Текст книги "Доктор Смерть"

– О да, конечно, – в голосе де Криниса слышалось сочувствие, – я все понимаю, дорогая фрау Ким. И немедленно позвоню Вальтеру. Ждите. Мы сделаем все, что возможно.

– Благодарю вас, Макс.

Маренн опустила трубку, забыв положить ее на рычаг.

– Ну что? – негромко спросил Щульц, в волнении потирая руки.

– Надо ждать, – вздохнула она. – Будем ждать и бороться.

– А что ждать? – не понял профессор.

– Лекарство. Лекарство, – произнесла она, отворачиваясь, чтобы он не видел слез, выступивших на глазах. – Надеюсь, его пришлют.

Потом, отстранив недоумевающего профессора, вернулась в палату.

Всю ночь Скорцени балансировал на опасной грани между жизнью и смертью, каждый вздох мог оказаться последним. Маренн не сомкнул глаз у его постели – несколько ночных часов пролетели как один миг. Под утро позвонил де Кринис и сообщил, что вопрос решен. По личному распоряжению рейхсфюрера лекарство доставят самолетом.

– Но вы должны соблюдать предосторожности, – предупредил мягко Макс. – Рейхсфюрер в беседе с Вальтером особо указал на это. Понимаете, что я имею в виду?

– Да, конечно, Макс, не сомневайтесь. Я буду соблюдать правила, – заверила его Маренн. – Вы даже не представляете, как я благодарна. И вам, и Вальтеру, – добавила через паузу.

– Желаю успеха, – подбодрил ее де Кринис. – Надеюсь, вы вернетесь оба в добром здравии. Мы вас ждем. Звоните немедленно, если что-то еще потребуется. Рейхсфюрер будет лично следить, он так и сказал Вальтеру. Прослежу лично.

Самолет из Берлина прилетел к полудню. Получив порошок, Маренн в одиночестве без устали колдовала над колбами, у комнаты, где она готовила лекарство, по распоряжению главы СС стоял автоматчик. Входить в комнату было категорически запрещено, даже профессору Шульцу. Испытывать препарат некогда, к тому же это также запрещалось. Вводить препарат разрешалось только оберштурмбаннфюреру. Каждая доза под контролем, не одной лишней. Использованные шприц и колбу – в специальный переносной сейф и сдать.

«Что ж, пан или пропал». Маренн подошла к постели Скорцени. За стеклянной дверью мелькали встревоженные, удивленные лица медперсонала, слышались голоса, но вскоре Шульц приказал всем разойтись, коридор опустел. Самому профессору также пришлось удалиться – его настойчиво попросил об этом спецпредставитель секретной берлинской лаборатории, доставивший лекарство.

– Я наслышан о вашей высокой квалификации, фрау, – сказал он Маренн, – так что, думаю, помощники вам не требуются. Я прослежу, чтобы вам не мешали. Извините, забыл представиться. Оберштурмфюрер Дитрих Бруннер. Выполняю секретное поручение рейхсфюрера. В крайнем случае, если помощь все-таки потребуется, – он улыбнулся, – вы можете положиться на меня.

– Вы будете следить за мной?

– Не за вами – за лекарством. Чтобы оно не попало в чужие руки. Вы вне подозрений, фрау.

– Вы врач?

– Моя специальность пересадка кожи, некоторые исследования в этой области, – ответил он скромно. – Но сделать укол я смогу, не сомневайтесь.

– Не сомневаюсь. Благодарю, оберштурмфюрер. Но думаю, что справлюсь сама.

Маренн внимательно посмотрела на него. Лет тридцать, светлые волосы, правильные черты лица – весьма привлекательная внешность. Располагающая улыбка. Только от них веяло холодом, так что Маренн внезапно даже ощутила озноб. Она поймала себя на мысли, что не хотела бы никогда оказаться пациенткой этого врача. Однако размышлять о новом знакомстве времени не осталось.

– Что ж, я полагаю, приступим, – сухо произнесла она. – Вы не возражаете, оберштурмфюрер?

– Вы совершенно правы, фрау, – ответил он, и проницательный взгляд серых глаз скользнул по ее лицу – точно железо, принесенное с мороза, прикоснулось к коже.

