Текст книги "Перламутровая жизнь"

– А я верю в силу Василия младшего, – задумчиво говорила Марфа.

– А ведь мы шли со стороны огородов, и если бы Василий младший стоял за избой, увидели бы его. Чудеса! – удивлялась Серафима.

– И голос с неба! – вторила ей Пелагея.

– Вы, что, бабоньки! Совсем рехнулись, – посматривая с удивлением на подруг, пожимала плечами Валентина. – Он в избе у Пелагеи сидел, и когда время поспело, вылез из окна, что с обратной стороны её дома, в небо петухом прокричал, а потом и показался из-за угла.

Женщины остановились и внимательно всмотрелись в Валентину.

– Ну и умная же ты, подруженька, – улыбнулась Серафима, – а мы как те наседки, кудахчем, а сами и не знаем о чём.

– И верно, тёмные мы люди. Поверили шарлатанам, рты поразевали и приняли всё за чистую монету, – поддержала Серафиму Пелагея.

Марфа промолчала.

– А я вот, что скажу, подруженьки. Читал мне сынок книжку интересную, в ней как раз говорится о таких чудотворцах мошенниках, которые людей обманывают и наживаются на их суеверии. Вы смотрите, как живёт Василий старший, – дом двухэтажный под железной крышей, а в поле его никто никогда и не видел. Спину не гнёт, а лучше всех живёт и дочки его в домах богатых. И Василий младший от них не отстал и другие колдуны тоже не бедствуют. А всё от того, что тёмные мы люди.

– Правду говоришь, Валентина. Кто лучше всех в деревне живёт? Колдуны и поп наш Симеон, – поддержала подругу Пелагея.

– А на попа-то ты что взъелась, – хмыкнула Серафима.

– То ты не знаешь! Такой же колдун, что и Василий старший, только в рясе и те же кульбиты крестом выписывает и святой водой обливает.

– Верно говорит Пелагея. Бывает, так обмочит, что хоть выжимайся, – брезгливо скривилась Валентина. – И ладно бы хоть чистой водой-то, ан нет, вонючей и норовит в лицо. И где только такую берёт?

– Так из колодца, что за оградой церковной и черпает. В той воде уже лягухи расплодились и тина плавает, вот те крест, – Пелагея перекрестилась, – сама в колодец тот заглядывала. Черпает её и льёт, а нос свой воротит. Говорит, что аромат у воды чище мёда, а кто унюхивает в ней вонь, тот грешен, говорит, так бес шельму метит. А потом изгоняет бесов за рубль, а то и полтора рубля берёт. Василий старший полтину брал. А как деньги поп-то получит, водой с мёдом обливает и говорит: «Чувствуешь, какой вода стала божественно чистой и ароматной? Нет теперь бесов в тебе, божья благодать на тебе!»

– И правду говорите, подруженьки, – окинув взглядом улицу, заговорщически проговорила Пелагея. – Хапуга поп наш, каких поискать. Анфиса Корабейникова сына женила, так поп её до нитки обобрал. По-первости сто рублей за бракосочетание запросил. Сказал, что обряды церковные имеют высокую цену на тленные греховные деньги. Она ему, где, мол, деньги-то такие большие взять, и ушла, а когда на другой день пришла, он цену сбавил до пятидесяти рублей. Она снова ушла. В третий раз пришла, запросил уже четвертной билет, в кру́жку два рубля, два поросёнка, – один самому, один причетчику. Согласилась. Куда деваться? С родителями невесты сговор уже был, на попятную не пойдёшь. К нам приходила, денег занимала. Дали красненькую на год… без процентов… конечно, как-никак родственница мужу моему.

– А я вспомнила старуху Коробиху, – опасаясь чужих ушей, беспокойно посмотрела по сторонам Серафима. – Женила сына, единственного кормильца лет восемнадцати. Нужда заставила его жениться – работницу взять. Так поп стребовал со старухи двадцать пять рублей. Она, как услышала, тут же в обморок упала. Откуда у неё такие деньжищи, если вся её хата стоит 3 рубля, а сын с десяти лет в работниках, по рублю в месяц зарабатывает, чтобы старуху мать прокормить. И что вы думаете, сжалился поп? Как бы ни так, пятёрочку скинул, но взамен гуся одного потребовал. Взял парень деньги прошенные попом у мужика под работу, нанялся на год.

