Текст книги "Цветущие в вечности"

Виктория Ман
Цветущие в вечности

Иллюстрации на форзаце и в тексте Haime

© Ман В., текст, 2024

© ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

– Да славится первая Высшая! Вовек будет благороден ей Народ Иль’Гранда за то, что силой науки покорила она тех, кого зовем Вестниками, и поставила их невообразимую мощь на службу нам! Без того не смогла бы Арденская Федерация заложить фундамент Небесного Царства!

Из речи представителя одного из семи знатных родов Небесного Царства, 1 г. эры Небесных Людей

– Мы, Народ Иль’Гранда, представляем высшую ступень развития человечества. Все, кто не является жителем Небесных городов – Земные, погрязшие в невежестве и разрухе, обязаны покориться и служить нашему процветанию.

Из обращения к Совету, 50 г. эры Небесных Людей

– Повелеваю основать на архипелаге колонию под управлением Небесного города Иссу-7. Необходимо согнать туда Земных из ближайших областей континента. После переселения недопустимы любые контакты с внешним миром. Населению позволено обращаться к своей культуре, однако запрещено пользоваться родными языками. Мы предоставим им наш язык в его упрощенной версии, чтобы избежать заговоров.

Из указа Высшего Иль’Гранд’Цара, 278 г. эры Небесных Людей

Избрал себя Народ Иль’Гранда. Нарек именем гордым, поставил вровень со старыми Богами, пришел на замену им, бессильным пережиткам минувших лет, когда процветала слабость людская и не было хозяина единого. Вознесся Народ Иль’Гранда. Покорил небо, домом своим избрал, обуздал Пустоту и отпрысков ее, услышал Тишину и возвестил о приходе новой эры.

Эры истины. Эры новых живых Богов, что отныне повелевают землей. И не смеют им противиться, а противящиеся познают гнев праведный, ибо не дано никому достичь высот Народа Иль’Гранда. Жалки Земные, смысла лишены, брошенные дети прежней эпохи. Но милостивы Небесные Люди. Одним даруют избавление в смерти, другим же – смысл существования.

И так будет вечность. И так будет стоять мир и не встретит свой конец, ведь пока властвует Народ Иль’Гранда, царит порядок.

Из речи Высшей Иль’Гранд’Нетта, последней правительницы Небесного Царства, 576 г. эры Небесных Людей

– Иссу-7 пал. Свидетели говорят о взрыве, эпицентр которого располагался в нижней части города. Слава Высшей, Иссу-7 рухнул в малонаселенной местности. Если Амальтея IV продолжит молчать, я возьму на себя бремя высшей власти в качестве императора, дабы предотвратить хаос. Младшие Наместники перейдут в ранг князей. Этими титулами мы отдадим дань памяти прошлому.

Из личных записей Старшего Наместника колонии Иль’Кина, 577 г. эры Небесных Людей

– Земные колонии лояльны нам. Мы продолжим управлять ими, однако поскольку Небесное Царство уничтожено, и мы вероятно остались последним оплотом цивилизации, сумевшей покорить небо, нам следует быть осторожными. Мы поощрим стремление Земных прикоснуться к нашей культуре и станем активнее делиться с ними знаниями. Мы заставим их воспринимать нас не только как владык, но и как неотъемлемую часть их бытия. Так мы обезопасим себя.

Из обращения первого императора Иль’Кина к Совету, 577 г. эры Небесных Людей, 0 г. от Исхода

Пролог

 
Ты знаешь, мне
Такие снятся вещи,
Что, если они вещие,
Нам гореть в огне.
Ты знаешь, мне
Порою снится поле,
Где я сдаюсь без боя.
Я погибну на войне,
Потому что
Есть такие вершины,
До которых мне и вовсе не дотянуться.
И если завтра мне не суждено проснуться,
Похорони меня на цветочном поле,
Не прикрывая иссохших век,
Чтоб проросло из них хоть что-то, коли
Из меня не вырос счастливый человек[1]1
  Дарья Виардо «Ангел-похоронитель».


[Закрыть].
 

Мужчина и девочка идут по дороге, держась за руки и стараясь не думать ни о чем, кроме своей цели.

