Текст книги "Порог тривиальности. Сказки"

Про Художника

В одной деревне жил-был Художник. Самый настоящий. Только неизвестный. Потому что он в глухой деревне жил, куда из города автобус раз в сутки ходил. И то, когда дорога сухая. Но Художнику это было до лампочки – он свою деревню любил и считал, что краше родных мест ничего на свете нету. А в город ездил только в Академии учиться и за бумагой с красками.

Однажды зимой пошел снег – сильный-сильный! И всю деревню занес, особенно дорогу – ни въехать, ни выехать. А у Художника как раз закончилась бумага. Но художники – они ж не могут, чтоб не рисовать.

Пошел наш Художник на улицу. Еле через калитку пробился. Видит – все заборы снегом замело, а один высокий, бетонный, стоит почищенный. Рисуй – не хочу. А Художник как раз хотел. Вытащил он краски и кисточки и давай забор расписывать под Хохлому.

И тут из-за забора вылетает дядька, да как залает: «Кыш отседова! Ишь, моду взяли, на заборе писать!»

Художник попробовал ему объяснить, что у него бумага закончилась, только дядька не слушает и свое лает: «В прошлый раз один такой вот нацарапал слово неприличное – еле отскреб, а этот вона че – весь забор мне щас изуродует!»

Хотел Художник обидеться – он ведь вовсе даже прилично расписывать умел, ему в Академии вообще говорили, что он талантище! Но дядька так лаял, что Художник быстренько (но красиво!) набросал на заборе: «Осторожно, злой хозяин!» – и ушел в поля. Ну, раз его никто не понимает.

А в полях – снега! Белые-белые, ровные-ровные! Лучше всякой бумаги! Только кисточкой на такой бумаге не порисуешь. А рисовать хочется…

Постоял Художник минутку, подумал, а потом в дом кинулся и с лопатой вернулся. И давай лопатой по снегам рисовать.

Такая красота получилась! Жалко, показать некому – с земли не видно…

Тут стемнело, и пошел Художник домой.

А утром проснулся – за окном шум, гам: журналисты понаехали. Говорят, космонавты из космоса поля около деревни засняли, а там картины чудесные – не иначе инопланетяне, на Землю засланные, своим в космосе сигналят.

Народ собрался, стоит посреди деревни, руками машет, инопланетянина вычисляет. А громче всех дядька с бетонным забором орет: знаю я, говорит, этого инопланетянина – и в Художника пальцем тычет. Но тут бабушка Глафира как гаркнет: «А ну-ка цыц! Я в этой деревне всю жизнь живу, и Художника с детства знаю, когда он еще просто Васькой был! Никакой он не инопланетянин!»

Тут Художник вышел и все объяснил – и про поля, и про снега, и про рисование лопатой. Журналисты сначала расстроились – что никаких инопланетян нет, а потом обрадовались – новое дарование открыли! – и давай у Художника про творческий путь спрашивать. А Художник им – да какой там творческий путь – вы дорогу нашу видели? По ней же ни пройти, ни проехать! Вот, сижу на месте, рисую потихоньку. Журналисты сказали: «Ага!» – и уехали. Улетели, то есть. На вертолете.

А вместо них по весне приехали экскаваторы и дорогу починили – чтоб Художнику за бумагой легче ездить было.

Скажете, так не бывает? В сказках, товарищи, еще и не такое бывает!

А дядька с забором, между прочим, на следующее утро к Художнику сам пришел. Я, говорит, искусство сильно уважаю, и поэтому вот тебе мое соизволение, рисуй на моем заборе сколько хочешь. Обрадовался Художник и забор дядьке так расписал, что дядька лаять перестал и добрый-добрый сделался. А потом народ и остальные заборы от снега очистил, и Художник их тоже расписал. Особенно красивый забор у бабушки Глафиры получился – синий как небо, и белые птицы по нему летают.

И стала деревня не деревня, а музей – и летом, как дорогу починили, хлынул из города народ на заборы любоваться. Об одном только жалели – что снега растаяли, и лопатных картин нет больше. Но тоже беда невелика – космонавтские снимки в интернете лежат, кому посмотреть охота – всегда пожалуйста!

