Текст книги "Вера, Надежда… Любовь (сборник)"

Покрывало из лоскутов

Николай преподавал рисование в школе, где мужчин, как известно, всегда дефицит. Молодые безмужние учительницы, разумеется, не преминули опробовать на потенциальном женихе свои чары, но он не торопился. Лишь отметив третий десяток лет, Николай встретил ту, на которую пал его выбор. Тут уж не стал тянуть – без околичностей предложил избраннице руку, сердце, а вместо шалаша – малосемейку с обещанием рая и прочих прелестей совместной жизни. Девушка тоже недолго канителилась с согласием, оценила серьезный нрав Николая, основательность его намерений, да и просто понравился он ей.

Сыграли негромкую свадьбу, и новоиспеченный муж привел юную супругу в свой малогабаритный Эдем. Дарья принесла с собой баул – это было все ее имущество, причем большую его часть занимало лоскутное покрывало. Раскинула пестрядь на топчане, переставшем быть холостяцким, и – ах! – в глазах зарябило, а суровая комната сразу обрела недостающий уют. Николай дрогнул: творческая душа художника горячо откликнулась на незамысловатую красоту творения талантливых рук. Лоскуты были прилажены не абы как. В нехитром, казалось бы, рисунке жила неизъяснимая гармония, и словно несуетные движения угадывались в узорах простых аппликаций, подобранных с любовью и умелым сочетанием красок.

– Мама сшила, – сказала Дарья гордо. – В приданое мне.

Скоро над супружеским ложем засверкала написанная маслом картина. В ней, в середине лоскутного разноцветья, как на летнем лугу, сидела веселая девчонка Даша, одетая в любимую домашнюю рубаху Николая. Рубаха была синяя, и небо над косицами синее, а ворот на смуглом плече приспущен – не удержался муж от искушения чуть-чуть обнажить «натурщицу»… Живопись узоров в точности копировала рисунок покрывала, и чудилось, что над топчаном висит зеркало.

Позже Дарья рассказала маленькие истории лоскутов. Ведь до того, как сделаться покрывалом, каждый лоскут был одеждой и сохранил в Дарьиной памяти, а может, и в своей, чьи-то слова, события, время… Вот, например, эти голубые отрезки – от сарафана Даши. Сарафан летел вместе с ней, несся за мамой, цепляясь на бегу за дужки подойника: «Мамочка, смотри, я – птица, эгей!» Радость семилетней жизни хранили голубые лоскуты. А серый в белую крапинку ситчик, скромно вписанный в общую канву, был маминым платьем. Рукава по локоть открывали руки, пахнущие молоком, и такие же, как парное молоко, теплые. Они никогда не лежали праздно. Они умели все женское – шить, вышивать, вязать, доить, месить, стирать, пеленать, и мужское – рубить дрова, колоть лед, таскать тяжести… Эти руки имели власть над вещами и таили тихую нежность. Как же любили дети прикосновение маминых рук! Погладит – и уходят обиды, утешается боль, хорошо… ласково…

Светло-коричневые в темную полоску лоскуты могли бы, наверное, поведать, о чем думал Дашин отец. О виноватых мыслях его, полных угрызений ночных вздохах. Но были такие мысли-вздохи недолгими и перемежались пижамной «безработицей» в слишком частые разгульные дни. В молодости отец считался первым парнем на деревне, балагуром и весельчаком. Женился, а остепениться не сумел, и не он повзрослел, а веселье выросло, потребовало вначале рюмку, затем бутылку, две, три… и вовсе потеряло им счет.

