Текст книги "После любви"

Я не еду в аэропорт.

Как-нибудь потом, не сейчас и с другой целью – когда сама посчитаю нужным. Так выразился Алекс.

Bon voyage[14]14
  Счастливого пути! (фр.)


[Закрыть], Спаситель мира!

Мне намного легче.

Но идти обратно в отель, к Доминику, тоже не хочется. А в Эс-Суэйре не так много мест, куда я могу отправиться в половине девятого утра. Есть причал, где ежедневно швартуется лодка Ясина, и… Пожалуй, все. Мне снова хочется видеть рыбака-иллюзиониста, а следовательно, все возвращается на круги своя. Эс-Суэйра была вчера и будет завтра, и через тридцать лет, когда я превращусь в charmante petite vieille, и еще через тридцать лет, когда от прелестной маленькой старушки не останется даже воспоминаний. Внезапное же вторжение Алекса Гринблата, знаменитого галериста, теоретика современного искусства и Спасителя мира, перейдет в разряд городской легенды, о существовании которой никто не знает. Никто, кроме меня. Через месяц он перевоплотится в шестикрылого серафима, через год – в ковбоя Мальборо, через три – в агента 007, через пять – в доктора Джекила, через семь – в мистера Хайда, а через десять снова станет самим собой. Такова судьба всех городских легенд – они, как шлюхи, подкладываются под любую интерпретацию.

Только денежки плати.

…Лодки Ясина на привычном месте нет.

Впервые за то время, что мы знакомы. Сначала Алекс, затем Ясин – это уже слишком! Я бесцельно брожу вдоль пирса: двадцать метров в одну сторону, двадцать – в другую. Легкое беспокойство, которое я испытывала вначале, перерастает в волнение, а затем – в панику. Почему Ясин не приплыл? Раньше такого не случалось – я заставала Ясина на месте, когда бы ни пришла. Катер Хасана и Хакима мог отсутствовать, лодки других рыбаков могли не показываться неделями, но Ясин был всегда.

Был да сплыл.

Куда он подевался? – у чаек этого не спросишь.

У чаек – нет, но у Хасана и Хакима вполне. Грязно-белая, с синей полосой, корма их катера назойливо лезет в глаза, на корме выведено:

MENARA

Так называется катер, прежде я не обращала внимания на имя.

На борту только Хасан, Хакима нигде не видать, а они казались мне неразлучниками. Хасан неотрывно смотрит в сторону площади.

– Эй! – кричу я, подходя. – Эй, на катере!

– Мадам! О-о! – Рыбак узнал меня и уже успел нацепить на физиономию приторную улыбку. – Вы пришли из города?

– Нет. А что?

– Говорят, в городе случилась резня!

– Ну что за глупости, Хасан.

– Страшное преступление! – Хасан округляет глаза, округляет рот, вытягивает руки перед собой и описывает в воздухе окружность – это призвано подчеркнуть глобальный масштаб произошедшего. – Страшное, страшное преступление! Хаким пошел выяснить, что произошло.

Хасана выдают глаза: они полны зависти к отлучившемуся Хакиму и жгучего желания оказаться на его месте. Катер с уловом без присмотра не оставишь, оба неразлучника тянули спички, и прощелыге Хакиму повезло больше.

– Наверняка это сплетни, Хасан. Сплетни и враки.

– Ну уж нет. – Хасан разочарован моей реакцией. – Когда мы подплывали к берегу – уже тогда был знак.

– Какой еще знак?

– В борт ударила волна. И небо потемнело. И на палубу шлепнулась мертвая чайка. А в клюве у нее мы нашли мертвого морского конька.

– Мертвого морского конька? Это впечатляет.

– Парень с «Кензы». Он как раз выходил на лов… Он крикнул нам, что в городе случилась резня. Страшное преступление у старого форта.

«Кенза» – очевидно, это название суденышка, каждая лодка в Эс-Суэйре в честь кого-то да названа, чем меньше корыто, тем поэтичнее и развесистее имя. Ложь Хасана не менее поэтична и развесиста: мертвые чайки, мертвые морские коньки, страшное преступление у старого форта, как же! Кто поверит в резню в тихой и благостной Эс-Суэйре?