Дед Мороз и BMW

Зашел я вчера к дяде Васе. Мечту свою обсудить. Мечтал я BMW купить, черную обязательно. Дядя Вася – он автомеханик классный, решил у него проконсультироваться, стоит ее брать или другую какую марку выбрать. Сидим, беседуем, выпиваем, само собой, а за окном дождик капает. И плавно разговор у нас переходит на погоду. Потому что сегодня дождик, а позавчера мороз минус двадцать был. Без снега, между прочим. Снега у нас с прошлой зимы не было. А неделю назад плюс пятнадцать на улице бахнуло. Несмотря что декабрь. Бардак какой-то. Прямо не пойми что с погодой творится.

Тут на кухню Маринка зашла, жена дяди Васина. И дядя Вася возьми ее да и спроси: как вот, мол, ты, Мариша, думаешь, отчего это с погодой такие странности? А Маринка эта, змея, так посмотрела на меня злобно и говорит: пить надо меньше! Чаю себе налила и ушла, даже с нами не посидела для приличия. Тут я понял, что валить надо, а то мало ли, с нее станется, еще скандалить начнет. Мне-то плевать, я домой всегда уйти успею, а дядю Васю жалко, ему с ней жить.

В общем, пошел я домой и спать упал. И вдруг среди ночи проснулся от того, что на меня вода холодная льется. Ледяная прямо. Ну, думаю, Мишка, сосед верхний, забыл по пьяни кран закрутить, заливает. А просыпаться не хочется… Стал одеяло нащупывать – и натыкаюсь вдруг на ладонь ледяную. Открываю глаза – батюшки! Стоит у кровати девица, стройная, как деревце, коса до пояса, в белой шубке, в шапочке, и лицо белое-белое. Наклонилась надо мной, за плечо меня трясет, а сама плачет. Слезинки прямо на меня капают – холодные, ледяные просто!

Ну, все, думаю, допился, здравствуй, белая горячка. Только, думаю, что ж ты такая холодная? Ты ж горячка, должна быть горячая! А раз ты холодная, значит, не горячка. А тогда кто? – и аж пот холодный у меня на лбу выступил: белая, с косой, тут без вариантов. Эх, думаю, рано ты, смертушка моя, пришла, я только пожить собрался, Клавке под Новый год предложение сделать решил, а тут ты. Ну, надежда все-таки последней умирает. Ты кто, интересуюсь.

А она всхлипывает и жалостным таким голоском отвечает:

– Снегурочка я, Коля.

У меня прям отлегло. Сел на кровати, спрашиваю:

– Чего пришла-то?

А она мне и говорит:

– Ты, Коля, избранный.

Я аж обалдел. С ума, спрашиваю, сошла? Какой я тебе избранный? Главное, кем? А она вздыхает и опять: избранный, Коля, избранный. Лично мною избранный. А что, говорю, другой кандидатуры не было? А больше, отвечает, некому – Илья Муромец на пенсии, Брюс Виллис в деменции, а Козловский такой гонорар запросил, что кроме тебя отдуваться некому. Я ей: а может, дядя Вася подойдет? А она мне: так ты ж знаешь, у него Маринка, она не пустит. А если он без спросу уйдет, она его потом со свету сживет. Одно дело погибнуть, спасая мир, а другое – от жениной сковородки, разницу чувствуешь? Да и не поможет дядя Вася, нет у него силы такой. А у тебя есть.

Ага, думаю, значит, все-таки смерть. То есть, говорю, ты меня пришла уговаривать жизнь отдать за счастье человечества? А как же личное мое счастье? Клава как? Да кто ж, отвечает, на жизнь твою покушается? Всего-то и надо – Дедушке Морозу немножко помочь. Да ладно, говорю, хорош мне тут заливать! Дед Мороз, он же волшебник! Неужто сам не справится? Гляжу, у Снегурки из глаз слезы ручьем, аж сталактиты от них на полу намерзают. Или сталагмиты. Ну, сосульки такие, если кто не знает, только снизу вверх которые. Плохо, говорит, Коля, с дедушкой. Совсем плохо. В запое он. Потому и с погодой такая ерунда.

