Текст книги "Маркиза Бонопарта"

Он протянул Потемкиной письма великой княгини Екатерины Павловны, которую любил много лет. Княгиня взяла их, стараясь унять волнение.

– Я знала всегда, что ты – настоящий мужчина, Петр Иваныч, – вздохнула она. – Но я верю, что рана твоя не смертельна. Ты встанешь на ноги, обязательно, и еще поведешь нашу армию к победе… Письма я пока возьму, у меня они будут сохраннее. Потом верну. И никому не покажу, не сомневайся.

– Спасибо, Лиз, – князь Багратион с благодарностью сжал ее руку.

Она наклонилась вперед – слезинка, скатившись по щеке, упала на лицо командующего.

– Не плачь, Лиз, не плачь, – проговорил он, и голос неустрашимого Багратиона дрогнул. – Я запрещаю тебе, я – русский генерал…

– Жить будешь, батюшка, – сказал доктор, осмотрев рану. – Только поберечься надобно…

Услышав его вердикт, Багратион улыбнулся и сразу же попросил:

– Пошли кого-нибудь, Лиз, пусть узнают, как там, на левом фланге, держатся ли?

Вызвался Бурцев, его уж перевязали.

Когда гусар вернулся, лицо его выражало тревогу. Князь Багратион приподнялся на локте.

– Что? Что? Говори! – потребовал он…

– Отступили наши… – проговорил Бурцев глухо, – француз на флешах… Генерал Милорадович отступил за овраг…

– Как отступил?! – воскликнул Багратион и ударил кулаком по столу, на котором лежал. – О, дьявол, – простонал Багратион. – Они отдали левый фланг Бонапарту! Все кончено, Россия потеряна. Все – зря… – Черноволосая с проседью голова князя откинулась, он захрипел, доктора засуетились вокруг него.

Алексею Анненкову обильно прыскали водой в лицо. Ее капли, смешанные с кровью, падали и на Анжелику, которая находилась рядом с ротмистром. Низко наклонившись над раной Алексея, доктор ощупал ее и тяжело вздохнул.

– Вы бы шли отсюда, мадам, – проговорил он, взглянув на маркизу. – Не женское дело смотреть на такое…

– Нет, я останусь, – ответила Анжелика решительно, – я буду с ним..

– Ну, как знаете, – пожал плечами доктор. – Но имейте в виду, я предупредил вас. Видите, сколько раненых у нас, выхаживать вас от обморока нам некогда.

Анжелика нахмурилась и промолчала. Про себя она решила, что вытерпит что бы ей ни довелось увидеть.

Доктор подозвал санитара. Тот заслонил раненого от Анжелики спиной. Она слышала только глухой стон, вырвавшийся из груди Алексея, потом в посудину посыпались разбитые кости, отрезанные куски мяса…

* * *

Пушки продолжали греметь. Потеснив и взломав левый фланг русских, Наполеон выхватил ключи от всей бородинской позиции, и теперь ему оставалось только разгромить центр. Горы трупов громоздились на кургане Раевского. Десятки атак французской пехоты и кавалерии обрушивались на батарею: вот-вот, еще немного и – оборона лопнет.

Но русские держались самоотверженно. Раевский и части разбитого фланга Багратиона, которые присоединились к нему, казалось, не теряли силы, а только удесятеряли их. Чтобы отвлечь Наполеона от центрального редута, Кутузов бросил в тыл противника лихие казачьи части. Они пронеслись ураганом, сея смерть. Французы вынуждены были отступить, чтобы ликвидировать прорыв, – это отняло время, спасло Раевского, а вместе с ним и всю русскую армию от разгрома.

Наступал вечер, солнце заходило за тучи… Наконец, утихла и жестокая артиллерийская дуэль. Опустилась тишина, столь непривычная всем, кому довелось пережить этот страшный день. Ни русская армия, ни французская не продвинулись ни на шаг, они оставались на тех же позициях, на которых стояли утром, перед тем как все началось.

Убедившись, что опасность для графа Анненкова миновала, Анжелика поехала к кургану. Все время, пока она оставалась рядом с русским офицером, ее не покидали мысли о брате. А вдруг Александр ранен и лежит среди чужих и некому ему помочь? Она с содроганием думала, что ее старший брат мог быть и убит. Тогда кто же предаст земле его тело?

