Текст книги "Сиреневый сад"

Щурясь от дыма самокрутки и незаметно разглядывая мужиков, Сибирцев никак не мог ответить себе на вопрос, еще со вчерашнего вечера застрявший в голове: кто, кто из них мог знать о поповском оружии?

И тут чертиком из коробки появился вчерашний дед Егор, Егор Федосеевич, как немедленно стал его величать Сибирцев, чем, возможно, заслужил особое доверие старика. Был дед Егор, похоже, уже под хмельком, и, когда приблизился, Сибирцев ясно различил исходивший от него сивушный дух.

– Причастился, поди, Егорка, с утра раннего? – насмешливо поинтересовался кузнец Матвей, вызвав заметное оживление остальных. – Что, али нынче праздник какой?

– Им-та с батюшкой кажинный день праздник… – непонятно, не то с осуждением, не то с завистью протянул кто-то из мужиков. Его реплику поддержали вздохами и смешками.

Но дед Егор не обратил внимания на насмешки. Увидев Сибирцева, он словно прилепился к нему.

– А я, Михал Ляксаныч, – хихикал он, утирая тыльной стороной ладони беззубый рот и заросший редкими пучками волос маленький подбородок, – с утречка-та и тюкнул. Батюшка наш скок в бричку и кричить: «Паашел!» – а мне: «Гляди, Ягорий!» А чё? Отцу Павлу – по делу, к соседу, а можа, еще куды – в уезд али в губернию. А нам – к матушке! – Старик опять захихикал, погрозил сам себе пальцем. – К матушке причастица, поскольку сами батюшка оченно любять…

Дед Егор уселся на бревнышке, по-татарски подвернув под себя босые пятки. Был он в длинной, распахнутой на груди рубахе и грубых портках. И то, что он рассказывал, вероятно, было давно уж всем известно. А потому, послушав его поначалу, посмеявшись малость, мужики снова приступили к делу: кто подтесывал бревно для сруба, а кто, спустившись в колодец, вычерпывал ведром гнилую воду с песком и тиной, – словом, все, кроме деда Егора и Сибирцева, принялись за работу.

– И-эх! – с восторгом продолжал дед Егор. – Светлой души женщина – Варвара Митарьна, а уж доброты несказанной, узрит господь, надо понямать, воздасца ей благостью, сердешной. «И где ж эт вы, милая друг Ягорушка, вчарась-та с батюшкой, а? На-ка вот чарочку!» А я: «Да недалеча, матушка, пошли те бог здоровья за милость твою». – «Батюшка, баить, прибыли в сумруке, ета в полной, значица, расстроенности, и всю ноченьку не спали. А не желаешь ли еще, милая друг Ягорушка?» – «Как жа, матушка, с превеликим, значица, удовольствием, дай те господь».

– Уехал, стало быть, Павел Родионович, – негромко и как бы вскользь заметил Сибирцев и поднялся оглядываясь. Никто не обратил на него внимания. Только кузнец поднял голову, посмотрел внимательно и кивнул прощаясь. Сибирцев медленно, опираясь на палку, пошел к площади, дед Егор, подпрыгивая ощипанным петушком, за ним.

– Уехали, уехали, как жа, – подтвердил он, когда отошли на довольно приличное расстояние. Он с дурашливой опасливостыо искоса взглянул на Сибирцева. – Как не уехать! Сели в бричку и мне: «Гляди, Ягорий, полный чтоб, значица, молчок!»

– Жалость-то какая,. – пробормотал Сибирцев. – А мы договорились было, что поможет он мне каким-то там своим снадобьем… Уехал… А надолго ли, не сказывал?

– Как жа не сказывать? – удивился дед, но тут же будто спохватился: – Не, не сказывали. «Па-ашел!» – кричить. И уехали.

– Прямо с утра? – усомнился Сибирцев.

