Текст книги "Сиреневый сад"

Баулин, Нырков и чекисты последовали за ним, тут же поскидали портупеи, куртки и фуражки на широкую лавку и расселись кто где, блаженно вытянув ноги.

Нырков устроился за боковым столом, достал из внутреннего кармана сложенную пополам тетрадку, карандаш и положил перед собой, как бы начиная чрезвычайное заседание. Мельком взглянул на Зубкова, занявшего свое председательское место, он неожиданно сказал ему:

– Я – Нырков. Усек?

Зубков кивнул и, сняв фуражку, положил ее на стол рядом с собой.

– Вопрос стоит один, – начал Нырков, нервно поглаживая лысину. – Идет банда. Количественный состав неясен, возможно, не больше сотни. Думаю, из тех, которые позавчера ушли от разгрома под Козловом. Кто их ведет, неизвестно. Так же, как их путь. Скорей всего на Сосновку и Моршанск, в общем, к железной дороге, а может, и свернут где-нибудь в сторону. Они нас видели – это плохо. А что мы их видели и даже положили нескольких – это хорошо. Наша задача: остановить банду, не пропустить и по возможности уничтожить. Все. Какие у нас для этого есть силы? Давай, Баулин, доложи товарищам, о чем мы с тобой говорили. Баулин встал, подтянул брюки, поправил очки на переносице.

– Я считаю, Илья Иваныч, надо Матвея позвать. Шлепикова то нет, в Тамбове он на конференции.

– Правильно. Зубков, распорядись.

– Второе, – продолжал Баулин. – Думаю срочно отрядить нарочных к соседям, продармейцев своих собрать и, может, даже у сосновских попросить подкрепления.

– Дело говоришь, согласен. Слышь, Зубков?

Зубков между тем поднялся, надел фуражку и подошел к окну.

– Ты чего там, Зубков? – Нырков повернулся к нему всем туловищем.

– Послать некого… За Матвеем, – недовольно пробурчал председатель.

– Так сам ступай! – Нырков грохнул кулаком по столу. – Сам давай, чтоб тебя!… Мои хлопцы сутки с коня не слезали!

– Идет, – спокойно отозвался Зубков, не отрываясь от площади. – Вон он уже идет…

Нырков отвернулся и, глядя совершенно осоловелыми глазами на Баулина, помотал головой: ну и ну! Баулин в ответ обреченно пожал плечами.

Вошел кузнец, как был с утра – в фартуке. Его он тут же снял и кинул в угол. Склонил слегка голову.

– Тут уж слух по селу: власть прикатила. – Oн улыбнулся. – Вот зашел. Здравствуйте, товарищи.

Нырков привстал из-за стола и протянул ему ладонь, кузнец пожал ее.

– Садись, Матвей Захарыч, – сказал Баулин. – Неприятность у нас. Банда идет. Верстах в тридцати уже, думаю. Так что к вечеру ожидать гостей.

– Велика ли банда-то? – невозмутимо осведомился кузнец.

– По всему видать, сабель не меньше сотни.

– Многовато… – протянул кузнец. – Ну дак что ж делать? Надо… Я тута, товарищ Баулин, покуда с мужиками-то нашими беседу провел. Оружию велел приготовить и чтоб по первому сигналу сюда. Верные мужики, ты их знаешь. Считай, два десятка наших. Да твоих бы собрать, да мы вот. Все сорок. По два бандюка на брата. Сдюжим, думаю, своими силами.

– Вот это да! Вот это ты молодец! – восхитился Баулин. – Когда ж успел-то? Как угадал?

– Да то не я угадал. – Кузнец смущенно сграбастал в кулак бороду. – Тута один умный человек совет дал: чую, говорит, а сам как в воду глядел, вишь ты.

– Это кто ж такой? – вмешался Нырков.

– Да есть… – неохотно отозвался, кузнец. – Вот товарищ Баулин знают его. Ждет он вас, товарищ Баулин.

Баулин с Нырковым переглянулись и понимающе кивнули друг другу.

– Вот закончим, – сказал Нырков, – и съездим к нему.

– Я так считаю, – встрял Зубков, – сперва надо допросить пленного беляка, бандитского лазутчика, а если не сознается, стенкой пригрозить. Заговорит.

– Где ж его взять? – хмыкнул Нырков и отвернулся, потеряв всякий интерес к Зубкову.