Ужасное поле боя раскинулось перед маркизой. Долины, холмы и овраги были покрыты телами убитых и раненых так густо, что под ними не видно было земли. Трупы громоздились друг на друга в несколько рядов, особенно на самом редуте и влево от него, где еще с утра стояли дивизии Багратиона. Повсюду валялись разбитые пушки и остовы зарядных ящиков. Стадами бродили искалеченные раненые кони.

Страшный вид Бородинского поля поразил Анжелику настолько, что она не смогла удержать слез. Над всем полем, на котором десятилетиями отец Давыдова, его деды и прадеды собирали урожаи и пасли скот, теперь опустилась тьма смертельной, удушающей сырости, сильно пахло порохом и кровью. Начал накрапывать дождь…

Издалека Анжелика увидела мальчика, сидящего на лафете разбитой русской пушки и смотрящего перед собой на поле. Подъехав ближе, она узнала его – это был младший сын генерала Раевского Николенька. Тот обернулся – все волосы впереди у него оказались седыми.

– Мадам, я был здесь с самого начала и до конца, – проговорил он так, как будто продолжал какую-то свою мысль, о которой Анжелика не знала, но легко могла догадаться.

На фоне огромной трагедии, простершейся перед ее взором, маркизе показалось излишним кривить душой и выспрашивать у мальчика то, что ей хотелось узнать больше всего. И она спросила его напрямую:

– А французского генерала, который вел со знаменем кирасир, убили? Вы не видели его, Николя?

– Видел, – ответил мальчик. – Он очень храбро дрался, и папа даже восхищался им. Его ранило, и конь понес его к своим…

Глядя на кровавый дол, бывший еще утром столь оживленно-зеленым, лишь тронутым желтизной, Анжелика размышляла, что же ей делать теперь. При русской армии ее никто не держал и не просил остаться. Наоборот, здесь все почувствуют облегчение, если она уйдет. При французской… Конечно, там находятся оба ее брата, если они живы. Но среди огромной толпы израненных людей, измученных, голодных и злых, вспоминают ли они о своей сестре? Увы, за долгие годы разлуки с Александром сама Анжелика относилась к старшему брату скорее как дорогому сердцу образу, чем как к живому человеку, которого почти забыла. Они давно стали чужими. Зачем обманывать себя?

Остается только Пьер. Наверняка перепуганный, покинутый всеми. Но кто сказал, что он все еще при армии? Возможно, Александр уже отправил его домой к матушке. Наверняка отправил. Ведь mamán написала ему не одно письмо с требованием вернуть «мальчика» под родной кров. Анжелика не сомневалась в этом.

Как явится она, как скажет она брату Александру, который в лучшем случае лежит в лазарете, что видела его атакующим, находясь на русских позициях? Как объяснит, почему не приехала раньше? Она думала, что битва, которая только что закончилась, будет просто битвой, как все предыдущие, а оказалось… Анжелика не могла точно подобрать слово, что «оказалось». Чем могло оказаться для всех участвовавших в нем Бородинское сражение? Началом конца или началом всех начал? Но она чувствовала отчаянную безысходность кровавого побоища и глубокую скорбь кругом…

Стоя на покрытом трупами кургане Раевского рядом с его сыном, для которого, очевидно, в этот страшный день детство закончилось навсегда, Анжелика положила руку на плечо русского мальчика, и они оба молчали, наблюдая, как санитары с обеих сторон вывозили раненых. Как артиллеристы у курганных пушек, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по два-по три человека из расчета, собирали заряды, складывая их по ящикам, и проверяли фитили. Их лица, осунувшиеся, серые, были полны решимости повторить завтра все, что они сделали сегодня.

Вдруг какой-то артиллерист, высунувшись с кургана, показал пальцем вперед, и все как по команде повыскакивали за ним, глядя туда же.