– Истин бог! – Дед перекрестился. – Еще темно было. Сели в бричку… Михал Ляксаныч, голубчик, можа, я чё помогу? А? Бабка и с дедкой мои вон кады населению пользовали от всякой болести. Травкой али корнем. Божьим словом, сказывали, тожа можно. Нужному святому какому молитву вознесть… Никола-чудотворец – он от всяких бед и напастей. Еще от потопления. А священномученик Антипий – етот от зубной боли. От глазной, сказывають, Казанска Богородица, а от головной – Иоанн Предтеча. Ежель у младенца родимчик али друга болесть – тута великомученик Никита и Тихвинска Богородица. А Ягорий-великомученик, етот скот от зверя хранит, а Флор и Лавр…

«Не выдержал, отец Павел, крепко, значит, тебя прижало», – думал между тем Сибирцев, краем уха слушая дедовы рецепты снятой аптеки. И вдруг вспомнил, как зимой шестнадцатого года пришел под Барановичи опломбированный спецвагон, поговаривали – от самой государыни. Ждали медикаментов, бинтов вовсе не было, вошебойки устраивали из раскаленных на кострах железных бочек. Сунулись тогда в вагон, а там – иконки, образа святые. Интересно, были там Флор и Лавр, предохраняющие от конских падежей, или на военные действия их святость не распространяется?

«Да, батюшка, припекло тебе хвост… Куда ж ты подался? Неужто в уезд? Торопишься. Это уже не проверка, это, похоже, паника… Или своих предупредить поспешил?…»

– А неопалимая купина – ета от пожара…

– А от огнестрельных ран есть что-нибудь? – поинтересовался Сибирцев.

– Ну как жа! – обрадовался дед. – Тута, значица, отвар на девяти травках, увнутрь, а понаруже – втиранья особая, мазь така целебна. Как не быть, есть. А от внезапной смерти – ета уж великомученица Варвара, завсегда она. А ежель от трудных родов – тады великомученица Катярина.

– От внезапной-то смерти, по нынешним временам, Егор Федосеевич, – вздохнул Сибирцев, – полагаю, не спасет никакая Варвара. Ну а что касается трудных родов… Да… Батюшка, стало быть, в большом расстройстве отбыл? – Он озабоченно покачал головой.

– Так ить, милай, весть-та, знать, нехороша…

– Да, весть я ему нехорошую…

– Во-во, темно было, а они – в бричку. Надо понямать, к Маркелу уехали, куды еще?…

– Это какой же Маркел? – спросил Сибирцев так, словно знакомое имя случайно выпало из его памяти.

– А ну как жа! Свояк ихний. В Сосновке они, в Совете состоять. Эта недалече, верст тридесять и будеть.

– Ах, вон кто… Не сказал, когда воротится? Дед отрицательно помотал головой.

Сосновка… Почти ничего не говорило это слово Сибирцеву. Кажется, Илья Нырков упоминал, что подходит туда железная дорога, значит, крупное село. Больница вроде есть, училище. И все. Немного… Что ж Илья-то? Взял на крючок попа, а его родственниками не поинтересовался? Бывший кадет Кишкин – это все на поверхности, такие связи и не скрывают.

Еще в Сибири в иркутской милиции частенько приходилось Сибирцеву раскручивать дела кадетов, эсеров, особенно последних. Большие они мастаки по части маскировки, мимикрии. Решительные, жестокие, долгий опыт подполья у них, толковая и глубокая агентура. Как хрен на огороде. Потянешь – и вроде выдернул, ан нет, самый-то корень глубже сидит. По весне, глядишь, опять стрелку выбросил. Копать надо, только копать и брать шире, не жалея труда и пота… Вот теперь и Маркел появился.

После разговора с Павлом Родионовичем Сибирцев был убежден, что оружие, о котором в волнении проговорился поп, должно быть где-то здесь, под боком, но сейчас, услышав о Маркеле, он усомнился в своей недавней твердой уверенности. Начать с того, что оружия, судя по той интонации, с какой о нем было сказано, немало. Где ж его держать? В огороде, что ли, в яме? Вряд ли. Село небольшое, все на виду. В храме? Там, конечно, есть подвалы, куда посторонний взгляд не заглядывал, а уж в подвалах тех такие тайники, что и черт ногу сломит. Однако, случись обыск, именно с храма и начнут чекисты, и все подвалы перевернут вверх дном – поп это знает. Следовательно, рисковать не станет. У кого-нибудь из знакомых или особо доверенных людей, церковных служек, вроде вот этого дедки? Тоже большая натяжка. Их ведь тоже без внимания не оставят…