– А гуся, где взял? – спросила Марфа.

– Добыл где-то, но про то мне не ведомо, – ответила Серафима.

– Да-а-а! – глубоко вздохнув, задумчиво протянула Валентина. – Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет.

– Ты о ком это ещё, подруженька? – удивлённо воззрилась Серафима на Валентину.

– У нас кроме колдунов, заполонивших деревню, и попа мироеда, есть ещё один хапуга, – волосной писарь Живодёров, – ответила Валентина. – На днях выяснилось, мужики жалование ему постановили 900 рублей, а он в приговоре положил 1200. Мужики постановили отопление, освещение волости и канцелярские расходы снять с писаря, а он пишет, что расходы эти ведёт писарь за счёт общества. Что пишет, велит подписывать не читая. Федька Прилепин как-то был в волости, когда староста бумагу подписать собрался, остановил его.

– А ты знаешь, что подписываешь? – спросил. – Может в твоей бумаге написано, чтобы повесит тебя.

– А и то, пожалуй, прочтем, давай, – ответил.

Стали читать, в бумаге совсем не то, что постановлено. Заставили переписать, а писарь в ответ: «Так и быть, перепишу, а на следующий год возьму своё, так и знайте!»

– И возьмёт! Я тут, коли о писаре разговор пошёл, вспомнила, как мой шибко ругался на Живодёрова, – вновь поджав плечи и окинув взглядом улицу, робко проговорила Пелагея. – Ругался и рассказывал. Пришли, значит, они в контору и сказали писарю: «Общество решило волость обревизовать». Писарь из-за стола поднялся и закричал: «Никто не имеет права учитывать волость! Крестьянский начальник её ежегодно ревизует сам и без вас. А если кто-нибудь ещё хоть раз заикнётся об этом, то я того в тюрьме сгною и в Нарым сошлю». – И так далее и тому подобное и заправляя свой крик бранными словами и так громко, что дрожат стены правления и краснеют от стыда голенища сапог у всех мужиков, хотя и сами они могут крепкое слово вставить.

Мужики, пока он кричал, вспомнили, действительно есть такое место – Нарымом называется.

– Значит, не так просто о нём писарь говорит, из правил взял, – сказали, и больше не стали про учёт волости поминать.

– Да-а-а, суровый человек Живодёров, – подтвердила слова Пелагеи – Серафима. – Мой тоже сказывал о его самодурстве. Сына своего семнадцатилетнего, избив до полусмерти, посадил в каталажку на восемь суток и морил голодом. Ещё пимы, шапку и всю верхнюю одёжку с него снял. Если бы попадья, купец Митрохин и сиделец винной лавки Криворотов не питали его тайно, околел бы бедолага с голоду.

– Суровый он, это одно, только мужики сами олухи царя небесного, – упрекнула всех деревенских мужчин Пелагея.

– Что это ты на них-то уже ополчилась, – хмыкнула Серафима.

– А я вот тебе сейчас скажу, коли не знаешь. В прошлом году подрядили они мастера, пристрой и обшивку к поповскому дому сладить.

– Так это всем известно, построил уже, – вновь хмыкнула Серафима.

– Построил, это верно, только за сколько рубчиков-то… Не знаешь? а я тебе скажу, – тысячу сто рублей заплатили мастеру тому, хотя был и другой, который всего за 800 готов был поставить. А почему не сошлись? Опять вопрос к тебе, подруженька. Да потому что первый мастер магарыч мужикам поставил, два ведра вина. Я своего дурака спрашивала, почему не подрядились за 800 рублей. Он ответил, что тот, который за 800 рублей подряжался скряга был, магарыч не давал. Ну, не дураки ли? 300 рублей и два ведра вина, цена которым рубль.