– А в чулане у меня сидит. Цельный день.

– В чулане? – подскочил Баулин. – Так что ж ты тянул? Давай его сюда!

Зубков снисходительно усмехнулся и вышел. Послышался скрежет засова, потом голос председателя: «Выходи, ваше благородие, давай, давай!» И тут же в дверь, споткнувшись о порог, морщась и потирая глаза, вошел Сибирцев. Нырков мгновенье глядел на него, потом перевел глаза на Зубкова, скользнул по присутствующим и сказал:

– Ну-ка, мужики, выйдите на улицу. А ты, Баулин, останься. И ты, Малышев. Ступайте гляньте, чтоб посторонних не было, а с беляком мы тут втроем поговорим.

Зубков, чекисты и Матвей Захарович вышли за дверь, плотно притворив ее.

Нырков, раскинув руки, бросился к Сибирцеву.

– Миша! Как же это тебя угораздило?

– Здоров, Илья! Да полегче, полегче ты… И что это вы все по больному норовите? – кисло улыбнулся Сибирцев. – Ты, что ль, Малышев? Живой?

– Я! – обрадовался Малышев и, гордый, обернулся к Баулину. – Признали!

Сибирцев машинально похлопал себя по карманам, на что Нырков немедленно отреагировал: добыл из кармана тужурки коробку папирос «Дюбек» и коробок спичек. Сибирцев оценил подарок, подбросил на ладони спички.

– И за спички спасибо, а то этот гусак отобрал их у меня. Пожару боялся.

Баулин усмехнулся.

– Ну так что у тебя, Миша? – спросил Нырков, когда Сибирцев закурил и сел на лавку.

– Обо мне потом. Что у вас?

– Плохо, – отрезал Нырков и помрачнел.

– Банду мы обогнали, Михаил Александрович, едва проскочили, – сказал Баулин. – Похоже к ночи тут будет.

– Так… Значит, идут… Ну, где решили встречать банду? Сколько их?

– Под сотню, – глядя в стол, пробурчал Нырков.

– Много. А у нас?

– Десятка четыре будет. Если моих успеем собрать, – ответил Баулин. – Нарочных надо срочно послать в Рождественское и Глуховку. И в Сосновку за подкреплением. А, Илья Иваныч?

Нырков согласно кивнул.

– Погоди-ка, Баулин, – перебил Сибирцев – Ты ж грандиозный митинг днями проводил. Сколько народу-то присутствовало? Полторы сотни. Сам писал? Сам. Почему же тогда сорок человек получается? Или ты отписку в уком давал?

– Ну зачем так, Михаил Александрович? Вы ж ситуацию знаете…

– Потому и говорю. Мне, например, Матвей Захарович другое сказывал. Что не отдадут мужики село бандитам. Драться будут. Только поднять их надо. Объяснить, что идут волки, которые никого не пощадят. Вот и откликнутся мужики. Или у тебя нет такой уверенности? Кстати, зря его не оставили, кузнеца-то. Знакомы мы с ним.

– В колокол бы ударить, – сказал Баулин, помолчав. – Вояки они, конечно, никудышные, однако миром такую пальбу поднять можно, – черт испугается. А Матвею я объясню про вас. Он поймет.

– Вот и пора поднять народ, пока не поздно. На митинге надо выступить Матвею Захаровичу, тебе. А вот Зубков пусть не лезет. Похоже, не очень любят его здесь, больно он важный.

– Пойду. – Баулин поднялся и направился к выходу.

– Что, Илья? – Сибирцев снова зажег спичку. – Нехорошая складывается ситуация? Оружие у попа есть, я тебе писал, но где оно – неизвестно. Церковь я с утра основательно обследовал. Пусто там. Вот, кстати, ежели держать оборону – лучше не придумать. Пулемет на колокольню, а стены пушкой не прошибешь. Да-а… Умчался святой-то отец с утра пораньше. Есть подозрение – в Сосновку. Там у него, оказывается, свояк имеется. Маркелом зовут. Он в Совете служит. Не слыхал о таком?

Нырков отрицательно покачал головой.