И рассказывает мне вот какую историю. Как Аэрофлот рейс из Зимбабвы открыл, притащилась к нам из Африки БМВ, Блэк Мэджик Вумэн то есть, Черная Волшебная Женщина. По-простому, Баба Жара. То ли скучно ей там стало, то ли королевство маловато показалось, никто не знает. Притащилась, в общем, и поселилась на торфяниках. Пока лето было, вроде она тихая была. А зима настала – кинулась к Деду Морозу: холодно, мол, помираю совсем. Дед поглядел – мерзнет женщина, сжалился, не стал сильные морозы включать. А та дальше жмет – снегу, мол, много. Дед и снегу поменьше сыпать стал. А Жара не унимается – давай, говорит, лето пораньше. Ладно, в тот год весну в середине февраля запустили. Лето жаркое устроили, торфяники загорелись. Дед кашлял, кряхтел, потел, но терпел – надо, мол, заморскую гостью уважить. А как осени черед пришел, она опять за свое – давай, говорит, дедушка, вовсе зиму отменим. Ну, тут, конечно, Дед Мороз осерчал. Не нравятся, говорит, наши порядки – никто тебя не держит, вертайся в свою Африку, там тебе самое место и градус подходящий. А Баба Жара, коварная, обратно-то возвращаться не хочет – уж больно ей места наши нравятся – простор, пигмеи не бегают, от носорогов уворачиваться не надо и воды сколько хочешь! И вот она что удумала. Пришла к Дедушке, вроде попрощаться, и бутылочку с собой принесла – отведай, говорит, нашего, африканского самогону, улетаю, мол, так чтобы помнил меня. Дед, простая душа, на стол капусточку, снежки соленые, ну, все, что положено – проводить с честью.

– Тут и понеслось, – всхлипнула Снегурка, – Как сели они, так он до сих пор и пьет. Сначала, вроде, еще держался – старик-то он крепкий – за погодой следить успевал. А теперь вовсе спился. Ничего ему не надо. Проснется, бороду из капусточки поднимет, а эта ведьма черная ему опять самогону своего заморского подливает. Он жахнет – и снова в капусточку. А она тем временем погодой рулит. Так рулит, что скоро у нас тут бананы вырастут. Торфяники уже и зимой дымятся. Бывает, Жара отлучится куда, дед очнется, поглядит вокруг, ужаснется, махнет рукавом – сразу морозы и снег. Но он же не в себе, поэтому снежище – девятиэтажки заваливает, морозище – деревья ломаются. А Жара как вернется – тут же ему – рраз! – стопочку – и все по новой.

– Ой, Коля, – тут Снегурка прямо завыла – не знаю, что будет, если ты не выручишь.

– Да почему я-то? – снова спрашиваю.

– Да потому что, – говорит, – все в голос твердят, что ты средство волшебное имеешь и потому никогда не пьянеешь! Вот Деду бы твое лекарство, а? А то, Коля, я прямо боюсь, что скоро мы все тут вымрем, одни тараканы останутся – они, сам знаешь, вечные, их никакой дуст не берет, а уж погода им тем более до лампочки. А не поможешь – прямо тут растаю, чтоб не мучиться.

Верно, есть у меня средство – от него я после любой пьянки всегда своим ходом до дому дохожу и похмелья не знаю. Все мужики мне завидуют, интересуются, что за секрет у меня такой, да только я его никому не выдаю. Боюсь, силу потеряет.

Но тут дело такое, и правда надо помочь – что ж я, зверь какой? Пришлось вставать, собираться. Сначала думал налысо побриться, чтоб как Брюс Виллис. Но Снегурка сказала, что это необязательно. Потом решил хотя бы щетину сбрить. Но что-то мне лень стало, да и некогда же. Расчесал кудри пятерней, оделся потеплее – и пошли мы в гости к Деду Морозу.

Шли недолго, да и не шли, в общем-то. Снегурка рукавицей махнула – и очутились мы у порога Морозова терема. Заглядываем в окошко – а там… дым коромыслом: Мороз сидит, качается, тулуп распахнут, шапка набок съехала, борода во все стороны топорщится, морда вся в капусте, нос красный ярче лампочки Ильича светится. А напротив сидит она – Блэк Мэджик Вумен, натуральная Баба Жара – черная вся, в перьях разноцветных, грудь… моя Клавка с ее четвертым размером по сравнению с ней – Кейт Мосс мосластая. В общем, стрррашная – глаз не оторвать! Тряхнет она плечами, глазами поведет, улыбнется слегка – Мороз аж тает. Прям на глазах тает – течет с него так, что весь тулуп мокрый, кожа да кости от старика остались. Стою, смотрю на нее во все глаза, шевельнуться не могу. Вдруг кто-то мне по шее как треснет! Я хрясь в стекло лбом! Звон пошел!