Город за их спинами доживает последние часы. Бегут жители, в панике или смиренном принятии судьбы, молча или со словами проклятий на устах. Лишь малая часть строений уцелела. Зияют провалы, перемешались улочки – не угадать прежнего расположения.

Пришла беда поздним вечером. Накинулась страшным бураном, снося стены, срывая крыши, а после раздробила землю, что принялась сотрясаться крупными толчками и жадно проглатывать дома, опрокидывая фонари, брызжа поленьями очагов.

Искры роятся светлячками. Заревом поднимаются пожары, вьются гривами коней. От дыма свербит в груди и щиплет глаза. Шум моря перекликается с лязганьем повозок, гомоном обезумевшей толпы и надрывными криками городских стражей, что пытаются обуздать людской поток, но то непосильная задача.

Поднятые паруса на фоне зловеще-багрового и угольно-черного – спешно покидают пристань суда. Пронзителен плач чаек, оседает пепел на их узких крыльях. Обречена столица княжества.

Однако здесь, в полях, нет суеты. Вена пустынной дороги протянулась по бескровному полотну сугробов. Тьма густым туманом оглаживает раздробленный склон.

Мужчина и девочка ускоряют шаг. Поднимаются выше, минуя выжженные участки и поваленные деревья. Скрип снега под подошвами. Порыв ветра, пробирающий до костей. Девочка, зажмурившись от холода, запахивает сбившийся платок.

Время остановилось, слилось с мертвой тишиной в единое целое. Город тает видением. Где-то на соседнем холме храм обернулся руинами. Где-то в горах котловина помнит вкус ликориса. Нити пахнут угасшими жизнями, а Пустота подобна вскрывшейся ране.

– Я с вами, – шепчет девочка, когда мужчина замирает у моста.

Впереди проступают блеклые очертания поместья – того, что устояло. Высокие стены ограды скалятся вздыбившейся черепицей. Зев сорванных ворот приглашает гостей на просторный двор.

– Я не знаю, что с нами может стать, – выдыхает мужчина, глядя в требовательно нахмурившееся в ответ лицо.

Пряди черных волос следуют за ветром, открывая безобразный шрам – след от ожога на девичьей щеке.

– Если вы отправитесь без меня, то точно погибнете. – Она крепче сжимает мужскую руку.

Ощетинившийся ров под мостом колюч и пугающе гол. Совсем недавно бурная река текла по его дну, теперь же сменила русло. Радужные всполохи плывут облаками, храня призраки голосов. Кружатся снежинки.

Мужчина отводит взгляд:

– Хорошо.

Первый шаг он делает с застывшим сердцем, второй же столь быстро перетекает в последующие, что не хватает времени одуматься. Сорванные створки ворот на каменных плитах припорошены снегом. Девочка давит вздох.

Поместье пред ними молчит парадным крыльцом. Недвижное, бездыханное. Но внутри, в лабиринте разбитых комнат, сломанных костей, смятых дверей, еще теплится жизнь.

Часть I
Когда рождаются Боги

Глава 1
Учитель

– Вам не кажется, что госпожа чересчур подавлена?

– Ей нездоровится с самого утра. Страшная слабость.

– А вчера мясо показалось ей тухлым, пусть и свежее оно было, и приготовили как обычно.

– Неужто она…

Слуги – невольные свидетели жизни своих господ. Видят, слышат, подмечают. Подмечает и князь за утренней трапезой, но не подавленное состояние супруги, а алую нить не толще человеческого волоса, появившуюся у ее головы.

Ждали целых три года, и свершилось наконец. Судачат слуги без устали дни и недели да гадают, правы они иль ошибаются.

* * *

– Добро пожаловать. Вы Тодо Окка?

Мужчина кивает, закрывая зонт, оказавшийся мало полезным в шторм. Одежда липнет к телу, отягощая и без того скованные движения.

– Да, уважаемая. – Пожалуй, стоило отдышаться, прежде чем входить.

Неловкость. Он привык ее ощущать из-за роста и общей нескладности долговязой фигуры. Точно инородный предмет, не вписывающийся в окружающую обстановку, а потому старающийся быть как можно неприметней. Однако сложно оставаться неприметным, когда переступаешь порог под строгим взглядом старой экономки, что возвышается на ступенях словно величественная статуя над жалким смертным. Чеканит:

– Вы опоздали.