– Ты не знаешь, почему нет Ясина?

Хасан обиженно скребет подбородок: я никак не отреагировала на его сенсационную новость, а теперь еще донимаю расспросами о сумасшедшем Ясине.

– Наша рыба ничуть не хуже, мадам!

– Кто спорит? Совсем не хуже.

– А вы ходите только к нему.

– Я не всегда покупаю рыбу. – Жалкая отговорка, Хасана она не убеждает.

– У Ясина дурной глаз, мадам.

– Я просто спросила, не видели ли вы его?

– Море большое, а рыбак маленький. Мы его не видели.

– Ясно.

– Так вы пойдете к форту, мадам?

– Вообще-то я не собиралась…

– Если все-таки соберетесь и увидите там Хакима, скажите – пусть возвращается.

– Ссах.

Ссах – это выражение иногда употребляет Доминик, пусть и не так часто, как «estoy en la mierda». Но впервые я услышала его от Джумы, брата Фатимы, торгующего всякой насущной дребеденью. «Ссах» – или «о’кей» по-арабски, вряд ли мое знание местного сленга умилостивит Хасана.

– До свидания, Хасан. Если Ясин вдруг появится… Передайте, что я его искала.

– Конечно, мадам. Не сомневайтесь.

Ничего он не передаст.

Полностью убежденная в этом, я направляюсь в сторону площади: той самой, которую мы с Алексом Гринблатом благополучно миновали после вчерашнего завтрака в «Ла Скала». Обычно оживленная даже в утренние часы, она кажется вымершей. Двери кооператива по изготовлению поделок из дерева наглухо закрыты, на выносных стойках для открыток и сувениров – пустота, витрина агентства по продаже недвижимости (головной офис – в Лондоне) плотно зашторена. В двух конкурирующих кофейнях по соседству тоже затишье, никто не расставляет стулья, сложенные в углу, а между столами бродят две кошки. Похожие на всех кошек мира, с той лишь разницей, что тела марокканских кошек вытянуты, а лапы намного длиннее, чем у собратьев, живущих в России или Европе.

Раньше я их здесь не замечала.

Убыстрив шаг и проскочив площадь, я вхожу под сумеречные своды улицы, если пройти квартал и свернуть направо – окажешься неподалеку от «Ла Скала». А если никуда не сворачивать – попадешь прямиком к форту.

Я вовсе не хочу повторить вечерний путь с Фрэнки, гораздо менее приятный, чем утренняя прогулка с Алексом. Особенно если вспомнить, чем он закончился: блуждание в темноте, страхи, обступившие меня со всех сторон, – сегодня они и вправду кажутся мне смешными и детскими. Вот что я сделаю: сверну к «Ла Скала», прогуляюсь по Старому городу, а потом загляну на пляж. Куплю сладких орехов, понаблюдаю за серферами и воздушными змеями, отловлю Фрэнки и выскажу все, что я о нем думаю… Или нет – отлавливать Фрэнки ни к чему, плевать мне на Фрэнки, у меня есть ночь с Алексом, о ней-то я и подумаю… И о том, что – может быть… когда-нибудь… пока Алекс не превратился в шестикрылого серафима, ковбоя Мальборо и доктора Джекила с мистером Хайдом, пока он не стал городской легендой, существующей лишь в моем воображении, – может быть, мы встретимся снова. В Нью-Йорке, Лондоне, Тимбукту, на Луне, за пределами Солнечной системы.

Ведь в маленькую Эс-Суэйру он не вернется никогда.

Люди.

Вот что заставляет меня изменить маршрут.

Поначалу их немного: группы по два-три человека, перешептывающиеся между собой. Потом людей становится все больше и больше, в толпе я вижу официантов из конкурирующих кофеен, мальчишку (обычно он торгует открытками), не заметно только Хакима. На большинстве лиц застыло выражение испуга, волнения и мрачного любопытства – все эти чувства существуют в разных пропорциях, чего-то больше, чего-то – меньше. Совершенно инстинктивно я хватаю за плечо мальчишку: исходя из его возраста, я могу позволить себе такую фамильярность:

– Что произошло?

