Текст книги "Цветущие в вечности"

Глава 6
Меч и ножны

Изготовленные из древесины магнолии ножны расписаны хризантемами. Отливает на свету черный лак, кроваво-красный шелковый шнурок оплел рукоять.

– Я получил его от императора. – Щелчок.

Мальчик завороженно наблюдает за отцом, а в горле пересохло, и пробирает озноб. Князь же, оставив меч чуть заметно выдвинутым из ножен, возвращает его на подставку.

– Запомни, как только клинок обнажится полностью, я убью тебя, – немигающий взгляд. Ожидает смазанного кивка от сына, прежде чем двинуться к выходу из личных покоев. – Иди за мной.

В зале терпко пахнет бархатными нотками георгина. Пышный букет в нише со свитком. На низком же столике расположился выструганный из дерева лабиринт – хитросплетение дорожек и высоких стен. Откидывает крышку шкатулки князь, демонстрируя мальчику три шара: бумажный, деревянный и стальной.

– Начнешь с легкого. – Падает бумажный шарик в центр лабиринта. – Сначала тебе нужно докатить его до конца лабиринта. После ты должен будешь это сделать за определенное время, затем не касаясь стенок и так дальше, пока, даже отвернувшись, не исполнишь все, что я ни потребую.

Вновь выжидающий взгляд, вновь соглашается княжич. Сглатывает. Но любопытство соседствует с волнением, побуждая поерзать, вытянуть шею, чтобы получше видеть бумажный шар, украшенный изображениями кварцево-розовых лилий.

– Его, – князь кладет на стол волчок, многоцветны грани, – ты должен удерживать даром от падения. Даже если я прикажу тебе скакать по комнате, волчок не должен дрогнуть. Позже ты будешь не только удерживать его, но и раскручивать сам.

– Я все понял, отец, – лепечет с готовностью мальчик, облизнув губы.

Трепещет сердечко. Никогда раньше столько времени князь с сыном не проводил, никогда столько не говорил. Истерлась уже сцена в покоях из памяти четырехлетнего ребенка, забылся уже меч и страшное условие. Горят азартом мальчишечьи глаза, подвластны желанию оправдать оказанное доверие.

– Тогда, – отставляет в сторону шкатулку князь. Обманчиво расслабленно опирается на руки за своей спиной, огромный, непоколебимый, давящий одним присутствием. Покоится на груди перекинутая через плечо толстая серебряная коса. – Приступай. Доведи шар до выхода.

Подвигается к столику вплотную княжич, не знает, куда деть руки и как действовать, потому кладет ладони на колени, выпрямляет спину, весь подается вперед импульсом. Сжатая пружина в животе, складочка пролегает меж сведенных над переносицей бровей, от натуги сбивается на сопение дыхание. Взгляд же вонзается в бумажный шар. Ничего не происходит. Отец смотрит сверху вниз, точно идол с алтаря: без всякого выражения в мутной серости очей.

Мальчик же сопит громче. Направляет свой порыв к шару, цепляется за него мыслями. Скользко, трудно. Разжимается пружина в животе, в груди нарастет давление, а голову набили ватой. Расцветает треск радужных бликов, будто поленья в костер подбросили. Шар вдруг вздрагивает, катится в сторону.

Восторженно распахивает глаза княжич, опершись на стол, наклоняется ближе, не отпускает бликами шар, а тот принимается метаться, тычась в стенки, подскакивать, да столь прытко, что в какой-то момент вылетает из лабиринта. Раздается в покоях детский смех. Радостно хлопает в ладоши, ловит шар, вертит в пальцах, пытаясь осознать случившееся.

– Это игра? – повисает вопрос. Вмиг ледяной водой смывает веселье.

Обмирает княжич. Поднимает медленно взгляд на отца, а внутри словно дыру пробили. Страшно. Страшно и гулко-пусто сделалось вмиг. Князь же не изменил позы, только во взгляде сквозит нечто непонятное. Так не на людей глядят, а на пыль под ногами, на мерзкое раздавленное насекомое, что мешало.