Подойдя к постели оберштурмбаннфюрера, Маренн сделала первую инъекцию, и уже через несколько часов стало ясно, что опасность миновала. Скорцени пришел в сознание. Сдав Бруннеру весь использованный инструментарий и, оставив Скорцени на попечение медсестер, она направилась в кабинет Шульца, чтобы снова связаться с Берлином и поблагодарить де Криниса за помощь.

– А этот оберштурмфюрер, который повез лекарство, он все еще там? – осторожно спросил ее Макс, убедившись, что все в порядке.

– Да, – недоуменно ответила Маренн. – Он собирает свой сейф и готовится лететь назад.

– Будьте с ним поаккуратнее, – посоветовал де Кринис.

Маренн не совсем поняла, что он имел в виду, но по телефону расспрашивать не стала. Ее переполняла радость, что опасность миновала, кроме того, только сейчас она почувствовала, как устала – от пережитых волнений и напряжения ноги едва держали. Она вышла из госпиталя на улицу. Декабрьский ветер рвал волосы, бил в лицо, глаза слезились, но она не обращала внимания. Даже не чувствовала холода. Пройдя по аллее парка, окружающего госпиталь, она обхватила рукой ствол дерева и прислонилась лицом к прохладной черной коре. Все кончилось. Он будет жить. Она не могла поверить. Все кончилось. Все.

– Вы понимаете?! – вдруг донеслось до нее.

Она обернулась. Главный врач госпиталя, накинув шинель, бежал по аллее. В руках он держал другую шинель – для нее.

– Оденьтесь. Вы простудитесь, – произнес он, задыхаясь.

И, подбежав, закутал ее в шинель.

– Вы умница! Вы просто гениальная умница! Моя дорогая, вы совершили открытие. Это просто невероятно! Вы понимаете?

Маренн покачала головой.

– Это открытие совершила не я.

– Но… – Шульц остолбенел.

– К сожалению, это все, что я могу вам сказать, – она слабо улыбнулась, как бы извиняясь, и сразу спросила о Скорцени.

– Как он?

– О, с ним все в порядке! Пойдет на поправку. С его-то организмом!

– Ну, слава богу. Теперь и я могу отдохнуть. Мне кажется, я сейчас упаду. Так хочу спать. Нет сил.

На крыльце госпиталя Маренн столкнулась с Бруннером. В сопровождении автоматчиков он собирался ехать на аэродром.

– Фрау Ким, позвольте мне выразить вам свое восхищение, – он слегка склонил голову. – Вы работали виртуозно. Я знаю, что ваша первая специальность психиатрия, никогда не мог бы подумать, что врачеватели душ могут также преуспеть и во врачевании тела. Впрочем, на фронте опыт приобретается быстро. Я знаю это по себе.

– Вы служили в полевом госпитале? – Ким искренне удивилась.

– Да. В сороковом году во Франции был приписан в качестве врача к саперному батальону 5-й танковой дивизии СС «Викинг». Вот получил «Железный крест»…

– За что? – поинтересовалась Маренн. – Я вижу, у вас крест первой степени. Врачей не так часто награждают столь высоко.

– Да, так, пустяки, – он снова едва заметно улыбнулся. – Спас двух танкистов из горящего танка.

– Это не пустяки. У меня сын служит танкистом. В дивизии «Мертвая голова». Я знаю, как все это бывает.

Зачем она сказала про Штефана? Как-то получилось само собой.

– У вас такой взрослый сын? – Бруннер вскинул брови, показывая удивление. – Никогда бы не подумал.

Маренн поняла, что это комплимент, и кивнула.

– Благодарю. Как же вы оказались в секретной лаборатории? – поинтересовалась она, даже вполне искренне. – Из-за своей научной работы?

– Нет, из-за ранения, – ответил он. – Был ранен, признан непригодным к службе в действующей армии. И тут вы правы, моя научная работа, оказалась весьма кстати. Однако прошу простить, – Бруннер взглянул на часы. – Мы не имеем права опаздывать. Нас ждут в Берлине.

– Да, да, я понимаю, – она кивнула. – Всего хорошего, оберштурмфюрер.

– Надеюсь, еще повидаемся, фрау, – ответил он, отдавая честь. – Мне было бы очень интересно узнать ваше мнение о некоторых вещах, касающихся психологии. Да и хирургии тоже.

– Что ж, вы наверняка знаете, где меня найти, – ответила она. – Клиника Шарите. Отделение профессора де Криниса.