Капли воды скатываются по узкому мужскому лицу, задерживаются на кончике орлиного носа. Тодо откидывает назад волосы. Косится на служку, который стремительно проскальзывает мимо. Хлопает дверь, служка исчезает.

– Нижайше прошу прощения. Из-за бури паром отменили. Пришлось нанимать лодку.

Про то, что эта лодка чуть не пошла ко дну, Тодо решает не упоминать. Экономка никак не комментирует его слова. Выдержав паузу, призванную подчеркнуть вину нерадивого гостя, цедит:

– Я пошлю к господину с известием о вашем прибытии. А пока вам стоит привести себя в надлежащий вид.

Отложен зонт, сандалии оставлены у высокого порога. Мокрые следы тянутся по полу. Барабанная дробь окутывает крышу. Тодо же наклоняется, чтобы случайно не задеть косяк. Прислушивается к суете, что царит в поместье. Пахнет праздником.

– Не обращайте внимания, – поджимает губы экономка, заметив интерес Тодо. – Господин послал за лекарем.

– Неужто кто-то заболел, уважаемая?

– Нет, все здоровы. Однако скоро, я думаю, мы услышим добрую весть.

Тодо стоит чуть в отдалении, охваченный странным предчувствием, что эту картину он запомнит до конца своих дней. Просторную залу, полную слуг. Их гомон: торжественный, волнующийся подобно морю. Громогласное объявление о месяце рождения будущего наследника, ведь по всем приметам появится мальчик. Господина – необычайно высокого и массивного мужчину тридцати лет. Его улыбку, которую вполне можно было бы посчитать счастливой, если бы не взгляд стальных глаз. Собственнический и жесткий. Лицо княгини – молодой женщины с невообразимо скорбным изгибом губ. И тонкие руки, сложенные на животе в инстинктивной попытке защитить того, кто растет внутри…

Тем же вечером служанки, случайно зайдя в покои княгини раньше срока, обнаружат ее завороженно наблюдающей за кровью, что раскинется багровыми ветвями по хрупкому запястью. Ни единого слова, ни единого жеста, выдающего вину. Она отрешенно созерцает темный сад за окном, пока служанки уносят ножницы, обрабатывают царапину, неглубокую, способную быть оправданной нелепой случайностью. А буря ревет зверем, понимая заточение намного лучше суетливой болтовни.

– Вы новый учитель?

Тодо торопливо сгибается в поклоне. Механичность движений доведена до совершенства, ведь столь важно показать себя с лучшей стороны даже в мелочах.

– Да, госпожа.

Княгиня отвечает легким кивком. Звякают височные кольца: крупные капли лунного камня в кружеве серебра. Ниточка морского жемчуга на лебединой шее. Накидка, расшитая снежными лисами, оттеняет синеву глаз.

Удивительно хороша княгиня красотой резкой и точеной. Настолько хороша, что глядеть на нее смущает, но не позволяет этикет отвести взгляда.

А потому Тодо старается не смотреть в придирчиво изучающие его глаза, но позволяет себе задержаться на высоком женском лбу, на плавной линии волос, медных, таящих в себе золотистые искры. Не ожидал он встретить княгиню вне ее крыла, не ожидал, что будет представляться именно так: скомкано от неожиданности, охваченный судорожными попытками собраться.

– Как вас зовут?

– Тодо Окка, госпожа.

– Вы очень молоды. Сколько вам лет?

– Двадцать, госпожа.

– И часто вас приглашают учителем к еще не родившемуся ребенку?

– Признаться, госпожа, впервые.

– Вас это не смущает?

– Ничуть, госпожа. Полагаю, особам вашего положения сложно найти подходящих людей. Весьма разумно держать их подле себя какое-то время, прежде чем довериться.

Женщина хмыкает. Звук весьма грубый, однако в ее исполнении до странного очаровательный.

– Вы имели дело с потомками Вестников, Тодо?

– Нет, госпожа.