– Ладно, разберемся позже. – Сибирцев подошел к окну, долго наблюдал за площадью. – Знаешь что, Илья, вези-ка ты меня, брат, вроде как арестованного, в усадьбу. Для отвода глаз и пока народ не собрался. Потом решим, где мне находиться, с вами или вовсе наоборот. А ты, Малышев, располагайся с ребятами здесь, отдохните. Ночь, по всему видать, будет нелегкая…

Бричку они остановили, едва съехав с бугра, и, заведя коней в приречные заросли, до калитки пошли пешком. Илья прихватил из-под сиденья вещевой мешок.

Измученная ожиданием Маша с радостью бросилась от террасы навстречу Сибирцеву, но еще больше обрадовалась, узнав рядом с ним козловского доктора. Довольный Нырков

подмигнул Сибирцеву, и тот понимающе кивнул, мол, пусть все остается так, как есть.

– С вами что-нибудь случилось, Михаил Александрович? – нетерпеливо спросила девушка, и Сибирцев заметил, что у нее слезы выступили на глазах. – Весь день вас не было… А потом этот сердитый председатель буквально прогнал меня, так грубо, зло…

– Ничего не поделаешь, Машенька. Назревают большие неприятности, – суховато ответил Сибирцев и обернулся к Ныркову. – Между прочим, Илья, об этом, – он взглядом показал на усадьбу, – тоже думать надо. Ну, пойдем, – и пошел по дорожке к дому.

Елена Алексеевна, перегнувшись через перила террасы и молитвенно сложив на груди ладони, укоризненно качала головой.

– Ай-я-яй, нехорошо, Михаил Александрович. Что ж это вы весь-то день пропадаете? Мы же беспокоимся. Я даже готова предположить, что, уйдя без завтрака, вы так и не удосужились поесть. Ох уж эти мужские дела! – В ней так неожиданно проявилось кокетство, что Нырков, поклонившись ей, легонько хмыкнул, сдерживая улыбку.

– Познакомьтесь, пожалуйста, Елена Алексеевна, это доктор, который меня лечил в Козлове.

– Очень приятно, здравствуйте, доктор. – Елена Алексеевна высоко, как для поцелуя, протянула руку.

Нырков шаркнул ногой и слегка пожал ладонь.

– Тут, кстати, – сказал он, кладя вещевой мешок в качалку, – кое-какая пища и газеты. Что ты просил, Миша.

– Потом пробегу, когда время будет. Спасибо, Илья, узнаю, чем мир дышит. Машенька, Елена Алексеевна, нам надо поговорить, доктор меня посмотрит, а вы пока, может быть, приготовите чего-нибудь пожевать? Вообще-то есть хочется, спасу нет.

«Вот откуда это выражение у Маши, – поняла Елена Алексеевна. – Тянется к нему, даже невольно копирует его речь… Ах, дай-то бог!…»

Сибирцев с Нырковым уединились, сели друг против друга, невесело переглянулись.

– Ну давай выкладывай свои соображения про нашего попа. – Нырков снова достал тетрадку и карандаш и положил перед собой.

Соображения… Услышав о банде, Сибирцев понял, что многое продуманное им еще вчера нынче в связи с бандитским налетом наверняка разрушится. Первый вопрос: есть ли какая-нибудь взаимосвязь между бандой и попом? Или это случайное совпадение? Если простое совпадение, то попа необходимо всеми силами удержать от контактов с бандитами. Тут любой аргумент подойдет, скажем, такой: банду могут уничтожить, но связь с ней, даже короткая, непременно его скомпрометирует, а в дальнейшем вскроет всю агентуру. Законспирированное, готовое к действию подполье дороже сотни случайных головорезов. Нельзя делать ставку на случай. Но это к примеру. Если же банда идет сюда по вызову отца Павла, тогда положение совсем скверное. Значит, поп уже всесторонне подготовился и его люди ждут только сигнала. Против них без крепкой посторонней помощи не устоять. Тогда коммунистам и всем сочувствующим надо уходить. И уходить немедленно. Сопротивление ничего, кроме бесполезной гибели, не принесет. И вместе с тем именно ему, Сибирцеву, необходимо устанавливать связь с попом, и незамедлительно. Но того еще нет в Мишарине. Где ж его черт носит?…

И второй вопрос – он был сугубо личным – касался Маши и Елены Алексеевны. Сибирцеву и в голову не приходило хоть на миг оставить этих женщин в селе, занятом бандитами. Их следовало срочно куда-нибудь увезти. Но куда? И согласятся ли они еще?