На звон Баба Жара выскочила. Зыркнула на меня, ухмыльнулась, за шиворот – и в хату. К стенке меня прижала, жаром пышет, я аж вспотел – и спрашивает: ты кто, мол? Чего приперся? Я ей, само собой, начинаю заливать, что, дескать, сам не знаю, ехали с товарищем через лес из рейса, махнул стопочку, как он меня за рулем сменил, а дальше не помню. Очнулся здесь, под окном. Оглядела она меня еще раз и говорит: ладно, пойдешь со мной, будешь делать, что скажу. И в комнату к столу ведет. Дед меня как увидел – обрадовался: садись, говорит, земляк, гостем будешь, на троих сообразим. А Баба Жара ухмыляется, самогон свой ядовитый разливает. Давайте, говорит, мужики, за мое здоровье. Дед, не глядя, стопку опрокинул – и в капусточку. Жара сидит, на меня глядит. Ну, говорит, пей. А мне чего-то так страшно сделалось – чувствую, последняя это стопка. Но отступать-то некуда. Перекрестился я мысленно и жахнул.

И стало мне жарко-жарко, весело-весело. Сижу, улыбаюсь, гляжу на БМВ и кажется мне – нет на свете ее прекрасней. Чувствую, надо бы встать, обнять ее покрепче, да поцеловать в уста фиолетовые. А сил нету. И тут опять окно зазвенело. Жара зырк туда, а я волю в кулак собрал и говорю: не иначе, напарник меня по следам нашел. Она посмотрела на меня подозрительно так. Ладно, говорит, будете тут на троих соображать, а то я задолбалась с вашим старым валенком время тратить. Дел, говорит, по горло, территорий неосвоенных – шестая часть суши, а я тут с ним прохлаждаюсь. Сиди, говорит, ровно, никуда не выходи, а то зажарю. И так оскалилась, что я ей безоговорочно поверил.

Выскочила Баба Жара из терема, а я сижу как приколоченный. Помню, главное, что есть у меня тут дело неотложное, а какое – забыл после зелья заморского. Тут Снегурка влетела да как заорет:

– Что ж ты, Коля, сидишь, доставай свое средство волшебное скорее, спасай дедушку!

Вспомнил я, зачем пришел. Напрягся из последних сил и носом в рукав свитерка своего рабочего уткнулся. Вдохнул поглубже – сразу протрезвел. Схватил деда за шиворот, из капусточки вынул – и тоже в рукав свой носом. Всхрапнул Мороз, голову поднял. Мутным взглядом терем обвел, Снегурку увидел (а может, и двух Снегурок, уж больно удивился при этом), потом меня. Снова рукавчик мой занюхал. И тут уж окончательно в разум пришел. Снегурушка, говорит, что это со мной? Снегурка зарыдала, к деду кинулась, все ему рассказала. Нахмурился Дед. А Снегурка причитает: вот-вот Жара вернется, что делать будем? Да ничего особенного, отвечает Мороз, экстрадируем в исконные места обитания, торфяники погасим и погоду налаживать возьмемся. А то скоро Новый год, а люди снега еще толком не видели.

Тут и Жара заявилась. Увидала, что Мороз на своих ногах стоит, засуетилась, за бутылкой потянулась. Но Дед под лавкой уже посох свой нашел, наставил на нее и говорит: убирайся, откуда пришла, чтоб ноги твоей тут у нас не было. Хмыкнула тут Баба Жара, глазом красным сверкнула: айл, говорит, бибэк. Заклинание какое, что ли…

И исчезла, как не было ее.

В тереме сразу холодрыга образовалась, я аж затрясся весь. Дед со Снегуркой меня на радостях обнимать было кинулись, да вовремя остановились. Мы, говорят, коли тебя разок обнимем – все, можно закапывать, заледенеешь к чертовой бабушке. Да я, в общем, и не настаивал. Только попросил их, чтоб домой меня скорей вернули, а то мне на работу с утра. Не вопрос, говорят. Только ты, Коля, уж сделай милость, свитерок свой волшебный нам подари – мало ли, вдруг Жара вернется, так чтоб уж наверняка. Ну, я что ж, отдал. Жалко было, конечно: свитерок-то этот я года три на себе носил, не снимая, оттого и сила духа в нем такая волшебная образовалась. Но ради такого дела – куда деваться, надо.