Мотает головой княжич. Виновато кладет бумажный шар обратно в лабиринт.

– А мне кажется, ты воспринимаешь это как игру, – продолжает князь тоном палача.

– Простите, отец.

Но отец будто и не слышит.

– Тогда поступим иначе. Шар должен оказаться на выходе из лабиринта до того, как я досчитаю до шестидесяти. Один… – Мальчик потерянно вскидывает брови. – Два… – Мальчик спешно опускает взгляд, снова напрягаясь всем телом. – Три…

Приходит в движение шар. Рывками катится по дорожке, налетая на углы. Раскраснелись щеки княжича, гудит в висках.

– Сорок пять.

До конца отвратительно далеко. Пружина в животе уже скрипит от натуги. И шар резко подскакивает, перелетает стенки, скачет, потеряв контроль, падает на пол. Отхлынула кровь от лица.

– Еще раз, – звучит приказ.

Возвращает шар в центр лабиринта мальчик. Набирает полную грудь воздуха, но продышаться не выходит. А отец начинает считать заново. Путаются дорожки, тупик вызывает дрожь губ. Не слушается шар, постоянно норовит повернуть не в ту сторону, вертится вокруг оси. Истекает срок.

– Еще раз.

Медленно двигается шар. Скорее трепыхается полумертвой пташкой. Давит желание расплакаться мальчик, пусть и удушливо жарко шее и лицу, пусть и в носу влажно хлюпать стало, а в глазах двоится. Позывы тошноты, обосновавшись в желудке, ползут склизкими щупальцами.

– Пятьдесят восемь, – шар переваливается тяжело, словно не бумажный, а уже стальной. – Пятьдесят девять.

– Простите, простите, – срывается княжич. Брызжут слезы. Он торопливо утирает их рукавом, хнычет жалобно: – У меня не получается.

Отцовские пальцы оказываются на вороте обескураживающе быстро. Схватив, тянут на себя с чудовищной силой. Смахивает князь на пол лабиринт, затаскивает мальчика на стол, прежде чем обрушиться на шею сына, сдавить одной рукой.

Сиплый вскрик. Детские пальцы скребут по широкому мужскому запястью, пока жесткие пальцы усиливают давление. Зверь на изнанке сознания. Щерится от боли своего маленького хозяина, размывая взор, рвется наружу.

Другой же зверь выплескивает силу на собственное дитя. Наблюдает князь безучастно, как бьется в конвульсиях сын, как багровеет мальчишечье лицо, вздуваясь прожилками вен, как лопаются сосуды в налившихся кровью глазах, как слюна течет с раскрытых в тщетной попытке вдохнуть искривленных губ.

И когда закатываются зрачки, хватка князя ослабевает, перемещается на волосы, закапывается в них пятерней, дергая обмякшего, судорожно хрипящего, обмочившегося мальчика вверх. Шипит серой мутью очей:

– Я же сказал, что убью тебя. Понял теперь, что это значит? – Оттягивает князь голову сына, вырывая из уст скулящий полузадушенный писк, чернеют синяки на детской шее. – Если бы твоя мать могла родить еще, я бы не нянчился с тобой. Не смей жаловаться. Ты обязан справиться…

Внутренний двор мал и гол. Прилегает к саду шрамом, отгородившись узкой канавкой с проточной водой с одной стороны, а с другой – высокой стеной ограды. Новая площадка для отцовских упражнений.

Не способен удержаться в круге княжич. Сжимает кулаки столь крепко, что ногти впиваются в ладони, хмурится до рези в глазах, а песок шуршит. Песок пиками ломает проведенную линию, размыкая круг раз за разом. Не помещается. «Цветение» мальчика не помещается в очерченные рамки.

Налетают вдруг радужные блики. Княжич успевает ошарашенно открыть рот, когда удар сбивает его с ног. Давит многотонной плитой, безжалостно замыкая в тесный короб со всех сторон, куда ни метнуться. Песок царапает щеку, а радужные молнии хищно изгибаются.

– Контролируй. Управляй. Уничтожь в себе слабость! – приказывает князь. – Не давай волю страху, выжги его. Иначе я сделаю это за тебя.