– Обязательно.

Задержавшись на крыльце, Маренн смотрела, как Бруннер садился в машину. Уже притихшее чувство тревоги снова охватило ее – казалось бы, совершенно без причины.

– Вы знаете, он спрашивал меня, известно ли мне что-нибудь о близнецах и карликах, желательно еврейского или цыганского происхождения, – негромко произнес за спиной Маренн профессор Шульц. – Интересно, зачем они ему понадобились?

– О близнецах и карликах? – Маренн повернулась. – Здесь, в госпитале вермахта? С какой стати им здесь оказаться?

– Нет, нет, что вы! – профессор замахал руками. – Конечно, не здесь. Вообще в Кракове. Могу ли я посодействовать, чтобы их переправили к нему в Берлин, в его лабораторию.

– Для экспериментов по пересадке кожи?

– Для чего – на этот счет он не обмолвился ни словом, – Щульц вздохнул. – Признаться, я тоже в полном недоумении.

– И что же вы ответили ему?

– Что не имею к этому ни малейшего касательства. Мое дело – армейское, побыстрее возвращать в строй раненых солдат фюрера. А что касается различных экспериментов – увольте. Пусть обращается в гестапо, они занимаются местным населением и лучше моего знают, сколько тут карликов, близнецов, еще кого-то и какого они происхождения.

– Что ж, вполне разумно, – Маренн покачала головой.

«Похоже, – подумала она про себя, – пересадка кожи у этого оберштурмфюрера всего лишь прикрытие для расовых опытов, – она почувствовала, как от отвращения ее охватил озноб. – Не зря де Кринис предупреждал меня. Наверное, именно это он и имел в виду, а вовсе не пенициллин».

Она запахнула воротник шинели.

– Пойдемте, профессор, – через мгновение обратилась она к Шульцу. – Посмотрим, как наш больной.

Еще не залечив окончательно рану, Скорцени досрочно выписался из госпиталя перед самым Рождеством. Узнав об этом, генерал-губернатор Польши устроил прием в честь возвращающегося с фронта любимца фюрера. Скорцени появился на концерте в парадной форме, похудевший, побледневший, но как всегда твердый, уверенный в себе, исполненный достоинства и снисходительного превосходства над благоговеющими перед ним тыловиками. Он так хорошо чувствовал себя, что пройдя в парадный зал, стал демонстрировать свои атлетические способности, подбрасывая тяжелый медный шар высоко над головой, а затем ловя его и изумляя всех мощью мускулатуры. Офицеры столпились вокруг него. Каждый считал за честь пожать ему руку. Дамы в драгоценностях, одетые в открытые вечерние платья, дарили ему цветы и просили фотографию с автографом, как у кинозвезды. Он действительно был звездой – звездой нации. Все знали, как благоволит к нему Гитлер. Обаятельно улыбаясь, Скорцени не отказывал никому.

Маренн приехала уже после начала концерта. Она вошла в зал и тихо села за крайний столик, где-то за спинами поклонников толпой окруживших оберштурмбаннфюрера. У нее не было даже времени переодеться. Она приехала в сером мундире СС. С радостной улыбкой она наблюдала за его триумфом. С высоты своего роста он быстро заметил ее за головами окружавших его людей. Его долгий взгляд, светлый, синий, словно пеленой окутал ее. Точно околдовал. Она перестала слышать музыку и шум голосов вокруг…

Через толпу он начал пробираться к ней. Но гауляйтор Франк отвлек его, задержав вопросами. В это время к Маренн подошел унтер-офицер.

– Фрау Сэтерлэнд, – произнес он, наклонившись. – Профессор Шульц просит вас срочно вернуться в госпиталь. У офицера, которого оперировали сегодня утром, серьезное ухудшение. Требуется ваша помощь.

Ей ничего не оставалось, как покинуть концерт. Она встала. Когда Скорцени обернулся, ее уже не было на месте. Она спустилась по парадной лестнице замка. Внизу ждала машина. Унтер-офицер предупредительно распахнул дверь. Маренн села на заднее сидение. Машина тронулась. Ворота распахнулись. Вдруг, оглянувшись, она увидела через заднее стекло, что оберштурмбаннфюрер спускается по лестнице замка. Один.

– Стойте! – попросила Маренн.