Марии, так звали мать Дарьи, полной мерой довелось хлебнуть доли оскорбленной жены, униженной жены и, наконец, избитой жены. Да, не раз приходилось бежать из дома через окно с подросшей Дашей. У обеих под мышкой по ребенку, остальные молча следом – прыг в осеннюю темень, в слякоть-холод, и скорее, скорее цепким выводком, дрожащей гроздью за мамин подол…

В редкую разумную неделю душа отца мучилась виной, не вином, и отдыхала. В семье устанавливались мир и покой. Наверстывая упущенное, отец работал, не покладая рук, и недостающей любви не жалел он тогда для домочадцев. Малыши усаживались рядом на полу у печи. Дерево пело в папиных мастеровитых руках, разбрасывало золотые стружки, а из-под пальцев вдруг возникали то лошадиная головка на длинной палке, то крутые «волны» мутовки-ытыка, что взбивают жидкую сметану в пушистую массу, сиреневую от голубичного варенья, как вечерние облака. Отец в избытке чувств и раскаяния ловил малышей, нюхал темя: «Эх, глупый папка ваш… злой…»

«Не злой! – жалела Даша. – Не злой!» И добавляла тихо: «Когда трезвый».

С некоторых пор она стала отмечать красными крестиками в календаре его пьяные дни. Но год за годом все меньше выпадало не «праздничных», не красных недель – до тех пор, пока отец после инсульта не превратился в тринадцатого, самого хилого и капризного ребенка своей жены.

А дети – девять девочек и три мальчика – радовали мать. Рано обнаружилась в них склонность к точным наукам и, успешно заканчивая школу, дети один за другим начали поступать в вузы.

…Но вот – скорбный черный лоскут на покрывале. Умер отец. Мало оставил доброй памяти в детях, а все равно жаль. Матери – жаль сильнее. Любила. Что бы там ни было в жизни – любила.

Вслед за первым черным – второй, круглый, как горестный крик. Утонул по воле коварного половодья двадцатилетний сын. Снова черный лоскут. Другой сын, умница, добрейший человек, пошел по кривой отцовской дорожке, да и свернул на ту, что не возвращает обратно…

Узнавая Марию ближе, Николай дивился твердости тещиного характера, главной черте ее – жертвенности. Никогда бы не подумал раньше, что жертвенность может быть сильной, а вот поди ж ты… Мария не задерживалась там, где царило спокойствие, спешила навстречу чьей-то боли, раздору, тоске. «Ты, мама, как МЧС, – шутили дети, – как скорая помощь и пожарная машина». А она ведь и впрямь спасала, лечила, тушила ссоры.

– Я нужна ему, – оправдывалась Мария, торопясь к семье пьющего сына.

– Я нужна ей, – утверждала она в ответ на уговоры не ехать к внучке, которой угораздило выскочить замуж за разгильдяя.

– Ну что вы измените? – увещевал в ситуации с внучкой Николай. – Этот подлец не желает работать, жену колотит, ребенка запугал. Чего доброго, вас обидит! Неужто не боитесь?

– Очень боюсь, – вздыхала теща. – Так боюсь, аж ноги трясутся!.. Но пойми, Коля, Анечка совсем одна. Как могу я спокойно спать, если знаю, что она не спит, плачет, и нет рядом плеча прислониться?

– Почему это плечо должно быть обязательно вашим?! – сердился Николай. – У нее, наверное, есть подруги, есть мама в конце концов!

– Еще бабушка есть, – кротко улыбаясь, «сообщала» она зятю.

Родителей Николая не стало, и он понимал, что понемногу начинает чувствовать сыновнюю тягу к Дарьиной матери. Сопротивлялся силе ее неуемной жертвенности, по-прежнему дивясь ей и уважая, а вслух, из-за тревоги и бессилия что-либо изменить, называл бесконечные «спасательные операции» сумасбродством. Жена обижалась.

И с этим он ничего не мог поделать, иначе пришлось бы сказать правду – как же сильно он боится за тещу. Смешно ведь. Кто поверит – зять за тещу боится!

Когда у Дарьи с Николаем народились дети, Мария жила в их семье. Николаю сложно было и самому-то себе признаться в ревности. Он долго считал – уж их-то Мишаню с Сашулей бабушка любит больше других внуков. И вот уж горькое разочарование испытал, выяснив, что точно так же полагают все ее дети!

Николай смотрел на маленькие, слабые руки Марии, представлял ладонь ее сжатой в кулак и не верил, что и оно такое по размеру – тещино сердце. Слабое, ма-а-аленькое… Как же в этом кулачке хватает места для всех?!