– Вас не страшит то, что с вами может случиться? – ее голос становится ниже. – Мой муж потомок Вестника. И наше дитя родится таковым. Лишь одна мысль…

– Прошу простить меня, госпожа, – вежливо склоняет голову Тодо. – Я безмерно благодарен вам за предостережение, но я не отношусь к тем, кто с предубеждением отзывается о потомках Вестников. Хоть, признаться, и страшусь их могущества, как любой смертный. Поэтому молю вас, поверьте, я уже достаточно боюсь, – складочка меж медных бровей. – И надеюсь быть осторожным…

Выделенные учителю покои непривычно велики. Пусть и не сравниться им никогда с господскими, но Тодо все равно ощущает себя крошечной рыбешкой в огромном пруду, когда переступает порог и затворяет седзи. Прислонившись к ним спиной, окидывает долгим взглядом полупустое пространство.

Тлеющий закат отбрасывает багровые всполохи на раму окна. Густые и вязкие, как вишневая мякоть. Скоро их слизнут сумерки. Опустившись синевато-серой дымкой, приглушат краски.

Тодо же тихо вздыхает. Трет переносицу и идет себе на уступку. Не пытаться привыкнуть, не пытаться подстроиться, не пытаться стать другим. Подтаскивает матрас ближе к низкому письменному столику, туда же переносит пузатую жаровню и фонарь. Бумажные стенки, косточки деревянных перекладин. Провести пальцами, пересчитать мысленно. Угол заполняется неверным светом. Полумрак оставшегося пространства, теперь кажущегося еще более пустым, осуждает за слабость.

Но Тодо поворачивается к нему спиной. Когда-нибудь, возможно, он устанет переносить вещи всякий раз после уборки слуг, которые неизменно примутся расставлять все по прежним местам, когда-нибудь, возможно, он сам оставит вещи там, где им и полагалось изначально быть, когда-нибудь, возможно, он обвыкнется и прекратит забиваться в углы, подсознательно ища эфемерного ощущения безопасности. Когда-нибудь, но только не сейчас.

Подперев подбородок и прикрыв веки, прислушивается Тодо к поместью. Далекий прибой шагов, голосов. Столь ненавязчивый, что притупившееся было одиночество усиливается. Гложет, разинув беззубый рот, точно сом.

В школе при храме было иначе: шумно, жестко, тесно. Так тесно, что в холодные ночи можно было ненароком срастись в единое многорукое и многоногое нечто. Вечно голодное, вечно недосыпающее, но самозабвенно корпящее над свитками и учебниками, вдыхающее запах туши и красок, выдыхающее ровные строки и рисунки ради единственной цели – приобщиться к знанию свыше. Приобщиться к тому, что было когда-то вовсе недоступно обычным Земным.

В домах предыдущих хозяев Тодо, пусть и зажиточных, но не имеющих никакого отношения к настоящей знати, тоже было привычно тесно. Маленькие комнатки – кладовки для знаний, помещающихся в слишком крупном для них теле. Когда же срок службы был короток, то «кладовки» сменялись скромными съемными комнатами в гостевых домах.

Только вряд ли подобное знакомо потомкам Небесных Людей. Тодо помнит свои рисунки. Помнит, как выводил их кистью, прилежно повторяя вслух урок: «Дано было Небесному Народу шесть каст. Белая каста, высшая самая, власть хранила, сменяя правителей на троне Амальтеи. Не ступала их нога на землю, ведь отданы небу были навек. Золотая каста следом шла. Власть Белой касте вершить помогала, наместничая в городах да колониях. Медная каста служила помощником при Золотой, несла слово и волю правителей. Кончалась на том крона Мирового Древа, и начиналась мирская его часть, чьих рук власть никогда не касалась. Оттенки зеленой листвы воплощала Изумрудная каста в своих одеждах, Древесная каста рядилась в коричневый, а Черная каста, будучи корнями Древа, самый тяжкий труд несла на своих плечах».

И пусть сгинули касты, сгинул Народ, но живы потомки тех из Небесных Людей, кто пребывал в миг катастрофы на земле. Повелевали ничтожными Земными, повелевают и поныне спустя десятилетия. Избранные небом, низвергнутые им, выстоявшие на крохах былого величия. Столь странно наблюдать их вблизи, столь странно беседовать. С теми, чьи предки обуздали смерть.