Ударил колокол, и звук его, тягучий и тревожный, поплыл над Мишарином.

– Посидим, – спокойно заметил Илья. – У меня там пока особых дел нет.

Зашла, постучавшись, Маша и пригласила обедать. Мужчины поднялись и пошли вслед за ней на кухню мыть руки, причем намывали их под рукомойником новым куском серого, похожего на глину мыла, привезенного Нырковым. Пены этот кусок почти не давал, зато дух от него шел пронзительный, как в лазарете.

Елена Алексеевна накрыла стол на террасе. И хоть тарелки были разнокалиберные и обед состоял все из того же зеленого щавелевого с крапивой борща на тушенке, а на второе – пшенная каша-концентрат, тем не менее каждый сидящий ощущал какую-то торжественность, приподнятость, необычность уж во всяком случае.

Только в самом конце обеда, отодвинув пустую тарелку, аккуратно подчищенную хлебной корочкой, и откинувшись на стуле, Сибирцев решил перейти к делу. Поглядывая на Илью, словно испрашивая поддержки, он коротко рассказал о бандитах, что вот-вот могут ворваться в село. Нет, их, конечно же, встретят и постараются не пропустить, однако же будет лучше, если женщины на время покинут усадьбу. Мало ли что может случиться: вдруг какому-нибудь озверевшему бандиту взбредет в голову… Что взбредет, Сибирцев не сказал, полагая, что и так все поняли.

Елена Алексеевна отнеслась к услышанному неожиданно спокойно. Только подняв от стола свое большое отечное лицо, отрешенно, как о постороннем, сказала, что ей теперь бояться поздно, а вот Машу надо обязательно увезти. И лучше всего, если о ней позаботится Михаил Александрович. Она надеется, что он не оставит Машу, ну а им с Дуняшкой – двум старухам – куда уж уходить из родного-то гнезда. Да и бог милостив, поди, обойдется.

Маша, естественно, заявила, что без матери она и шагу не ступит.

Разгорелся спор, долгий и, в сущности, бессмысленный, о том, что страшно, а что нет, чья жизнь дороже, – громкий семейный спор, в котором абсолютно прав каждый, потому что каждый меньше всего думал о себе самом и его могли заботить и волновать лишь безопасность и здоровье ближнего. Уже и слезы появились на глазах у Маши, дряблым и отчужденным стало лицо Елены Алексеевны.

Вечерело. Солнце в последний раз обожгло оранжевым огнем широкие половицы террасы и ушло за дом. Взглянув на карманные часы, Илья Нырков тем самым обратил внимание всех присутствующих, что время уходит бесполезно и надо приходить хоть к какому-то приемлемому решению. Устал настаивать, убедившись в бесполезности своих суждений, и Сибирцев.

Маша поднялась и, вытерев рукавом красные глаза, стала убирать со стола посуду. Расстроенная Елена Алексеевна ушла на кухню.

Сибирцев и Нырков спустились по ступенькам в сад и, медленно двигаясь к калитке, заговорили наконец о самом главном в настоящий момент.

– По всему выходит, что мне, брат, надо тут оставаться, – словно подвел итог разговорам Сибирцев.

– Это почему же? – шепотом возмутился Илья.

– А потому, что в пользу такого решения есть два веских аргумента… Даже целых три, если хочешь.

– Ну, – возразил Илья, – выкладывай.

– А вот какие. Давай по порядку. Ты как полагаешь, мандат, выданный мне Главсибштабом «Крестьянского союза», стоит чего-нибудь? Сотня бандитов – это тебе не сто уголовников, собранных вместе. Это скорее всего войсковая часть, подчиненная какому-то своему начальству или, возможно, вышедшая из его подчинения. В любом случае там есть командир, атаман или какой-нибудь черт в ступе, неважно. Документ, считай, подлинный, тут, в Мишарине, я никакими дурными, с их точки зрения, связями не опорочен. Знакомство с попом только на руку. А что ты или там Зубков меня допрашивали – это в порядке вещей.