Приехав к Анечке, Мария удостоверилась, что внучка решила покончить со ставшим ей ненавистным замужеством. Супруг, фактически бывший, отказывался это пони мать. Устраивая пьяные разборки, он, как и предсказывал Николай, осмелился поднять руку на бабушку. Но поднял… и опустил. Неизвестно, какими словами она воздействовала на него, однако же вскоре Анечка развелась, и страшный период в ее жизни благополучно завершился.

– Верно говорят – чужую беду руками разведу! – воскликнул Николай.

Дарья обидчиво возразила:

– С чего чужую-то? Внучка ведь!

Мария вернулась.

Николай любил вечерние беседы с ней. Будто сказку, слушал рассказы о чурапчинском богатыре Кытаанахе, что значит сильный, крепкий. Ни в косьбе, ни в борьбе не было ему равных, а двух-травного тельца мог нести на плечах несколько верст. Вот от кого происходил род Марии. От прадеда Кытаанаха унаследовала она свою потрясающую силу – но силу не мышц, а нрава.

Сиротой Машенька осталась в раннем детстве. Ее взяла к себе хорошая большая семья. Приемные родители любили девочку, как кровное дитя, и до самого отрочества не слышала она от них ни дурного слова, ни окрика… А потому только до отрочества, что едва чуть повзрослела, началось время великого голода и, когда съедены были все ремни, подошвы торбазов и шкуры с дверей, погибла семья. Да, вот так – погибли все, кроме Маши и маленькой Розы – самой близкой под руги на всю жизнь.

Дважды сирота и названая сестренка попали под жестокий жернов – нет, не болезни и не голода в этот раз. Правительство вынесло решение переселить чурапчинцев на ледяное море. Последней баржей сплавлялись до Тикси. Укрывая от ветра задремавшую сестрицу, сама Маша не могла уснуть. Невозможно было спать – холод, сырость, в двух шагах распухшее тело старика-соседа, почившего два дня назад. Маша с ужасом наблюдала сквозь ресницы, как два темных силуэта подошли и столкнули покойника вниз. Булькнула вода, шуга сомкнулась с сытым шорохом – съела река человека… Съела, словно ждала, и встала. Не дала дальше плыть. Остались в Жиганском районе.

…И третьим по счету отцом Маше, а также и Розе стал ненадолго добрый пожилой рыбак, приютивший умирающих от стужи и голода девочек.

Такой была жизнь в страшной и горькой ее простоте, такими были рассказы, без жалобы, без надсады и злости. Бесхитростные рассказы.

Власть – она во всякое время разная. Ну, не будем осуждать нынешнюю (хотя есть за что). Не в привычке Марии, и мы не станем. Как матери-героине, ударнику коммунистического труда, доярке-стахановке и чурапчинской ссыльной предложили ей квартиру… Хорошо же, правда? Да не совсем за так предложили. С долевым участием в несколько сотен тысяч. И… ох, как же все-таки хочется совсем не теплое, не доброе слово сказать в кое-чей адрес! Но нет. Держим язык за зубами, раз обещали. Крепко, кытаанах держим!

Мария была горда и счастлива до слез: дети нашли деньги. Там-сям заняли, затянули пояса туже. Ничего! Лишь бы мама жила в благоустроенном тепле и уюте.

Беду, конечно, не ждали. Младшая Лина оступилась, потеряла работу и не превозмогла груза обид-одиночества. Догнало дочку отцовское дурное «наследство», и Мария уехала к ней. Не на месяц-два, на годы и годы.

– Женский алкоголизм неизлечим, – ворчал Николай. – Снова чужую беду руками..?

– Не чужую, Коля, – протестовала жена. – Или прикажешь дочь, как больной палец на руке, отрезать?

Спустя несколько лет Николай горячился:

– Маме твоей пора бы отдохнуть в ее-то годы, по китаям-тайваням проехаться, сплетничать у крыльца со старушками на солнышке, а не маяться с этой…

– Она моя сестра, – мягко напоминала Дарья. – Мама знает, что делает. И что бы ни делала – всегда права.