И молнии гаснут. Гаснет детское сознание. Тучи набухают сыростью, стенают протяжно. Тодо не смеет двинуться, не смеет двинуться и княгиня. Бескровным призраком ждет, пока муж не отвернется от поверженного дитя.

– Пусть лежит.

Баюкает княгиня сына в колыбели своих бедер. Опустошенно глядит на синяки, ушибы, раны, которые покрывают детское тело после каждого урока, наслаиваются мозаикой. Катится бумажный шар по лабиринту, стремится успеть. Стремится дар направиться вверх, унять свою силу, чтобы не вырваться за границы.

Мольбы в женской груди, мольбы на языке. Дрожат веки мальчика. Открывает он с трудом глаза – осоловелый взгляд.

– Матушка?

Она же целует его в лоб, жмурясь от радости, что пришел в себя. Нарушила приказ мужа, не смогла оставить на песке. Иссу, защити. А тяжелая поступь раздается в коридоре, заставляя затравленно оскалиться.

Закрывает собой княгиня. Прячет на груди сына, подставив спину бурному гневу супруга. Путаются медные пряди в нещадно терзающих мужских пальцах. Сотрясают княжича испуганные рыдания, а разум ненароком касается всего вокруг, заставляя дрожать, раскачиваться, мерцать, пока захлебывается отчаянным воем мать:

– Пожалуйста! Нет! Вы убьете его. НЕТ! Не отдам!

Пока рычит отец:

– Ты портишь его так же, как портила прежних. Но в этот раз все будет иначе.

Глава 7
Зеркальце

– Давным-давно жила княгиня, и была она столь хороша собой, что звезды меркли по сравнению с блеском глаз ее, луна казалась уродливой по сравнению с белым ликом ее, а цветы в зависти затухали, ведь не могли они превзойти княгиню утонченностью форм.

Рано овдовела княгиня. Не исполнилось ей и двадцати, как престарелый муж скончался от недуга. Скорбела по нему княгиня, но остались у нее две дочери, остались земли – пусть малые, но плодородные.

Шли годы. Многие сватались к княгине, только отвечала она всем отказом, несмотря на дары щедрые, на речи витиеватые и пылкие, на взгляды восхищенные. Лишь наслаждалась да посмеивалась. Льстило княгине чужое вожделение, забавляла мука сердечная, и не омрачали дни ее даже смерти влюбленных, что не могли вынести мысли о жизни без обладания подобной красотой.

Сама правила княгиня в своих владениях. Правила строго да справедливо. Не чуралась наказаний и казней, но и удовольствия в них не находила.

Так текло время. И постепенно увядать стала княгиня, как увядает все живое. Мерцали звезды уже ярче глаз ее, луна была румяней лика ее, розы свежее и алее губ ее, а руки утратили нежность, что свойственна лепесткам.

Не осыпали княгиню более дарами, не превозносили в речах и песнях. И не печалилась бы столь сильно княгиня, если бы женихи не стали свататься к дочерям ее, ведь краса их только начинала цвести. И цвести столь чувственно, столь пленительно, что меркла былая слава матери пред славой дочерей.

Тогда поселилась горечь в сердце княгини. Гнев зародился в горле ее, а зависть обвила голову терновым венцом. И полнился сей яд, подпитываемый денно и нощно княгиней, что не ведала – кормит она опасного зверя, отдает ему все помыслы. Мучилась она во сне, мучилась она, бодрствуя. Слыша тень, что принялась ходить следом, растравливать голосами, требовать крови, стоило взглянуть княгине на дочерей своих.

Не подозревали те о душевных муках матери. Любили ее трепетно, слушались беспрекословно. Отказывали женихам, ведь не дано им благословение матушки, а без него не смеют они и глядеть на кого-либо.

Княгиня же тосковала все горше по былой молодости. Стала избегать зеркал, рядилась ярче, украшала себя богаче, тщетно пытаясь сокрыть изъяны. И однажды пришел срок – тень отделилась от княгини. Открыла глаза, обнажила клыки, пока крепко спала хозяйка на своем ложе.