Теперь дальше. Там, за церковной оградой, в случае рукопашной помощи от меня, считаю, никакой. А здесь же, напротив, могу не только узнавать о том, что бандиты замышляют, но и по возможности направлять их действия. В конце концов, устроить им с вашей помощью ловушку. Опять же и женщинам рядом со мной будет грозить меньшая опасность. В принципе-то, конечно, как еще повернется. Все от меня будет зависеть. Вот тебе уже два аргумента. И третий: если объявится Павел Родионович, – Сибирцев усмехнулся – пора мне перестать называть его попом, так вот, если вдруг он здесь появится, только я смогу раскрыть его преступные действия. Понимаешь? Он ведь, между прочим, уже возгласил с амвона, что грядет сюда сила великая. Может, иносказательно, а может, и вовсе по делу, имей в виду.

Нырков снял фуражку и вытер лысину своим знаменитым клетчатым платком. Сибирцев проследил за его жестом и добавил с улыбкой:

– Ты бы, Илья, не показывал платка-то. Тебя ж по нему любая собака узнает. Всей губернии этой твой платок известен.

– Да, да, – спохватился Илья и спрятал платок, но видно было, что думал он совсем о другом. – Честно скажу, Миша, есть резон в твоих словах, однако боязно за тебя. Я же не рассказывал, как с меня за твои подвиги штаны снимали.

– А ну-ка! – словно обрадовался Сибирцев.

– Это совсем не весело, – отмахнулся Нырков. – Потом, когда– нибудь. Ну да не в этом дело. К сожалению, говорю, есть резон в том, что ты предлагаешь… А как же я тебе безопасность-то смогу обеспечить? Вот вопрос.

– Да ты что, Илья? Как раз самую лучшую безопасность и обеспечишь, ежели ни сном ни духом – понимаешь? – ничем не будешь связан со мной. А стрелять я, коли нужда случится, сумею, ты знаешь.

За кустами, у ограды, послышались негромкие голоса. Чекисты притихли. Люди прошли мимо, но вскоре снова раздались шаги, потом шорох кустарника и легкий кашель. Нырков, закрыв собой Сибирцева, выхватил наган.

– Спокойно, Илья Иваныч, – сказал из кустов знакомый голос. – Я это. – Баулин раздвинул ветки. – Поди-ка сюда. И вы тоже, Михаил Александрович. Тут нас никто не накроет… Значит, слушайте, докладываю: митинг мы провели. Короткий. По-военному. Многие мужики согласные, что банду в село пускать нельзя. Зубков вскрыл свой лабаз и раздал оружие. В общем, уже сейчас мы с полсотни людей имеем. Да мои, глядишь, подлетят. Малышева твоего я, Илья Иваныч, на колокольню отправил с пулеметом. Видимость, скажу тебе, отменная. И вот сейчас дозор у речки поставил. Тоже твоего одного и из деревенских – сочувствующего. Они предупредят, ежели что… А вы чего порешили?

– Мы-то? – Нырков оторвал листок сирени, пожевал и, сморщившись, выплюнул. – Он тут останется. Усек?

– Чего ж не понять? Это дело мы понимаем. Так, значит… Ну тогда прощевай покуда, неизвестный товарищ, а мы с тобой, Илья Иваныч, давай-ка в село. Оборону держать.

– Вы в случае чего в церковь. Пушкой не возьмут… И последнее: установите самое пристальное наблюдение за поповским домом. И если появится святой отец, немедленно, слышите, немедленно и любым способом дайте мне знать. Меня не найдете, тогда через Машу. Считай, Баулин, это приказом. Понял? – Баулин ни с того ни с чего негромко рассмеялся. Сибирцев с Нырковым даже опешили.

– Что с тобой, рехнулся? – Илья подозрительно посмотрел на него.

– Да нет, забыл вам сказать, заходил я к попу-то. Но его не было дома, кухарка открыла, она и сказала. Я, значит: «А кто из хозяев есть?» Она: «Сама дома». Ну, говорю: «Зови сюда». Выплыла. Видали б вы! Во баба! – Баулин поднял ладони выше своей головы. Во! Во! – Он показал, какие у нее бедра и бюст. – Лет тридцати с чем-нибудь, думаю. Хороша баба! Царица! На лицо приятная… Да…

– Варвара Дмитриевна ее зовут, – заметил Сибирцев.

– Да? «Имейте, – говорю, – в виду, сюда может скоро банда пожаловать. Так она никого не пощадит». – «Нам, – отвечает, – это не грозит. Церковь, – говорит, – выше политики. Это вы воюете, а мы о душе мирской заботимся». – «Смотрите, – говорю, – потом будете пенять на себя. Она мимо таких, как вы, значит, не проходят». Так она мне на дверь показана. «Ступайте, – говорит, – отседова и больше никогда не возвращайтесь». Чего делать-то? Я и ушел. Да, баба такая, что сама любую банду уложит. Вот бы к нам ее…

– Все, что ль? – Сибирцев нахмурился.