Плыли в вышине города. Распарывали корабли облака, спускаясь коршунами, принося с собой пламя и плач, скорбь и запустение. Безжалостны и неумолимы были Небесные Люди в своем стремлении безраздельно властвовать. Века их бесспорного превосходства – века гнета для Земных, выживания и бессилия, про которые не ведали в заповедных колониях. Ведь лишь равным Богам под силу перекроить историю. Ведь лишь равным Богам даровано знание об истине.

И оберегает эту истину императорский род за семью печатями, и никогда не позволит простым жителям бывшей колонии, а теперь империи, узнать о ней. Иначе потомки Небесных Людей окажутся в великой опасности. Иначе потомки Небесных Людей могут быть уничтожены разъяренными Земными, которые, пребывая в неведенье, столь раболепно преданы сейчас и даже не задумываются о том, что когда-то мир мог существовать без Небесных Людей.

– Не следует ли нам нанять более опытного учителя?

Князь не обращает на замечание супруги никакого внимания. Разделывает палочками запеченную рыбу. Отщипнув кусочек белоснежного мяса, кладет в рот. Тиха вечерняя трапеза, скрашена соловьиными трелями да журчанием искусственного ручья.

– Он ведь сам недавно был мальчишкой, – продолжает женщина, плохо скрывая раздражение, которое вмиг встает комом в горле, стоит мужу все же обратить на нее взор прозрачных глаз.

– Ты оспариваешь мое решение? – перекатывается безэмоциональный рокот. Бьет тем не менее в самое сердце. Забылась.

Палочки возвращаются к рыбе, продолжают методично терзать. Женщина же с трудом сглатывает. Замечает, что застыла с поднятой чашей в руке. Рябь идет по водной глади.

– Что вы, мой дорогой супруг, – скомканный выдох. Опустить чашу на столик медленно, словно любое резкое движение способно спровоцировать, наброситься, причинить боль Прозрачные глаза ловят каждое мимолетное изменение побледневшего лица супруги. Расширенные зрачки, нервные губы, наклон головы, ставший заискивающе-смиренным. – Я лишь забочусь о дитя.

– Не нужно, – знак служанке наполнить чашу. – Молодой учитель не станет учить жизни. Его удел – знания о прошлом. Настоящее лепить я буду сам.

А спустя месяцы увядания и мук в 91 год от Исхода раздается крик в зимнюю ночь под светом луны и сенью звезд, что наблюдают за роженицей, измученно прижимающей к груди новорожденное дитя. Пока его не отнимают и грубые мужские ладони не касаются беззащитного тельца, запуская очередной круг под радостные вопли слуг:

– Это мальчик!

– У господина родился сын!

– Молитвы были услышаны! Слава Иссу, теперь все будет хорошо!

Женщина давит слезы. Пот на пылающей коже. Липнут волосы к плечам. Тянутся к сыну руки, мечтая обнять, дать будущее, безбрежное и ясное, но голос мужа усмехается интонациями:

– Надеюсь, в этот раз твое дитя не отправится «гулять по реке».

Снег же за окном кружится беззаботно. Мелкие хлопья плывут в морозном воздухе. Запах свежести, запах чистоты, запах вечности. Если бы знало новорожденное дитя. Если бы ведало заранее о своей судьбе…

Глава 2
Гор

– Такие странные пятна. Не хворь ли? Кожа бесцветная, точно рисовая бумага.

– Глупая, это священный знак крови Вестников!

– У него жуткий взгляд. Совсем не детский. Боюсь, как бы не проклял меня княжич.

Шушукаются служанки, торопливо прибирая покои. Охают, ахают и не примечают одну из личных служанок княгини, что возникает за их спинами коршуном. Непроницаемо выражение лица, только тяжел взгляд, не предвещает ничего хорошего.

– А ну-ка! – Служанки дружно вздрагивают, втянув головы в плечи. – Палок давно не получали? Как смеете сплетничать о юном господине? Убирайте молча, иначе госпожа о каждом вашем грязном слове узнает. А уж если князь услышит…

Больше служанки не смеют и звука издать, ведь понимают: князь не станет приказывать палачам провести казнь. Он сам ее свершит своим даром, если вовсе не пожелает продлить муки. Бывает настроение порой пригубить да приголубить смерть – ту, что единственная вызывает чувство насыщения и удовлетворения. Слава Иссу, провинившихся всегда сыскать труда не составит. Нынешние Боги вино не пьют, им подавай кровь.