С той ночи перестала княгиня быть прежней. Не пускала более никого в покои свои и трапезничала одна. Жестоким сделалось ее правление. Прокатывались казни ураганами, наказания сыпались градом на простой люд, секли плетьми, срубали головы. Лютовала княгиня, и горели глаза ее мрачным огнем.

Дивились дочери разительным переменам. Ластились к матушке в надежде унять ее нрав, и та словно отвечала им. Каждый вечер пела колыбельные, убаюкивая дочерей. Только отчего-то захворали вдруг юные девы. Покинул румянец их лики, губы лишились красок, а волосы потускнели. Просыпались они измученными и слабыми, и с каждой ночью становилось им хуже.

Княгиня же, напротив, начала расцветать, точно повернуло время вспять. Но краса ее жгла злым пламенем. Приметил это молодой воин. Почуяв неладное, вызвался охранять ночью покои юных дев.

И вот опустился мрак, взошла луна. Княгиня, как заведено, пришла петь колыбельную. На воина она даже не взглянула. Села у изголовья дочерей, и голос ее был столь сладок и звучен, что погрузился воин в глубокий сон, а очнулся лишь утром. Так повторилось и в следующую ночь.

Юные девы уже подняться не могли. Лежали безропотные да молились, покорные воле Богов. Плакали безутешно, не ведая, что за хворь их поразила. Сжалось сердце молодого воина, изнывало оно от сострадания. Несчастные кроткие невинные души.

Наступила третья ночь. Вновь явилась княгиня, вновь принялась петь колыбельную, вновь стало клонить воина в сон, но достал он кинжал и вонзил себе в бедро. От боли сон отступил, а воин вдруг услышал, что оборвалась колыбельная. Заглянул в покои. И увидел.

Склонилась княгиня над старшей из дочерей, впилась клыками ей в шею и сосет кровь, сосет силы и жизни свет. Обуял суеверный страх воина, но тотчас отринул он его. Достал меч и бросился на княгиню.

Успела та лишь зарычать разъяренным тигром, как отсек ей меч голову. Проснулись от шума дочери, узрели страшную картину, подняли крик. Сбежались слуги, схватили воина. И уж хотели учинить над ним жестокий суд, как взглянули на мертвую княгиню. А то и не женщина вовсе, то зверь ряженый, и клыки его блестят от крови.

Тогда скорее отправились слуги и воин в покои княгини, чтобы след отыскать, куда спрятал несчастную коварный зверь. Да только пусты оказались покои. И дух в них стоял. Сладковатый аромат гнили. Быстро поняли они, откуда он проистекал. Вскрыл пол воин, и все узрели.

Пожрал зверь княгиню. Задушил во сне, обглодал до косточек, испил досуха кровь. И облик забрал себе[7]7
  В основе лежат две японские сказки: «The tale of Takasu Genbei» и «Nabeshima bakeneko».


[Закрыть].

– Очень хорошо, – легкое покалывание пробегает по нервам, но Тодо руки не отнимает. Треплет княжича по голове, насколько позволительно учителю. – У вас складно выходит, юный господин.

– Правда?

– Да.

Улыбка на губах – робкий лучик.

– Не испугались этой истории?

– Только чуточку.

Глаза завораживают. Не оторваться.

– А теперь подумайте, юный господин, чему она учит?

Хмурятся светлые брови, пролегает складочка на высоком лбу. Мычит тихонько мальчик, погрузившись в раздумья.

– Что нельзя завидовать? – произносит неуверенно.

– Верно. Чему еще?

– Что нельзя вредить родным?

Вежливая улыбка.

– Эта история о том, что, если человек станет взращивать внутреннего зверя, кормить его дурными помыслами, унынием и горькими чувствами, тот однажды станет столь силен, что сгубит не только хозяина, но и родных его, и друзей, и других людей.

Проводит пальцем княжич по своему подбородку. Пятая весна заливает дворик пряным светом, золотит покатые спинки камней.