Конечно, с точки зрения железной конспирации вел себя вчера отец Павел неосмотрительно, но его можно понять. И обстоятельства сложились для Сибирцева более чем удачно, и общие знакомые нашлись, и, главное, слишком уж велико было желание верить, что Сибирцев свой… А сам-то – смел! На анафему большевикам с амвона не всякий решится. Не надо считать его глупым или слишком уж подверженным эмоциям, скорее всего поп уверен в себе и ничем сейчас не отягощен – ни порочащими связями, ни, разумеется, оружием. Ну а кадет Кишкин – это когда было! Это, по сути, и не связи, мало у кого какие родственники! Все так, но тогда где же оружие?… А на стороне. Скажем, у того же Маркела, который, оказывается, даже в Совете состоит. И следовательно, должен находиться вне подозрений – ведь Советская власть! Так-то. К нему, значит, и помчался перепуганный поп. Пока все логично…

Продолжая медленно двигаться по улице в сопровождении деда, Сибирцев как бы между прочим сказал:

– А Маркел давно приезжал?

– Маркел-та? А не, прошлым годом. По осени.

– Погостить, что ль?

– А ну как жа, истин погостить! Хе-хе… – Дед покрутил головой, вспоминая, видно, гулянку Маркела с отцом Павлом. – От уж, милай, гостюшка так гостюшка! Ох, умеить!

– Редко, выходит, видятся батюшка со свояком? – скорее утвердительно, нежели с вопросом, произнес Сибирцев.

– Не, отчево жа, тута и батюшка к им ездили… Кады ж?… А пред пасхой. Цел воз добра в подарки, надо понямать, им отвозили. Мно-ого всяво, кабанчика кололи, пашаницы – большой воз, чижолый!

«И было в том тяжелом возу много всего, – мысленно дополнил Сибирцев свою догадку, – но никто толком не знает, что вез святой отец свояку в качестве пасхального подарка, за исключением порося да пшеницы. Тяжелый воз – это, похоже, хорошо замаскированное оружие, а то с чего б ему быть тяжелому?… Впрочем, это в том случае, если поп действительно возил оружие, а не доставили его прямо к Маркелу в Сосновку, минуя Мишарино…»

– Скажи-ка, Егор Федосеевич, а храм-то у вас большой? В гости хочу напроситься, поглядеть его. Не прогонишь?

– Дак, милай, отчево жа, заходь, кады хошь! Я завсегда при ем состою. В пристроечке, как, значица, войдете, так и увидите пристроечку-та.

– А чего тянуть? – как бы решился Сибирцев. – Прямо и зайду. Или у тебя дела какие срочные?

– И-эх! Каки таки дела?…

Любопытству Сибирцева не было границ. Дед Егор, напротив, казалось, обрадовался настырному гостю. Вдвоем, не торопясь, обошли они весь храм, осмотрели небогатый иконостас, алтарь, все заалтарные помещения, поднялись на колокольню, заляпанную голубиным пометом, потом спустились в подвал. Дед прихватил несколько свечей, и они сожгли их поочередно, озираясь поначалу на прыгающие по стенам собственные тени. В таких подвалах, размышлял Сибирцев, можно батальон разместить, и никакими пушками его отсюда не выкуришь. Надо бы это обстоятельство иметь в виду. Так, на будущее. Мало ли что может случиться… Сибирцев не расстраивался, что ничего напоминающего склад оружия обнаружить не удалось.

Когда выбрались наконец на волю, Сибирцев невольно зажмурился и почувствовал мурашки на коже, столько было вокруг света, солнца и сухого жара после погребного холода подвалов. Зашли в дедово жилье, и тот взялся цедить квас, который прихватил из ледника. Кружка сразу запотела снаружи, и Сибирцев с трудом проглотил слюну, глядя на этот пенящийся квас и заранее предвкушая, как он лихо шибанет в нос. А выпив, со всхлипом перевел дух и вытер слезящиеся глаза.

– Ну, квас… всем квасам…

– То-та, милай, – обрадовался дед Егор. – Это не квас, а сплошная лекарства. На травах, мята да хренок. Любу болесть лечить.

За пыльным окошком послышались голоса, и дед петушиным скоком выглянул наружу.

– Ах, Марья Григорьевна, душенька ты наша! – тонко зачастил он. – Похорошела, голубица-та, истин бог, похорошела! – Он широко распахнул дверь. – Заходите, гостюшки дорогие. А мы тута – и-эх! Кваску испейте!

Кузнец широкой ладонью легонько подтолкнул Машу, низко пригнув голову, вошел и сам, и сразу в дедовой клетушке стало тесно.

Сибирцев поднялся, опираясь на палку, отряхнул брюки, взглянул на Машу, и глаза его засмеялись.

– Что-нибудь случилось? – серьезно, как только мог, спросил он.

