Текст книги "Цветущие в вечности"

Часть II
Зачем живут Боги

Глава 11
Дитя воронов

Сменяются декорации затянувшимся сном, от которого никак не очнуться.

– Ты больше никогда не увидишь мать, – вынесен приговор.

– Простите, юный господин, но вам нельзя в это крыло, – разводит руками слуга. – Никому не велено видеться с княгиней. Простите. Не сносить мне головы, если пущу вас.

– Ты смеешь ослушаться меня? – сверлит взгляд мутного серебра, пригвождая к месту княжича, что задыхается от боли. Захвачена рука в тиски радужными всполохами, выкручивающими плечевой сустав. Смыкаются мужские пальцы на горле мальчика. – Еще раз попытаешься тайком к ней прийти, и я сломаю тебе ноги. У тебя нет матери.

– Молите Иссу, молите усердней, – советует настоятель. – Чтобы очистился разум, чтобы снизошло просветление.

– Хорошо, юный господин. Давайте повторим, – хвалит Китка, отдышавшись. Делает знак вернуться в изначальную стойку.

– Ты – мой наследник. Соответствуй, – грохочет меч, постепенно расстающийся с ножнами.

– Боюсь, господин, вашей жене не становится лучше, – с поклоном докладывает князю лекарь. – Поразил ее душевный недуг, против которого я, увы, бессилен. Тоска по родному дитя.

– Направление, форма, итог. – Тренировочная площадка, лук и мишень, отец и сын. – Стрельба и «цветение» имеют одинаковый порядок. Бери стрелу, выбирай направление. Увидь, как стрела будет лететь. Увидь, какое действие совершаешь. И представь итог. Без итога твоя стрела не попадет в цель. Без итога твое «цветение» хаотично.

Тодо находит княжича на веранде. Отрешен лик, взгляд же сосредоточен на пруде, где по поверхности воды расходятся круги. Возможно то ветер, а возможно нечто, что наполняет нутро потусторонним зыбким звоном всякий раз, стоит приблизиться к княжескому сыну.

Оборачивается мальчик, почувствовав чужое присутствие. В глазах ни следа прежнего непосредственного любопытства, только страх вора, застигнутого на месте преступления. Сменяется настороженной благодарностью при виде блюдца с засахаренными апельсиновыми дольками.

– Не желаете ли отведать, юный господин? – Тодо присаживается рядом.

Княжич не противится. Возвращает взгляд к пруду, пальцы нервно пробегают по ткани пояса.

– Еще рано для трапезы, – отмечает тихо.

Поникшие грозди глицинии сверкают бусинками капель. Три года без матери научили выдавливать слова по крупицам, научили скрываться внутри себя в хрустальной крепости, а девятая весна заострила черты, вытянула конечности. Нескладны движения растущего княжича, да так знакома эта неуклюжесть Тодо, до какого-то иррационального родства.

– Меня кухарка угостила, – объясняет учитель. Кровавые коросты на детских пальцах перемежаются с хладными поцелуями витилиго. – Добрая женщина. И вы угощайтесь, юный господин…

Роса кусает за голени. Несется княжич что есть духу. Развеваются косы, хлеща по плечам тугими плетьми, нижняя рубаха надулась парусом на спине. А мальчик не чувствует под собой земли. Гул крови в ушах, пение жаворонков, пестрые вкрапления цветов в высокой траве.

Мчится позади Китка. Догнав ровным дыханием, набрасывается, но ловко уходит в сторону мальчик. Вынырнув из захвата, пытается использовать вес противника против него самого, целится в щиколотки и колени.

Они кружатся – охотник и жертва. Пробуют друг друга короткими выпадами. Только Китка дразнится. Семнадцатилетний юноша и девятилетний мальчик. Неоспоримо преимущество роста, веса, опыта.

И княжич вновь срывается с места в попытке избежать поединка, но его хватают за пояс, валят в траву. Опрокидывается мир, придавливает чужим весом, захлестнув инстинктивным страхом.