Утром проснулся я в своей кровати. Свитерка заветного, верно, нет на мне. А на тумбочке у кровати коробочка стоит хрустальная, зайчики солнечные по стенкам гоняет. Открыл я коробочку – а в ней колечко, брильянтами усыпанное. А под коробочкой – записка: мол, это Клаве подаришь, как предложение делать будешь. И подпись: Д. М. и Сн.

Значит, думаю, не приснилось. За окно глянул – там зима, как полагается, и снег идет, пушистый-пушистый. Собрался я и к Клаве пошел.

Пить, конечно, бросить придется. Без свитерка-то оно не алё. Да и Клава против.

А BMW я покупать передумал. Ну ее, эту BMW.

Про Селедку

Жила-была Селедка. Селедка и селедка. Как все. Их таких в море штук пятьсот плавало. Косяком. И выловили их тоже косяком. И в бочку запихали под засол. Там наша Селедка замуж и вышла. И даже вместе с мужем переехала в банку пресервов. А в банке рядом с ними жила одна такая… фифа… глазки свои мутные закатит и все норовит посторониться. Понятное дело, ничего у нее не выходит, но намерение прям ясно прочитывается по рыбьим ейным губам, которые она все время брезгливо поджимает. Наша Селедка из простых была, ей этот, прости господи, снобизм категорически не по душе был. И все она мечтала соседке нос утереть. Тем более что муж что-то часто налево, где эта снобиха лежала, коситься начал. Да как утрешь-то, когда и не повернуться?

Тут Новый год как раз. Смотрит наша Селедка – с востока свет. Все больше и больше света! И воздух! И вообще, благодать! Вдруг свет потускнел – и склонилось над селедками огромное Лицо. С бородищей и в колпаке. Ну, говорит, рыбки мои золотые, будем знакомы, Дед Мороз я. Пришел ваш час, исполняю желания, загадывайте скорей, а то некогда мне.

Снобиха молчит – то ли брезгует, то ли стесняется. А наша Селедка аж подскочила. Хочу, говорит, выделиться из своих, хочу чтоб я красивая, нарядная и – чтоб шуба! Откуда она про шубу знала – не могу сказать. Может, она в прошлой жизни в меховом магазине работала. Боюсь, и сама Селедка не в курсе была. Но вот вылезла эта шуба откуда ни возьмись. Дед Мороз кивает важно – будет тебе шуба. Тут Селедка спохватилась и еще загадала: был бы милый рядом. Лады, снова кивает Дед – и растворяется в воздухе.

Не успел он до конца раствориться, Селедку с мужем в пакет сунули – и вознесли на небеса. В пакете. А Снобиха так и осталась в банке лежать и губы поджимать. Кому она нужна, такая тощая!

Ровно через час почистили нашу Селедку, покромсали (вместе с мужем, разумеется, как просила) и на лучок аккуратно разложили. А сверху – картошечки, яблочка, морковочки вареной, огурчика маринованного и свеколки, свеколки побольше! Ну и майонезику, куда ж без него.

Гости ели и хвалили: ох, хороша селедочка, да под шубою!

Похвала эта и была последним, что запомнила Селедка перед тем, как окончательно упасть в небытие. Ай да Дед Мороз, исполнил-таки ее желания! И милый рядом, и шуба налицо.

Придет пора – народится наша Селедка снова. Дай бог ей тогда снова шубу и мужика хорошего!

Про Снежную Бабу

Всю зиму стояла себе во дворе Снежная Баба. Стояла, никого не трогала. А ее трогали – все, кому не лень. То малышня по ней ползает, то школьники в метании снежков по ведру упражняются. То пэтэушники местные под морковку окурок сунут – для смеху. Но – не ломали. Любили даже по-своему. А дворник Степаныч, который ее слепил, даже собирался портрет с нее писать. Ну или пейзаж – как пойдет. Он ведь раньше художник был. А теперь некогда ему было художничать – то пил, то похмельем маялся.