– Ну их к лешему, вместе с попом хапугой! Речь о них ещё вести. Ты вот, Валентина, – повернулась лицом к подруге Серафима, – сказала, что сын читал тебе книжку интересную. В ней как будто бы написано о каких-то чудотворцах мошенниках. Кто такие? Расскажи, если помнишь. Интересно шибко!

– Как же не помнить. Инквизиторы они называются. И картинки в книжке есть. В них на костре они всех колдунов жгут, чтобы, значит, людей не обманывали и денег с них колдовством не брали. Как изловят колдуна, сразу его в застенок, – мешок такой каменный без окон, а потом судят и на костёр при всём народе, чтобы другим не повадно было людей дурачить.

– Вот оно как! – удивились женщины.

– Нам бы такое правило ввести и всех злыдней на костёр, – злобно проговорила Серафима.

– И попа хапугу туда же, – добавила Пелагея.

Промолчала лишь Марфа. Озираясь по сторонам, вжав в себя плечи, она мысленно видела ужасную картину, – корчащихся в огне людей, – картину столь страшную, от которой по её телу бежали жгучие мураши.

Уже на пятачке – возле своих дворов, где обычно женщины вели пересуды, Марфа, как бы, между прочим, сказала:

– А вот наш батюшка хоть и берёт деньги за церковные услуги, а всё-таки по закону и расценкам церкви.

– Что это ты вдруг заступницей его стала? Или он тебе копеечку даёт за то, чтобы ты восхваляла его, – нахмурилась Серафима.

– Ничего он мне не даёт, только он честней многих других священников.

– Это ж, каких таких, позвольте вас спросить, Марфа Семёновна? – зыркнув глазами на подругу, возмутилась Серафима.

– А вот Пётр мой читал в газетке, что есть такая страна Бессарабия. Так вот там прописано, что у них в деревне есть поп-пророк, который дурачит всех людей концом света, который, якобы, антихрист устроит в новом 1913 году.

– Ну-ну, давай послушаем. Может и впрямь конец наступит, всё, однако, к этому идёт. Мужики запиваются, бабы и девки молодые, как в деревне появляются люди с приисков, ноги свои перед ними расшиперивают. Слышала, что некоторые мужики сами своих жён на это дело засылают. А то и зазывают тех мужиков к себе в дом, а потом как бы по делам из хаты уходят. И попробуй та баба без денег утром быть, излупцует до полусмерти, вот и трудится всю ночь.

– Тфу на тебя, охальница! И где только такого мерзкого слуха собираешь? – возмутилась Марфа. – Ни в жисть не поверю в такое беспутное дело, и не видела в нашем селе никаких людей с приисков.

– А я и не говорила, что в нашем селе, то в других, которые близко к приискам золотым, – твёрдо ответила Серафима. – А ты если сказала слово, так досказывай.

– Не буду ничего тебе говорить. Пелагею задираешь, сейчас и за меня взялась. Что я тебе такого плохого сделала? Не по нраву, не подходи к нам, без тебя как-нибудь слово будем говорить.

Серафима, потупив глаза долу, молчала. Поняв, что незаслуженно обидела незлобивую женщину, думала, как примириться.

– И что я на самом деле взъелась на подруг? С детства вместе, семьями дружим, а тут… как чёрт, прям, влез в меня и егозит, егозит, душу баламутит. Видно надо к лекарю сходить, хотя… повинюсь перед подругами… хорошие они, простят. Подняла голову Серафима и глазами полными слёз, словом молящим стала просить у подруг прощение. Те вместе поплакали и простили её.

– В Бессарабии, в каком селе не помню, помешательство проявилось, – начала пересказ услышанного Марфа. – Поп проповедовал о близком пришествии на землю антихриста и «светопреставлении», о борьбе с антихристом и о необходимых для этого пожертвованиях. Проповедь закончилась, и прихожане стали жертвовать деньги. Поп деньги брал и смотрел, кто сколько даёт. Если кто меньше десяти рублей давал, того отправлял домой и грозил, если не принесёт положенную сумму, то антихрист первым его дом порушит и всю его семью на мелкие куски рвать будет, живым, прям. Один мужик подошёл к попу, подал ему два рубля и сказал, что нет у него больше денег, ни при себе, ни дома. Поп взъярился и во всеуслышание проговорил: «Ах ты, мерзавец! Два карбованца на борьбу с «антихристом! На чужом горбу хочешь в рай въехать! Хочешь, чтобы народ боролся с «антихристом», а ты посмеивался над ними! Прокляну!»