– Юный господин, – цедит сквозь зубы Китка, смахнув удар у собственной гортани. Сбавляет напор, давая пространство для маневра. – Не позволяйте панике вами овладеть и не пытайтесь бежать, пока ваш противник на ногах. Особенно если он крупнее и ловчее.

Выдыхает шумно княжич. Вывернувшись, вскакивает. Съехал ворот, бег расправляет ястребиные крылья. Розовая мякоть неба, лимонная кислота облаков, прохлада дымчатой синевы.

– Китка. – Юноша поднимает голову. Глаза у него глубокие, кроткие, с пушистыми ресницами, совсем как у девушки, если бы не выражение собранной решимости.

Звенит ручей, скачет резво по порожкам. Сидя на коленях, утирает княжич рукавом влагу с лица. Вьются мокрые локоны.

– Это правда… – он запинается. Учтиво ждет Китка, вода переливается бликами в его сомкнутых ладонях, – что для посвящения в младшие Стражи вы устраиваете охоту на людей?

Шум крон и кружевная вуаль теней.

– Я бы не назвал это охотой, юный господин. – Плескает себе в лицо юноша, проводит ладонью по затылку. Растеклось по черной рубахе пятно. – Эти люди были преступниками, приговоренными к казни. Участием в обряде они не только избавили народ от собственной никчемности, но и послужили во благо оттачивания навыков.

Галька на дне ручья гладкая и круглая. Взгляд студеных глаз припорошен смятением.

– Смысл Стражей не в убийстве и, более того, не в наслаждении им, – смягчается тон, хочет донести. – Смысл Стражей в защите господской семьи. В том числе вас, юный господин.

Стрекочет лес вокруг, принимая гостей под своим сводом. Отражение в ручье: прозрачная голубизна небес и волнующаяся щебечущая зелень.

– Вас не должна пугать смерть, юный господин. – Следуют за порывом ветра пушащиеся пряди, тщетно приглаживает их Китка. Пятна солнца, пятна веснушек, пятна витилиго. – Она такое же естественное состояние, как и жизнь. Все мы окажемся по ту сторону. Рано или поздно.

* * *

Ребенок появляется у поместья пасмурным вечером, когда гром трубит охотничьим рогом, а молнии проводят границы, воюют меж собой, пытаясь отгрызть владения пообширней. Двое Стражей бесстрастно взирают сверху вниз. А ребенок, остановившись у ворот, встряхивает головой. Сальны кудрявые волосы, босы ноги, ветха одежка. И глаза на вытянутом детском лице. Огромные глаза оттенка горных лесов и терпкого тумана.

Перевернутая соломенная шляпа обнажает голодное нутро. Бива оживает в грязных ручонках. Плектр проходится по струнам, пробуя, прежде чем дать волю музыке. Открывается рот, и новый звук приходит в мир. Звонким протяжным голоском выводит слова, привлекая внимание экономки, что пересекает двор:

 
– Так же недолог был век
закосневших во зле и гордыне —
Снам быстротечных ночей
уподобились многие ныне.
Сколько могучих владык,
беспощадных, не ведавших страха,
Ныне ушло без следа —
горстка ветром влекомого праха![11]11
  Повесть о доме Тайра.


[Закрыть]
 

– Ух, грязнуля, – ворчит кухарка, когда ребенок шипит сердитой кошкой, ерзая в лохани.

– Скреби-скреби. Да тщательней, – наказывает экономка. – А ты запоминай, – обращается к ребенку. Крупные слезы на его ресницах. – Будешь помогать на кухне. Пять медяков в конце месяца получишь, понял? Посмеешь ослушаться, выпорю. Посмеешь что-нибудь украсть, отрубят руки. Посмеешь оскорбить господскую семью, казнят немедля. Потому хлопот не доставляй, работай усердно, и будет тебе хорошее житье.

