковьи?

– Кто её знает, что там! Сюда бёгла. Может быть, уже и пожгли вместе с домом-то её.

– Нет, не пожгли, – посмотрев сквозь окно, проговорил Филимон. – Дыму не видно. Стоит её хибара. Да и народ-то что, дурак что ли, дома впритык друг к другу, вмиг зашают один за другим.

– Оно и верно, бабоньки, – послышался голос давно молчащей Валентины. – Идти надо. Спасать Прасковью. Какая она ведьма?! Сами они все ведьмаки. Ничего худого женщина никому не делает, вот и нашли крайнюю. Народ дурной, кто что крикнет, так и бегут, сломя голову, за крикуном подстрекателем.

Накинув полушубок, Валентина направилась к двери, следом за ней подошёл к вешалке, на штыре корой висел тулуп, Филимон.

– А ты куда? – строго взглянув на мужа, проговорила Валентина.

– С вами, Прасковью выручать.

– Без тебя справимся! Сиди дома, и глаз не кажи! Достаточно крови мне попортил. Хочешь, чтобы ещё и люди надо мной смеялись, узрев рожу твою лысую?

– Всё одно когда-то надо… на люди выйти.

– Вот и выйдешь, коль захочешь, только без меня… Один позор свой неси, а меня уволь, хватит уже, натерпелась.

Почесав затылок, и не ответив ни словом, Филимон как побитый пёс отошёл от вешалки с верхней одеждой и направился к скамье, что примостилась у стены с окнами, смотрящими на улицу се́ла, где разгорались страсти.

К вышедшим на улицу женщинам присоединилась Пелагея.

– Что-то я не пойму, куда это вы, бабоньки? – обратилась к подругам Пелагея. – Гляжу одна к Валентине, потом другая и бегом, прям, обратно!

– К Прасковье Кашиной, – ответила Валентина. – Выручать её идём.

– Выручать?! – удивилась Пелагея. – Что с ней такого? Али заболела, какой болезнью страшной.

– Хуже, Пелагея, убивают её, – уныло проговорила Марфа.

– Убива-а-ают!? – протяжно воскликнула Пелагея. – А вы то, что? Тоже убивать идёте что ли?

– Ну, ты того, – хмыкнула Серафима. – Сказано же, выручать идём, чтобы смертоубийства не сделалось.

– Вот оно что. Тогда и я с вами, чтобы смертоубийства не сделалось, – участливо ответила Пелагея, спросив, почему народ на неё ополчился? – Женщина смирная, никому зла не делает, и беды от неё никакой нет! Почему же смертоубийством ей грозят?

– Вот это и хотим выяснить и народ от самосуда уберечь, – ответила Валентина, прибавляя шаг.

Возле дома Прасковьи в молчаливом единении стоял народ.

У калитки в редком штакетнике, огораживающем бедный двор старой одинокой женщины Прасковьи, монолитной громадой стоял Василий старший и, изредка указывая кивком головы влево на хибару за своей спиной, что-то взволновано говорил притихшей толпе людей.

Четыре подруги подошли к односельчанам и вслушались в слова Василия. Из его речи женщины поняли, что говорит он о Прасковье и просит народ не судить старую женщину пока не будут выяснены причины бешенства Ларисы.

– …одно ясно, во внучку мою вселился бес и я бессилен его изгнать. Обращался за помощью к Филиппу, тот упрямился и лишь на просьбу к нему дочери моей Варвары согласился указать, кто испортил Ларису. Теперь мы знаем, Прасковьи Кашиной в том есть вина.

– Пожечь её!

– По кускам дом её сатанинский разнести!

– В проруби ведьму утопить!

– Во, пусть таймени её сожрут! – Всколыхнулась толпа.