А душа у Бабы была девичья, тонкая. В душе Баба была, может, Снегурочка. Да кому об этом расскажешь, когда рот из веточки березовой, да и тот окурком заткнуть норовят? В общем, Баба страдала. Думала даже покончить жизнь самоубийством, но возможности все не представлялось. Ну как ты покончишь жизнь, если у тебя вместо рук – палки? И упасть-рассыпаться никакой возможности, потому что Степаныч каждый вечер, возвращаясь домой с чекушкой, проверяет прочность конструкции, снежок под ноги заботливо подгребает. И с Ветром, похоже, договорился, чтоб он не очень-то на Бабу дул. Ну, или зима неветренная была. Подгребет Степаныч снежок, похлопает Бабу по разным местам, сядет рядом на лавочку, закурит. И дымок от нее в сторону отгоняет. Докурит, окурок затушит, подальше отбросит, вздохнет: «Хорошая ты Баба. Жалко, снежная». Да и домой пойдет.

В общем, Баба помаялась-помаялась, да привыкла. Все равно, думает, в марте таять, так чего торопить события. А как растаю, убегу от них от всех ручейком – пусть тогда поплачут, осознают, какие они все мерзавцы. Ну, кроме Степаныча, конечно. Степаныч не мерзавец. Просто ему в жизни не повезло. А так он талантливый и человек хороший. Эх, думала Баба, была б я живая, варила б Степанычу борщ, квартирку бы подмела – у него там кавардак наверно жуткий! – курточку бы постирала… Ну да чего об этом, вздыхала она, размечтавшись. Снежная я, не положено мне. И весь сказ.

Зима заканчивалась, Солнце светило все ярче, и Баба приготовилась таять. Ей было немножко страшно: Баба она была неопытная, и не знала – вдруг это больно или неприятно. Но храбрилась, только веточка рта съехала немного с прежнего места, и улыбка стала казаться натянутой.

Вечером двадцать седьмого февраля Степаныч не пришел. И двадцать восьмого тоже. А когда он не пришел двадцать девятого (год был високосный), во втором коме у бабы зашевелился неприятный холодок. Бабу затряс озноб, да такой, что ведро на голове стало тихонько дребезжать. Всю ночь она пыталась заснуть, но не смогла, и все думала, что же приключилось со Степанычем.

А утром началась весна. Угольные бабины глаза подтаяли и образовали черные потеки на снежных щеках. Вокруг весело звенела капель, щебетали довольные воробьи, а заплаканная Баба стояла смирно и ждала, когда начнется. Вдруг в глаза ей что-то брызнуло, да так, что бабины слезы черными капельками разлетелись в стороны.

– Чего ревешь? – услышала она.

Баба изо всех сил старалась разглядеть, кто это с ней разговаривает. Но в заплаканных глазах только плясали какие-то радужные пятна. Впрочем, при внимательном рассмотрении, некоторые из пятен напоминали длинные уши и маленький круглый хвост.

– Ты кто? – спросила Баба и всхлипнула.

– Заяц я. Солнечный, – еще быстрее запрыгали пятна. – Не видишь, что ли?

– Не вижу. Слезы мешают, – Баба изо всех сил вытаращила глаза. Заяц отпрыгнул подальше, и она его разглядела. Хороший такой, пушистый, и на каждой шерстинке по блесточке. Вроде снежинок, только желтые.

– Ну, так чего ревешь? – снова спросил Заяц.

– Таю, вот и реву. Страшно.

– Да ладно, не дрейфь. Знаешь как весело ручейком бежать! Поиграем! А то стой на месте да стой – чего хорошего?

– Это да, – вздохнула Баба. – Только вот Степаныч как же?

– Какой такой Степаныч? – заерзал от любопытства Заяц.

– Ну, Степаныч, дворник местный. Он третий день не появляется, понимаешь? Вдруг с ним случилось что? Беспокоюсь я.

– Сейчас проверим, – деловито сказал Заяц и ускакал.

Вернулся он через час – Баба все глаза проглядела.

– Сидит твой Степаныч дома, холодильник пустой, стакан на столе пустой, бутылка под столом пустая, перед ним лист бумаги – чистый-чистый. А глаза у Степаныча мокрые. Вот как у тебя. Сидит и шепчет: «Все потерял, все. Никому не нужен!» У него кот есть, рыжий такой. Я с ним переговорил, третий день, говорит, так сидит.

– Что ж это, а? – забеспокоилась Баба, – Зайчик, родненький, и никто к нему не приходит?

– Да не похоже, чтоб приходил, – почесал золотистую макушку Заяц.