– А петь… – ребенок закашливается в попытке увернуться от безжалостных рук кухарки, что скребут щеткой кожу до красноты, – мне позволяется?

Экономка хмыкает. Блеклая улыбка притаилась в уголках иссохших губ.

– Позволяется. Но только когда работа выполнена.

Сгибается бумага. Журавлик расправляет клинья алых крылышек. Взлетает с ладони, поднимаясь дугой к потолку. Жадеитовая зелень, дурман свежести, влажного дерева и сырой земли. Княжич, подперев подбородок, задумчиво провожает журавлика взглядом, пока тот не вылетает из окна, где его срубают капли.

Барабанит ливень по крыше, жемчужными потоками скатываясь по черепице. Беспечно-голубые лепестки гортензии.

Тодо срастается с неуютной тишиной, княгиня же сидит недвижно, созерцая что-то одной ей ведомое в саду. Мертва синева очей, ввалились щеки, потускнела медь волос. Невзрачные серые одеяния и отсутствие украшений завершают неприглядный облик.

– Как он? – раздается наконец вопрос. – Мой сын.

– С ним все в порядке, госпожа. Он растет крепким и здоровым.

– Я тоскую. – Оборванный всхлип, вздрагивают тонкие веки.

Сердоликовые четки в женской руке не греют своей яркостью, кажущейся неестественной в палитре приглушенных оттенков грозы.

– Тодо, вы когда-нибудь намеревались жениться?

– Нет, госпожа. – Уши Тодо чуть краснеют.

– И хорошо. – Синие глаза неожиданно обжигают, вспыхнув под медными ресницами. – Из вас вышел бы плохой муж.

Нечего возразить Тодо. Нечего ответить на столь внезапную нападку. Склоняет голову набок княгиня. Ядовита улыбка.

– Не обижайтесь. Возможно, время закалит глину, ведь вы еще молоды.

– Госпожа, что вы хотите? – Замкнутая мгла мужских очей укоряет.

И женщина вдруг смеется, заливисто, словно юная дева. Только ухает в груди поминальным набатом.

– Вы ведь хорошо умеете хранить чужие тайны, Тодо?

Недоуменно хмурится учитель, но выражение его лица уже все сказало за него. Женщина устало опускает плечи, гаснет так же скоро, как загорелась. Память уводит куда-то далеко, к детскому беззаботному смеху.

– Мне было тринадцать, когда мать сказала, что я стану женой князя Иссу. Вы мужчина, Тодо, и вам наверняка сложно представить, как пугает девочку известие о скором замужестве. Как заставляет кровь стынуть в жилах, а что-то в животе обрываться, и между тем как радостно будоражит ум. Герой войны, доблестный воин, потомок сильнейшего из Вестников. Тот, кто помог моему дяде воссесть на престол. Я была горда, Тодо. Так горда, что даже стыдно вспоминать. Глупая своевольная девчонка, задравшая нос лишь потому, что ее партия показалась куда выгоднее, чем у сестер.

Звон колокольчика. Раскачиваются стеклянные бусинки на легком ветру.

– Зато моя мать все понимала. Она любила устраивать союзы, плести интриги. Старая паучиха, нынче ее нет на свете. Но ей хватило мудрости сказать: «Смирись, дочь. Потому что безропотность отныне твоя доля», – шепот тлеет углями. – Я никогда не просила мужа любить меня. Нет, я поняла довольно быстро: любовь божественному противоестественна[12]12
  Строка из песни группы Pyrokinesis – богиня гроз.


[Закрыть]. И мне этого достаточно, правда. Но скажите, Тодо, – взрывается голос тупой болью, подается вперед княгиня, искривлен лик гримасой отчаяния, – почему должны страдать мои дети? Я знаю, они Боги, как и мой муж, и должны нести это бремя, но я не могу видеть, как на пути к божественному они гибнут. Зачем это величие, если оно смерть? Ответьте мне!