Крестьянин божится: «Нет, – говорит, – денег», а поп ему: «Если „антихрист“ мир сгубит, лучше будет?! Нет денег, продай что-нибудь или тащи сюда полотенца, ковры, изделия оловянные!» вот, а вы говорите, что наш священник самый плохой. Не плохой он, а по закону церковному действует.

– Да, тяжела наша долюшка… крестьянская, – печально проговорила Валентина. – Куда ни кинь, всюду клин. Куда ни плюнь…

– Всюду поп! – вставила Серафима и все женщины звонко засмеялись.

Масленица.

Март – первая его неделя. В Сибири ещё глухая зима и до первых звенящих ручьёв месяц, а то и более, но день неуклонно идёт к своему равноденствию и солнце уже не такое хмурое, как в январе, – веселее смотрит на трепещущие в сизой дымке снежные пики гор, и задорно играет серебряными искрами на снежном полотне полей и высоких пышных шапках снега нахлобученных на ветви деревьев и крыши домов одинокой таёжной деревни, затерявшейся вдали от Чуйского тракта и уездного города Бийска. За околицей снег по колено, в буераках и у дальних заборов по пояс, а вдоль степной наезженной дороги в два человеческих роста, значит, будет урожай, а это крестьянину в радость. И в радость ему покой, – «антихрист» не пришёл, значит, в Бессарабии либо откупились от дьявола крестьянскими деньгами, либо он испугался силы людской и не зачал сына своего от смертной женщины из еврейского колена Дана.

– День-то, какой сегодня чудесный! – воскликнула Марфа, щурясь от бликов солнца отражённых снегом.

– Всю неделю вьюжило и метелило, – проговорила Валентина.

– А за околицей снегу намело, не приведи Господи! – приложив правую руку к щеке и покачивая головой, сокрушалась Серафима.

– Что тебе снег-то? – спросила её Валентина.

– Так в Бийск, было, собрались и воротились. Дорогу замело, не приведи Господи! Куда там на санях, – махнула рукой, отняв её от лица, – пешему ста саженей не пройти. До весны ни к нам, ни мы к ним.

– К сестре в гости никак собирались? – спросила Серафиму – Марфа.

– К ней сердешной! Младшенькая она из всех нас – сестёр, – ласково проговорила Серафима и тут же с укором. – Угораздило же её мужа сыскать в Бийске, вот теперь и мучаемся. Второй год уже на именины её не можем приехать. Нынче особенно обидно, тридцать ей, родненькой, – шмыгнула носом.

– Не горюй! Жива, здорова, это главное!

– По весне дорога откроется, распогодится и увидитесь.

Утешали Серафиму подруги.

– Оно и верно! Что это я расквасилась, прям, как по усопшему?! Тфу, тфу, тфу! – Плюнула через левое плечо. – Солнышко-то вон, какое нынче весёлое! – Неожиданно громко и весело воскликнула Серафима и закружила по искрящемуся снегу.

Пухлые щёки её разрумянились, пола яркого платья куполом раскрылась – куколка-женщина, краса русская!

Из дома напротив вышла Пелагея, подошла к подругам и, разведя в недоумении руки, воззрилась на Серафиму, кружащуюся в весёлом танце. Через полчетверти минуты Валентина, Марфа и не понявшая веселья подруг Пелагея, кружились в весёлом хороводе.

– Ох, девоньки, как жизнь прекрасна! – остановившись в круженье, воскликнула Серафима и воздела руки к сияющему лику солнца. – А мой оболтус не видит всей этой красоты, лежит сейчас с мордой расквашенной и стонет.

– А у моего глаза на его лице заплыли, ходит как Ванька дурачок, руками дорогу к столу ощупывает, – проговорила Пелагея.

