Текст книги "Архангел. Стихотворения (2018–2023)"

«…Нельзя же мне дышать огнём…»

 
…Нельзя же мне дышать огнём
и ждать Добрыню – ночью, днём –
которому до лампы
на все мои таланты.
 
 
Кощеем также мне нельзя
скакать меж наглых обезьян,
без цели и без толку,
пугаясь за иголку.
 
 
И уж конечно Вурдалак
не выйдет из меня никак,
поскольку сам на кровь я
смотрю ребенком кротким.
 
 
Жар-птица, Леший, Водяной,
и всяк Царевич – добрый, злой –
чужды мне или чужды,
как милосердья чувства.
 
 
Но есть один такой смельчак –
я расскажу о нём сейчас,
или смолчу – не стану
я нарушать уставы…
 
 
Пускай живёт во мне, со мной
тот скрытый ото всех герой
и ни во что не ставит
порядок сей престарый.
 
 
Его душа, как тёмный лес,
и неизвестно, сколько лет
ещё он будет бегать
на этом свете белом.
 
 
Не всё ль равно? – я вижу, как
он будет плавать в пустяках,
но не утонет в них он
одним лишь только мифом.
 
 
Его задача – утонуть,
не позволяя никому
додуматься до тайны
жестокой и фатальной.
 
 
Да и особой в том беды
не будет, если у воды
его потом отыщут
годков так через тыщу.
 
 
Не думаю, что б рассказал
он то, как я во все глаза,
дрожа всем тонким телом,
заплакал о потере.
 

«Есть сумочка: в ней все мои ресурсы…»

 
Есть сумочка: в ней все мои ресурсы, –
прошу тебя, пожалуйста, не суйся –
не трогай за изгибы ремешка,
иначе между нами будут войны
(ох, не люблю я вздором своевольным
судьбине предначертанной мешать).
 
 
Она лежит, моя большая сумка,
поблизости тебя вторые сутки,
и так она твоё сердечко злит,
что как бы кони в яблоках с возницей
тебя сегодня ночью в психбольницу
галопом от меня не увезли.
 

«Я продам свои стишки за три моря…»

 
Я продам свои стишки за три моря
даже платы не возьму ни гроша,
в этом будет «ого-го» не прямое,
а подпольное, и мне помешать
(выходите, не боюсь!) не сумеют,
потому что я всегда всех сильнее, –
пусть не всех и уж совсем не всегда:
одного лишь… одного лишь себя?
 

«Осторожно! Я вышел из дома…»

 
Осторожно! Я вышел из дома
и гляжу непременно в глаза
всякой целомудренной дуре,
всякому…
Надо сказать,
мне в ответ, совсем безотказно,
тоже бросают глаза
всякие…
Надо сказать,
взгляды их летят мимо кассы.
 
 
Так мы глядим и глядим,
глазки понемногу бросаем, –
почему ж я в мире один?
почему они в мире стали –
так ли? – далеки-далеки? –
ой ли? – навсегда одиноки?
 
 
Осторожно! Глаза в меня кинь
и лови мои понемногу!..
 

«Радость моя…»

 
Радость моя,
неразменное, старое детство,
поздно заснувшее,
вставшее рано с утра, –
где-то внутри тебя
бегают грубые дети,
прут, неизвестно зачем,
но всегда на таран.
 
 
Этот за куколку взялся,
другая за танчик,
после за криками страшными –
в общий комок
…и никогда меня к ним,
ни за что не затащит
детство проклятое
или проклятье само.
 

«Уже совсем не вяжем лыко…»

 
Уже совсем не вяжем лыко,
но выход найден – я нашёл
то место, где нам хорошо
и петь, и плакать.
 
 
То место, где берут взаймы
одну лишь грусть, одну тоску лишь,
где смерть свою заранье купишь
в канун войны.
 

«И ужасы, и зверства…»

 
И ужасы, и зверства
давным-давно известны –
приелись, нет ли? – я им не судья:
могу я только сбоку
стоять, как будто с Богом
мы вместе – наблюдателей семья.
 
 
Отрубленные головы,
на виселице голые
девицы, парни – всё им ни по чём, –
стоим вдвоём, и думаем
беспомощными дурнями,
и усмехается над нами чёрт.
 

«И не вплотную…»

 
И не вплотную,
и не поодаль,
и не продавшись
тем, кто не купит.
 
 
Правильно было б
знать, что мы оба
умерли молча,
но не от скуки.
 
 
Так, от песочка
или от моря
в сонных круженьях
тёплого ветра.
 
 
Только я знаю:
стали одною,
стали единой
частью навек мы.
 

«Надо мной Экзюпери…»

 
Надо мной Экзюпери,
может быть, летает,
или та – держу пари –
ведьмочка святая,
от которой все вокруг
без ума, без сердца, –
я вошёл в порочный круг,
на полу уселся.
 
 
Только глаз мне не поднять
в небо, как не ползай:
нету больше от меня
ни песчинки пользы.
 
 
Но с надеждою на приз,
на святую тайну,
верю в то, что я тот самый принц,
и летит, летит Экзюпери
надо мною – и не пролетает.
 