– Все, а что?

– Ну ладно, давайте прощаться. Ты потом, Илья, ежели чего, о Маше побеспокойся.

Илья помрачнел

– А это, – Сибирцев раскрыл бумажник, извлеченный перед обедом из тайника в террасе и вынул мандат, подписанный Дзержинским, – ты его сохрани, однако, в случае чего, сам знаешь, как с ним поступить. – Он пожал Ныркову руку и добавил с усмешкой: – И платок свой спрячь подальше…

Маша сидела на ступеньках крыльца, сжав лицо ладонями. Сибирцев подошел, присел рядом, положил ей ладонь на плечо и почувствовал, как девушка вздрогнула.

– Машенька, – сказал он после паузы, – сейчас я вам скажу кое-что, а вы это крепко запомните. Можно?

Маша подняла к нему большие темные глаза и пристально, с глубокой затаенной болью посмотрела на него.

– Доктор уехал в Сосновку. Он проездом тут был, посмотреть меня. Сказал, что все хорошо и дело пошло на поправку. Я – бывший белый офицер, друг вашего брата, и все. Я через доктора кинул вам весточку, вы меня взяли на излечение… Вот это же все должна знать и ваша мама И ни слова больше. Вы меня поняли? Вы сами должны сказать ей об этом, чтобы она поверила, если есть какие-то сомнения… Иначе всем нам может быть крышка.

Девушка внимательно, словно впервые узнавая, глядела на него и безмолвно кивала.

– И еще одно обстоятельство. Мне необходимо найти в вашем доме какое-то убежище, чтобы его никто, кроме вас, не знал. Вспомните, пожалуйста, детство, куда вы прятались от родителей. Такое место, повторяю, чтоб ни одна живая душа не отыскала. Ни одна.

Маша положила легкую вздрагивающую ладошку на его сжатый, упертый в колено кулак.

– Хорошо, я покажу вам такое место. Пойдемте ко мне в мансарду.

Пришла ночь. Спала дневная духота, посвежело. Из низины потянуло туманом, легким таким, чем-то напоминающим дымок от малого костра. Один за другим гасли огоньки в домах, и устанавливалась тишина недоброго, напряженного ожидания. Даже собаки перестали брехать. Застыли, всматриваясь в темноту, дозорные в церковном дворе, на крыше и колокольне, в помещении сельсовета заняли свои посты вооруженные люди, притаились, нечаянно мелькая огоньком самокрутки и настороженно покашливая. А ночь шла. Майские ночи коротки. И вскоре уже, должно быть, посветлело на востоке, потому что проявились темные силуэты крыш и деревьев. Вот тут и потянуло в сон по-настоящему.

Баулин с Матвеем обошли посты, постояли молча посреди площади, вольно дыша прохладным воздухом, пахнущим улегшейся пылью и ароматом отцветающей в низине сирени, и разошлись по своим местам: комиссар в сельсовет, а кузнец – на колокольню.

Не раздеваясь, только слегка отпустив ремень, лежал на кровати Сибирцев и чутко прислушивался к ночным звукам, доносящимся сквозь приоткрытое окно. Дверь на террасу была заложена щеколдой. Невольный арест и полдневное лежание в чулане, как видно, обернулись пользой: тогда духота сморила и кинула в сон, а теперь не было его ни в одном глазу. Слабо шелестела сирень в саду. Где-то подальше, может быть, в кроне лип, возились и негромко попискивали ночные пичуги. Но все это были обычные мирные звуки, которые лаской и покоем отдавались в ушах. Сибирцев же томительно выискивал и ждал только те, которые должны были нести с собой страдания и большую беду. Возможно, это будет осторожный и оттого пронзительно громкий в ночи скрип рассохшейся ступеньки под вкрадчивым сапогом или быстрый, скользко рвущийся шепот, короткий, как вспышка, звяк металла, отдаленное конское ржание или оборванный предсмертный всхлип убитого человека. Казалось, весь жизненный опыт солдата и чекиста Сибирцева сфокусировался сейчас в слухе, в ожидании глухого в туманной пойме или звонко треснувшего на взлобке винтовочного выстрела. Но – тишина. Она успокаивала, и, чтобы не расслабиться, не забыться, Сибирцев вспоминал и думал, сдерживания дыхание и глядя в темный потолок.