– Княгиню сгубили зависть к родным дочерям и тоска по былому. Но ведь идет время, как должно по законам бытия, – продолжает Тодо. – Следует любить и почитать свою семью, юный господин. – Сквозит грусть в обсидиане мужских глаз. Давно отвергнута и спрятана. – А также безропотно принимать то, как устроен этот мир.

Сад – выверена каждая линия. Замыкает высокая ограда стен. Город у подножия холма бурлит на морском берегу.

– А теперь приступим к счету.

– Учитель, вы же обычный человек?

Раскинулось маленькое горное княжество, нареченное княжеством Иссу. Родившись в последней войне Солнц, нынче благоденствует в железной хватке правителя.

– Верно.

Мальчик взволнованно ерзает.

– У вас есть родители? – Мать и отец, могильные плиты среди прочих. – А братья? – Он самый высокий, но самый низкий. Мечи в их руках и доблесть, а в руках Тодо книга да кисть. – Жена? – Хихикают девушки, строят глазки, только робость, как вторая кожа, вынуждает потупиться. – Расскажите.

Ветер, проникнув в комнату через открытые седзи, шевелит листы книги. Вишня роняет розовые слезы. Алебастровые кубки тюльпанов, вкрапления сиреневых бутонов.

– Простите, юный господин. – Тодо подталкивает к княжичу счеты. – Вам не нужно этого знать. – Огорчение, терпкое, стыдливое. – Вы должны обучаться наукам, военному искусству и владению даром, чтобы вырасти образованным мужем и достойным наследником…

Мальчик просыпается от судороги, что сковывает конечности. Дергается, захлебнувшись влажным удушливым страхом, прежде чем сморгнуть пелену с глаз. Распахнуто окно – стрекот кузнечика на деревянной раме.

Задремал княжич, разморенный теплом. Задремал вместо того, чтобы зубрить урок в своих покоях. Ниточка слюны в уголке губ холодит неприятно. Мальчик утирает ее рукавом, легонько хлопает себя по щекам, пытаясь обрести бодрость.

Но в голове словно в колокол ударили, а в животе вдруг урчит. И как ни старается мальчик унять голод, забыться в строках, пустота внутри тянет в разные стороны, заворачивается в саму себя, корчась и ноя.

– Молчи, – приказывает желудку княжич. Закусывает губу от нового болезненного спазма.

Долго еще до обеденной трапезы. Ужасно долго, не вынести. Косточки ребрышек, плоский живот. Умеренность важна, только что растущему организму до нее. Сомнения подобны жужжанию пчелиного роя во рту. Раздумывает мучительно княжич о том, что сделать собрался, не дурно ли это, и все же решается.

Крадется мальчик. Заглянув за угол, примечает служанку, которая крупно вздрагивает, стоит к ней обратиться. Трескуче волнение.

– Скажите, – глаза служанки окатывают учтивостью, такой шершавой, что хочется поежится. Точно жук под ворот забрался. – Как мне попасть на кухню?

– Зачем вам, юный господин?

Закладывает руки за спину княжич. Отведя взгляд, перекатывается с носков на пятки.

– Нужно, – отвечает уклончиво. Врать смелости не находит.

Скрещены пальцы, мольба в мыслях. И кажется, Иссу благоволит мальчику, потому что служанка не настаивает. Пожав плечами, произносит:

– Прошу вас следовать за мной, юный господин.

Улыбка сама наползает на губы. Прячет ее в ладонях княжич, гордый собой. Взрослый, сильный, важный. Как отец.

Служанка же шагает быстро. Мальчик еле поспевает за ней. Рассматривает сюжеты седзи, прежде чем уловить нечто странное, остановиться резко. Боковой коридор кривится в собственной неправильности. Разбитое зеркальце.

Мальчик затаивает дыхание. Внезапно хочется пить, волоски на коже встают дыбом. Удаляется поступь служанки, не замечая, что отстал княжич. Он же уже позабыл о своем намерении.

Осторожно идет по коридору, ведомый инстинктом. Принюхивается, разомкнув губы. Запах. Будоражащий ледяной запах расползается по нервам. Так хочется вздрогнуть, всем телом встряхнуться. Вскрикнуть звонко, громко.