– Смотри, смотри. Он, он, – переговаривались они. – Аполиен ентот…

Услышав их, Анжелика села в седло и, поместив Николеньку перед собой, устремила свой взор, куда указывали артиллеристы. Действительно, широкий луч вечерней зари, пробив пороховой дым и дождевые тучи, осветил человека в сером сюртуке и черной треуголке без плюмажа, который ехал по полю битвы верхом на ослепительно-белом статном коне. Он ехал одиноко, подолгу останавливаясь перед убитыми, а многочисленная свита следовала за ним на большом расстоянии позади.

Глядя на Бонапарта издалека, Анжелика вдруг почувствовала неодолимое желание опустить Николеньку на землю, ударить шпорами Звезду и скакать туда, к ним… Наверное, она так и поступила бы, но сзади ее окликнул русский гусар Лешка Бурцев:

– Маркиза, я извиняюсь, там Лизавета Григорьевна спрашивают, вы ужинать будете с нами? Все приготовили уже. Едем?

Он, Бурцев, позвал ее так просто, по-родному, как свою. Анжелика сразу вспомнила утренний бой на флешах и как Лешка, этот молодой гусар, которого она и знала-то всего несколько часов на общем празднике у Давыдова, закрывал ее собой от осколков ядра… Вспомнила и Алексея, израненного трижды…

– Николай, – призвал тем временем Бурцев мальчика. – Тебя отец ищет. Быстро домой. На сегодня отвоевались – хватит…

– Мы сейчас едем, – откликнулся тот и, не слезая со Звезды, повернул голову к Анжелике, взглянув на нее чистыми серыми глазами, и спросил негромко: – Едем, мадам?

Так все и решилось для французской маркизы. Сама еще не отдавая себе отчета, зачем она делает это и что ждет ее дальше, Анжелика поворотила кобылку и поехала к госпиталю великой княгини Екатерины Павловны – на русскую сторону. Впервые за многие годы она за весь прошедший день ни разу не вспомнила о Коленкуре.

На берегу речушки Стонец, где располагался госпиталь, все еще громоздились телеги с ранеными и сновали ополченцы в серых кафтанах. Невдалеке Анжелика заметила свежие могильные холмики, на которых стояли связанные прутьями кресты из веток, – хоронили тех, кто умер от ран, так и не дождавшись своей очереди к доктору, или кому уже ни один доктор не мог помочь…

– Как чувствует себя граф Анненков? – спросила Анжелика у Бурцева, забеспокоившись.

– Пришел в сознание, – ответил тот. – Про вас узнавал, не уехали ли…

Маркиза вздрогнула, услышав слова гусара, – Анненков как будто почувствовал, что она собиралась вернуться к французам.

– А князь Багратион? – снова спросила она.

– Петр Иванович – плох, – вздохнул Бурцев. – Не верит, что удержимся здесь и сбережем армию. Очень переживает. Думает, если бы не позволил унести себя с поля боя, так ни за что не отдали бы левый фланг. Во всем себя винит… Но известное дело – на все Божья воля. Вот и Лизавета Григорьевна про то ему говорит… Как-то Денис наш там, в лесу-то? – вспомнил он о Давыдове. – Думает о нас, наверное, волнуется. «Бурцев, ера, забияка, собутыльник дорогой», – процитировал он весело. – Это он про меня написал! Горжусь!

Глава 6. «Россия – не в Москве…»

Вернувшись в русский лагерь, Анжелика сразу же направилась навестить графа Анненкова. Княгиня Потемкина распорядилась перенести его в небольшую избу, уцелевшую по соседству с госпиталем, так как единственную палатку, оказавшуюся свободной, она полностью отвела для князя Багратиона.

Передав Николеньку Бурцеву и пообещав не задерживаться долго, Анжелика подъехала к дому и, отворив дверь, ступила на мягкую, пропитанную влагой землю сеней. Прямо у порога спал ополченец, которого поставили охранять покой раненых. Перешагнув через него, Анжелика прошла внутрь. В заднем углу просторной горницы она увидела кровать, около которой на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.

Стараясь ступать как можно тише, – вдруг Алексей спит, – Анжелика сделала несколько шагов вперед и едва не наступила еще на двух раненых, лежащих прямо на полу. Напротив Анненкова, на лавке под образами, она также увидела перебинтованного человека, который метался и что-то бормотал во сне.