Машина остановилась. Маренн сама распахнула дверцу и вышла навстречу. Он подошел и молча обнял ее, целуя волосы.

– Я знаю, что обязан жизнью тебе…

– Не мне, – она прислонилась лбом к его груди, чувствуя, как холодят кожу пуговицы на мундире. – Очень хорошему лекарству, которое прислал из Берлина Макс.

– Не скромничай, – он осторожно поднял ее голову, заглядывая в лицо. – Если бы не ты, то и от Макса не было бы никакого толка. Прости меня. Я знаю, что причинил тебе боль.

Она ответила не сразу.

– Сейчас все это кажется далеко, – произнесла тихо, почти шепотом. – Я тоже сказала многое не то, что думаю. Что чувствую. Наверное, больше не стоит вспоминать об этом.

– Спасибо Айстофелю, – он с нежностью убрал с ее лица припорошенный снегом каштановый локон. – Если бы не он, то, возможно, все закончилось бы куда хуже. Для нас обоих.

Получив отпуск после ранения, Скорцени долечивался в Вене у матери. Вырвавшись всего на один день из Берлина, Маренн приехала навестить его. Приехала утренним поездом, чтобы ночным уехать обратно. Он встретил ее на вокзале.

По беломраморной лестнице, украшенной золочеными вазами и канделябрами, они поднялись в покои знаменитого Кобургского бастиона, старинного дворца принцев Кобургов в Вене. В былые времена его обнесли крепостной стеной на случай, если турецкие орды ворвутся в город и мог выдержать длительную осаду. Это был родной дом матери, ее предков. Здесь жили деды, прадеды. Отсюда принц Фридрих фон Кобург-Заальфельд, командующий австрийским корпусом, уходил в далекие турецкие походы во времена Марии-Терезии и императора Иосифа, сюда он возвращался с победой.

Потом они гуляли по старой Вене, слушали оркестры, прошлись по университетскому парку, где когда-то впервые встретились, где каждый из них почувствовал себя на десять лет моложе. Он – юным буршем, она – французской принцессой в горностаевом манто, ученицей великого Фрейда.

В Шенбрунне, поднявшись на холм славы, на котором стоит парящий в синих небесах белоснежный монумент Слава Австрии, они долго любовались панорамой Вены, простирающейся у подножия величественного символа могущественной империи, канувшей в небытие. Маленькая рыженькая белка, прыгнув, доверчиво уселась на плечо Маренн.

– Ваше высочество, – Скорцени низко склонил голову, целуя ее руку.

Она вздохнула, промолчав. С грустной улыбкой смотрела она на собственные портреты в галерее Габсбургов. Ей казалось, что все это было не с ней и совсем в другой жизни, в другом времени. И это вовсе не она, в бальном платье, в короне с жемчужинами и брильянтовом колье сдержанно улыбается с парадного портрета в круглой золоченой раме. Это не она правнучка Франца-Иосифа, не она герцогиня Кобурга, не она…

После прогулки Отто пригласил Маренн к себе домой. Семья Скорцени жила в старом фешенебельном районе Вены – Деблинге. Он представил ее матери и назвал настоящее имя, строго предупредив, конечно, что об этом не стоит распространяться соседкам. Родство Маренн с императорской фамилией произвело на фрау огромное впечатление. Она отнеслась к гостье с большим почтением.

– Кровь Габсбургов свята для каждого австрийца, – наставительно сказала она сыну. – Надо же, как она похожа на свою прабабку, красавицу императрицу Зизи на портретах в Шенбрунне. И даже немного напоминает незабвенную Марию-Терезию.

Потом, понизив голос и надеясь, что герцогиня не услышит ее, добавила:

– Когда-то наша семья не могла даже мечтать, чтобы приблизиться к Габсбургам, заговорить с ними. Твой дед снимал шляпу и начинал кланяться, едва завидев карету Франца-Иосифа в начале улицы, не то чтобы сидеть с ними за одним столом, а тем более жениться на их принцессах. Это было делом королей. Куда нам, простым смертным! Надо же, – фрау покачала головой. – Что натворила в мире война. И та, что прошла. И эта.