Вздрагивает Тодо. Оцепеневший и онемевший, взирает впервые на нечто откровенное, что в гневе и ужасе взирает на него.

– Вы ведь ученый муж, вы ведаете больше моего. Так поделитесь, есть ли в писаниях способ сделать мое дитя счастливым?

Шум дождя. Тишина, повисшая в покоях. Опускает взгляд Тодо, извиняющееся сочувствие в его вздохе:

– Простите, госпожа. Боюсь, что ответа нет.

Но неутомимо материнское сердце в своей надежде.

– Тогда найдите его, Тодо. Молю, заставьте моего сына улыбаться, помогите ему познать счастье…

Гудит воздух от стрекота цикад. Растащили лужи осколки солнца, заключили в рамки. Разгладилось небо, скованное влажной духотой.

Ребенок устроился на веранде позади кухни, прижав к груди биву, чистенькую, блестящую. Пролег древесный узор по грифу, высоки лады. Плектр отрывисто царапает струны, и их рваная, скачущая мелодия зазывает Тодо маяком.

– Где ты этому научился?

Плектр прерывает свой удар. Поворачивается ребенок.

– Моя мама была певицей. – Кривой клык, а глаза хитрые, смешливые. Родинка под правым из них. – Она выступала в настоящем театре и пользовалась успехом!

Сдерживает улыбку Тодо. Спустившись с веранды, становится перед ребенком, что откидывается назад, изумленно округлив рот.

– Дяденька, а вы ужасно-преужасно большой! – выпаливает искристо.

Улыбка все же прорезается. Складывает руки на груди мужчина:

– Я не дяденька. Я учитель. Тодо.

Сучит босыми ногами ребенок. Не по размеру рубаха вздулась шаром над тугим поясом, подвязаны штаны под коленями. Кот перепрыгивает через порог. Мурчит, когда ребенок чешет ему шейку.

– Ты служишь при кухне?

– Угу.

– И как тебя зовут?

– Яль, господин Тодо.

– Учитель Тодо.

Ребенок довольно щурится. Чирикает:

– У меня никогда не было учителя!

Обкорнанные волосы топорщатся на макушке кудрявым хохолком. Самый настоящий вороненок. Солнечный блик, застрявший в обсидиане. Предлагает заговорщически:

– Хотите, сыграю вам?

– Сыграй.

И ребенок расплывается в широкой улыбке. По привычке прикрывает глаза и слегка запрокидывает голову, когда начинает петь. Тоненькая шейка, ленточки синих вен под бумагой кожи. А голос льется. Голос непомерный для столь щуплого тела. Ломкие веточки рук, прутья пальцев, короткие полумесяцы ногтей.

Тодо откровенно любуется удивительным мигом рождения чего-то прекрасного, затрагивающего душу, а ребенок раскачивается в такт, выпуская краски из узкой груди:

 
– Ho как меркнет в небесах
Солнце на закате дня,
Как скрывается луна
Между облаков,
Будто водоросль морей,
Надломилась вдруг она,
Будто клена алый лист,
Отцвела навек[13]13
  Из плачей Хитомаро, перевод А. Глускиной.


[Закрыть].
 

Знакомое покалывание прокатывается отрезвляющей волной.

– Юный господин, – срывается с уст Тодо.

Бива замолкает. Набежавшее на солнце облако погружает в тень. Княжич замер на садовой дорожке. Белесые косы ниспадают на плечи, широко распахнутые глаза впились в ребенка, в инструмент на его коленях. И от тьмы этого пристального немигающего взгляда становится не по себе. Больно похож на отцовский, больно отчетливо читается угроза. Тодо поводит плечами.

– Почему вы не научили и меня играть, учитель? – вдруг спрашивает княжич с явной обидой. Моргнув, смахивает угрозу со своего взгляда. Плещется детская ревность, поджаты вредно губы.

Слезает повисшее напряжение змеиной чешуей. Облако покидает солнце, возвращая яркость.