Маша вдруг почувствовала, что краснеет, неудержимо, до слез краснеет, и все видят ее растерянность. Но через минуту она нашлась.

– Вы ушли, ничего не поели. Мама забеспокоилась. И не сказали ничего. А вам пока, наверно, не надо много ходить.

– Ну-у, – протянул Сибирцев, – стоило ли волноваться так-то. Я потихоньку-полегоньку, спешить некуда. С людьми вот хорошими познакомился, поговорили маленько… – Он легко подмигнул кузнецу, но тот лишь неопределенно хмыкнул и обернулся к деду:

– Налей квасу-то своего, что ли. По ранней жаре в самый раз…

Дед Егор оделил всех квасом, но сам пить не стал. Что-то его вроде бы тревожило пли смущало, словом, похоже, чувствовал он себя не в своей тарелке. Он мялся, переступая с ноги на ногу, почесывал подбородок, потом с отчаянной решимостью махнул рукой и с непонятным восклицанием выскокнул за порог. Матвей усмехнулся ему вслед и с укоризной покачал головой.

– Куда это он? – удивился Сибирцев.

– А-а, – отмахнулся кузнец. – Неймется ему.

Возникла пауза. Сибирцев понял, что кузнец пришел не просто так, он хочет поговорить, но при Маше не решается. Девушка, однако, сама поняла значение затянувшейся паузы и, словно бы между прочим, поднялась, подошла к двери и, не оборачиваясь, сказала:

– До чего же тесно тут! Дышать нечем… Я, наверно, пойду, Михаил Александрович? Подожду вас там. – Она кивнула на улицу.

– Мне еще в сельсовет надо зайти… Знаете что? Сделайте мне одолжение, поглядите, есть ли там председатель? Чтоб зря не ходить, а?

Маша обрадованно кивнула и бегом припустила к воротам. Легкая, тоненькая, она была похожа на бедовую девчонку, радующуюся утру, солнцу, мягкому песку под ногами, затянутому ползучей травкой, добрым веселым людям, окружающим ее.

Сибирцев ласково посмотрел ей вслед и обернулся к кузнецу:

– Ну, Матвей Захарович, слушаю.

От неожиданности кузнец даже крякнул. Потом с хитрой усмешкой качнул головой и поднял прищуренный глаз на Сибирцева.

– Вот, вишь ты, шел за разговором, а тут не знаю, что и молвить.

– Ну, тогда я скажу. Говорил я уже с Баулииым. Обо всем. И о тебе тоже. Жду вот теперь его с часу на час. Но пока суд да дело, чует мое сердце, время наше зря уходит… давай-ка для начала скажи, брат, вот о чем: хорошо ли ты знаешь попа? Это, значит, первое. И второе: что собой представляет наш дед, Егор Федосеевич? И учти: разговор сугубо между нами.

Было заметно, что вопросы Сибирцева попросту изумили кузнеца. Любое ожидал услышать, но такое… Он недоверчиво посмотрел на Сибирцева, хмыкнул, потом рассмеялся.

– Ну что ж, ежели про попа… – так поп он поп и есть. Брюхо набить – это он любит… Я-то сюды не хожу, чего мне тут. И баба моя тоже, почитай, до бога не шибко… Поп, говоришь… Ну, кады напьется – бывает ето дело у него, – говорят, такое-то с амвона запустит, хоть святых выноси… – Он снова рассмеялся, ухватив себя за бороду. – Ну а что до Егорки, так етот вовсе безвредная душа.

– М-да… – задумчиво протянул Сибирцев, уставясь глазами в темный, затянутый паутиной угол. – Твоими бы устами да мед пить… А где поп оружие прячет? Много оружия, по моим сведениям.

– Оружие?… – Кажется, до кузнеца дошла наконец серьезность вопроса. – А ты не ошибся, Михаил Александрович?

– Какая ж ошибка, если он сам давеча проговорился?

– Сам?

– То-то и оно, что сам.

– Ах ты, мать честная… – протянул кузнец, словно тряпицу сжимая в мощных кулаках свой тяжелый кожаный фартук. – Вражина-то какая… А я, выходит, как есть дурак дураком…

– Ну, или вспомнил что?

– Не торопи, ногодь малость… Дай-ка сообразить, подумать.

– Ладно, думай. Только не опоздай с думами-то…

Кузнец долго, молчал, уставившись в пол, потом вдруг с размаху трахнул себя кулаком по коленке.

