Текст книги "Досье генерала Готтберга"

На следующий день, одевшись в гражданское платье, я отправилась в академию. Я не вызвала машину, хотя с тех пор как Сталин стал привечать меня, мне было строго-настрого запрещено передвигаться по городу пешком, а уж тем более – не дай бог! – общественным транспортом. Но именно так, в толкучке после рабочего дня, я и добралась до Военной академии.

Я не сомневалась, что как только я перешагнула порог, Клава набрала номер моего куратора на Лубянке, и потому не исключала наличие за собой «хвоста», но я легко оторвалась от него, воспользовавшись давкой в трамвае. Ведь именно этого и боялись чекисты, не разрешая мне пользоваться общественным транспортом. Я легко могла уйти из-под контроля. И ушла.

Занятия в академии только что окончились. Небольшими группками офицеры расходились. Увидев меня, сидящей на скамейке в сквере Алексей оставил своих товарищей и сразу подошел ко мне.

– Я вас искал, Екатерина Алексеевна, – сказал он с явным беспокойством. – Куда вы исчезли? Ваша домработница сказала, что вы заболели. Я хотел навестить вас, но так и не добился от нее, в какой вы больнице. Я обошел все московские больницы, но вас нигде не было. Как вы чувствуете себя, Катя? – он взял меня за руку, и я почувствовала всю нежность, всю заботу, которая переполняла его.

Что я могла ответить? Что пыталась убить себя? И даже совсем не желала, чтобы меня спасали? Нет, я не стала его расстраивать.

– Я сильно простудилась, – ответила я с непривычным для себя в последнее время смущением. – Подозревали воспаление легких. Но все обошлось, – добавила я, надеясь, что подробности уточнять он не станет. Алексей и не стал. Он понимал гораздо больше, чем говорил.

Помню, в тот вечер мы долго гуляли с ним по парку, пойти-то нам было некуда. На Тверскую привести его я не могла по причине присутствия там Клавы и многих не очень приятных для душевного провождения времени чекистских устройств, в наличии которых я не сомневалась. А мой подполковник жил в общежитии. Более того, почти сразу выяснилось, что он больше не был холост. Расставшись со мной в Варшаве, Алексей был уверен, что я уехала во Францию. Он так же, как и я, наивно полагал, что Дзержинский сдержит свое слово и отпустит меня. Он верил в благородство рыцарей щита и меча, в великие гуманистические идеалы революции, которыми увлекался тогда, в двадцать первом, и уже гораздо меньше теперь, в двадцать девятом. Но как бы то ни было, спустя два года он женился на Юле, работнице ткацкой фабрики, девушке с безупречным пролетарским происхождением, что для него, сына царского чиновника, было очень важно, так как давало возможность продвигаться по служебной лестнице. У них подрастал сын.

– Я не любил ее, Катя, – взяв за руки, он повернул меня к себе. – Вы верите мне? Как мог я полюбить ее после того, как полюбил вас! – Это признание последовало неожиданно, оглушительно. Над Москвой-рекой опускался красный шар солнца. Блики его лучей отражались на темной воде. – Если бы я знал, что вы не уехали! Лучше бы я остался рядовым, но не расстался с вами. Конечно, если бы вы позволили мне, – его голос дрогнул. – Если бы вы хотя бы раз взглянули на меня благосклонно. Не для того, чтобы занять место вашего супруга, – я вздрогнула, так как впервые за много лет кто-то заговорил со мной о Григории, – я даже не смею мечтать об этом. Но ради того, чтобы защитить вас, чтоб вам не было одиноко, чтоб вы чувствовали себя спокойнее. Но я был уверен, что вы давно уже в Париже. А мне предложили училище, а затем академию, для этого мне надо было подправить происхождение, так прямо и сказали, – женись на Юле, тогда возьмем. А с Юлей я познакомился на танцах в клубе, дружки затащили. Много выпил, сам почти ничего не помнил, как все случилось. А она – уже беременная. Вот так и вышло все, – он опустил голову.