– Почему?

Жена пожимала плечами:

– Потому что она – мама.

– Железный аргумент, – соглашался Николай с улыбкой. Он ведь тоже ничего не мог поделать. Твердый у Марии характер, на сторону не свернешь.

А Лина то бралась за ум, то с новой силой пускалась во все тяжкие. И вдруг – будто гром среди ясного неба: мама отдала ей новую квартиру!

– Что за сумасбродная старуха?! – расстроился Николай. – Мы ж все за это жилье долгами расплачивались, а оно вот-вот махнет вашей Лине купюрами и – тю-тю-ю – поминай, как звали!

Дарья молчала. Тоже, по-видимому, была недовольна своеволием мамы, в первый раз усомнилась в ее правоте…

Мария приехала погостить. Привезла гостинцы: желтые круги молока, кубы чохона, кровяную колбасу и настенный коврик, выполненный из кусочков цветного драпа. Николай с сожалением подумал, что коврик чудо бы как смотрелся над покрывалом из лоскутов. Когда они переехали из малосемейного рая в большую квартиру, на новоселье им подарили роскошное набивное покрывало. Дарья упрятала лоскутное на антресоли, а картину с девочкой Дашей подарили сыну на свадьбу.

Николай решил: как только Мария уедет, он затолкает на антресоли набивное покрывало и вернет на место мамино.

Вечером, устав от недомолвок, он начал трудный разговор:

– Мария, это ваша квартира. Вы были вольны делать с ней, что хотите, но все же… Почему вы переписали ее на Лину?

Старуха положила маленькую ладонь на руку зятя.

– Понимаешь, сынок… Она ей нужнее.

Он не понимал. Не мог. Его раздирали двойственные чувства. Он хотел когда-нибудь, хоть раз услышать от нее: «Я вам нужнее», и не хотел, ведь она жила только с теми детьми, которые оказались в беде.

Дама треф

– Точно он был, твой Вениамин! – голос Нины спустился до шепота. – Говорю же, я не могла обознаться. Он ее за талию обнял, а она так вообще на нем повисла… Пуп на-голе, юбка вроде бикини, лет двадцать, но по лицу сразу видно – пробы ставить негде…

Татьяне стало трудно дышать. Ее налаженный мир рушился, и стеклянные стеллажи в Нинином сувенирном магазинчике слепили, радужно дробясь в глазах.

– Я уж думала, думала, говорить ли тебе, неделю мучилась и…

Мечущийся взгляд выхватил продолговатое черное пят но на полке. Татьяна сморгнула влажную радугу: пятно оказалось куклой. Не обычной – подарочной, как все здесь. Это была не лишенная мастерства эксклюзивная работа, поделка под старину: черная кружевная шляпка, плоеный ворот, узкое атласное платье прихвачено в поясе ремешком и вспенено книзу ночными волнами. Дама треф. Она не сидела – стояла, лаковые туфельки опирались на круглую подставку.

Татьяна безотчетно приблизилась, вгляделась в нежное фарфоровое личико. Из-под шляпы посверкивали агатовые глаза. В их внимательной зеркальной тьме четко отражались две крошечные Татьяны, запрокинувшие вверх потерянные лица.

– Ты меня слушаешь или нет? – снова назойливой мушкой за-зудел в ушах голос Нины.

– Кукла продается?

– Да, – насторожилась приятельница, – там ценник упал, но зачем…

– Я покупаю эту куклу, – перебила Татьяна. Голос ее был так спокоен, что Нина в смятении чувств выронила из рук вазочку богемского стекла, которую хотела куда-то переставить.

Тонкий звон ударил по развинченным нервам. Вазы бьются так же, как символические горшки неудавшегося супружества, а кто-то нагло врет, что к счастью… Татьяна бросила деньги на прилавок, схватила черное, почти невесомое тельце, и выбежала вон.