А вечером в залитом светом свечей знаменитом зале Курсалона в Штадпарке, где когда-то сам Штраус исполнял на скрипке свои произведения, состоялся бал. Сбросив порядком надоевшую форму, Маренн с удовольствием переоделась в легкое вечернее платье. В украшенном зеркалами, сияющем хрустальном зале появился элегантный молодой человек во фраке. Он нес великолепный букет. Высоко подняв цветы над головой, молодой человек с улыбкой предлагал их посетителям. Заметив его, Скорцени знаком подозвал и забрал весь букет, не спрашивая о цене. Затем галантно преподнес его Маренн. Она почувствовала, как стало тепло на душе.

Снова зазвучал вальс. Отто предложил руку, приглашая на танец. Маренн кружилась по паркету, прижимая охапку цветов к груди. Нежные головки мелькали в вихре розового шифона, взмывая и опускаясь в такт пьянящей музыке Штрауса.

Известно, что каждый житель Вены умеет и любит танцевать вальс. Но никто и никогда не умел танцевать его лучше Габсбургов. Волны нежно-розового шифона брызгами взлетали вслед за грациозно двигавшейся по блестящему паркету изящной темноволосой женщиной с глазами цвета дунайской воды. Ее кавалер – высокий, русоволосый, затянутый в парадную форму, искусный в вальсе, как всякий австриец, – умело вел красавицу по кругу, и, казалось, вместе с ними в звуках «Прекрасного голубого Дуная» кружились укрытые снегом вершины Альп, зеленоватые воды рек и каналов, готические шпили церквей и великолепная роскошь венских дворцов. Где-то далеко, на востоке, замер гул сражений, пронзительный вой пикирующих бомбардировщиков, артиллерийская канонада. Где-то там, за Альпами, за Дунаем, грохотала война.

После бала, отпустив машину, они шли пешком по вечерней Вене, неторопливо проходя от Оперы к устремленным в космос величественным аркадам и шпилям собора Святого Штефана. Накинув на плечи легкое норковое манто, с распущенными волосами, Маренн шла, опираясь на руку Отто и спрятав под шубу великолепный розовый букет. Шуршал, струясь по мостовой шифон длинного шлейфа. Величественной полукруглой колоннадой возник впереди беломраморный дворец Габсбургов – Хофбург. За ним – башни ратуши. Темнели на горизонте холмы Венского леса. Холодное зимнее солнце алым шаром висело над холмами, клонясь к закату.

Скоро поезд. Надо уезжать. И снова – Кобургский бастион, снова – черная форма. Снова вокзал. И скорый ночной поезд на Берлин.

Он проводил ее на вокзал. Поезд, качнувшись, тронулся, снова перенеся ее в воспоминаниях на десять лет назад. Она снова уезжала. Но не в Париж, как тогда, а в Берлин. И не навстречу радостной суете предсвадебных хлопот, как думала она той далекой осенью, а навстречу горю, разрушению, войне.

Та осень обманула ее. Вместо ожидаемого счастья принесла она саднящую сердце горечь разочарования. Вся ее жизнь перевернулась с той поры. Что принесет ей эта? Уже не осень, уже зима. Зима сорок второго года.

За окнами вагона медленно уплывала Вена – старая, седая и одновременно вечно молодая, как волшебная флейта Моцарта. Она оставалась родной для них обоих – их юностью, их тайной. Единственное, что не разъединяло, а объединяло вопреки всему. В ушах еще звучали скрипки, музыканты лихо – по-венски – пристукивали каблуком в такт.

Ах, Вена! Какое это странное, забытое ощущение – быть счастливой. Здесь, на этих улицах, в этом городе, она почувствовала, что он снова стал близок ей, и горечь обиды полностью улеглась, точно утонула в Дунае.

– Мадам, он совершенно ничего не ест, – голос Женевьевы оторвал от воспоминаний. – Я поставила ему еду, – она кивнула на Айстофеля, – говорю, иди, иди, кушай, а он отворачивается. Просто мучение какое-то, а не собака.

– Ты слышишь, – Маренн взглянула на Айстофеля, – это на тебя жалуются.

Положив морду между передними лапами, овчарка пошевелила ушами, и, не отрываясь смотрела на Женевьеву красно-коричневыми, как спелые вишни, глазами. Взгляд этот нельзя назвать дружелюбным. Скорее, наоборот.

– Не волнуйтесь, Женевьева, – ответила Маренн домоправительнице, – он просто еще не привык. Вот освоится, и будет есть с удовольствием. Насколько я могла заметить, аппетит у него отменный. А пока я покормлю его сама.