Мальчишка отвечает не сразу, в Эс-Суэйре мальчишки ничего не делают сразу, если это не грозит им несколькими дирхамами.

– Там полиция, мадам! Никого не пускают.

– Куда не пускают?

– На скалу.

«На скалу», он имеет в виду смотровую площадку форта, – значит, Хасан не соврал мне. Осталось выяснить, насколько он преувеличил.

– И что же случилось на скале?

Мальчишка надувает щеки и выпучивает глаза: он бы еще потянул, еще поинтриговал, но скрывать информацию дольше у него нет сил. Даже те ее жалкие крохи, которыми он обладает.

– Говорят, кого-то зарезали. И много крови. Очень-очень много.

– Кого там могли зарезать? Не говори ерунды.

Ерунда – по-другому не назовешь. Эс-Суэйра – тихий город, это не черные кварталы Америки, не предместья Гонконга и не спальные районы Москвы, серьезных преступлений здесь отродясь не бывало. Парнишка поддался общему психозу, задевшему катер «MENARA» и морских коньков; с другой стороны, от толпы на узкой улочке так просто не отмахнешься.

Что-то экстраординарное все же имело место.

– Совсем не ерунда, мадам! – обижается мальчик. – Сами идите и посмотрите.

– Как же я пройду? Ты сам говорил – туда никого не пускают.

Совершенно инстинктивно он тянет меня за руку к стене: исходя из цвета моей кожи и общего европейского абриса, он может позволить себе такую фамильярность:

– Мой брат служит в жандармерии, мадам. И сейчас он в оцеплении. Я могу устроить, чтобы он вас пропустил.

– Сколько?

– Пятьдесят… нет… сто дирхам.

Около десяти долларов, или около семи евро, тут же подсчитываю я: дневной максимум, который ты зарабатываешь на открытках с видом, – и то не каждый день. Ах ты, грязный маленький мошенник, «обман твой отец и ложь твоя мать», как любят выражаться местные продавцы, торгующие креветками по «вэри демократик прайс».

– Каким образом ты это устроишь?

– Вы даете мне деньги…

Я даю тебе деньги, и ты испаряешься с ними в толпе, нашел идиотку!..

– Не пойдет.

– Как хотите.

– Давай сделаем так. Мы вместе идем к твоему брату. И ты получаешь сто дирхам.

– Э-э… Хорошо.

Жажда заиметь дармовую сотню сильнее здравого смысла – ясно, что брат парнишки не стоит ни в каком оцеплении, а (в лучшем случае) водит по берегу сонных вонючих верблюдов – еще один туристический бич Эс-Суэйры, вступающий в неразрешимое противоречие с романтикой волн, парашютов, кайтов и воздушных змеев.

– Держитесь за мной, мадам!..

Не так-то просто это сделать: люди все прибывают, и мне приходится прикладывать усилия, чтобы не потерять юнца в сонме напирающих друг на друга человеческих тел. Пожалуй, я погорячилась, с ходу обозвав его мошенником: слишком уверенно он движется, пробивая себе дорогу и просачиваясь во вновь и вновь открывающиеся пустоты. В какой-то момент я вижу курчавую голову Хакима – хороший повод, чтобы избавиться от своего неожиданного провожатого. Мне внезапно расхотелось идти неизвестно куда и неизвестно зачем; о том, что произошло на каменной макушке форта, мне сегодня же расскажет Фатима. Или Наби. Или Джума – не стоит лишать их удовольствия поведать историю таинственного магрибского жертвоприношения первыми.

Мне удается сделать шаг в сторону Хакима, я готова окликнуть его. Но мальчишка, зорко следящий за тем, чтобы заветные сто дирхам не исчезли в неизвестном направлении, тут же выныривает рядом со мной и бесцеремонно хватает за руку:

– Не отставайте, мадам!