– Что вы, Алексей, – я прикоснулась пальцами к его плечу, – вы вовсе не должны оправдываться передо мной. Вам не было никакой необходимости оглядываться на меня. У вас своя жизнь, от меня не зависящая. И ваш союз с вашей супругой – это только на пользу в создавшихся обстоятельствах. Передовая ткачиха, общественница, комсомолка, – я с трудом сдержала улыбку. – Вы станете генералом, если проявите терпение. Во всяком случае, большим начальником – это совершенно точно.

– Вы так думаете обо мне, Катя? – он посмотрел мне прямо в глаза. – Вы полагаете, что ради карьеры я могу предать свою юность?

– Но я же предала, – призналась я с неожиданной для него жесткостью. – И юность, и мужа, и всех его друзей, и даже вас, вашу веру в меня, боец Петровский.

– Вы служите в НКВД, – он произнес вслух то, о чем давно догадался. – Пожалуй, мне надо подумать о том, чтобы вернуться на Лубянку.

– Не надо, – остановила я его, – нам все равно не позволят быть вместе. А только используют нашу дружбу, чтобы обоих держать под колпаком. Оставайтесь тем, кто вы есть, Алексей. И забудьте меня. Живите спокойно…

– Спокойно? – он криво усмехнулся. – Что вы называете «спокойно», Катя? Каждый день видеть перед собой ненавистное женское лицо, слушать нескончаемую брань.

– А ребенок? – напомнила я.

– Ребенок? – он пожал плечами. – Конечно, Мишка мог бы примирить меня с Юлей. Но сколько я ни всматриваюсь в него, я не нахожу в нем ни единой черточки своей или моих покойных родителей. Зато круглой щекастой физиономией он очень похож на Юлю и на парторга фабрики, где она работает…

– Ах, вот в чем дело, тогда действительно невыносимо, – не могла не согласиться я с ним.

– Я разведусь с Юлей, вернусь в НКВД, меня возьмут, я уверен, – он горячо обнял меня, прижимая к себе. – У меня осталось много знакомых, которые сейчас при чинах на Лубянке. Я добьюсь того, чтобы стать твоим куратором, и тогда нам обоим будет легче, – он поднял мое лицо и прикоснулся к губам.

– Товарищи! – раздался громкий окрик, и мы обернулись, вздрогнув.

Перед нами стояли два народных дружинника в полосатых футболках, с красными повязками на рукавах.

– Вы что это безобразничаете, товарищи? В общественном месте, позор!

– Простите, – смутившись, Алексей отстранил меня.

Я же едва сдерживала себя, чтобы не расхохотаться. Я вдруг представила себе, как зимой семнадцатого года, когда Гриша выносил меня на руках из экипажа и целовал на ходу, к нему подскочил бы вот такой блюститель нравственности:

– А ну, товарищ князь, поставьте дамочку на место. Придумали тут!

Мне пришлось бы идти в бархатных туфельках по грязи, я бы промочила ноги и простудилась.

Однако гегемоны шутить были отнюдь не расположены. Записав фамилию нарушителя в блокнотик, они пообещали, что завтра же сообщат в парторганизацию академии, и Алексея обязательно разберут на собрании.

Меня это не напугало, но за Петровского я заволновалась. Ему и впрямь могли влепить выговор. Женатый человек целуется с посторонней женщиной! Для Советов подобный флирт – все равно что не выучить к политзачету апрельские тезисы Ленина. Надают по шапке как следует. Пристыдят публично и на вид поставят. И обязательно известят жену. Еще на собрание этажа в общаге вызовут.

– У тебя будут неприятности? – спросила я.

Но Алексей ответил с неожиданной беспечностью:

– Мне все равно! – и едва патруль скрылся за поворотом, снова стал меня целовать.

Теперь нам никто не мешал. Взяв меня за руку, он увлек меня в парк, а через него – ко флигелю академии. Окно одной из аудиторий на первом этаже оказалось закрыто неплотно. Алексей открыл его, забрался в аудиторию, а потом помог влезть и мне. Тихонько закрыл окно. Весь мир остался снаружи, мы были вдвоем, только вдвоем. Больше никого. С трудом оторвав взор от его лица, я оглянулась. На доске висела карта мира, усеянная приколотыми к ней красными флажками. Рядом на столе лежала стопка таких же карт, сложенная весьма аккуратно.