– Значит, зубы целы, коли за стол садится, а у моего козла безбородого губы как у моей коровы Дымки, шамкает ими, а рта раскрыть не может. Зубы повыбиты, жевать не может, одну воду зузит… с утра до ночи, – с состраданием проговорила Валентина. – Жалко дурачка. И чего в драку полез? Никогда ранее не бился, а нынче как с цепи сорвался, и вот, пожалуйста… без зубов и с коровьими губами.

Лишь Марфа не упомянула мужа.

– А всё масленица, будь она неладна! И какой басурман выдумал зубы друг другу вышибать и морды расквашивать? – возмущалась Серафима. – Сейчас оболтуса своего размазней кормлю… лежит, стонет, морда как у обезьяны – нос раздутый, губы как у сивого мерина, а глаз совсем не видать.

– Не один он такой, почитай, полдеревни без зубов и с рёбрами ломаными по хатам стонут, – сочувствуя подруге, проговорила Пелагея.

– Ну и поделом им, коли ум пропили! – сказала Валентина, в душе жалея своего непутёвого мужа.

– С пятницы гулеванить начали, за три дня до масленицы – к понедельнику-то ума уже и не осталось, – принуждённо зевнув, проговорила Марфа.

– Твоему-то, небось, ничего не сделалось?! – с ехидцей проговорила Серафима, зыркнув глазами на Марфу.

– А я ему не указ. Хочет, дерётся, хочет в стороне стоит. А ежели с зубами, да с лицом здоровым, так что теперь… хуже твоего, что ли? Он, между прочим, в совете был, – за порядком следил и не его вина, что не с разбитым носом оказался, хотя рвался в драку, я его сдержала. Так что, подруженька, нечего корить его и мне в упрёк ставить его здоровье. Сама, только что говорила, что Семён твой оболтус и по пьяни в драку ввязался. Хотел бы по правилам силушку показать, так дрался бы в кулачном бою, ан нет, ему без правил надо, до смертоубийства, значит, вот и поделом ему, вот теперь и корми его размазнёй. И вообще, ты меня уже достала своими придирками,

– Не обижайся, Марфа, я не со зла, – поняв, что вновь без причины обидела подругу, повинилась Серафима, – за своего дурака обидно. До сорока лет дожил, а ума не набрался. Все мужики как мужики, а мой… а… – махнула рукой, – действительно, оболтус оболтусом.

– Мой лучше думаешь? Такой же оболтус, – приняв повинную подруги, примирительно ответила Марфа, – а зубов не лишился и рёбра целы, так в совете был, а задира тот ещё, сама знаешь.

– Нет, девоньки, что ни говори, а виной всему Трофимыч, – нахмурившись проговорила Пелагея.

– Он-то тут при чём? – развела руками Валентина.

– При том, подруженька, что он, злыдень окаянный, тфу на него басурмана, что б пусто ему было чёрту лысому, козлу старому, псу облезлому, – и ещё с долгим рядом нелицеприятных эпитетов, – мужиков на водкохлёбство подбил. – Сказал, – вновь дополнительный ряд в адрес хитрого старика Трофимыча, – духу наберётесь ко дню масленицы и призы богатые выиграете. К вечеру половина села – старые и малые были уже «с духом». Какие там призы? Ошалев, переругались, оскорбили друг друга словами непотребными и стали метелиться до излома рёбер и зубовыбивания.

– Ему-то какая от этого выгода? – ухмыльнулась Серафима.

– Видать есть выгода. Слышала, говорил: «68 годов живу, ко всему пригляделся, ко всему применился… Нынче хлебушек-кормилец не дошёл, а мне „солодуху“ не по зубам жевать! Вот я и приметил, что масленица-то в прошлый год плохо предсказала. Масленица это что твой календарь. Если на масленке шибко гуляют, да не дерутся, то знай, что хорошего мало, но и драка драке рознь. Если начинают „колошматиться“ рано, то есть в пятницу, то сей хлебушек раньше. Этот посев выносится. Если в субботу, то посев средний, а если в последний день перед масленицей, то сев неудачный и хлеба не будет. Если дерутся детки – будет в ходу подгон, а если старые, то первой былка зародится».