– Хорошо, хорошо…

Должно быть, я не первая, кого он ведет сквозь толпу. Эта мысль осеняет меня, когда мы наконец-то выдвигаемся на передовые рубежи. Наверняка было еще несколько ранних европейских пташек и они не смогли отказать себе в завтраке с видом на… с видом на резню? на страшное преступление? Хасан окончательно меня запутал. Зачем только я согласилась на предложение мальчишки? Я ведь не преследовала цели оказаться в авангарде зевак, я вообще не хотела влезать в толпу, я шла по своим делам и думать не думала, что окажусь втянутой в сомнительную затею. Если отдать чумазому открыточнику сто дирхам, то на орехи не останется ни гроша и придется любоваться воздушными змеями на пустой желудок.

Толпа заканчивается неожиданно.

Вернее, разбивается об одинокого жандарма в светло-песочной форме. Метрах в пяти стоит еще один, чуть поодаль – еще двое, о чем-то оживленно болтающие друг с другом. Оцепление перекрывает улицу у перекрестка с домом дядюшки Исы, здесь же, на перекрестке, стоит несколько велосипедов (принадлежащих, очевидно, кому-то из жандармов, – на машине сюда ни за что не подъехать, слишком узко пространство между домами). Из глубины улицы то и дело всплывают все новые и новые песочные мундиры, и голубые мундиры, а ведь вчера вечером здесь не было никого.

Никого.

Кроме меня и Фрэнки.

Черт. Черт.

– Подождите здесь, – командует мальчишка.

Я киваю головой, чувствуя, что ноги становятся ватными, а в животе образуется ком, стремительно движущийся к горлу. Фрэнки не вернулся в отель вчера вечером, во всяком случае, в половине первого его не было, ну что за бред? – если он не явился в половине первого, то это совсем не означает, что он вообще не пришел. Чуть-чуть позже или намного позже – не важно. Чуть-чуть по-арабски будет швайя-швайя. Забавное словечко, одно из многих забавных словечек, и что могло случиться с Фрэнки? И какое мне дело до Фрэнки, здорового парня, способного постоять за себя? Я знаю только, что вчера мы были здесь, – и ничего криминального в этом нет.

Швайя-швайя.

Мальчишка уже о чем-то шепчется с жандармом, стоящим в оцеплении вторым. А я никак не могу отделаться от дурацкого, кретинического швайя-швайя, оно прилипло к языку не хуже орехов, забило рот слюной – то ли сладкой, то ли горькой, определить невозможно.

Швайя-швайя. Швайя-швайя.

Маленький торгаш возвращается – его движения замедленны, как будто речь идет о съемке в рапиде, его приближение неотвратимо. Что со мной и почему я так боюсь этого приближения?.. Только вчера Ясин говорил о своем сне. Сне, предвещающем несчастье бедной русской дурочке, натурализовавшейся в Марокко под экзотическим именем Саша́ Вяземски. Ночью, в полной темноте, я счастливо избежала кошек, но утром увидела сразу двух.

Швайя-швайя.

– Сто пятьдесят, – говорит мальчишка, съемка рапидом продолжается, артикуляции никак не поспеть за словами, она вступает с ними в явное противоречие, с-т-о-о п-я-а-т-д-е-е-с-я-а-т.

Вэри демократик прайс.

– Сто пятьдесят? Но ты же говорил – сто.

– Он просит сто пятьдесят.

– У меня нет ста пятидесяти, – я выдыхаю с облегчением. – Так что будем считать, что сделка не состоялась.

Я бы покинула опасное место немедленно, но ноги не слушаются меня, драгоценные секунды, когда еще можно было что-то изменить, выбраться отсюда и послушать рассказ о «страшном преступлении» в прекрасном далеке отеля «Sous Le Ciel de Paris», потеряны. Успокойся, Саша́. Успокойся и возьми себя в руки. Немного усилий, и тебе удастся сдвинуться с места. Совсем немного усилий. Совсем чуть-чуть.

Швайя-швайя.

Проклятье!..

– Извини, что пришлось тебя побеспокоить. Ты ведь торгуешь открытками на площади, правда?