– Мы не расстанемся, Катя, – прошептал Алексей, притянув меня к себе. – Я не отдам тебя им, я никому тебя не отдам. Только если ты сама меня не прогонишь, – он поднял меня на руки. – Ваша светлость, увы, я не могу предложить вам ложе, застеленное бархатом. Пока, – он рассмеялся, – но вот Америку, Северную и Южную, это вполне возможно, – он сдернул с доски карту и, смахнув с нее флажки, постелил на два стола, сдвинув их вместе. Потом опустил меня и наклонился надо мной.

Признаюсь, когда я встретила Алексея на Тверской, у меня и в мыслях не было, что между нами могут вспыхнуть горячие чувства. Мне казалось, все кончилось для меня со смертью князя Григория. Я столько пережила после его гибели, что все эмоции мои притупились. Меня словно вывернули наизнанку и хорошенько отжали – никаких иллюзий, никакой надежды на сердечную привязанность. Находясь в больнице, я размышляла об Алеше как о друге тех прекрасных лет, которые были связаны с Григорием. Я старалась забыть, что он служил у Дзержинского. Я вспоминала его рассказ, как он наблюдал за мной из кондитерской на углу Невского, и мне даже казалось, будто я видела его тогда. Я не представляла, что с появлением Алеши в моей жизни начинается совсем другая история, не менее трагическая и жестокая, чем первая. Любовь, вспыхнувшая мгновенно, связала нас так тесно и оказалась так важна для обоих, что, не задумываясь, мы оба не пожалели за нее жизни. И не просили пощады, когда пришлось. А ведь пришлось. И очень скоро.

Конечно, мое отсутствие почти двенадцать часов вне досягаемости бдительного ока НКВД стало известно моим начальникам сразу. Они знали, что «хвост» меня потерял и болталась я неизвестно где. Еще слава богу, что пришла – почти в шесть утра следующего дня явилась к себе на Тверскую. Тихая, задумчивая, трезвая – в общем, странная. Без обычного раздражения выпила кофе, предложенный насупившейся, обиженной Клавой, переоделась в форму и вызвала машину. А пока ждала машину – сидела в кресле в гостиной, закрыв глаза, и улыбалась, как-то неожиданно, почти по-детски светло и радостно. Клава, разинув рот, смотрела на меня. Она никогда не видела меня такой. Да и никто из них не видел.

На Лубянке меня сразу вызвали на беседу. Я ответила, что отправилась на свое обычное «гуляние», но от «пастухов» оторвалась намеренно, чтобы «потренироваться». Вдруг придется еще отправиться за кордон, как бы не растерять навык? Не думаю, что мне поверили. Они никому не верили – не такая организация. Но до поры до времени оставили в покое – я была нужна.

Алексею же нагорело куда сильнее. Юля закатила скандал на всю академию, накатала заявление в партком, что ее муж не ночевал дома, а «шлялся по бабам», и просила его примерно наказать. Алексея вызывали, разбирали, кроме того, вдруг выяснилось, что какие-то злоумышленники проникли ночью в аудиторию академии и перемяли все карты. Тут про Петровского быстро забыли, в академию прикатило НКВД разбираться: вдруг шпионы хотели «срисовать» информашку? К счастью, отсутствие Петровского ночью дома и «вскрытие» аудитории, как выразился следователь, никак не связалось друг с другом. Правда, Юля откопала откуда-то дружинника, как оказалось, тот работал наладчиком на фабрике. Он показал, что в парке видел товарища Петровского, как тот целовался с девицей, и все. Но Юле хватило и этого. Алексей долго еще потом ходил с синяками, оставленными сковородкой, которой она его отколотила в коридоре общаги. Жена грозила, что он всю жизнь будет жалеть о том, как обошелся с ней. Но не пришлось. Очень скоро Петровский объявил жене, что уходит от нее.