Дома она, не разуваясь, прошла в комнату. На улице была слякоть, следы на вощеном паркете напоминали остатки кофейной гущи – хоть гадай на них. Да чего гадать? Все ясно. Вениамин – кобель, спасибо Нине за открытие глаз на его ночную отлучку. Жаль, что в цивилизованном обществе не принято убивать гонцов, принесших дурную весть…

Татьяна распахнула створки Вениаминова шкафа. С вешалки сорвался одинокий галстук, вышедший из моды, мазнул запястье прохладным шелком. Почудилось, будто по руке скользнула змея. Взгляд зацепился за хрустальную пепельницу на полированном озере стола. В чистой пепельнице Татьяна только сейчас заметила золотой блеск. Обручальное кольцо. Домработница, разумеется, видела и ничего не сказала хозяйке. Деликатность прислуги… «Завтра же рассчитаю», – подумала Татьяна в холодном бешенстве. Метнулась в порыве швырнуть, раскокать невозмутимый хрусталь о ложную озерную гладь… Остановила себя. Хватит на сегодня вазочек.

И вообще – хватит.

Они развелись тихо, интеллигентно, без упреков с одной стороны и оправданий с другой. А может, Вениамин и не собирался оправдываться. Татьяне было все равно. Бизнес, который с большими планами и мечтами начинали вместе, поделили поровну. Планы сбылись, мечты – нет, потому что касались семьи. Сын родился до бизнеса, потом хотели дочку, но как-то все закрутилось – некогда, после, после… Потом это «после» превратилось в «поздно».

Взрослый сын учился в Германии. К разводу родителей он отнесся философски, отправил электронное письмо: «Не сердись на папу, мам… Все проходит, и это пройдет».

_«И это пройдет_». Сын не зря изображал из себя Соломона. Его _«стена_» пестрела фотографиями с разными девушками, одна другой краше. _«Вылитый отец_», – думала Татьяна со смесью печали и раздражения. Нинины воззвания в автоответчике она оставляла без ответа. Подруга долго не могла сообразить, что стала бывшей. Последний звонок от нее поступил к тому времени, когда сын, поблагодарив Татьяну _«за все_», известил, что ему предложили хорошую работу и намерений возвратиться домой у него нет. Продублировал, очевидно, сообщение отцу. На этом оборвалась последняя ниточка, связывавшая ее с Вениамином.

Соломон и сын были правы – боль постепенно прошла. Растаяли надежды на возвращение мужа, перегорела жажда мести. В душе осталась пустота. Извне всего хватало с избытком: налаженный бизнес катился, вопреки кризисам, как по рельсам, доход порой изумлял неожиданными скачками в величину. _«Домашних_» прибавилось: кроме домработницы, шофера и охранников похудевшая Татьяна наняла повара. Она чувствовала, как убавляется, убывает из мешковатой теперь одежды, из необитаемого острова-коттеджа, из огромной спальни, а может, из жизни. Одиночество – очень емкое слово. Один ночью. То есть наедине с двуспальной кроватью, бессонницей и депрессией.

Блестящая колесница-жизнь резвилась параллельно. Казалось, руку протяни – вспыхнет онегинским узнаванием: _«Ужель та самая Татьяна?!_», позовет с собой в даль светлую… Иногда Татьяна встряхивалась. Она не _«ужель_», а именно та самая – красивая, успешная, независимая, и ни на ком у нее свет клином не сошелся. А если и сошелся слегка, то клин, говорят, клином вышибают!

Не один _«клин_» увивался вокруг. Несколько раз двуспальная кровать выполняла свою полноценную функцию. Но утром Татьяна отказывала недоуменным мужчинам в последующих встречах и, расставаясь навсегда, ни о чем не жалела. Наитие подсказывало: накройся вдруг ее бизнес медным тазом и подушка рядом моментально остынет. Становилась понятна хищная суть жизненной колесницы – подмять под себя, обмануть, раздавить. И вновь разбитое корыто одиночества зияло надтреснутой пустотой бытия. Ни уму, ни сердцу…

Дама треф стояла в шкафу. В каком бы углу комнаты Татьяна ни находилась, она всегда смотрела на нее, так странно устроены были агатовые глаза. Однажды Татьяна поставила даму на стол перед собой. Фарфоровое лицо светилось изнутри персиковым румянцем. В нем было что-то удивительно притягательное и пугающее одновременно. Чересчур живое для игрушки, пусть даже сувенирной. Кукольный мастер оснастил веки маленькой _«Галатеи_» пушистыми ресницами. Губы трогала легкая улыбка. Ее, вроде, раньше не было, этой улыбки. Потянув за черный локон, Татьяна вздрогнула: пружинистый завиток с готовностью обвился вокруг пальца.