Оттого молчат девушки и работают быстрее да старательнее под надзором личной служанки княгини, которая еще кипит праведным гневом. Обидно ей за свою хозяйку и тревожно. Не случилось бы нового помрачения, не захворало бы долгожданное дитя.

Но, кажется, напрасны волнения. Тиха и светла княгиня, словно прояснившееся небо. Все время коротает подле ребенка, ни на шаг не отходит.

Колышутся ленты. Горит фонарь, пролегая рыже-желтыми тропами. Падает снег за окном, сонно и монотонно. А княгиня целует ручки своего малыша. Прямо в морщинистые ладони, в короткие неловкие пальчики. Вдыхает родной запах и не может надышаться. Уткнувшись лицом, улыбается нежно, пока глядят на нее самые любимые в мире глаза. Смеются блеском.

Гукает малыш, взбрыкнув ножками. Режутся зубки, но он почти не плачет. Терпит смиренно, лишь прося немного ласки. Ее маленькое чудо, ее маленькая жизнь. Ей кажется, она способна задохнуться в этот миг. Крылья материнских рукавов. Если бы они могли оградить от всех невзгод.

Стеклянные бусинки на перекладине колыбельки манят дитя, сталкиваясь с журчащим звоном. Тряпичный лисенок – хитра мордочка. Обереги под матрасом, под подушкой, зашиты в подкладку. Чтобы рос здоровым малыш, материнская отрада. Касаются губы княгини чистого лобика.

– Моя драгоценность, – шепчут, отдавая кровоточащее сердце каждому слову, каждому звуку.

Если попросят перерезать себе горло, она сделает это. Если повелят вспороть себе живот, она безропотно подчинится. Сложит на плаху голову, вынесет пытки и любое надругательство вечность и намного дольше, лишь бы позволили жить сыну.

Она плавно очерчивает фигуры. Увлекает младенца, что не сводит глаз. Россыпь колокольчиков, следы птичьих лапок, алые бусы рябины. Ее руки сказывают на языке прошлого, пока голос вибрирует тугой струной, низким напевом рождая горы, драгоценные недра, чтобы затем взвиться жарким пламенем, подняться ввысь, обернуться Небесными Змеями и резвиться в ветвях Мирового Древа.

Парят города, покоряется бренная земля.

 
– В объятиях неба
Укрой нас навеки.
Пусть Высшая Мать оберегает Народ,
Пока парит прекрасная Амальтея.
Пусть освободится бренный разум от забот,
Смерть рассыпалась и покинула нас,
И жизнь, поющая колыбельные, тоже
Угаснет, так возроди пламя вновь.
В объятиях неба
Укрой нас навеки.
Пусть Высшая Мать оберегает Народ,
Пока парит прекрасная Амальтея.
Иль’Гранды присмотрят за нами,
И скоро великие замыслы воплотятся.
Слышишь, как Пустота пожинает души?
Закрой же глаза и ступай за ней следом.
 

Колыбельная скачет ланью, дитя скачет вслед за ней. Прикрыв отяжелевшие веки, уносится во снах туда, где сказки становятся целым миром и где нет ничего, кроме благословенного тепла.

Так и будет первый год, полностью отданный на откуп матери, проведенный под ее боком. Чтобы укрепилась жизнь в теле, чтобы не унесла внезапная детская хворь. А после подойдет срок: дать имя, подтвердив тем само существование, и известить императора о появлении княжеского наследника.

– Конечно, господин доволен! Он возлагает на юного господина большие надежды.

– Неужто родится на наших глазах новая династия?

– Да долог будет их век!

Брызжет красками пир. Тодо сидит в конце стола, ссутулившись, потупив взгляд. Но про него и не помнят, на него и не глядят, ведь ему следовало бы быть со слугами. Только хозяин так повелел, а слово хозяина закон.