Крайние седзи[8]8
  В японской архитектуре это раздвижная дверь, разделяющая внутреннее пространство жилища перегородка.


[Закрыть] в коридоре, и покои по ту сторону. Княжич чувствует их столь отчетливо, словно уже стоит там, внутри. Пальцы на краю створки. Нужно только отодвинуть.

Зеркальце. Раздробленное на мелкие осколки.

Зеркальце. Мороз его обжигает.

Зеркальце. Забивается в горло крошкой, поглощая предсмертный визг.

Княжич не в силах шелохнуться, потому что там, за седзи, есть след. Есть тонкое, неуловимое. Отпечаток, старый, смазавшийся, почти истлевший. Отпечаток чужого цветения, взрывного, сокрушительного, перетряхнувшего все покои в доли секунды и оборвавшего по роковой случайности одну невинную нить.

– Юный господин, – на краю сознания.

А седзи плывут, плывет и все вокруг. Вместе с мальчиком проваливается во что-то неустойчивое и темное, точно накрыли буйные волны полотном. Грань под ступнями, а за ней погибель, Хризантемой опрокидывающая навзничь, выжимающая, словно руки прачки – мокрую тряпку. Растекается черная лужа, уподобляясь морю. Белое покоится в ней потонувшим корабликом.

– Юный господин? – суеверный страх. Служанка не коснется, не вырвет из плена, пока княжич сам не отнимет руки с закрытых седзи, попятившись. – С вами все хорошо?

Никогда уже не повторится некогда жившее на свете. Никогда не обретет прежний облик.

– Я… – запинается мальчик. Поднимает взгляд на служанку, что натягивает улыбку. – Чьи это покои?

– Ничьи, юный господин. Совсем пустые. Там вещи хранят. Вы на кухню желали, – поспешен жест. – Пойдемте же. Я вас отведу. Пойдемте.

Глава 8
Искусство

Отбивает пульс наставление отца в 97 год от Исхода:

– Покорность. Прилежность. Усердие. Повтори.

Новая полоса стали показавшегося из ножен меча. Вращается волчок, пробежал забег бумажный шар, но застыл деревянный на тропинке лабиринта в попытке отыскать кратчайший путь.

Княжич стоит подле отца. Наблюдает с интересом за тренировкой Стражей. Вспыхивает на солнце сусальное золото волос. Молодой Страж кружится по полю с копьем. Скользит змеей, точно вовсе земли не касается, гипнотизирует темпом – жгучая смесь беспощадной стремительности и ленной плавности.

– Через два дня ты начнешь учиться владеть оружием, – басит сверху отец. Следит неотрывно за золотой копной, в зрачках угрюмая жадность. – Я хочу, чтобы ты им владел.

– Как вы, отец? – спрашивает мальчик бездумно и запоздало прикусывает язык, испугавшись.

Однако князь взгляда с золотой копны не сводит. Только в уголках жестких губ вдруг появляется мрачная тень насмешки:

– Настоящему Богу сталь без надобности.

Этим же вечером княжич облазит весь сад в поисках какой-нибудь палки. Не терпится представить ее мечом, не терпится попробовать повторить увиденные приемы, а главное – не терпится вообразить себя златовласым Стражем, на которого столь пристально смотрел князь. Если стать как он, будет ли доволен отец? Наверняка будет, ведь то воплощение подлинной красоты и грации.

А потому мальчик упорно лазит по кустам, шарит в траве, рыщет под деревьями, пока не выбивается из сил. Что-то крохотное и лимонно-зеленое, лежащее у подсолнухов, привлекает его внимание. Белое пятнышко вокруг глаза, точно кто кистью обвел.

Присаживается на колени княжич. Подобрав аккуратно с земли пернатый комочек, заключает в лодочку ладоней. Пульсирует тепло. Трепыхается слабо светлая грудка, сомкнуты веки.

– Бедняжка, – утешающе шепчет княжич, оглаживая рябое крылышко. – Что с тобой?