Несмотря на все мои протесты Алексей договорился со своим старым товарищем Кондратьевым, возглавлявшим одно из управлений на Лубянке, и перешел к нему на службу. Спустя некоторое время, уладив формальности, они перевели меня в свое подчинение. Алексей даже поселился в том же доме, что и я, взяв квартиру этажом выше, и приказал устроить лестницу, чтобы не приходилось пользоваться общественной. Так мы стали жить вместе. Конечно, Клава сразу исчезла, как и иные соглядатаи. Для меня наступили годы спокойствия, наполненные давно забытым ощущением счастья. Мы почти не разлучались. Ездили в Крым и в Пицунду. Мой список обязанностей в НКВД стал необыкновенно короток, практически меня освободили от службы. Алексей и его помощники все делали за меня, я же только числилась – не больше. Я отдохнула, расслабилась, оттаяла. Я заново научилась улыбаться и радоваться жизни. Это было почти сказочное существование – особенно в сравнении с тем, что последовало за ним. Конечно, оно не могло продолжаться долго.

После смещения Ягоды, который, как считал Сталин, гораздо больше волочился за невесткой писателя Горького, чем занимался делом, к власти в НКВД пришел Ежов. Отвратительный маленький человечек, малообразованный, с большими амбициями и явными гомосексуальными наклонностями, истерик и психопат. Это случилось в сентябре 1936 года. Мы с Алексеем прожили уже шесть лет, и я думала – так будет всегда. Я очень хотела подарить Алексею сына, которого он так желал. Но оказалось, это невозможно, долгое пребывание в холодном подвале у Каретникова, страшные побои, которым я подвергалась там, лишили меня счастья материнства. Надо было долго лечиться, чтобы осуществить свое желание, правда, без особых гарантий. Но на это мне не было отпущено времени.

Для чего-то, я сначала не поняла, Ежов сразу же, как только уселся в кабинете, затребовал меня к себе. Сколько Алексей ни пытался избавить меня от необходимости являться перед очи начальника, ничего не помогло, – Ежов настаивал. Когда я пришла, он долго выхаживал вокруг, заложив руки за спину. Я не думаю, что он любовался моей красотой. Алексей говорил, что он куда с большим вниманием и удовольствием рассматривает обнаженных юношей, но какие-то мысли роились у него в голове. Он отпустил меня, так и не сказав ни слова.

Вскоре стали происходить очень подозрительные события. Однажды Алексей отсутствовал почти двое суток, а вернувшись, сообщил, что на операционном столе, при, казалось бы, совсем не опасной операции умер нарком Красной армии, второй человек в стране Михаил Васильевич Фрунзе. Умер, как предполагал Петровский, неслучайно. Думаю, Алексей знал наверняка, что смерть Фрунзе была предопределена, просто мне не стал говорить. Сам же был крайне обеспокоен. Всю ночь он не мог заснуть, ходил по кабинету, и я из спальни слышала его шаги и тоже не сомкнула глаз.

Признаюсь честно, я не сожалела о Фрунзе. Я знала, что не моргнув глазом, этот красный командир приказал в 1918 году затопить в реке Урал две баржи, переполненные плененными колчаковскими офицерами. Только чудом среди них не оказалось князя Белозерского, он избежал плена, уехав незадолго до того с Машей Шаховской в Париж. Сотни людей были утоплены заживо – такое мог совершить только совершенно безнравственный выродок. Но для Красной армии, а вскоре, увы, и для белой, такая практика стала обычным явлением. То же относилось и к Тухачевскому, солдаты которого безжалостно расстреливали мятежных крестьян. Но с Тухачевским был тесно связан Петровский. И это значительно меняло дело.

Тучи над Тухачевским и его сподвижниками сгустились спустя полгода, в 1937-м. Без всякого сомнения, все ответственные начальники в НКВД, связанные с внешней разведкой, и, конечно, сам Ежов знали, что дело Тухачевского инспирировано гитлеровской службой СД. Операция была умно, тонко проработана, как это водится у бригадефюрера Шелленберга, возглавляющего эсэсовскую разведку и по сей день, и безошибочно выстроена с точки зрения психологического воздействия. Мне пришлось принять участие в некоторых эпизодах противодействия ей.