Баба рванулась было с места – надо же что-то делать! Но шагнуть не сумела, только закачалась и шлепнулась на спину. Лежит и от бессилия плачет. Заяц рядом прыгает.

– Ну что ты, – утешает, ну не убивайся ты так. Придумаем что-нибудь.

– Да что придумаем-то? – рыдает Баба. – Чем человеку куча талого снега помочь может?

– Не ной. – Заяц заскакал над Бабиной головой туда-сюда. Думал. Она попыталась за ним следить, но в глазах заискрило, голова закружилась, и Баба почувствовала, что совсем ослабела.

– Так, – наконец сказал Заяц. – Лежи тут, я сейчас.

– Ты куда? – крикнула Баба ему вслед.

– К начальству! – донеслось до нее – и Заяц исчез. Баба снова вспомнила о Степаныче и залилась слезами.

Вернулся Заяц уже к вечеру, побледневший, шерстка почти не блестит, но довольный.

– Разрешили! – радостно сообщил он.

– Что разрешили? – хлюпнула Баба.

– Разрешили Степанычу помочь.

– А как?

– Значит, так. Сейчас лежи и думай про Степаныча. Ну, как ты ему помогла бы, если б могла, – и Заяц прыгнул Бабе на грудь. На второй ком, в смысле.

– Да я и так всё время думаю! – Баба даже рассердилась немножко.

– Вот и хорошо. Думай и концентрируйся на внутренних ощущениях. И запомни на всякий случай: вон его подъезд, первый этаж налево, квартира с деревянной дверью – ты ж, наверное, цифр не знаешь?

– Не знаю. А это все зачем? – удивилась Баба.

– Ты думай давай, не отвлекайся.

И Баба стала думать. Думала-думала, думала-думала, представляла, как она Степаныча отмоет, отстирает, теплым словом отогреет – и вдруг почувствовала, как во втором коме вместо привычного холода потеплело. «Все, таю», – подумала Баба. Но это было уже все равно – ведь Заяц сказал, если про Степаныча думать, это ему обязательно поможет!

Внутри становилось все теплее, потом стало совсем жарко, а потом вдруг – холодно. И стемнело.

«Ой, – испугалась Баба. – Кажется, растаяла».

– Зайчик! – позвала она тихонько. – Ты где?

Но Заяц не отвечал. Баба попыталась шевельнуться – ведь если она уже ручеек, то должно получиться – и действительно удалось! Она шевельнулась еще раз, и еще… А потом как-то так шевельнулась, что взяла и села. Сидит, головой крутит. А голова крутится! И глаза закрываются! И открываются. Глядит – а у нее – руки! Настоящие руки! Как у настоящего человека! И мёрзнет она, между прочим, как настоящий человек.

Ну, раз такое дело, решила она, нечего тут рассиживаться, надо скорей к Степанычу бежать, помочь, накормить, слово доброе сказать. Вспомнила, что ей Заяц про адрес Степанычев говорил – и туда.

Дверь открытая оказалась. У порога кот. Рыжий. Тощий! А Степаныч как сидел у стола, так и сидит. Баба тогда тихонечко так говорит:

– Здравствуйте!

Степаныч повернулся – аж протрезвел.

– Ты кто? – спрашивает.

– Не знаю, – говорит Баба. – То есть, сейчас не знаю, а раньше Снежной Бабой была, – и Степанычу все как есть выложила.

Степаныч слушал-слушал, потом как расхохочется:

– Выходит, – смеется, – Я собственное счастье своими руками вылепил! Как Пигмалион прямо! Галатея ты моя снежная! Ох, Гала, ты же настоящее чудо! Будет у нас с тобой теперь новая, счастливая жизнь!

И правда, началась у них счастливая жизнь. Кот рыжий Галу как родную полюбил, отъелся опять же. Степаныч снова за кисть взялся, пить забыл совсем, стал с Галы портреты писать.

Один, самый лучший, на выставку взяли. Покупатель нашелся сразу, Степаныч заказов набрал. В общем, хорошо стали жить. И первым делом люстру купили, с хрустальными сосульками. Откроет Гала утром окошко, ветерок дунет – и по стенкам Зайцы Солнечные запрыгают. Смотрит на них Гала и радуется. А тот самый Заяц, который счастье им со Степанычем подарил, так и живет у неё во втором коме. В груди, то есть.

Где сейчас сердце.