«И будто бы перед скандалом…»

 
И будто бы перед скандалом,
на палец кудри накрутив,
ты промолчала – не сказала, –
ты промурлыкала мотив,
что осветил мне весь мой вечер,
когда спустился я в метро,
и темноты подземный ветер
чихнул в глаза мне: – будь здоров!
 
 
Скандала не было, но прежде,
чем я узнал такой исход,
ещё жила во мне надежда,
что я вернусь, подземный крот,
не в нашу прежнюю квартиру,
а в теремок, что ты сквозь боль,
в приют прощальный превратила
с табличкой «Здесь живёт любовь».
 

«Движения души моей…»

 
Движения души моей –
банальные и вшивые:
придумайте, пожалуйста,
мне истинную цель,
чтоб я, вертя сюжетами,
собою мог пожертвовать –
собою мог пожертвовать в конце!
 
 
Не можете? – ну как же вы?
неужто не расскажете?
сокроетесь, как ёжики
в иголочную жуть? –
тогда я сам достану вас
банальностями старыми,
но истинную цель не расскажу!
 

«От непонятных песен в полночь…»

 
От непонятных песен в полночь
вставать с утра ещё трудней, –
ты, вероятно, и не вспомнишь,
как было жутко скверно мне,
когда садился я за завтрак,
не ощущая цвет и запах
ни «Геркулеса», ни воды, –
но если всё же вспомнишь ты,
тогда ответь на два вопроса:
зачем кидала в кашу соль,
ведь не люблю? – как это просто
запомнить слёту, и не спорь, –
и для чего водою сладкой
разбавила кипящий чай? –
не отвечай, молчи до завтра,
или совсем не отвечай.
 

«Вспомни, кого мы сегодня толкнули…»

 
Вспомни, кого мы сегодня толкнули
на эскалаторе днём:
после, прижавшись почти что вплотную,
нагло хихикали… В нём –
в том пострадавшем мальчишке –
скрылся, пожалуй, ответ
на возмущенье тирады речистой:
что с тобой сделалось?
что горячишься?
что тебе надо?
какой же ты, к чёрту, поэт?
 

«Убегала вперёд насекомая рвань…»

 
Убегала вперёд насекомая рвань
(я люблю всех людей, это – так),
мы бежали с тобою за ними сперва:
за этапом – такой же этап, –
только вдруг повернули обратно они,
и навстречу рванула толпа,
и пустились назад мы, крича: «догони!»
и, споткнувшись, я громко упал.
 
 
Надо мною свернулась в кольцо мошкара
и жужжать начала без конца,
да и ты не желала мне больше добра,
став частицей такого кольца, –
до сих пор кувыркаюсь я, лёжа в траве,
и в глаза никому не гляжу,
слыша только одно, слыша только навек:
поднимайся, вшенок! жу-жу-жу!
 

«Вы не спрашивайте, кто мы…»

 
Вы не спрашивайте, кто мы,
как мы, чем живём,
и за что пойти готовы
мы на смерть живьём,
и к чему все наши слёзы,
и зачем наш смех,
для чего так несерьёзно
мы глядим на всех.
 
 
Всех вопросов стоить может
тонкий возглас «эх», –
он залезет к нам под кожу
на виду у всех,
и ему-то всё как раз мы
за минуток пять
речью сбивчивой, прекрасной
сможем рассказать.
 

«Уже и кровь не та…»

 
Уже и кровь не та,
какой могла быть раньше,
и горлышко совсем
распухло, будто ком,
но песенки мои
как будто стали краше,
и говорят теперь
о таинстве таком,
которому и сам
я не гожусь в подмётки,
которое для всех
ещё сложней теперь…
 
 
Спасибо и за то,
что не совсем я мёртвый,
что всё-таки могу
ещё себя терпеть.
 

В плену

 
Ещё придут за мною в белом,
поздравят с громкою победой,
и на расслабленных руках
подбросят в райские века.
 
 
Там, в отдаленьи светлом, райском
придётся с мыслями собраться,
чтобы со всяким наравне
пропеть и не сфальшивить мне.
 
 
Я, как положено повесам,
в карман за словом не полезу:
свой страх и горечь проглотив,
начну излюбленный мотив:
 
 
«Ты лейся, песенка! ты лейся!
будь всем и каждому полезна!
представь себя во всей красе!
а про меня забудь совсем!»
 

 
Они пришли, к ногам припали,
как будто был я властелин,
а не простой печальный парень,
что всех и вся тут веселил.
 
 
Взмолились: «Слушай, наш волшебник,
инопланетный, ясный шелест!
знай – мы тебя не предадим,
что б не пугало впереди!»
 
 
И понесли… Я не запомнил,
где оказался, как пропал,
но из бессмертного запоя
не выходил ещё пока.
 
 
Душа развязана, как руки,
пишу которыми теперь
одной единственной подруге,
одной единственной – тебе.
 

 
И песне суждено кончаться,
устав от милого начальства,
от угрожающих кивков,
от умников и дураков.
 
 
За упокой души сей песни
я буду пить, авось, разбесит