Сам же князь возвышается во главе стола. Белесые волосы заплетены в толстую косу. Широкая линия челюсти и гранит черт. Массивный перстень на мизинце. Изморозь вышивки украшает синеву одежд. Живой Бог – воплощение неподвластного. Сила кипит в жилах, а мысли режут вернее самого острого клинка.

Жена по правую руку укутана в слои пестрой парчи. Губы – замерзшая ягода, утонченный лик – девственный снег, волосы – кольца огненного меда. Луна подле светила, и взгляд ее, как и у луны, печален. Искусно оплетены самоцветами лучи венца.

Гости – сладкоречивые пташки. Щебечут без устали, пряча многозначительные улыбки за веерами. Богатство оттенков одежд способно затмить любые рифы. Взлетают тосты один за другим:

– За князя Иссу!

– За княгиню Иссу!

– За благоденствие рода Иссу!

– За процветания княжества Иссу!

– За дружбу с соседями!

Льется рисовое и сливовое вина. Три танцовщицы мелкими шажками входят в залу, кланяются. Красота их пленяет. Оживают струны под ловкими пальцами, ленты делают круг. Танцуют девушки, как и тени в детской комнате.

Тодо кажется, что он созерцает искусно расписанную ширму. Слышит стук дерева о дерево, вычурный и театральный, запах сладких яблок. И ширма распахивается, а за ней жадные взгляды.

Мальчика нет на пиру, но на пиру его нарекают. Именем солнца и крови в память предков. Именем солнца и крови в память о былых временах, когда правило Царство. Именем гордым в своей величественной громогласности, которую так любили Небесные Люди, выбирающие из множества культур то, что им по нраву, словно дети, залезшие в материнскую шкатулку с драгоценностями. Именем давным-давно потерянного Бога южных земель, от которого осталась спустя тысячелетия лишь красота сочетания звуков и призрачная ассоциация с небом.

Заходится хор, вторя княжескому басу:

– Гор!

– Гор!

А с первой зарей отбывает князь. Не попрощавшись ни с несколькими задержавшимися на ночь гостями, ни с женой, уносится в сопровождении небольшого отряда в столицу.

Тодо же начинает усердно готовиться. Захочет ли князь по возвращении сам показать сына учителю, и как скоро он возвратится, или то сделает его супруга, не дожидаясь мужа.

Как бы то ни было, Тодо возрождает привычку ежедневно проводить время в выделенной ему учебной комнате, которая быстро обретает обжитый вид. Наполняется книгами, заказанными учителем в великом количестве, запахом чернил и бумаги, свитками, керамическими и деревянными фигурками и незамысловатыми рисунками, что должны поведать дитя о множестве вещей и явлений.

Он бы и рад начать обучение раньше, да только, кажется, княгине по душе не пришелся. Иначе объяснить Тодо никак не может столь долгий срок своего пребывания в поместье без какой-либо пользы для нанимателей.

Все же непозволительно дерзким посчитала княгиня его тон в первую встречу? Или смутила молодость лет? Тодо понять не в силах, а потому терпеливо ждет и попусту не изводит себя мыслями о том, что происходит в умах господ. Но колет отчего-то воспоминание о женских руках, сложенных на раздувшемся животе. Возможно, не в молодости и тоне дело.

О будущем ученике же Тодо размышляет со сдержанным интересом. На кого тот больше похож, на мать или на отца, какой у него нрав, насколько остер ум и какие привычки он успел приобрести. Дитя Вестников, наследник их доли. Откуда же пришли? Как появились?

В храме, при котором располагалась школа, было множество фресок с их изображениями, пусть и весьма абстрактными. Звезды в сердцах парящих городов. Белоснежные семена, из которых пробиваются ростки костяных деревьев, а города – плоды на их ветвях.

Проходят дни, сменяются недели. Князь не торопится вернуться, его супруга не торопится послать за учителем. И верно судьба решает все за Тодо. Снова сводит его на веранде сада с княгиней, что встречает изумленно поклонившегося мужчину с опаской, в чем сама себе признаться отказывается.

– Госпожа, – выдыхает Тодо, повторяет поклон, – юный господин.