– Дурак этот старый хрен! – насмешливо сверкнула глазами Валентина. – Сам давно ума лишился и мужиков наших за собой тянет.

– Никто их не тянет, подруженька, – проговорила Серафима. – Сами кого хочешь в эту подпругу заряжают. Им что? Водки бы накушаться, а там хоть трын-трава не расти.

(Тры́н-трава́ (устар. трынь-трава), а также ты́н-трава – растущее в глухих местах мифологическое растение, некая тайная лесная трава, с помощью которой можно стать безрассудно смелым и презреть любые опасности – в том числе, смертельные. «Трын-трава» (наряду с разрыв-травой) давала людям и животным невиданные тайные способности или возможности. В классических словарях русского языка (Даля, Ушакова и Ожегова) «трын-трава» (и происходящее от него слово «трындеть») обозначает презрение к чему-либо).

– Ваши без зубов и с носами расквашенными, а мой милёнок, – с ухмылкой, – трезвый и здоровый, а такое отчебучил, что не приведи Господи. Не хотела говорить, да, уж ладно, всё равно узнаете. Мир слухами полон.

– О чём это ты, Марфа? – пристально посмотрев в глаза подруги, проговорила Пелагея.

– О непутёвом своём. О ком же ещё?! Осенью прошлого года вёз в Бийск мелочному купцу поделки разные, мастер он на всякие свистульки-бирюльки, прости меня Господи, – перекрестилась. – Повстречались ему в селе Краснощёковском ямщики, у одного из них лошадь умаялась. Он возьми сдуру и скажи: «Лошадь околеет, сними шкуру, куплю». Его спрашивают: «Когда купишь-то?» – он в ответ: «Как купцу товар сдам, да куплю шубу новую, так и домой возвращаться буду. Тогда и куплю. Ждите дня через два». – По рукам ударили, и поехал мой муженёк дальше своей дорогой. И что же вы думаете, возвратился, а его тот ямщик-то и ждёт. – «Околела, – говорит, – моя лошадёнка. Покупай шкуру». – Мой и купил, как уговаривались. Купил, Бог с ней! Всё бы ничего, только как выехал из села Краснощёково, ямщик с товарищами своими следом за ним. Догнали и говорят: «Возвращай седло, что украл с лошади околевшей». – А мой слухом не слыхивал ни о каком седле. Спрашивает: «О каком седле говорите, люди добрые?» – А ему: «Не отдашь подобру-поздорову, худо будет!» – «Где ж я возьму того, чего не видел и чего нет у меня?» – А ему в ответ: «Сейчас проверим», – и стали сено ворошить, что в телеге его, а там и седло. У мужа, конечно, глаза на лоб. Понял, подбросили, когда торговался за шкуру. Стал говорить, что разбойники они, нечестивцы. Да куда там? не проймёшь таких. Скопом на него навалились, деньги, что выручил от продажи игрушек забрали, и полушубок что купил за 20 рублей отобрали. Домой приехал побитый, без денег и в старой шубейке.

– Нет вины его в том, Марфа. Пожалела бы мужа. А ты, прости, подруженька, видно, напустилась на него.

– Было.

– Вот, а надо бы лаской его ободрить. У него и так на душе горько, а тут и ты ещё с упрёками.

Поняла Марфа, что никудышная она жена, оттого и муж к ней охладел. А тут ещё и небо стало хмуриться. День, начавшийся с танца, насупился, подул ветер. Солнце спряталось за набежавшие на небо густые тёмные тучи. Весёлые искорки, ещё минуту назад игравшие на пышном снегу, погасли. Запасмурнело. К вечеру обязательно соберётся, возможно, последняя сибирская мартовская метель. А за ней, придёт своё время, откроется зимник к Чуйскому тракту, по которому можно добраться до Бийска. И даст Бог сбудется прогноз деда Трофимыча – уродится хлеб-кормилец в этом 1913 году, снега нынче много выпало.