– Слышь-ка, Михаил Александрович, а ить вспомнил я… Отец-то Павел, было дело зазывал к себе. Крест отковать, запоры поправить, ось, помню, ковал ему для брички. Один я в селе-то, все и ко мне, выручай, мол. Как не выручить, дело такое. Про меня кого хошь спроси, скажут: ежели Матвеева работа – стоять ей без срока. А тут сам заглянул в кузню как бы мимоходом. Смазь ему, вишь ты, понадобилась. «А чего мазать-то?» – спрашиваю. «Да, – говорит, – бричка скрипит, нутро выворачивает». Я и говорю, что бричку дегтем надо, завсегда так делают. А он мне: «Душа, – говорит, – запаху не принимает. Чего бы, – говорит, – помягше, замки да запоры, мол, тоже скрипят». Была у меня банка веретенки фунтов на пять. Навроде ружейного масла. Показал ему. «Подойдет?» – говорю. Понюхал он, подумал, посумневался. «Давай, – говорит, – попробую». С тем и ушел, а после мясца прислал, самогонки, того, сего. Я еще, помню, сказал, что сам приду, сделаю, а он говорит, Егорка все без пользы сидит, пущай, мол, делом займется… Так вот я и думаю, что ету веретенку мою, может, он к другому делу приспособил, а?

– Когда это было?

– А когда? Да пред пасхой. Я, помню, сказал, что у хорошего хозяина бричка-то с осени смазанная. А он рукой махнул.

– Та-ак… Ну а дед Егор? С попом он или сам по себе? Кузнец поскреб пятерней затылок.

– Да кто ж его теперь поймет?…

– То-то, брат… Ты, я знаю, воевал. Где?

– Воевал-то? Да где только не воевал! И с японцем воевал, и с германцем. Попервости-то, вишь ты, обошлось. Цел и невредим вернулся. А германец – вот она, метка, – он ткнул пальцем в пустой глаз, – до самого гроба.

– К большевикам пришел на германской?

– На ей. А что?

– Интересно мне, как же ты, фронтовик, бывалый человек, большевик, надо полагать, убежденный, – так? – а в классовой борьбе ни бельмеса? Не складывается что-то.

– Не, ты погодь. Как так ни бельмеса? – насторожился кузнец. – Ты словами-то не шибко, ты объяснению давай!

– Могу и объяснить. Ты, Матвей Захарович, суть классовой борьбы понимаешь?

– Ну?

– Вот и расскажи мне про нее применительно к вашему селу.

– А тут долго и говорить неча. Воротился я с фронта, ето после госпиталя. Пришел в уком доложиться. А мне: вали, говорят, к своим волкам, коммунию строй. Прибыл, огляделся. С кем ее, коммунию ту, поднимать? С Егоркой? Мужик у нас не бедный, не. Он за свое хозяйство сам кому хошь глотку порвет.

Потом Баулин с продотрядом прибыл. Ну а после Шлепикова прислали и Зубкова, горластого. Это когда чрезвычайное положение объявилось. Робяты они ничего, только ж не местные, дела не знают. А нашего мужика глоткой не возьмешь. Он и Антонову не верит, и в коммунию не идег. А в укоме знай свое талдычут: «Давай коммунию!» С кем же давать, хоть ты мне ответь. Я так думаю, что мужика нашего, тамбовского, нужно не в коммунию загонять силком, а с добром к ему. Вот те, мол, продналог, сей, братец, сколь хошь, а мы те не помеха. Однако и ты помоги Расее-то, матушке.

– Да ведь оно нынче так и есть, – заметил Сибирцев.

– Так кабы спервоначалу-то. Может, и Антонов не гулял бы на воле. А оно, вишь, как вышло? Не, наш мужик – он особый, с им терпенья ужасти сколько надо.

– Твоему мужику, между прочим, бедняку, середняку тому же, землицу-то Советская власть дала.

– Да это мы понимаем.

– Понимаешь, но, видно, не совсем. Ну ладно. Вот ты сказал: терпенье надо. Ты, значит, ждал, пока он одумается, а кулак да эсер его тем временем к себе перетягивали, где посулом, а где и кнутом. Но армию создали. Знаешь, сколько у Антонова было войска по вашей губернии? Пятьдесят тысяч. Понял, солдат? А как ты объяснял мужику, чтоб он Советскую власть защищал от Антонова, от тех бандитов, что ты собрался уздом завязать да в дерьме утопить, ты – большевик? Молчишь?…

– Ну, из наших-то которые из кулаков, те ушли, – неуверенно сказал кузнец. – А середняку вроде как ни к чему это дело. Он на хозяйстве сидит.