Дитя же взирает снизу вверх с восхищенным любопытством, и в чудесных глазах цвета речного льда и зимнего неба Тодо видит красные нити, что пронизывают бытие, рождая, поддерживая, уничтожая в вечном круговороте. Расползается бесцветное пятно по скуле, стекает по шее, словно чье-то нечаянное прикосновение. Точены черты доставшейся от матери резкостью.

А на лице княгини, что держит сына за руку, проступает волнение, тщательно скрываемое под маской отстраненной вежливости. Лисенок предательски выглядывает из-под детского воротничка. Любимая игрушка, взятая тайком, хоть был наказ не брать.

Нельзя.

Хлесткое слово.

Нельзя.

Выносить за пределы покоев, демонстрировать миру.

Нельзя.

Иметь детство. У Вестников детства не было, а у Богов его вовсе быть не может.

Звонкий удар кнута доносится со двора трескучим эхом. Ходят мускулы под кожей. Ржет могучий гнедой жеребец, встав на дыбы. Удерживаемый под поводья, лягается. Не желает покориться, но покориться – его удел.

Тодо же наклоняется. Ловит вздрагивание женщины, что кое-как сдерживается, чтобы не ринуться, не заслонить сына, не откинуть мужскую руку, которая вдруг аккуратно заправляет лапку тряпичного лисенка.

– Могу ли я сопроводить вас, госпожа? – спрашивает вкрадчиво-робко учитель и добавляет, вкладывая всю искренность в надежде, что ей внемлют. – Я бы хотел обсудить с вами обучение юного господина. Вы, как мать, знаете его лучше и наверняка сможете помочь мне советом.

Служанки – две верные тени за женской спиной. Белесое облачко прерванного дыхания. А в воздухе витают предвестники весны, задерживаясь солнцем по вечерам чуть дольше. Опасение в синих глазах княгини несколько притупляется. Иссу, пусть молодые уста не повторяют за устами мужа.

– Как вам будет угодно.

– Матушка, кто это? – лепечет дитя. И распахивает глаза шире, когда Тодо вновь улыбается.

– Если госпожа позволит, то я буду вашим учителем, юный господин.

В сумерках столица распускается дивным цветком. Инкрустированы лепестки самоцветами, отделаны сусальными нитями. Дурман пышности и богатства. Весь цвет зари, пролившийся пламенной росой.

Изысканно величие поместий знати, возвышенна строгость храмов. Вереницы паланкинов и повозок текут по улицам, собираются толпы – рябит в глазах от узора одежд. Шум торговых рядов и укромные островки чайных домов. Развеваются флажки театров, порочны фонари красных кварталов. А за всей этой красой отрава нищих окраин.

Столица никогда не спит, как не спит и императорский дворец, помнящий еще Старшего Наместника, Иль’Кина. Сулит двор многое гостям. Влечет, точно огонек – мотыльков, гладкостью шелков, великолепием украшений и праздным бытием, прежде чем поймать в капкан, раскрошить на зубах, проглотить, не подавившись. Пузырек яда в рукаве, кинжал за поясом, иглы заколок, шипы колец.

Острее только языки самих придворных. Лелеющие, препарирующие, превозносящие, уничтожающие. Скользят змеи по плитам. Обвивают колоны, прячутся на высоких сводчатых потолках. И у главной змеи самые хитрые глаза – желтые, словно топазы.

– Ваше императорское величество, – кланяется князь. Герб оленя на спине. – Долгих вам лет правления. Да озарят предки ваше будущее, уберегут от невзгод.

Стражи выстроились шеренгами вдоль стен – грозные тени. Еще по два Стража по обе руки от князя и за его спиной. Покоятся ладони на эфесах мечей и древках копий.

Но князь чует их страх. Непроизвольная реакция на его запах, на его движения, на любое его проявление. Шепчутся придворные. Восхищение, трепет, презрение. Не утаить за веерами. Трескаются выражения доброжелательности, выступая испариной на висках.

Явилась Хризантема. Невозможная в своей вольности, принесла весть. Вскидывает руки в благодушном жесте император, поднимается с трона, возвещая:

– Князь Иссу, мой верный друг, – усмешка в уголках княжеских губ столь легкая, что и не приметить. А по мраморным ступеням шаркают парчовые туфли. – Прими же поздравления двора!