Просмотренные вечером газеты, которые привез Нырков, заставили крепко задуматься Напечатанные на тонкой бумаге сведения из всех уездов Тамбовской губернии, из Москвы, Петрограда, из-за границы говорили о том, что битва, и тайная и явная, не прекращается ни на миг. С одной стороны, собравшиеся на митинг, скажем, в Борисоглебске 400 дезертиров клянутся искупить свою вину перед республикой, а в это же время комитет эсеровской партии приглашает членов бывшей «учредиловки» приехать в Париж для того, чтобы объявить о создании нового русского правительства. Это ж надо! В каждом номере короткие некрологи и сообщения об убийствах местных советских и партийных работников. Вот и недавно ворвались антоновцы в деревню Токаревку, резали рты, ремни со спин, кололи глаза. «Все убитые товарищи, – пишет газета, – не коммунисты, а беспартийные. Но оголтелая банда не щадит никого мало-мальски прикосновенного к рабочего-крестьянской власти». Но это бандиты, понятно. А в Моршанске революционный военный трибунал приговорил милиционера Сосновского района Фомина – это уж вовсе рядом, где-то, считай, под боком, – к расстрелу. Бандит Фомин, оказалось, виновен в самоличных обысках, грабежах и мародерстве. Вишь как получается. Они, эти Фомины, понимают, что Советская власть, конечно, побеждает, ну и стремятся проникнуть на ответственные посты. Неважно, какой уровень власти, им лишь бы власть. Сколько еще всего менять придется, сколько потерь впереди… Страна понемногу налаживает жизнь. Но бедность, нищета… Вон в Козлове на очередном субботнике домашними хозяйками починена тысяча штук красноармейского белья. Вишь чего достигли! А в Константинополе спекулянты перепродают друг другу разные суда русского флота. И бывший министр Врангеля официально заявил, что военный флот будет передан Франции для возмещения ее расходов по содержанию врангелевских войск. В самой же Франции проходят демонстрации в поддержку Советской России, вспыхнуло революционное движение в Китае и Японии, волнения в Индии, бастуют английские углекопы.

Мир бурлит в преддверии мировой революции. И России бы сейчас – самое время! – вовсю засучить рукава, кабы не антоновщина.

Рассказ Ильи о бригаде Котовского дал Сибирцеву больше всех газет, вместе взятых, да и не все в них можно писать из того, что хочется слышать. Свежими, опытными кадрами усилены политотделы, чека, милиция, местные советские органы. Огромнаяпомощь. Вся страна, только вчера, как говорится, вышвырнувшая Врангеля, заключившая мир с Польшей, лежащая в дымящихся еще развалинах, слала на охваченную восстанием Тамбовщину учителей и врачей, медикаменты и продовольствие, одежду и обувь.

Конференция беспартийных крестьян-бедняков, съезд учителей, конференция домашних хозяек, собрания рабочих железнодорожных мастерских, и всюду одна резолюция – нет Антонову! Да, теперь уж точно нет. Но без крови он не уйдет. И потому слушай сегодня ночь, Сибирцев, может быть, это будет самая трудная, самая тяжелая ночь в твоей жизни…

Тайник, который показала Сибирцеву Маша, его вполне устраивал: почти неприметная дверца выводила из мансарды, где была Машина комнатка, на обширный чердак. И там среди старой и теперь никому не нужной мебели, досок и ящиков можно было бы довольно прилично устроиться. Если бы бандитам пришло в голову производить на чердаке обыск, то, прежде чем здесь кого-то найдут, пройдет целый день, столько нагромождено тут всякого барахла. Но скверно другое, и это решило вопрос: лестница так обветшала, что спуститься по ней бесшумно практически невозможно. Коли уж Машины легкие шаги отдаются скрипами да стонами по всему дому, то что уж говорить о Сибирцеве, Прятаться в какой-либо из комнат бесполезно, найдут запросто. Все, что сделал Сибирцев, это отнес на чердак свой полушубок и вещевой мешок, а остановился пока на самом простом варианте. Окно в его комнате заплетено вьюном, глухой кустарник вдоль всей стены. Окно невысоко, даже подтягиваться особенно не нужно. Уйти наружу через него он всегда успеет, тем же путем нетрудно и возвратиться в дом.