– Надо полагать, не твоя в том заслуга. А вот что поп твой контрреволюцию у тебя под носом разводит, тут уж, брат, извини, твоя вина. Проморгал.

– Поп – это того, действительно.

– Ну а скажем, ежели вот сегодня придется твоему середняку выбор делать, с кем будет?

– Как с кем? Землицу-то он не отдаст, ни в коем разе. С нами, значит.

– Считаешь, можно на него положиться?

Наблюдал Сибирцев за кузнецом и думал: вот как легко можно глупость сотворить. Бросили хорошего мужика, как кутенка, в воду – плыви. А он не умеет, барахтается без толку и пользы делу, того и гляди потонет. Так нет чтоб руку протянуть, помочь, научить. Все, поди, только приказывают… А ведь он не так уж и не прав: середняк действительно сейчас в коммуну не пойдет, нечего ему с бедняками хороводиться, у него свое хозяйство налажено. Пока налажено. А что Матвей ему может предложить? Животину полудохлую да пару хомутов? Вековой уклад глоткой не перестроишь, тут мудрость нужна, но не тех мудрецов, что в уезде сидят и ни черта не смыслят в сути кулацкой агитации…

Но куда ж дед-то девался? Сибирцев выглянул во двор.

– Да он небось к попадье за самогонкой побег, – сказал кузнец, вставая. – Каменный дом на площади за сельсоветом видал? Его и есть. Отца Павла.

– А зачем к попадье?

– Ну как же? Гости, чай, пришли, как не угоститься? А своего-то – шиш, гол как мышь.

– Нет, я не угощаться пришел. Мне еще к вашему председателю зайти надо.

– Может, вдвоем зайдем? – предложил кузнец. – Он у нас…

– Не нужно, – перебил Сибирцев. – У меня с вашим батюшкой Павлом Родионовичем теперь свой союз наметился. И лишние глаза и уши только помешают. Потому считаю, что и с тобой вместе нам пока не стоит появляться. Дальше видно будет, а пока не следует. И еще один совет: давай-ка, брат, собирай тех, которые понадежней, да вооружай их. Есть хоть чем?

– Этого добра покуда хватит. Продармейцы помогли.

– Ну и то дело. Дождемся Баулина, окончательно решим. Но времени не теряй. Думаю, лучше заранее обезопаситься, чем на перекладине болтаться… А с дедом поговори насчет масла своего. Тебе узнать сподручней: мазал он или нет поповскую бричку или там замки-запоры. Ну бывай, Матвей Захарович.

Выходя с церковного двора. Сибирцев снова обратил внимание на добротные засовы на воротах, оценил толщину кирпичной, выше человеческого роста ограды. Прямо-таки крепость.

У железной калитки едва не столкнулся с дедом Егором. Тот, бережно прижимая к груди, нес бутылку самогонки, заткнутую тряпицей. И глаза его радостно лучились, будто заработал он награду за великий подвиг.

– Михал Ляксаныч, да куды ж эт ты, милай? А угощенью?

– Недосуг, Егор Федосеевич, уж извини. Как-нибудь в другой раз. К председателю надо.

– И-эх! – Дед аккуратно поставил бутылку на землю, утвердил ее, чтоб не опрокинулась, и только тогда с обидой взмахнул руками. – И на чё он те сдался? Гусак-та! Ого-го! Эге-ге! Тьфу, прости господи!…

– Не нравится тебе ваш председатель? – рассмеялся Сибирцев. Уж очень чудно передразнил дед еще незнакомого Сибирцев у человека.

– А он не девка, чтоб нравиться. – Дед искоса, как-то хитро метнул дурашливый взгляд на Сибирцева. – Ну ить как знашь, милай друг, я с чистой душой. А то б мы ее, голубушку! – Он поднял бутылку и ласково понес ее во двор.

В помещении сельсовета, куда Сибирцев вошел, опираясь на руку Маши, было по-казенному пусто и неуютно. Большая комната в пять окон по фасаду на улицу, наверно, раньше ее называли парадной залой. Вся мебель состояла из двух самодельных столов – один по центру, другой сбоку, широких лавок вдоль стен и резного пузатого комода, оставшегося скорее всего от старых хозяев. Половину противоположной от окон стены занимала изразцовая печь.