Анжелика подошла к страдающему и, смочив ему пересохшие губы водой из кувшина у лавки, поправила одеяло. Потом, обернувшись, взглянула на Алексея. В щели затрещал сверчок. Нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидела Анненкова, лежащего на спине с выпростанными на одеяло руками.

Алексей не спал. Его блестящие синие глаза, которые на осунувшемся сером лице казались больше, чем были, следили за ней. Скинув плащ и набросив его на руку, Анжелика подошла к постели ротмистра и быстрым гибким движением стала на колени, чтобы не загораживать свет единственной свечи.

Еще днем, после проведенной операции, маркиза узнала, что у ротмистра повреждены внутренности. Более того, в рану попали куски одежды и еще какая-то грязь, и если начнется гниение, то оно может унести жизнь больного. Но спокойный и обстоятельный немец Шлосс, главный врач русской армии, которому княгиня Лиз и поручила Анненкова, тут же обнадежил Анжелику, так как ротмистр, по его словам, молод, крепок телом и вполне справится.

– Вы здесь? – спросил Алексей вполголоса, стараясь не потревожить тех, кто спал рядом. – Отчего вы не уехали?

– Уехать? Куда? – Анжелика наклонилась к нему, заботливо поправляя отложной воротник рубашки.

– Куда же? К французам, – прошептал он, и его рука с нежностью коснулась ее выбившихся из прически золотистых волос, вьющихся над виском. – Сейчас очень удобный случай. Все так утомлены сражением, что никто не заметит ни вашего отсутствия здесь, ни вашего присутствия там…

– Я не уеду, пока вы не поправитесь, – ответила она и, заметив удивление и быструю радость, мелькнувшую у него в глазах, потупила взор, настойчиво одергивая край простыни.

Сверчок все кричал над сенями. По образам, тускло освещенным свечой, бегали тараканы, а осенняя толстая муха билась об стену у самого огонька. Раненый напротив опять застонал и приподнялся, пытаясь повернуться. Анжелика оставила Алексея и поспешила на помощь – перевернула его, уложила осторожно, чтобы тело не давило на рану.

– Что наша армия? – спросил Алексей, когда она вернулась к нему. – Стоит?

– Стоит, – ответила маркиза, положив свою прохладную руку поверх его, воспаленной и горячей.

– А левый фланг? Взяли? – продолжал спрашивать он.

– Я не знаю, – Анжелика запнулась. Она никак не могла сообразить, что ответить, потому что расстраивать ротмистра ей не хотелось.

– Взяли… – Он сам догадался и отвернул лицо к стене. – Князь Петр Иванович жив? – спросил, чуть погодя.

– Жив. Ранен… – ответила маркиза с состраданием. – Но доктор сказал, поднимется.

– Ну, слава богу…

За окном послышался топот копыт – кто-то спешно проскакал мимо. Граф Анненков приподнялся на локтях, лицо его напряглось.

– Лежите, лежите, Алексей, – Анжелика заботливо обняла его плечи, – вам нельзя вставать, ни в коем случае…

– Обещайте мне, маркиза, – попросил он, с тревогой глядя на затянутое пузырем окно крестьянской избы, – если вы узнаете что-то неприятное, вы не будете от меня скрывать.

– Я обещаю, – кивнула Анжелика согласно, хотя сама предпочла бы не делать этого…

Муха, зажужжав, спрыгнула со стены на подушку и едва не коснулась лица Анненкова, Анжелика вовремя отогнала ее. Муха плюхнулась на пол и больше не шевелилась. Топот копыт стих…

* * *

Адъютант главнокомандующего Грабе проскакал мимо госпиталя – он торопился во Вторую армию к генералу Милорадовичу со срочным приказом Кутузова.

Холмы и долины, где еще недавно кипела кровавая сеча, тонули в кромешной тьме осенней ночи. Кое-где горели неяркие костры, к которым со всех сторон тянулись искалеченные люди. Темен и тих был французский лагерь за Колочей – никто не праздновал там обещанной утром победы. Только стоны раненых и мольбы о помощи слышались из-за реки.