Она рассеянно налила чаю, переливая через край. Что с ней случилось? С ней, деятельной, жизнерадостной, _«неукротимой_», как, бывало, называл жену Вениамин, что с ней стало? Татьяна подошла к зеркалу и по-новому, словно со стороны взглянула на себя… и содрогнулась. Темные кудри, безжизненные провалы глаз, румянец на скулах кажется нездоровым.

– Дама треф, – сказала вслух и поставила куклу лицом к стене.

Решила куда-нибудь съездить, устроить себе шоптерапию, одеться по фигуре, а пока сходить к косметологу, на какой-нибудь психологический тренинг, в конце концов.

Рекомендованная _«психологиня_» проводила тренинги в подозрительно старом здании. У кабинета в вытертом кресле спала юная девушка, одетая в общенациональные джинсы _«маде ин хина_» и нечистый топик. Пожав плечом, Татьяна проследовала в помещение.

Тренинг напоминал сборище сектанток. Женщины в футболках и спортивных брюках сидели полукругом на полу, опираясь на большие валики, похожие на турецкие подушки. В центре расположилась тетка в белом халате. На нее смотрели, как на божка.

– Я вас слушаю, – поощрила тетка-божок женщину с краю.

– Коля бросил меня! – взрыдала крайняя с готовностью и без всякого вступления. – Он меня бросил!

Татьяна застыла, потрясенная мощным выплеском чужого горя. В течение какого-то времени она слушала дикие подробности о жизни рыдающей истерички с неизвестным Колей. Он заставлял жену ползать на коленях, унижал словами и поступками. Очевидно, теперь, когда тиран ушел, жене этих издевательств катастрофически недоставало.

Мазохистка, поняла Татьяна. Этот тренинг – душевный стриптиз. Они от этого кайф получают и разрядку, а потом живут дальше. До следующего кайфа. Ей в страшном сне бы не пришло в голову вот так обнажиться при всех.

Женщины слушали и явно готовились к своим исповедям. Глаза их были полны непритворных слез, пальцы комкали носовые платки. Дошла очередь и до Татьяны.

– Извините, я пока не могу, – пробормотала она.

Выходя из кабинета, с сомнением подумала: может, и впрямь так легче? Не зря же деньги плачены…

Девушка все еще спала. Точно так же, будто не сходила с кресла, она спала на другой день, когда Татьяна снова явилась сюда. В этот раз – чтобы выговориться.

– Я – бизнесвумен, – помедлив, Татьяна усмехнулась. Откуда в ней это тщеславие? – Я могу хоть завтра вылететь куда захочу – в Париж, Лондон, Милан…

Она с вызовом оглядела ошеломленных женщин:

ну что, интересен вам мой эксгибиционизм? Продолжила, не без удовольствия отметив их возмущение.

– Устала от загранпоездок. Сын живет в Германии. Недавно была у него. Подумывает жениться. Мужа у меня нет. При желании покупаю себе мужчин. Предпочитаю, знаете ли, помоложе. Люблю молодое красивое тело.

Татьяну понесло. Удивляясь собственной лжи, она в отчаянии думала о том, что и откровение, оказывается, нуждается в подготовке. Легче от вранья не становилось. Добрые глазки _«божка_» сделались колючими.

– Вы успешны, – констатировала тетка неприязненно, словно изобличила в своем кружке лазутчика. – Зачем вы пришли?

Татьяна растерялась.

– Ээ… видите ли, я…

– С жиру беситесь, – перебила тетка без всякой психологической тактичности. В голосе ее звучало то же презрение, что читалось на лицах женщин. Порывшись в ящике стола, она положила перед Татьяной ее деньги. – Вот, возьмите. До свидания.