– Охолонитесь, люди! Ежели так дело будет стоять, не смогу дальше речь держать и выдать истинного виновника бешенства внучки моей дорогой, – утерев скупую слезу, спокойно проговорил Василий. – Нельзя самосудом решать дела наши общие. Законом надо, судом мировым. Ежели согласны с этим, то могу сказать, как Филипп помог увидеть внучке моей виновника своей порчи.

– Согласны! Согласны!

– Пущай будет так, как говоришь, – ответила толпа.

– Вот и славно! Коли слово дали самосуд не устраивать, то и я слово сдержу. Уговорила Филиппа дочь моя Варвара, указать виновницу порчи Ларисы. Надел он на больную с пегой кобылы хомут и она сразу указала на Прасковью.

Народ всколыхнулся, проклиная старую женщину, но остановленный Василием старым – поднятой вверх рукой и словом – твёрдым и громким, утихомирил его и вновь настроил на свою речь.

– Сейчас она там, – через плечо, ткнув большим пальцем правой руки за спину, – должно быть ждёт своей смерти, но скажу вам люди, не виновна она в болезни внучки моей. Во всём вчера созналась. Угостила она внучку мою козьим молоком из любви к ней, да только в то время в её избе был Василий молодой, он то молоко своим взглядом и испортил. От него все напасти легли на внучку мою, от него бес вселился в неё.

Толпа онемела. Никто даже не мог и помыслить, что один из сильнейших лекарей-колдунов может скверно поступить с молодой женщиной, но тут же все вспомнили, что он домогался Ларисы, сватов засылал, но она отвергла его, и родители не пошли против желания дочери.

– К вам, люди, обращаюсь. Всю мою жизнь изгонял из вас хвори разные, теперь вы помогите внучке моей. Уговорите Василия младшего взять свою порчу обратно, – освободить внучку мою от беса.

– Как же мы его уговорим, если он даже тебя не хочет слышать, – ответили ему люди.

– Надо позвать его всем миром. Он услышит и придёт на ваш зов, – проговорил Василий старший.

– Василий младший, услышь нас! Приди к нам! Окажи помощь Василию старшему! Изгони беса из внучки его Ларисы! – вскричал народ, и тотчас с высоты небес послышалось щемящее душу восклицание.

– А-а-ау-а-а! – заглушая голос Василия старшего, неслось оно эхом, и следом из-за правого угла избы Прасковьи вышел, твёрдо ступая, Василий младший.

– Кто звал меня? Вы? Сознавайтесь, зачем потревожили меня? – приближаясь к оцепеневшим людям, грозно вопрошал Василий младший.

– Мы! – донеслись из толпы людей слабые одиночные голоса.

– Что хотите вы, люди? – приблизившись к ограде, обратился Василий младший к толпе людей.

– Изгони беса из Ларисы, внучки Василия старшего, – вновь донеслись слабые одиночные голоса из общей массы людей, собравшихся у избы Прасковьи.

Изгоню беса, ежели Василий старший признает силу мою более, нежели свою, – во всеуслышание проговорил Василий младший, строго посматривая на толпившийся у изгороди народ.

– Признаю, ты сильнее меня, – проговорил Василий старший и склонил перед Василием младшим голову.

– Приведите ко мне женщину, бесом охваченную, – громко сказал Василий младший и её привели к нему.

Василий младший покрутил руками над головой Ларисы, пошептал что-то и вдруг на глазах изумлённой толпы, бесом охваченная женщина встрепенулась, широко раскрыла глаза, до толе смотревшие на мир через узкие щелочки век, руки к небу воздела и громко восторженно произнесла: «Господь, я снова в лоне твоём!»

– Люди, люди! Очнулась внученька моя! Слава, тебе Всевышний! Слава, тебе Господи! – воскликнул Василий старший и, низко склонив голову перед Василием младшим, обратился к односельчанам. – Отныне обращайтесь за помощью к Василию младшему, сильнейшему из сильнейших лекарей наших.

После изгнания бесов из тела Ларисы, народ расходился по домам в глубоком потрясении.

– Шарлатаны! – возмущалась Валентина.