– Как угодно, мадам.

– Мадемуазель Джилл уже легла спать?

– Да, мадам.

– Ты тоже можешь отдыхать, Женевьева, – разрешила Маренн. – Мне пока больше ничего не нужно. А с этим, – она потрепала пса по загривку, – разберемся.

– Благодарю, мадам.

Дверь за домоправительницей закрылась, и снова наступила тишина. Маренн понимала Айстофеля – Женевьева была ему чужой. Как и де Трай, как и все вокруг. К тому же он просто не различал французской речи. Дождь все сильнее барабанил в окно. Он точно также монотонно стучал прошлой осенью, всего только полгода назад – кажется, с тех пор уже минула вечность.

Взглянув на залитое дождем окно, бригадефюрер Шелленберг свернул служебную карту, над которой размышлял последние полчаса. Карта оставалась совершенно чистой – по привычке Шелленберг не делал пометок, полагаясь только на память. Он взглянул на часы и подошел к окну. К вечеру заметно похолодало. Бригадефюрер плотнее прикрыл окно и приказал горничной растопить камин. Что-то долго Фелькерзам не везет Клауса. Он очень соскучился по сыну. Неужели Ильзе снова устроила истерику, втягивая адъютанта в личные дела его шефа? Последнее время Вальтер не жил с женой. Он поселился здесь, в Гедесберге, выговорив в результате трудного объяснения с Ильзой право по несколько часов в неделю видеть сына – в обмен на генеральскую зарплату, конечно. Формально они все еще состояли в браке, фактически же стали совершенно чужими людьми. Единственное, что связывало, – это ребенок. Ильзе думала, что она наказывает мужа, запрещая ему самому забирать Клауса. Поэтому ему приходилось посылать безотказного и верного Фелькерзама с деньгами, чтобы выторговать у жены короткие часы общения с мальчиком.

Наконец он услышал, как у крыльца остановилась машина, и сквозь шум дождя донесся тонкий приглушенный голосок сына:

– Папочка! Папочка!

Вальтер взглянул в окно. Но разглядеть что-то было невозможно – совсем стемнело и стекла отражали лишь веселые сполохи огня в камине. Он поспешил навстречу сыну.

– Папочка! – вырвавшись из рук Фелькерзама, мальчик бросился к отцу. Он был очарователен в черной бархатной курточке, из-под которой виднелось накрахмаленное белое жабо рубашки, в коротких, до коленки, бархатных штанишках, белых гольфах и маленьких черных башмачках с пряжками. Шелленберг подхватил сына на руки, поцеловал его в обе щечки и в лоб.

– Здравствуй!

Мальчик обнял отца за шею. Вальтер обернулся к Фелькерзаму.

– Как она? – спросил, имея в виду Ильзе.

– Плачет, – негромко, с пониманием, доложил адъютант.

– Она взяла деньги?

– Конечно.

– Спасибо, Ральф. Вы можете идти…

– Папа, – мальчик вдруг дернул Вальтера за погон на плече. – А кто такой Ким? – спросил он.

Шелленберг вздрогнул от неожиданности.

– Ким? – переспросил он, стараясь скрыть замешательство.

Фелькерзам, который уже собрался уходить, услышав вопрос Клауса, остановился и повернулся.

– Кто тебе сказал это? – спросил Вальтер. – Мама?

– Да, – тот мотнул белокурой головкой. – Я спросил ее, кем она хочет быть, а она сказала, что хочет быть… – не договорив, он снова дернул за погон.

– Осторожно, оторвешь, – Шелленберг взял сына за руку и слегка сжал ее.

Потом вопросительно взглянул на Фелькерзама.

– Когда мы уезжали, – пояснил адъютант, – фрау очень нервничала. Вы знаете, она пьет лекарства, которые ей прописывает этот доктор. И от них иногда просто не контролирует себя. Клаус баловался, прыгал, кричал, что станет генералом. Потом когда фрау взяла его на руки, спросил ее, кем она хочет быть. Фрау вдруг разрыдалась и ответила… – Ральф запнулся.

– Ну, говорите же, говорите, – нетерпеливо потребовал Шелленберг. – Вы все равно все знаете.