– Я вовсе не учил это дитя, юный господин, – отвечает примирительно Тодо.

– Верно, – оскорбленно фыркает ребенок.

Насупливается, не понимая, что именно вызывает у него столь странное, почти животное желание отстраниться от приблизившегося княжича. Вместо этого ребенок поводит лопатками, встряхивается, храбрится.

– Меня мама научила! Она была известной певицей…

– Яль, – перебивает Тодо мягко. – Прежде поприветствуй юного господина Иссу как подобает.

И ребенок теряется. Еще раз оглядывает мальчика – воплощение студеной зимы. Пронзительны очи, прозрачней родниковой воды. Точеный лик выструган из льда. Пепел одежд подчеркнут голубыми вихрями пояса. Перчатка закрывает большой, указательный и средний пальцы правой руки.

– Молю простить меня, юный господин, – склоняется в виноватом поклоне ребенок. – Я не знал.

Но княжича это не тревожит. Он подходит вплотную. Небрежный жест выпрямиться. Тодо замечает тень давно позабытого любопытства в мальчишечьих чертах.

– У вас что-то случилось, юный господин? Вы должны быть на стрельбище.

– Я упражнялся, а потом услышал… Что это за инструмент?

– Бива, – лукаво улыбается ребенок. – Сыграть вам, юный господин?

Тень любопытства крепнет, пробиваясь ростком. Мальчик кивает, и ребенок вновь творит целый мир. Разительно отличающийся от привычного.

Сменяются дни, но не меняется суть. Отцовский меч напоминает, даже когда на него не смотришь. Очередной удар сминает, запечатывая словно в гробу. Наседает многотонной глыбой, вытравливая душу.

– Сосредоточься, – велит отец. – Ты ведь знаешь, что будет, если не станешь стараться.

– Благословение сойдет, юный господин. – Профиль настоятеля, череп на алтаре. – Нужно верить.

– Знай свое место, – князь вгрызается в женское горло с грудным рыком, прежде чем швырнуть княгиню на пол и, развязав пояс собственных одежд, вальяжно скинуть с плеч нижнюю рубаху. Ему нравятся ее слезы, ему нравится ее беспомощность, ему нравится абсолютная власть над императорской кровью. – Ты должна быть благодарна, что я сохранил тебе жизнь, несмотря на попытку украсть принадлежащее лишь мне.

Глава 12
Золотая птица в клети

Княжич улыбается с такой щемящей признательностью, что Тодо становится стыдно. С такой запредельной тоскливой верой, что это режет затупившимся клинком.

Собственная нужность, которую обязан доказать, любовь, которую необходимо заслужить, алтарь, на который следует возлечь. Доверчиво и невинно. Ведь нельзя родиться просто так. Рука, что гладит, рука, что бьет. Одна и та же. Выученный урок, смиренное поведение, стрелы, поразившие цель. Безвкусен контроль.

Князь сухо кивает. Разворачивается, чтобы удалиться, а мальчик продолжает светиться, с обожанием глядя на того, кто уничтожит его без сожалений.

Но, верно, такая скупая похвала придает небывалой храбрости.

– Учитель?

Тодо отрывает взгляд от страницы.

– Вы уже готовы ответить на вопросы, юный господин? – Поднимает бровь.

Мотает головой княжич.

– Нет, еще нет. – Нерешительно водит пальцами по краю стола, но пронзительны поднятые на мужчину глаза. Требуют. – Учитель, я видел, как вы выходили из крыла моей матушки.

Опускает книгу Тодо, коря себя за неосторожность. Мог бы и догадаться, что мальчик до сих пор наведывается в ту часть сада, откуда издали видно крыло, где заточена княгиня.

– Да, юный господин, – тщательно подобраны слова, словно бусины ожерелья. – Мне было позволено нанести княгине визит.

Облизывает губы от волнения княжич. Цветет вьюнок, оплетая колышки стены, залазит зелеными лапками на оконную раму.