Грабе не без труда нашел покосившийся сарай, в котором разместился штаб Второй армии. У разломанной двери клевал носом часовой. Приоткрыв дверь, Грабе насилу дозвался кого-то из слуг. Заспанный, всклоченный, появился денщик Милорадовича, и то только когда услыхал, что Грабе приехал от самого главнокомандующего с приказом. Недовольно ворча, денщик высек огонь и зажег огарок свечи. Грабе ступил вслед за денщиком на порог.

Колеблющийся свет огарка упал на полтора десятка человек, спавших вповалку на соломе, настеленной на землю. Виднелось шитье штаб-офицерских мундиров, шарфы, торчали сапоги со шпорами. Стараясь не наступить на лежащих, денщик кое-как пробрался в середину и затормошил кого-то:

– Ваше высокопревосходительство, проснитесь! От главнокомандующего прибыли!

– Что? Кого принесло там? – послышался знакомый голос Милорадовича. Он встал, высокий, в расстегнутом генеральском мундире, поблескивающем эполетами, под которым виднелась смятая сорочка… – Кто там, Ивашка? В чем дело? Французы, что ли?

– Приказ главнокомандующего, ваше высокопревосходительство! – доложил Грабе и передал Милорадовичу бумагу.

– Почему мне? – удивился тот, пожав плечами. – Почему не этому, не принцу Вюртембергскому[23]23
  Евгений Вюртембергский – русский генерал от инфантерии. По протекции своей тетки императрицы Марии Федоровны зачислен на русскую военную службу восьми лет от роду уже с чином полковника. Участник войны 1812 г.


[Закрыть]? – Генерал криво усмехнулся. – Он, кстати, с нами не ночует, отдельно устроился. С удобствами.

– Приказано передать вам, Михаил Андреевич, – ответил бесстрастно Грабе, – про его высочество ничего не указали.

– Понятно. – Милорадович вскрыл пакет и подозвал денщика: – Ивашка, посвети-ка…

Генерал нагнулся к свече, прочел приказ, потом встряхнул головой, словно отгоняя сон, и прочел еще раз.

– Не понял, – проговорил он в замешательстве. – А от кого приказ-то? – Он странно уставился на Грабе. – От Михайлы Ларионовича?

– Конечно, – подтвердил адъютант. – Вы разве подпись не видите?

– Да, вижу, вижу, – в голосе Милорадовича послышалось раздражение, а лицо его побледнело. Это было заметно даже в полутьме.

– Что? Что там, ваше высокопревосходительство? – с тревогой спрашивали проснувшиеся офицеры, ожидающие, когда генерал объявит о приказе.

– Опять отступление, – выдавил из себя Милорадович. – Приказано отходить…

– Отходить?! – в общем возгласе послышалось изумление, смешанное с негодованием.

– Армию возглавит Дохтуров, – продолжал генерал с видимым спокойствием, но скулы его вздрагивали. – Он поведет ее к Можайску. Первая армия генерала Барклая уже выступила туда. А нам дано отдельное приказание. – Милорадович повернулся к своему штабу: – Необходимо создать арьергард, который удержит француза и поможет армии оторваться от противника. Так что отдых отменяется, господа. Подъем!

Офицеры, переговариваясь, начали вставать, оправлять обмундирование.

– И еще, господа… – громко возвестил Милорадович, и все остановились и замолчали, глядя на него. – Кто будет навещать князя Петра Ивановича – ни звука об отступлении. Понятно? Нам надо заботиться о выздоровлении нашего командующего и не огорчать его. Вы – тоже, – Милорадович строго взглянул на Грабе, – передайте в ставке: князю Багратиону про отступление – молчок.

Все согласились с одобрением. Адъютант Кутузова понимающе кивнул головой и, отдав честь, вышел из сарая – он исполнил свою миссию.

Русская армия, оставляя поле Бородина, двинулась к Москве и уже на пятый день отхода достигла Дорогомиловской заставы, с которой хорошо были видны башни Кремля и золотые маковки московских церквей. Уже замаячила впереди Поклонная гора, с чьей высоты легко можно было разглядеть конные войска русского арьергарда и передовые французские части, преследовавшие Милорадовича по пятам.

Сколько охватывал человеческий глаз – бесконечной чередой, в пыли, двигались к Москве русские полки. Все надеялись – перед Москвой Кутузов даст Бонапарту еще одно, самое решительное сражение. Как же иначе?