– Вам, гагарам, недоступно, – Татьяна хлопнула дверью.

Сидящая у кабинета девушка проснулась, вскочила в испуге. _«Пуп на-голе, юбка вроде бикини, лет двадцать, но по лицу сразу видно – пробы ставить негде_», – вспомнились Нинины слова. Эта была из той же серии наглых современных девиц.

– Спите-спите, – кивнула Татьяна и повернулась к выходу.

– Подождите, пожалуйста, – послышался позади робкий голос. – Не могли бы вы дать мне немного денег?

– Зачем?

– На хлеб… Хотя бы на полбуханки.

– Пошли, я тебя покормлю, – неожиданно для себя сказала Татьяна.

Повар, как всегда, был на высоте. Невозмутимо переставил с подноса на обеденный стол салатницу, тарелки с душистым борщом. Девчонка ела быстро, жадно, опустив глаза.

– Как тебя зовут?

– Таня.

– Таня? – переспросила Татьяна, замирая сердцем. – Сколько тебе лет?

– Пятнадцать.

Казалась старше. Акселераты нынче дети. По мере насыщения гостья расслаблялась, и Татьяна вытянула понемногу ее короткую историю. Таня позавчера ушла из дома из-за отчима, который к ней приставал. Мать ничего не знала, но Таня была уверена: даже если узнает, возьмет его сторону.

– И что, выгонит тебя?

– Не знаю. Но я так больше не могу.

– Что собираешься делать, где жить?

– Не знаю, – повторила Таня. Помешкав, добавила: – У меня там сестренка осталась…

– А родственники у тебя какие-нибудь есть?

– В деревне, – вздохнула девчонка. – Далеко…

Спасибо, было очень вкусно. Мне можно идти?

– Оставайся. Прими душ, поспи.

– Нет, я пойду…

– Куда? Сидеть у кабинета психолога?

Девчонка испуганно сжалась, опустила голову еще ниже.

– Подружки рассказывали, будто бывают богатые женщины… которые… ну, им скучно, и…

– И?

– Они могут зазвать к себе, а потом…

– Что-о?! – щеки Татьяны налились жаром. – Как ты могла такое подумать?!

Татьяна шагала из угла в угол. Не ожидала от себя такой страстной исповеди. Ее точно прорвало. Она вспомнила все. Смерть любимой бабушки, неудачницу-мать, отчима – человека неплохого, но неисправимого алкоголика; вспомнила счастливые годы жизни с Вениамином, планы, бизнес… бизнес и еще раз бизнес, предательство мужа, сына, перед которым выполнила материнские обязательства и стала ему не нужна; Татьяна говорила о том, что и сама, наверное, мать плохая и жена была никудышная, о надоевшей работе, невыносимом одиночестве, раздирающей душу тоске… А когда выдохлась, увидела, что гостья спит, привалившись к стулу и по-детски открыв рот.

Вызванный охранник положил спящую девчонку на кровать. Татьяна поблагодарила кивком и, чувствуя чей-то пристальный взгляд, резко обернулась.

…Дама треф. Или, скорее, вамп. Кукла смотрела ярко, злобно, с непередаваемо жестокой усмешкой. Наверное, домработница поставила ее снова лицом к комнате. «Рассчитаю», – по привычке подумала Татьяна. Не глядя, завернула куклу в газету, закутала в полотенце, сунула в пакет… Утроба мусоропровода гулко зашелестела. Шорох осенний, последний. Прощай, черная дама!

Через минуту Татьяна забыла о кукле. Надо было собраться с мыслями, как-то помочь тезке. Во-первых, сегодня же забрать Танину сестренку, а сначала поговорить с матерью детей. С этой идиоткой-матерью. Во-вторых, пригрозить отчиму. Может, нанять киллера? Доброе дело, одним педофилом на земле станет меньше…

Засмеялась – что за глупости! Голова шла кругом. Татьяна чувствовала: дел впереди – куча. Нужно было что-то делать, не медлить, действовать. Жить, черт возьми! Жить!