– Как она?

Строг учительский лик, скрывает эмоции. Недопустима ложь, но и правду сказать недопустимо, ведь тогда последствия падут грузом.

– Ей несколько нездоровится.

– Вот как. Надеюсь, ничего серьезного, – печаль хрусталя смешана с болью, гноящейся нарывом. Копится влага, стоит непролитыми слезами. Наверняка разочарована матушка, ведь как иначе истолковать дитя ее опрометчивый поступок? Осмеливается все же произнести княжич глухо: – Она… она спрашивала обо мне?

И по строгой маске идет трещинка.

– Да, – признается Тодо, дрожит хрусталь. – Она волнуется о вас, как и любая мать волнуется о своем ребенке.

– Волнуется, – повторяет княжич эхом. Закрывает глаза на миг, прежде чем открыть, улыбнуться воодушевленно. – Спасибо, учитель.

Крадется мальчик словно вор. Пробирается закутками. Луна плещется в пруду, вода окутывает прохладой. Плывет княжич, теряясь в собственном пульсе, который словно обрывается, стоит выбраться на берег, выжать наскоро одежду, поспешить к веранде. Чутко ловит шорохи мальчик, но безмятежна ночь.

А пальцы ложатся на седзи. Так пусто и гулко внутри. Провалилось все в пропасть, подвисло в неизвестности. Отодвигает княжич седзи, ступает в покои. И пропасть выбрасывает его обратно, заходится замерший было пульс. Слабость в ногах и ступор – облегчения, смятения, радости, страха.

Княгиня же застыла на своей постели. Оторопевшая, не верящая собственным глазам.

– Гор? – произносит испуганно. – Иссу, как ты пробрался сюда? Никто тебя не заметил? – Порыв подняться, броситься к сыну, но одергивает себя женщина, сцепляет пальцы. – Не бойся. Я… я не стану вредить. Я так давно тебя не видела. Я… – Срывается с места княжич.

Преодолевает пространство меж собой и матерью в пару шагов, прежде чем упасть ей на грудь, заходясь слезами, прильнуть всем телом, цепляясь судорожно. Капает шепот, дышит в ухо, в висок, целует в лоб, заставляя всхлипнуть улыбкой:

– Прости меня. Прости меня, милый. Молю. Мой драгоценный сын. Храбрый, стойкий. Прости свою глупую безвольную мать. Ох, мое бедное дитя. Однажды ты вырастешь и займешь его место. Мы освободимся. Вместе. Но до тех пор молю тебя, Гор, молю, не рискуй так, не приходи сюда. Настанет срок, я освобожусь. Пожалуйста, только не подвергай себя опасности. Я не вынесу, если с тобой что-нибудь случится из-за меня. Мой добрый славный мальчик.

* * *

– Слабо.

Сустав пронзает боль, когда меч соперника находит мальчишечье запястье. Ойкает княжич, отшатнувшись, сбивается с ритма, а удары уже жалят в живот, вскрывают грудь.

– Где ваша скорость? – щерится Сун. Нынче старший Страж, фаворит отца. Черноокий, златовласый. – Видать, недостаточно строго вас учили.

Соль на языке. Случайно прокусил губу княжич, перехватывает меч покрепче. Рваное дыхание. Свинец копится в конечностях, замедляет непозволительно. Удар приходится на поясницу мальчика, выбивая искры. Цветут сиреневые цветы поверх желтых, покрывая тело. Извращенная красота.

– Или вы надеетесь, что дар вас защитит?

Молниеносный выпад: княжич почти достает колено противника, но в ухе звон и брызги из глаз от удара по голове. Ошибка. Ярость копится. Ярость бьется жилкой и готовится в любой момент взорваться, но держит ее под уздцы мальчик. Отбивает новую атаку, пропускает следующую, отвлекшись на бешеное сопротивление внутри.