* * *

Подводы и длинные фуры, перевозившие раненых, достигли Москвы ранним, чуть прохладным утром первого сентября. Выехав вперед, маркиза Анжелика де Траиль взглянула на город, расстилавшийся внизу.

Белокаменная, златоверхая, так не похожая на Петербург своей восточной пестротой, Москва бурлила как растревоженный улей. Казалось, люди не замечают ни ярких красок листвы, которыми осень расцветила сады и бульвары Первопрестольной, ни безмятежно витающей в воздухе неги бабьего лета. Тревожно звонили над Москвой колокола. Ополченцы, сняв серые кафтаны и шапки с крестами, крестились на купола церквей и усердно продолжали свою работу – рыли окопы вдоль Поклонной горы. Шанцевый инструмент, которого так не хватало у деревни Бородино, теперь лежал у их ног грудами.

Издалека Анжелика заметила главнокомандующего с блестящей свитой. Он осматривал позицию и как-то невесело качал головой. Генералы вокруг него молчали, их лица, суровые и сосредоточенные, все были обращены к главнокомандующему, все взоры устремились на него.

Москвичи спешно покидали город. В городе давно уже стала слышна далекая орудийная канонада. Тысячи раненых, привезенных с поля боя после Бородинского сражения, отход русской армии к Можайску – все красноречиво свидетельствовало о надвигающихся суровых днях. Сполохи бивачных армейских костров освещали по ночам полнеба, а там, откуда шел Бонапарт, виднелись пожары – их зарево пугало всех. Но если в конце августа москвичи еще надеялись, что французов не допустят до второй русской столицы, то теперь, когда любой житель невооруженным глазом легко мог разглядеть не только русские войска, но и внушительные силы французов, движущиеся непрерывным темно-синим потоком, волнение и суматоха увеличивались с каждым часом.

К заставам тянулись дормезы, берлины, колымаги, коляски, брички, дрожки, возки, кибитки, телеги, повозки. Модные щегольские кареты катили рядом со старомодными рыдванами, тощие рабочие клячи тащились впереди прекрасных выездных лошадей.

Приехавшая к княгине Лиз, чтобы остаться в госпитале, ее давняя подруга Елена Голицына, жившая в Москве, рассказывала, что никто теперь не верит, будто армия удержит город, а на Кутузова надеются меньше, чем прежде на Барклая. Москвичи не спят ночами – собирают вещи и прячут то, что невозможно увезти с собой.

– Что будет? Что будет с нами, Лизонька? – сокрушалась Голицына и вытирала платком слезы, выступающие на глазах.

Княгиня молча обнимала подругу – она ничем не могла утешить ее. Как и многие, Потемкина предчувствовала самое худшее – силы армии истощены, Москву скорее всего отдадут без боя. И тогда наступит очередь Петербурга…

В тот же вечер, остановившись в скособоченном домике крестьянской вдовы Фени Ивановой в деревне Фили, главнокомандующий русской армии Кутузов собрал у себя военный совет. Позиция перед Москвой, выбранная квартирмейстерами, – единственная, которую можно было выбрать, – представлялась ему не менее гибельной, чем при Бородино, и даже еще худшей. В полках русской армии после сражения оставалось человек по сто, и командовали ими офицеры в звании не старше поручика. Артиллерия в большинстве своем была разбита и брошена на бородинском поле. Подкрепления не подошли, да Петербург и не обещал их в ближайшее время – все, что было подготовлено к войне заранее, уже сгорело в топке нашествия и было потеряно безвозвратно.

В госпитале о совете узнали случайно. Приехавший навестить матушку штаб-ротмистр конногвардеец Саша Голицын шепнул княгине Елене, что сегодня главнокомандующий примет очень важное решение и для того созвал к себе всех «предводителей народных наших сил». О том, что совет состоится, знали только самые близкие к Кутузову люди. Приглашенные на него генералы помалкивали, иначе к невзрачной вдовьей избушке собралась бы ожидать своей участи вся армия.