Однажды поздно вечером мне позвонили и приказали явиться к Сталину. Я была ошарашена: для чего понадобилась? Ведь хозяин и его окружение не вспоминали обо мне уже несколько лет. Ни Алексей Петровский, ни его начальник Кондратьев тоже ничего не знали. За мной пришла машина, и я поехала в Кремль. Иосиф Виссарионович встретил меня, стоя у стола, с привычной для него трубкой в руке. Он был немного бледен, только что перенес простуду. Жестом оборвав доклад, подозвал к себе и показал письмо.

– Прочтите, – приказал он коротко, – про себя. Я уже читал. В переводе.

Письмо было написано по-немецки, его автор, президент Чехословацкой республики Бенеш, обращаясь к советскому лидеру, недвусмысленно намекал, что ему известно из надежных источников об измене некоторых видных деятелей советского генерального штаба и об их сговоре с германскими военными, цель которого состояла в свержении большевистского режима.

– Не кажется ли вам, Катерина Алексеевна, – Сталин повернулся и пристально посмотрел на меня, – что это чистой воды провокация? Мне кажется, здесь обязательно найдется немецкий след, если разобраться.

– Товарищ Сталин, – ответила я осторожно, – сходу ничего точно сказать невозможно. Источники, на которые ссылается президент Бенеш, требуют проверки.

– Вот и проверьте, – поручил он мне неожиданно. – Вы проверьте, я думаю, вам будет интересно.

– Слушаюсь, товарищ Сталин, – я смотрела на него с недоумением. Почему я? Почему не Наркомат иностранных дел? Почему не мой шеф Кондратьев?

Он отпустил меня без объяснений. А вскоре все выяснилось. Проверка показала, что все пути действительно вели в Берлин. Близкое фюреру крыло германской разведки, возглавляемое Гейдрихом, в противовес абверу адмирала Канариса, боролось за влияние и старалось, используя своих агентов в Праге, найти прямой выход на Сталина. Конечно, не ради того, чтобы удовлетворить любопытство и покопаться в грязном белье советских лидеров. Цели были куда масштабнее.

Сталин приказал подготовить Бенешу ответ и передать его через надежных лиц. Таким надежным лицом, как мы думали, мог оказаться мой старинный знакомый – бывший генерал-майор царской армии Николай Владимирович Скоблин. Завербованный в двадцатых, он хорошо помог мне при осуществлении операции «Трест» и до сих пор жил за счет НКВД или ОГПУ, что на тот момент было вернее. Это был весьма доверенный агент, способный нарисовать объективную обстановку и разработать дерзкую операцию. Над его прикрытием трудился целый отдел НКВД. Множество агентов меньшего калибра обеспечивали его неприкосновенность. Осторожный, неторопливый, обстоятельный, Скоблин не менял кураторов, как перчатки и, начав однажды работать со мной и Кондратьевым, так и остался под нашим контролем. Даже появление Алексея Петровского он воспринял не очень дружелюбно.

Наверное, Скоблин бы и получил такое поручение, и по этой причине Сталин обратился именно ко мне, но вдруг на стол Кондратьева легло перехваченное нашими агентами в Праге сообщение. Из него стало очевидно – именно генерал Скоблин передал немцам информацию о том, что Маршал Советского Союза Тухачевский с приближенными лицами затевают заговор против Сталина. Это было очень странно. Никаких указаний на этот счет от своих непосредственных кураторов Скоблин не получал. Мы рассматривали два варианта: либо Скоблин стал двойным агентом, либо он получил указания из Москвы через наши головы, что уж полная несуразица – так нам тогда казалось.

Однако «несуразица» только начиналась. Круг замкнулся. Скоблин передает информацию Шеленбергу, Шелленберг через своих агентов – Бенешу или тому, кто пишет от его лица. Бенеш – Сталину, а Сталин – Бенешу, опять через того же Скоблина? Тому, кто хоть немного знаком с правилами игры в разведке, совершенно понятно – это подстава. Один и тот же агент никогда не используется в цепочке дважды. Тем более такого калибра, как Скоблин. Подобная небрежность может свести на нет всю его деятельность, а такими агентами не разбрасываются. Их выращивают долго и мучительно, и не всегда это получается.