В простенках между окнами висели истрепанные по краям, засиженные мухами плакаты двухгодичной давности: подобные видел Сибирцев еще в Иркутске. На одном – краснощекий молодец в шлеме-богатырке лихо бил ногой под зад лысого и скрюченного, потерявшего папаху адмирала Колчака, а на втором – брат-близнец того молодца втыкал штык в брюхо усатому толстяку в мундире с позументами и погонами явно деникинского происхождения. А поверху, под самым потолком, был протянут неумело написанный белилами по красному ситцу лозунг «Вся власть Советам!».

За главным столом, посередке, положив жилистые кулаки на пустую, не обремененную никакими бумагами столешницу, сидел широкоплечий кудрявый парень в наглухо, несмотря на жару, застегнутом френче с накладными карманами. Светлые его волосы, казалось, слиплись от пота, фуражка кверху тульей лежала рядом, на столе. Он не встал навстречу Сибирцеву, словно чего-то ждал, сурово глядя в пространство.

После короткой паузы, во время которой они успели осмотреть друг друга, парень, не поднимаясь и не протягивая руки, с откровенной неприязнью произнес:

– Зубков. Председатель.

Председатель чего, он не добавил, видимо будучи уверенным, что всем он и так должен быть известен.

– Сибирцев, – сухо представился и Михаил Александрович. – Зашел вот познакомиться. Представиться. – И оглянулся в поисках стула.

Маша, которая провожала его, проследила за его взглядом и принесла от печки грубо сколоченную табуретку. Сибирцев благодарно кивнул, сел, несколько раз глубоко вздохнул и обернулся к Маше, не обращая никакого внимания на председателя сельсовета.

– Машенька, посидите пока на воздухе. Что вам тут с нами?

Маша, по– девчоночьи обиженно оттопырив нижнюю губу, исподлобья взглянула на Зубкова и вышла, стараясь казаться гордой и независимой. «Вся в мать», – пряча улыбку, посмотрел ей вслед Сибирцев. И снова повернувшись к председателю, даже слегка опешил, ибо увидел в его глазах теперь уже совершенно открытую враждебность и труднообъяснимое торжество.

«Уж не решил ли он, что изловил беляка?» – мелькнуло у Сибирцева, но вдруг, трезво оценив ситуацию, он понял, что так, видимо, и есть. И не может быть иначе. Баулин, разумеется, этому Зубкову ничего не сказал, от услуг Матвея он сам только что отказался, а слухи о нем, Сибирцеве, – говорил же Баулин – самые недвусмысленные.

– Чего живете-то скучно? – чтобы как-то разрядить обстановку, сказал Сибирцев первое, что пришло в голову, и кивнул на пожелтевшие плакаты.

– А тут не клуб, чтоб плясать! – отрезал председатель. Сибирцев даже растерялся. Наверно, в первый раз в жизни он не знал, о чем говорить. Больше того, чем объяснить свой приход. Дурь какая-то… Может, правда кликнуть Матвея? Нет, пожалуй, пока не стоит.

– Ну что, молчать пришел? – как хлыстом рубанул председатель. – Где документ? Подавай сюда свой документ, кто ты есть такой!

– Нет у меня его с собой, – спокойно ответил Сибирцев.

– Правильно! – удовлетворенно воскликнул Зубков. – Нет и не может быть. Потому как знаешь, кто ты есть? Контра ты, вот кто! Я тебя сразу разгадал. Так-то, ваше благородие.

Сибирцев понял, что спорить с председателем бесполезно, и усмехнулся, вспомнив характеристики, которые походя дали ему дед Егор и кузнец. Однако сам Зубков, видимо, расценил эту усмешку по-своему.

– Оружие где?

Сибирцев хмыкнул и показал палку. Зубков быстро подошел к нему, нагнулся и ловко обхлопал его карманы. Брякнул спичечный коробок.

– Нет оружия, – констатировал председатель. – Ну так вот, слушай. Я давно знал, кто ты и зачем тут. Лазутчик ты бандитский, беляк недобитый, понял? Руки до тебя все не доходили. А теперь, вишь, и сам явился. Каяться захотел?

– А ежели ты ошибаешься, Зубков? А?

– Я-то? Не, не ошибаюсь. У меня на вашего брата нюх особый, революционный. Понял?… Значит, познакомиться зашел? – странно ласково спросил он.