Генералы съезжались в Фили молчаливые, сосредоточенные – все понимали трагизм положения и готовы были стоять до конца. Терпеливо выслушав их всех, Кутузов встал и, опираясь руками о столешницу, отдал приказ, от которого многие повскакали с мест, а те, кто остался сидеть, застыли безмолвно: «За все придется платиться мне, – сказал главнокомандующий. – Я жертвую собой ради блага Отечества. Приказываю отступить из Москвы без боя».

– «Россия не в Москве, среди сынов она, которых верна грудь любовью к ней полна!»[24]24
  Слова Пожарского из трагедии М.В. Крюковского «Пожарский», д. I, явл. 2.


[Закрыть] – процитировал, услышав решение, генерал Раевский.

Но лишь некоторые из присутствующих на совете согласились с ним. Наступал последний день Москвы…

* * *

Уже наутро затарахтели подводы, засуетились ополченцы – госпиталь, не успев развернуться в Филях, должен был снова двинуться с места.

Желая узнать, куда они направляются, Анжелика зашла в избу, где остановилась княгиня Потемкина, и увидела Лиз, одетую в черное. Склонившись над свечой, княгиня сжигала на огне письма, одно за другим, молча наблюдая, как исписанные красивым округлым почерком листки превращаются в пепел. Рядом с ней на лавке сидел Бурцев. Он закрыл лицо руками, плечи его вздрагивали.

Заслышав шаги, княгиня Лиз обернулась к маркизе. Ее бледное лицо под черной траурной вуалью заливали слезы.

– Что, princess? Что случилось? – испуганно спросила Анжелика, подходя к ней.

– Князь Петр умер, – выговорила Потемкина, и голос ее задрожал от сдерживаемого рыдания. – Под самое утро… Узнал о том, что Москву оставят без боя, вскочил в гневе… А вставать-то ему нельзя! Быстро умер. Ничего уже сделать не успели…

– Мы же не говорили, не говорили ему, – пробормотал глухо Бурцев, сжав кулаками виски. – Он расспрашивал, куда движемся, почему назад, а не вперед, что Кутузов думает. А мы все повторяли дружно: маневр, мол, совершаем, идем в обход… Но он догадывался. Это ведь солдат поверит, а князь Багратион… Он все понимал. Но надеялся на Михайлу Ларионовича. А как про совет узнал, так разгорячился. «Я поеду к Кутузову, – говорит. – Я поговорю, я докажу ему!» Велел мундир принести, шпагу. Мы уже согласились, хотели в коляску его посадить, мундир достали. А он… грузин же! Гордый! «В какой коляске?! – говорит. – Багратион в коляске не поедет. Багратион верхом перед армией поедет!» Ну и встал, как не удерживали его… И все, – Бурцев замолчал и снова закрыл руками лицо. – Нет больше Петра Ивановича…

– А кто же сказал ему про совет? – воскликнула Анжелика. – Кто посмел? Ведь хранили секрет как зеницу ока.

– Да все принц этот Вюртембергский, черт его! – Бурцев выругался и плюнул на пол, не думая о присутствии дам. – Никак не переживет, немец, что не утвердили его вместо Багратиона Второй армией командовать, а Дохтурова поставили. Вот и мутит. Приехал в госпиталь после совета как бы поделиться мыслями своими о благе России, – продолжал Бурцев горячо. – А нужно оно ему, это благо, как корове второй хвост! «Вот, – говорит, – стыдно уступать столицу без боя! Что Европа скажет?» Какая там Европа! – Бурцев махнул рукой. – Что нам до Европы этой? Или мы не знаем, как они там все перед Наполеоном повалились?! А под Аустерлицом? Да если бы эти самые австрияки не драпанули, еще поглядел бы я, чье солнышко там взошло поутру. – Он закашлялся, но потом опять заговорил: – Нам бы самим справиться, и чтоб Петр Иванович был жив и здоров. Мы уж Европу поучили бы, как надо воевать. А Вюртембергский опять свое: «Поезжайте, – говорит, – князь Петр, поговорите с главнокомандующим. Вы – опытный, известный генерал, воспитанник Суворова. Вас Кутузов послушает. Может, мол, изменить позицию чуток, фланг туда, фланг сюда?» И все гнет свою линию. Не его же добро, чего стесняться?.. А император, мол, – опять же. Разгневается, мол, Александр Павлович, что опозорили его, не знаете, что ли?.. Вот и добился своего. Как только уехал из госпиталя этот принц треклятый, так наш Петр Иванович и засобирался… А теперь что? Жалко Москву, – вздохнул Бурцев горько. – Да пока живы мы, Бонапарту спуска не дадим. Встанет ему Москва колом в заднем месте! Только кто поведет нас на него теперь? Как же мы без Петра Ивановича?.. – Голос его потух.