Для того чтобы разрешить ребус, надо было выяснить, от кого Скоблин получил приказ передать явную дезинформацию в германские спецслужбы. Кому нужно, чтобы Тухаческий и его штаб были арестованы? То, что это было нужно немцам, споров не вызывало – крах Тухачевского означал бы такой удар по руководящим кадрам Красной армии, от которого она не скоро бы очухалась. Чтобы поправить положение, потребовалось бы много лет. А рейх, как мы теперь понимаем, уже тогда всерьез готовился к войне. К тому же эсэсовское руководство получало прекрасный шанс провести чистку и в рядах немецких военных с целью убрать неугодных и несогласных. Ведь не зря донесение Скоблина было представлено лично фюреру, – из этого можно понять, сколь важное значение оно имело. Это донесение снабдили также множеством компрометирующих фактов на германских генералов, особенно на тех, к кому фюрер давно уже питал неприязнь. Гитлер дал добро на то, чтобы информация была передана в Москву. Что и было сделано посредством Бенеша. Но кто в Москве был заинтересован в том, чтобы могущество Красной армии оказалось значительно подорвано? Или тот, кто сделал это, не понимал, что, собственно, происходит?

Ответа не находилось долго. Позднее обнаружилось, что он лежал на поверхности, просто был настолько чудовищен, что мы даже вообразить не могли, каков он. И поплатились за это. Вслед за письмом Бенеша из Праги поступили новые сведения. По приказанию Гитлера эсэсовские спецслужбы произвели обыски в кабинетах отстраненных от дел генералов вермахта. Кроме того, задействовав специалистов-взломщиков из уголовной полиции крипо, они проникли в помещения абвера и вскрыли несколько сейфов, в том числе и сейф самого адмирала Канариса. Оттуда извлекли все документы, которые могли скомпрометировать советского Маршала Тухачевского. Было собрано обширное досье, его в любое время готовы были передать в распоряжение Сталина. Однако тот факт, что этот обширный фолиант подготовлен… за четыре дня, привел нас к заключению, что он полностью сфабрикован.

Однако советское посольство в Праге, по указанию Сталина, вступило в переговоры с СД – заграница, которую представлял штандартенфюрер Науйокс. Он недвусмысленно намекал, что передаст досье, но только при определенных условиях, которые не раскрывал до поры до времени.

Сразу после того, как стало известно о предложении Науйокса, Сталин решил послать в Прагу своего представителя, и Кондратьев с Петровским, вызвав меня, сообщили – выбор генерального пал на меня. В частности, из-за того, что я хорошо знаю Скоблина, с которого и заварилась вся каша. Никто не знал, чем все закончится. Собственно, было понятно, что никакого заговора нет, есть военная оппозиция, которая выражала неудовольствие состоянием армии, ратовала за ее модернизацию и перевооружение, рвалась внедрить новую техническую базу. Но в Кремле очень плотно засели бывшие красные конники – Буденный и Ворошилов, привыкшие рубить шашками, и они упорно сопротивлялись новшествам. Им претили военачальники, получившие образование в царские времена. Эти красные кавалеристы из легенд «речистых былинников» времен Гражданской войны еще сыграют свою роковую роль, которая станет совершенно очевидной в июне сорок первого года. А тогда они не понимали, что играют с огнем. Никто не понимал. До конца.

Я поехала в Прагу и, прибыв туда, первым делом дала разнос Скоблину, вызвав его из Парижа. Кто поручил ему выйти на контакт с немецкой разведкой? Почему он не информировал своих кураторов? Оказалось, за всем стоял Ежов. Это он дал распоряжение Скоблину вбросить информашку Гейдриху для последующей передачи ее в Москву и строго-настрого запретил извещать об этом меня или Кондратьева. Он не зря терся вокруг меня, вынюхивая мои связи. Ведь используя Скоблина, он не только уничтожал моего самого надежного агента, он бросал подозрение и на меня, а заодно на тех, кто мне покровительствовал. Ведь Ежов прекрасно знал, что они вовсе не на его стороне. В пассивной, в глухой оппозиции, которая может стать явной, сложись к тому обстоятельства.