Словно мелкими иглами скоблят. Сначала почти не касаясь, а после ощутимей, яростней, оставляя борозды, впиваясь, разрывая. Чужая боль опаляет ладони, скручивает нервы, словно в кулак зажимает. Дергается княжич, закусив губу, но белоглазку не выпускает.

Продолжает пить ее, сам того не осознавая, а боль заставляет сморщиться, сгорбиться, почти уткнуться лицом в ладони, вобрать страдание, сделав глубокий вдох. Покалывание в горле. Радужные блики омывают прибоем. Боль вдруг сменяется невесомостью.

И выпрямляется княжич, словно пронзил его выстрел. Вспархивает из ладоней белоглазка с высоким заливчатым чириканьем. Забирает последние силы у мальчика, даря приятное пуховое опустошение. Уходят мысли, уходит волнение, уходит все, кроме покоя.

Раскидывается под подсолнухами княжич, широко расставив руки. Кочует вместе с юркими стайками по небесной глади, выискивая знакомые фигуры в облаках. Солнце припекает. И осоловело переворачивается княжич на живот, подложив под подбородок скрещенные предплечья. Цепочка муравьев.

Тепло разливается по конечностям, концентрируется в затылке. Точно котелок на огне бурлит. Одолевает дрема, перемежая границы звуков, складывая единую песнь. Радужные блики струятся вокруг, и отзывается земля гулким пульсом, похожим на пульс матери, что носит дитя в своем чреве.

Склонив головы, напитываются силой подсолнухи. Крона клена плывет изумрудной грядой, кустарник обратился холмами. Внимает чутко мир откровениям Пустоты, что принес маленький Вестник, а взамен сказывает ему легенду о великом Творении.

И, пребывая на грани меж сном и бодрствованием, мальчик чувствует, как кожа его растворяется влагой, и плоть обращается твердью земной, порастая шелковистой травой. Складки одежд вздымаются горными цепями, проваливаются расщелинами, разглаживаются долинами. Путаются в волосах цветы, и лилии среди них покачивают паучьими лапками. Бьет хлынувшая кровь родниковым ручьем, давая начало рекам и озерам, простираясь морями. Раскалывается окаменевший череп, вырываются из него облака, светила и звезды. Дыхание омывает ветром, ресницы разлетаются бабочками. Трескается спина, выпуская хребет. Разворачивает тот ветви ребер, разгорается багровой листвой, рассеивая мрак Вечности.

Восстает Мировое Древо, Древо-Вседержитель, сплетенное из костей Творца, имя которого позабыли. Прекрасен естественный ход жизни, полон щемящей печали краткости в обрамлении неизбежной смерти, приходящей в срок.

Вздрагивает мальчик, очнувшись от наваждения, а по щекам текут сладкие слезы, и в груди столь больно и невообразимо хорошо. Стрижи приветствуют закат. Подсолнухи вновь глядят вверх, колосится трава.

Поднимается княжич. Отряхивается, все еще пребывая в замутненном сознании, прежде чем, потянувшись, вернуть себе подвижность рук и ног, вернуть себе собственное тело.

Гравий дорожки шуршит под ногами, когда бежит вприпрыжку мальчик к покоям матери, поведать о том, какие чудеса ему приснились.

* * *

– Владение оружием, юный господин, это искусство. – Рослый старший Страж подает княжичу деревянный меч. Рассечена шрамом бровь, алеет нашивка на предплечье. – Как и искусство повелевать даром. Китка, – представляет мужчина младшего товарища.

Тот приветствует поклоном. Жилистый, легкий как соколик, гибкий как тростник. Только-только минул ему четырнадцатый год. От голубого клейма нашивки веет мятной свежестью.

– Обращайтесь к нему, когда пожелаете. Китка, ты будешь наставничать юному господину и помогать ему оттачивать навыки, – старший Страж переводит взгляд на мальчика. – Держите меч чуть ниже, юный господин. Правую руку под гарду, левую на конец рукояти, между ними расстояние в кулак. – Касание мозолистых пальцев, бугристые дорожки вен. – Иначе вашему удару будет недоставать твердости. А теперь, юный господин, повторите за Киткой.