– Да уж нет, теперь охота пропала. – Сибирцев поднялся, опираясь на палку. – Пойду лучше домой. Или к деду Егору в храм. Самогонки выпью за твой революционный нюх.

– Во-во, – подхватил Зубков, – в самый те раз помолиться, потом не успеешь. Ступай, ступай!

Сибирцев повернулся, вышел в сени, но тут шедший следом Зубков крепко сжал его плечо. Сибирцев поморщился от боли.

– Пусти, черт бы тебя…

– Не, не туда ступай, а вот куда! – И Зубков толкнул его в сторону, в распахнутую узкую дверь. – Посиди в чулане, помолись за упокой души.

– Скажи Маше, – повернул голову Сибирцев, – чтоб не волновалась и шла домой.

– Не твоя забота! – И снова грубый толчок в спину. – Да, спички отдай! – Зубков забрал коробок, встряхнул его. – Богато живешь, ваше благородие. Ну ничё, посидишь без курева. Знаю вас, гадов, готовы дом спалить и сами сгореть.

Хлопнула дверь, звякнул засов. Сибирцев огляделся. Узкий полутемный чулан с крохотным лазом вверху – для кошек, что ли? Охапка лежалого сена. Сибирцев, кряхтя, опустился на нее и боком привалился к стене. Ноги упирались в дверь. Душно, до кашля. Пахло пылью, мышами. Болела спина. Сибирцев попробовал расслабиться и закрыл глаза.

Сейчас он мысленно повторил весь короткий разговор с Зубковым и похвалил себя за то, что не упомянул имени Баулина или Ныркова. Уходя утром, Сибирцев запрятал в щель под террасой документы и наган. Правильно сделал. Оружие помогает лишь тогда, когда нельзя не стрелять. А документы ничего этому… действительно гусаку – надо же! – не скажут, скорее, наоборот, вызовут у него отрицательную реакцию…

Солнце стояло еще высоко, когда бричка с маху проскочила мелководную Утицу и, взметнув веера брызг, вынеслась на взлобок. Взмыленные кони на виду села сбавили бешеный галоп и с заметным усилием подкатили бричку к сельсовету. Стали, бурно поводя боками. Подскакали верховые, с натугой сползли с седел и подошли к бричке, хрипло отплевываясь и покачиваясь на широко расставленных ногах.

– Хлопцы! – срывающимся, пересохшим голосом крикнул Нырков и показал на приоткрытые ворота сельсоветского двора. – Давай туда. Распрягайте да поводите, поводите, а то

запалите коняг… Ну, Баулин, пошли в дом… Где хозяева? – громко крикнул он, увидев на дверях увесистый замок.

На площади появились несколько мужиков и баб; молча и отчужденно наблюдали за приезжими.

Баулин закинул за плечо короткий казачин карабин, который он до сих пор держал в руках, и побежал рысцой через площадь, но вдруг остановился, заметив в глубине улочки степенно шествующего Зубкова.

– Эй, живей сюда! – крикнул Баулин. Зубков в приветствии поднял руку, но шагу не прибавил. Баулин зло выругался сквозь зубы: вот же гусак, туды его кочерыжку!…

Зубков приближался, блюдя достоинство председателя, уважая себя и подчеркивая это уважение жестами спокойными и значительными. Защитный френч и суконная фуражка со звездочкой, а также широченные галифе, заправленные в начищенные сапоги, делали его плотную и стройную фигуру действительно весьма значительной. Ему где-нибудь в городе цены бы не было, говорил не раз Баулин. Представитель, да и только. А тут, в селе, как назвал его кто-то гусаком, так и прилепилось, хоть ты убейся.

Нырков, поигрывая плеткой, нетерпеливо прохаживался по галерее и неприязненно поглядывал на подходившего председателя.

– Ну? Ты где шатаешься? Почему замок на помещении, а? Где дежурный? – сразу засыпал вопросами Зубкова. – Черт, понимаешь, что за порядок!

Он не ответил на приветствие Зубкова, поднесшего ладонь к козырьку фуражки, на что председатель отреагировал по-своему. Он не стал вступать в пререкания, но молча и с полным пониманием собственного авторитета поднялся по ступеням и, вынув из кармана шикарных галифе худую связку ключей, открыл и снял замок. Распахнул дверь и, сделав приглашающий жест, первым вошел в помещение.