Ежову было известно, что Алексей испытывает ко мне самые горячие чувства, и они взаимны. Наш шеф бы изменил себе, если бы не попытался разбить наш брак. Он приставил к Алексею в секретари свою агентку, которая пыталась соблазнить начальника, причем так, чтоб и мне было известно об этом. Ловила его на компрометирующих моментах, помощники фотографировали их, а фотографии присылали мне. Любую другую женщину, чувствительную, как Надежда Аллилуева, это свело бы с ума. Признаюсь, что и у меня случались приступы ревности. Я даже опять принималась за алкоголь и пару раз угодила в клинику. Но я знала больше, чем обычная женщина, и столько пережила, что умела владеть своими эмоциями. В частности, в клинике, когда просто чудом медсестра, завербованная Ежовым, не успела мне сделать вместо обычной инъекции смертельный укол, – Алексей, как почувствовал, приехал и вырвал у нее шприц из рук, – я осознала, что не имею права поддаваться. Иначе меня подстерегает гибель. В конце концов Алексей избавился от секретарши: во время прогулки на девушку напали хулиганы. Покалечили слегка, но соблазнять больше она уже не могла.

Ежов предупреждение понял, тогда предпринял другой ход. Мой второй муж, теперь уже бывший, – Катерина Алексеевна вздохнула, – Алексей отказался от меня перед самым арестом, предчувствуя, что его ждет, надеясь, что меня не коснется кара, постигшая его. Но ошибся. Мой бывший муж хоть и был уже не юношей, – ему исполнилось тридцать шесть лет, – но все же привлек Ежова отменными, внешними данными. Как-то зазвав к себе, тот предложил Алексею «подурачиться», как он называл свои гомосексуальные утехи, и приказал раздеться донага. Алексей наотрез отказался. Возможно, тогда, возможно еще раньше, Ежов понял, что перед ним – враг или тот, кто сможет стать врагом, и от него надо избавляться. А заодно от его друга Кондратьева и женки аристократического происхождения. Как люди его психологического склада, Ежов запоминал даже самые мелкие обиды и мстил за них. Кроме того, он мечтал о неограниченной власти, о безграничном доверии вождя, а для этого ему нужен был громкий процесс, чтобы доказать свою верность и незаменимость. А под шумок избавиться от неугодных.

Известно, идею Ежову, не слишком умному от природы, подсказал Клим Ворошилов, тоже не семи пядей во лбу. Озабоченный тем, как бы избавиться от группы Тухачевского и жить спокойно, он шепнул Ежову: «Ты, Николаша, обрати внимание: Тухачевский-то в вожди метит, все одеяло на себя тянет». Ежов понял, что наверняка получит поддержку и начал действовать. Но он не учел многого, в частности того, что Сталин со вниманием относился к моей деятельности, поскольку справедливо полагал, что я знаю бывшую белогвардейскую среду куда лучше прочих. Именно Сталин решил послать меня эмиссаром в Прагу. Для Ежова такое решение вождя было, что удар грома посреди ясного неба. Задействовав Скоблина, он считал, что скомпрометировал меня бесповоротно, но Сталин не торопился довериться его заключениям, желая во всем разобраться сам.

Ежов понимал, что стоит на грани краха. Скоблин, которого я знала с юных лет, не станет кривить душой. Увидевшись со мной, он все выложит, как на духу. И тогда борьба из подковерной обратится в явную, и еще неизвестно, кто перетянет. Ежов не отличался отвагой и смелостью, предпочитая ловить рыбку в мутной воде. Так и случилось.

Бывший царский генерал не стал ничего скрывать от бывшей княгини Белозерской. Я обещала ему защиту перед руководством, но мы оба не подозревали, что судьба уже включила нам прощальный обратный отсчет времени. Спустя полгода после нашей встречи генерал Скоблин был убит при невыясненных обстоятельствах. Узнав об этом и желая разобраться с делом, я сама подверглась аресту, так как убийство Скоблина было использовано как предлог.