– Фрау Ильзе сказала, – продолжил адъютант, – что хотела бы оказаться на месте фрау Ким Сэтерлэнд, чтобы вы относились к ней так же. Извините, господин бригадефюрер…

Шелленберг внимательно посмотрел на сына. Тот беззаботно улыбался и все время порывался спрыгнуть на пол. Вальтер отпустил его. Клаус тут же вскарабкался на кресло и уселся верхом на кожаный подлокотник.

– Осторожно, не упади, – улыбнулся бригадефюрер и снова обратился к Фелькерзаму. – Я просил вас, Ральф, узнать, кто этот доктор, который теперь консультирует мою супругу, бывшую супругу, – поправился он, – и что за лекарства он ей прописывает. Уже есть какие-то сведения?

– Я говорил с профессором де Кринисом, – ответил адъютант. – Фамилия врача Бруннер. Гауптштурмфюрер Бруннер. Он служит в секретной лаборатории AMT-8. Она находится в ведении группенфюрера СС Мюллера. Служил в дивизии «Викинг», был ранен, признан непригодным к службе. Кроме работы в лаборатории частенько навещает концентрационные лагеря, расположенные в основном в Польше, в частности Аушвиц. Как он выражается, собирает материал для исследований. Хорошо образован. Учился в Мюнхене, в Вене, в Бонне. Изучал медицину и антропологию. В 1938 году защитил докторскую диссертацию на тему «Расовые различия структуры нижней челюсти».

– На какую тему? – переспросил Шелленберг. – Это интересно. Что общего может быть у Ильзе с доктором, изучающим нижнюю челюсть, и, видимо, в связи с этим посещающим концентрационные лагеря? – Шелленберг удрученно покачал головой. – Каким образом она познакомилась с ним?

– Мне это неизвестно, господин бригадефюрер, – ответил Ральф. – Все, что удалось узнать, что порекомендовал его один знакомый, кто точно, фрау Ильзе мне не сообщила.

– А лекарства? Они помогают ей?

– Фрау Ильзе утверждает, что только ими и спасается. Я попросил фрау показать мне упаковки. Рассчитывать на то, что она дала бы мне саму пилюлю, как вы понимаете, не приходится. Но упаковок нет. Две безличные белые банки, круглой формы.

– Меня это очень беспокоит… – Шелленберг бросил взгляд на сына. – Она постоянно во взвинченном состоянии, это может отрицательно сказаться на здоровье мальчика.

– Дело осложняется тем, господин бригадефюрер, – продолжил Фелькерзам, – что фрау Ильзе избегает специалистов из Шарите. Она отказалась поговорить даже с профессором де Кринисом. Она считает, что это вы подсылаете ей своих друзей, чтобы они сделали ей хуже. Видимо, на этой почве и появился Бруннер. Во всяком случае, к Шарите он отношения не имеет. А значит, и к Вашему отделу.

– Благодарю вас, Ральф, – Шенлленберг озабоченно потер пальцами лоб. – При случае я расспрошу Мюллера об этом оберштурмфюрере и о том, как и от чего он лечит. Несмотря на то, что наши отношения с Ильзе из рук вон плохи, она мать моего сына. И я не могу остаться безучастным, когда она травит себя какими-то неизвестными таблетками. Я попрошу вас, Ральф, еще одну услугу…

– Слушаю, господин бригадефюрер, – адъютант выпрямился, щелкнув каблуками.

– Узнайте, не звонили ли мне из Шарите.

– Сию минуту, – Фелькерзам вышел.

– Ну что, пошли наверх, – Шелленберг заговорщицки подмигнул сыну и, снова подхватив его на руки, поднялся на второй этаж.

Фелькерзам вернулся быстро.

– Господин бригадефюрер, – доложил он, – фрау Сэтерлэнд звонила двадцать минут назад. Вы разговаривали с рейхсфюрером, и поэтому горничная не соединила. Фрау просила передать, что скоро выезжает. Если это так, то скоро она будет здесь.

– Будьте добры, Ральф, – попросил его Шелленберг, – известите меня, как только она подъедет.

– Слушаю, господин бригадефюрер.

Маренн не заставила себя долго ждать. Через несколько минут после этого разговора ее машина подъехала к Гедесбергу. Заранее извещенные часовые распахнули ворота. Из подъезда особняка по лестнице навстречу спустился Ральф фон Фелькерзам с зонтом.

– Добрый вечер, фрау. Господин бригадефюрер ждет вас.