– Давайте. Скажите «хватит», и мы прекратим, – усмехается соперник. Резвится, будто не страшится того, что способно совершить с ним непроизвольное «цветение».

Горячая кровь, дымящаяся плоть, сладкая пульсация в голове. Жарко княжичу до разинутого рта и застывшего дыхания. Оскалены зубы. Но если поддаться, он погибнет.

Отец наблюдает. Кивает фавориту, наслаждаясь его безрассудной смелостью. Китка стоит подле князя с покорно опущенной головой. Украдкой поддерживает княжича взглядом.

Матушка в клетке в покоях в дальнем крыле поместья. Бинты на ее руках. Цветут пышные хризантемы, цветут на них обоих.

– Еще! – хрипит мальчик, выпрямляясь.

– И если погрязну я, не устою пред грехами, то обязан умертвить себя в сей же миг, как преклонятся мои колени.

Процессия движется в гробовом молчании. Размеренный такт поступи, торжественно-скорбный бой барабанов. Пульс непобедимого Народа, что сто лет назад сгинул всего за несколько минут.

Исход свершился в день, который нарекали празднеством. В день, который должен был быть ознаменован избранием преемника Высшей на далекой Амальтее. В день, которому полагалось принести великую радость Небесному Народу, но вместо этого сокрушены оказались вековые устои.

Изгибается чешуйчатое тело исполинской куклы Небесного Змея. Течет по улицам города белоснежной рекой, пока преклоняют в трауре головы жители, пока соль заменяет горючие слезы, пока цветы устилают путь. Последний путь последнего дня, когда солнце зашло и не поднялось для миллионов.

Князь с супругой движутся во главе процессии. Иволга распустила перья на женских плечах, золотая маска укрыла нижнюю часть лица. Собраны волосы в петли, украшены самоцветами гребней. Выпущена на один вечер наследница Золотой касты. Кровь от крови действующего императора, кровь от крови Старшего Наместника, что правил колонией, а после стал править империей. Лишенный своего дома и утративший навек крылья.

Князь же облачен в оттенки серого и голубого. Лазурная полоса протянулась по вороту, серебряные кольца вплетены в косу. Дитя Вестников. Дитя несоизмеримой мощи и неизбежной погибели.

Огонь в чашках, чашки в руках храмовых танцовщиц. Кружатся те в хороводах, шелестя многослойными юбками и сине-белыми лентами рукавов. Спрятавшись за безликими масками, поднимаются на цыпочки. Застывают в молитвенных позах, прежде чем опасть листвой, преклонить колени. В смиренном молчании прийти вновь в движение, отмеряя шаги переливчатым звоном бубенцов.

Мерцают свечи в зыбком полумраке. Бегут тени по фрескам. Тодо запрокидывает голову, чтобы охватить их взглядом. Парит город, окруженный зеленоватым ореолом, – змеиное яйцо в колыбели Иль’Грандов.

Княжич в поместье в своих покоях свернулся на постели. Закрыты уши, сомкнуты веки. Он пытается не слушать. Пытается отстраниться от многоголосого эха, что мерещится в ветре. Вязкость в горле, слипшаяся вата в неподъемной голове.

Поднимаются бумажные фонари в ночное небо. Когда-то их вспорола вспышка столь яркая, что мир ослеп на долгие секунды в гнетущей тишине. Прежде чем с оглушительным грохотом и скрежетом, воем и стоном, разрывая облака, изрыгая пламя и отзываясь беззвучным ужасом, вниз полетели обломки. Разбитое яйцо, объятое агонией.

Тодо внимает молитвам монахов. Склоняется вместе со всеми, касаясь лбом прохладных досок пола, когда настоятель воздевает руки. Идет служба за упокой, за прощение. И нет радости в этот день, нет смеха или улыбки. Только печаль над могильным камнем старого мира, чей призрак остается жить на архипелаге, затерянном в океане. Бывшем колонией, ставшем империей.