Младший Страж сразу преображается из подроста в воина. Натяжение таящейся силы. Стремителен выпад, свист рассеченного воздуха, грозно-громкий выдох. Кристальная чистота движений восхищает. Застывает младший Страж, прежде чем принять изначальную стойку.

Княжич же сосредоточенно стискивает рукоять меча, набираясь храбрости. Перенеся вес с ноги на ногу, замахивается, но неловкость резво сметает вихрем непрошеных мыслей. Обвивает колючими лозами предплечья, ломает осанку. Скомканный удар.

– В схватке нет места робости и сомнениям, юный господин, – произносит старший Страж. – Только сила, упорство и мастерство. Попробуйте вновь.

Златовласый юноша останавливается на краю тренировочной площадки. Сложив руки на груди, наблюдает скучающе, как мальчик наносит новый удар.

– Вкладывайте больше веса, юный господин. И не забывайте о дыхании. Выпустите его резко, толчком, – терпеливо объясняет старший Страж. – Еще раз. Вы должны почувствовать каждую мышцу, запомнить верность этих ощущений, а после довести до привычки.

Златовласый юноша морщится. Пересекается на миг взглядом с мальчиком, и колкая уничижительная улыбка кривит юношеские губы, распаляя жаркий стыд княжича. За неуверенную стойку, за неумелость слабого тела, за само свое существование. Неправильный. Ненормальный. Разочарование.

Поспешный удар. Сутулится княжич, охваченный острым желанием провалиться сквозь землю. Недавний идеал оказывается совсем иным.

– Сун, тебе что-то нужно? – замечает златовласого юношу старший Страж.

– Нет. – Злорадно задорен прекрасный лик, вздернут подбородок.

Презрение на языке. Презрение и отвращение. Неужто тщедушный щенок и есть господский сын? Как мог грозный и всесильный потомок Вестников породить нечто столь жалкое, столь тошнотворно мягкое, напрочь лишенное звериной жилки? Немыслимо.

– Тогда, Сун, посвяти время тренировке. А вы, юный господин, – голос старшего Стража становится тише. Пальцы поправляют хват, прежде чем коснуться живота и спины мальчика, возвратить ему осанку. – Не отвлекайтесь. Вы постигаете искусство, и кроме него вас ничего не должно заботить. Это требует немалого труда и кропотливости. Китка! – Младший Страж ожидает указаний. – Покажи медленней. Пусть юный господин разглядит получше.

Плач в ночи. Скулеж, зовущий на помощь, умоляющий выдернуть из объятий темноты. Чужие фигуры прячутся по углам, незримо крадутся ближе. Расщепление: сотни и тысячи нитей, живых и оборванных. Приходят отпечатками былого, приходят отголосками чужих снов. К княжичу, неспособному с ними совладать.

Забивается в угол комнаты мальчик с лисенком в руках, с ужасом на перекошенном лице, внимая тому, что недоступно остальным. Погружаясь с головой, выныривая на мгновенье, прежде чем продолжить тонуть. Никто не приходит его спасать.

Идут секунды, минуты, часы. Плач затихает, княжич смиряется. Костенеет в одинокой темнице, не смея сомкнуть глаз, пока хватка глубины не становится притягательной, а молитва не двигает губы, представая пред внутренним взором храмом, пламенем в чаше и сгорбленной фигурой настоятеля. Череп божества на алтаре делится мудростью. Дар продолжает нашептывать призрачными образами.

– Пожалуйста, мой дорогой супруг, пустите меня к нему, – приглушенный болезненный стон.

– Молчи. – Зажимает ладонь рот.

Княгиня покорно терпит. Ощущая сбитое прерывистое дыхание на шее, но мысленно продолжая стремиться туда, где сквозь коридоры находятся заветные покои сына. Мужские пальцы в волосах. Отвести взгляд. Его принято отводить. Распахнутый рывком ворот обнажил грудь грубой ласке. Кровавые раны укусов – словно пытались вырвать куски плоти. Колышется задранный до талии подол. Движение бедер меж бедер. Она – его собственность. Как и ребенок. Как и все в доме.