– Спасибо, Ральф, – приветливо кивнула она.

Проводив Маренн в холл, Фелькерзам тактично удалился. Не снимая плаща, с распущенными волосами, Маренн взбежала по лестнице. Навстречу ей распахнулась дверь. Вальтер появился на пороге и без слов обнял ее.

– Я так соскучился, – прошептал он, прижимая ее к себе, разгоряченную, взволнованную, потом поцеловал в губы.

– Ты один? – негромко спросила она.

– Нет. Ральф привез сына. Ильзе разрешила мне побыть с ним. Он нам не помешает, не беспокойся…

– Я и не беспокоюсь, напротив, – Маренн улыбнулась. – Я даже рада.

Пройдя в комнату, она подошла к мальчику, игравшему на ковре. Присела перед ним на корточки, распахнула плащ, достав большую плюшевую собаку со смешными длинными ушами и кожаным носом.

– Гав! – рассмеялась она, поставив игрушку перед Клаусом. – Посмотри, я привезла тебе друга.

От радости мальчик захлопал в ладоши и, схватив плюшевого щенка, спросил Маренн.

– Кто ты?

– Я – Ким, – ответила она. – Доктор, ты не помнишь меня? Я приезжала, когда ты болел.

– Ким? – Клаус смотрел на нее, широко раскрыв глаза. – Ты – Ким? – переспросил он, прижимая игрушку к груди.

– Да, а что? – удивилась Маренн. – Это плохо?

– Нет! – мальчик вдруг весело засмеялся и запрыгал по комнате, приговаривая. – Я назову его Ким, я назову его Ким, я назову своего друга Ким…

Вальтер подошел к Маренн, помог ей снять промокший плащ. Потом обнял за талию, с улыбкой наблюдая за веселившимся сынишкой.

– Я бы хотел, – неожиданно произнес он, прижимая Маренн к себе, – чтобы это был твой сын.

Маренн обернулась и с грустью покачала головой, глядя ему в лицо.

– Лучше не надо, Вальтер. Пусть будет ее. По крайней мере есть надежда, что останется жив. А я невезучая по этой части.

Маренн настояла на том, чтобы Клаус остался на ночь в Гедесберге.

– Мальчик устал, – сказала она Вальтеру, – кроме того, везти его в такую погоду просто опасно.

Шелленберг согласился.

– Ральф, – попросил он адъютанта, – позвоните фрау Ильзе и скажите, что Клаус останется у меня. Со мной она все равно разговаривать не желает.

Фелькерзам только покачал головой – он догадывался, каков может быть ответ. Все догадывались. Однако молча направился выполнять приказание. Вернулся он скоро.

– Что она сказала? – спросил Шелленберг.

– Согласилась. С большим трудом, – вздохнул адъютант, потом замолчал, как-то замявшись.

Вальтер сразу заметил это.

– Что-то еще? – спросил тревожно.

– Прошу прощения, – продолжил Фелькерзам осторожно, – но мне кажется, она пьяная.

– Пьяная? – Маренн не поверила в то, что услышала. У Ильзы был скверный характер, но заподозрить ее в пристрастии к спиртному нельзя. Она взглянула на Вальтера. Шелленберг побледнел, но промолчал. Опустив голову, он смотрел в стол.

– Фрау как-то странно говорит, – продолжил Фелькерзам, – все время сбивается, путает слова…

– Это не алкоголь, – произнес Шелленберг мрачно. – Это все эти таблетки, которые она принимает.

– Какие таблетки? – Маренн насторожилась. – Кто ей прописал?

– Некто доктор Бруннер из Управления Мюллера, он ее консультирует.

– Пожалуй, я знаю его, – Маренн кивнула. – Мне несколько раз приходилось встречаться с ним. Он работает в биологической лаборатории.

– Сейчас он больше работает в Аушвице, – заметил Шелленберг раздраженно. – Там собирает материал для исследований. И я слышал, что Мюллер и Кальтенбруннер просто в восторге от его успехов. Теперь в Берлине его практически невозможно застать. Я думаю, Ральф, – Шелленберг взглянул на адъютанта. – Вам следовало бы навестить этого доктора Бруннера в Аушвице и ознакомиться поближе, что он там делает. Единственное, – он сделал паузу, – у вас нет медицинского образования, так что он легко введет вас в заблуждение.