Поддавшись сочувствию, Анжелика подошла и, обняв поникшую вихрастую голову гусара, прижала ее к себе.

Княгиня Потемкина, так и не проронив больше ни слова, сжигала письма на пламени свечи, и оно то почти гасло, когда слезы княгини падали на него, то разгоралось сильнее от слов мужества, преданности и любви, которые сгорали на нем…

Анжелика с горечью подумала об Анненкове. Как же она скажет ему теперь о двух этих страшных событиях, которые сразили почти каждого в русской армии: об оставлении Москвы и о смерти его любимого командира, с которым Алексей прошел с самой юности немало боевых дорог. В последнее время ротмистр почувствовал себя лучше. Постоянные переноски с фуры в избу, и наоборот, еще тревожили его, и он иногда даже терял сознание – начиналось кровотечение. Но общий жар уменьшился, и доктор Шлосс даже разрешил Анжелике дать раненому ломоть хлеба с чаем… Что же сделается с ним, когда он узнает обо всей трагедии, захватившей армию?

– Не говорите ему о Петре Ивановиче, – услышала маркиза вдруг голос Лиз. Он прозвучал как-то холодно, отстраненно, и сначала показался Анжелике чужим. Как будто Потемкина прочла ее мысли: – Одной Москвы пока достаточно…

– Да, верно, Лешку надо поберечь, – согласился с печалью Бурцев. – Он Петра Ивановича как отца родного любил. У самого-то батюшка давно уж умер. Да и у меня – тоже. Всем нам Петр Иванович и за командира и за батю был…

Получив письмо Кутузова о том, что армия не будет давать сражение под стенами Москвы и оставит город без боя, пройдя на Рязанскую дорогу, генерал-губернатор города уже не стал удерживать никого и открыл все заставы. Первыми через Москву провезли фуры с ранеными, за ними с Дорогомиловской заставы вступили в город первые армейские части. Пригорюнившись, низко опустив головы проходили по улицам русские солдаты – всем было стыдно за отступление.

Анжелика верхом на Звезде ехала рядом с телегой, на которой лежал раненый граф Анненков и с болью в сердце взирала вокруг себя – в Москве творилось неописуемое. Улицы, переулки, площади – все было забито жителями, которые ехали и шли со всеми домочадцами и со всем скарбом, сами не зная куда, кто за армией, кто, наоборот, подальше от нее, а кто и вовсе с горя куда глаза глядят. Дворяне, купцы, простой народ – все перепутались в толпе. Отовсюду неслись стенания и плач. Колокола звонили на всех церквях, не умолкая ни на мгновение. Какие-то ухари, не падающие духом, воспользовавшись моментом, решили погулять напоследок в трактире, да выкатив на улицу бочки с вином, купались в них. Растерянные простоволосые женщины с криками падали на колени перед солдатами, умоляя защитить, и протягивали им своих детей – но те только молча обнимали их, поднимая с колен, и скрывали слезы.

Такого страшного людского исхода Анжелика не видела никогда в жизни. Она даже не могла себе представить где-нибудь в Париже или у себя в родном замке на реке Роне, что такое может происходить с людьми. Казалось, весь город уходил прочь, так же как и в Смоленске, не желая сдаваться на милость иноземного захватчика.

Наклоняясь с седла, маркиза старалась защитить лежащего Анненкова, чтобы его случайно не потревожил кто-нибудь из толпы. Ротмистр лежал неподвижно, глядя в вышину на золотые главы соборов, и только иногда осенял себя крестом. Еще блестящие лихорадочным огнем глаза его были черны. Иногда болезнь снова охватывала его и начинался озноб, но зная, что в создавшейся обстановке никто не поможет ему, он сам справлялся со своей слабостью. Известие об оставлении Москвы, сообщенное ему Анжеликой, граф внешне принял спокойно.