Тем временем переговоры о досье Тухачевского переместились из Праги в Берлин, к ним присоединились высшие бонзы нацисткой эсэсовской разведки – Гейдрих и Шелленберг. Простившись со Скоблиным и даже не догадываясь, что вижу его в последний раз, я отправилась туда. По легенде, я ехала, как супруга одного из дипломатов, однако немцы, конечно же, ни мгновения не имели сомнения на мой счет – кто я есть. За мной сразу же установили слежку. Более того, я вскоре поняла, что следили за мной не только они: Ежов прислал в Берлин своих представителей, чтобы держать ситуацию под контролем, и они предъявили свои права. Конечно, их допустили. Затевать свару на глазах иностранной спецслужбы было бы верхом легкомыслия. Единственное, в чем между мной и людьми Ежова не было противоречий, так это в цели нашей встречи с немцами. Досье на Тухачевского необходимо было получить в руки, а в Москве уже решать, что с ним дальше делать. Нельзя было допустить, чтобы Гейдрих и Шелленберг торговались своей подделкой с другими спецслужбами, с англичанами, например, весьма заинтересованными в приобретении компромата на советских военачальников. Наверное, они ожидали, что мы станем упирать на политические мотивы, но я спросила сразу, получив, конечно, предварительное согласие Центра – во сколько они оценивают данные, которые предлагают, в марках, в долларах, в рублях золотом? Мы купим. Полагая, что советская сторона не слишком искушена в искусстве торга, они были ошарашены. Немцы не ожидали, что мы сразу, как говорится, возьмем быка за рога. Но Гейдрих не растерялся, назвав сумму весьма приличную – три миллиона рублей золотом.

Они получили все, и сразу. Лишь бы не «сорили» по Европе, распространяя ненужные слухи. Теперь, заикнись СД, что имеют компромат на маршала Тухачевского, в ответ немедленно последовало бы опровержение, вполне оправданное – раз компромат куплен, значит, его больше нет. Мы переписали все номера купюр, что оказалось весьма не лишним в дальнейшим – по ним теперь очень часто выискивают немецких агентов в нашем тылу, которых снабжают деньгами из выплаченной тогда суммы. И насколько мне известно, они неплохо ловятся.

Гейдрих лично передал мне весьма увесистый фолиант, собранный ими на Михаила Николаевича. В тот же вечер специальным самолетом вся тайная делегация вернулась из Берлина в Москву. А спустя час после приземления досье уже лежало на столе у Сталина. Теперь от него зависело, дать делу ход или приберечь компромат до поры до времени.

Сталин ни мгновения ни сомневался, что перед ним подделка – тому существовало множество доказательств, и все они были представлены. Казалось бы, Ежов и его приспешники проиграли и скоро им придется распрощаться со своими постами. Но, к сожалению, и я, и Алексей, и наш шеф Кондратьев рано праздновали победу – мы недооценили Ежова. Борьба пошла не на жизнь, а на смерть. Ведь не свали Ежов Тухачевского, он сам лишился бы не только места – головы. Спустя две недели после того, как досье попало в Москву, Ежов все-таки арестовал Тухачевского, а также почти всех приближенных к нему штабистов, некоторые из которых, как выяснилось, в прежние годы служили вместе с Алексеем Петровским и учились с ним в академии. Чтобы чувствовать себя в безопасности, Ежову было необходимо скомпрометировать нашу группу, лишить ее доверия вождя, и он принялся выбивать показания на допросах. Против Кондратьева напрямую у него аргументов не было, против меня – тоже. Конечно, можно было обвинить меня в том, что я иностранная шпионка, но Сталин потребовал бы доказательств, потому что хорошо помнил, что я начинала работать с Дзержинским. Феликс лично занимался мной, а Дзержинскому Иосиф Виссарионович был обязан своим приходом к власти. Без доказательств никакие обвинения против меня не подействовали. А собирать их, даже если сфабриковать – нужно время: подобрать людей, которые станут свидетелями, надо еще заставить их действовать по указке. Все – непросто. А главное – долго, а Ежову надо быстро, иначе слетит с кресла, и грозит не просто ссылка, а скорее всего расстрел за провокационную деятельность.