Захотелось курить. Сибирцев поднялся, подошел к окну. И тут раздался осторожный скрип.

Сперва Сибирцев решил, что скрипнула ставня. Но скрип повторился, и шел он с террасы. Кто-то в темноте искал дверь, наткнулся на стол, чертыхнулся сквозь зубы, дернул за ручку, звякнула металлическая щеколда. Пора. Сибирцев снял наган с предохранителя и, перекинув ногу через подоконник, бесшумно сполз на землю, притворив за собой ставни.

В двух шагах от него, отделенные кустом разросшейся сирени, молча прошли трое или четверо человек по направлению к террасе.

Прижимаясь спиной к стене дома, Сибирцев скользнул следом за ними. Осторожно, чтобы не хрустнуло, пробуя землю сапогом.

– Власенко! – услышал он негромкий голос.

– Тута я, – отозвался человек с террасы.

– Ну, открыл? – спросил первый.

– Не, атаман, задвижка, хрен ее возьмешь. Ломать треба.

– Я те дам ломать, Власенко! Чтоб мне без шума! – громче, чем следовало бы, прикрикнул человек, которого Власенко назвал атаманом, И голос его показался Сибирцеву знакомым. Слышал его уже Сибирцев. Но кто, кто? Взглянуть бы… Нет, не мог вспомнить.

– Ступай проверь с той стороны. Там должен быть второй вход, через кухню. И не греми!

«Этот человек знает дом и знает, где у него входы-выходы, – размышлял Сибирцев,. – Значит, он из местных. Вот, наверное, почему мне и знаком его голос». Но, как ни напрягал память Сибирцев, вспомнить не мог. Оставалось ждать, благо никто по кустам не шнырял. А в том, что это бандиты, уже никакого сомнения не было. Хорошего человека атаманом не назовут.

Неожиданно хлопнуло окошко наверху, и Машин голос громко и возмущенно спросил:

– Эй, что там за люди и что вам надо?

Короткий топот сапог, щелчок затвора. Сибирцев выпрямился и поднял наган.

– Маша? – как-то растерянно и слабо прозвучал вопрос с террасы. – Машка! Машенька!!

Мертвая тишина, и оттуда, сверху, снова услышал Сибирцев:

– Яков? Ты?… – Страх, даже ужас, а может, и отчаяние, смешанное с невероятной радостью, – все это перемешалось в двух словах «Яков? Ты?».

– Я, Маша, я, живой-невредимый! Открывай скорей! – Голос атамана задрожал.

Сибирцева словно обухом по темени ударили. Яков? Не может быть… Его нет. Но он же сам только что слышал и узнал, конечно, узнал этот голос. Правда, стал он грубей, с хрипотцой, но это действительно голос Якова Сивачева, Яши, расстрелянного семеновской контрразведкой год назад, в феврале двадцатого года. «Постой! – приказал сам себе Сибирцев. – Спокойно, думать надо».

– Эй, свету! – крикнул атаман.

Кто– то зажег свечу в стеклянном фонаре, поднял над головой, высветив остальных. Всего их было пятеро. Мгновение спустя распахнулась дверь, и вышла Маша, замерла, прижав ладони к груди. Один из пятерых рванулся ей навстречу и схватил в объятия.

– Маша, Машенька… – будто в забытьи повторял он. Сибирцев услышал, как навзрыд заплакала Маша.

– Постой, пусти меня, – срывающимся голосом сказала она. – Я пойду маме скажу… Мама же умрет от радости.

– Мама… – эхом повторил Яков. Он повернул голову к свету, и Сибирцев увидел, что перед ним в самом деле Яша Сивачев, только возмужавший, с обтянутыми худыми скулами, но это он.

Как же так, Яков и вдруг бандит, атаман? Все перемешалось в голове у Сибирцева. Может быть, все-таки произошла какая-то ошибка? Может, показалось, и не атаман он, может, это послышалось Сибирцеву: ждал бандитов, нервы напряжены, вот и ослышался…

Яков подошел к краю террасы, пригнув голову, вгляделся в темноту, будто хотел увидеть Сибирцева, потом громко вздохнул и повернулся к своим.