– Да.

– Я забегу к тебе на днях. Куплю целый десяток. Обещаю.

Ну слава богу! Мне удалось сделать первый шаг! А затем – еще один. Если так пойдет и дальше, то скоро я выберусь из этого наполненного жандармами вертепа.

– Подождите, мадам! – Маленький наглец перекрывает мне дорогу в тот самый момент, когда желанная свобода совсем близка. – Подождите!

– Ну что еще?

– Давайте вашу сотню.

– Но…

– Давайте.

Я слишком слаба и слишком напугана самыми страшными предчувствиями, чтобы сопротивляться. Как в тумане, я лезу в карман джинсов за сотенной, как в тумане протягиваю ее мальчишке. Дело сделано, теперь и захочешь – не отступишь. Я как будто смотрю на себя со стороны: юркий арабчонок и покладистая белая mademoiselle (о нет – madame!), арабчонок держит madame за руку и подводит к полицейскому в светло-песочной форме; между обоими мужчинами – большим и маленьким – наблюдается некоторое сходство, они и вправду братья, черноголовые, смуглые, с плутоватыми лицами, с четко очерченными губами, старшему достанется восемьдесят монет, младшему – двадцать.

Так или примерно так.

– …Пойдемте, мадемуазель, – галантно шепчет мне на ухо полицейский.

Мадемуазель – каждый видит меня по-своему, каждый интерпретирует меня, как посчитает нужным, но даже сто дирхам не сделают меня подружкой Спасителя мира, никотиновой мечтой ковбоя Мальборо или тем связующим звеном, что позволяет доктору Джекилу и мистеру Хайду уживаться в одном теле.

Даже сто дирхам. Даже тысяча.

– Только недолго, – продолжает шептать любитель легкой наживы. – Вы же понимаете…

– Конечно. А что здесь произошло?

– Убийство.

Не мифическая «резня», не совсем уж расплывчатое «страшное преступление» – убийство. Слово произнесено, от него у меня бегут мурашки по спине и деревенеют пальцы.

– Вы ведь туристка?

– Не совсем. Я живу в Эс-Суэйре. Уже несколько лет.

– Понятно. А тот, кого убили…

Тот. Речь идет о мужчине.

– …тот, кого убили, – кажется, турист.

Турист, а значит – не араб. Европеец или азиат, может быть – серфер. Я сразу же представляю задницу Фрэнки, обтянутую водонепроницаемым костюмом.

Только не серфер!..

– Вы очень бледная, мадемуазель!

– Нет-нет, все в порядке.

– Помните, совсем недолго. У меня могут быть неприятности.

Неприятности по распространенной туристической схеме «все включено», за процент допустимого риска продажный gendarme[15]15
  Жандарм (фр.).


[Закрыть] уже получил, так почему я должна переживать о его судьбе?

– Я все поняла.

Он оставляет меня у лестницы. Дважды за последние двенадцать часов я оказывалась вблизи нее, дважды поднималась по ней – и оба раза без всякого принуждения. Ступеньки, скрытые мраком накануне, теперь хорошо видны: каждая выбоина намертво откладывается в памяти, каждая царапина фиксируется в мозгу – старые окаменевшие окурки, косо приклеенная к стене пивная этикетка, рисунки и надписи на камнях – по ним можно изучать географию, историю, механику, летательные аппараты, турнирные таблицы мировых чемпионатов по футболу, коды и шифры разведок.

МИНСК-forever! (этих-то как сюда занесло?)

Madonna forever! (о какой именно Мадонне идет речь?)

Vaya pa» la mierda![16]16
  «Отправляйся к дерьму!» (исп.)


[Закрыть] (что-то до боли знакомое)

Лестница пуста, кроме меня, надписей и окурков, на ней никого нет; я зажата между голосами, доносящимся снизу, и голосами, летящими сверху. Верхние регистры явно перевешивают, они становятся все слышнее, ну вот – последние метры подъема, и я оказываюсь на смотровой площадке.

Стоило ли избавляться от одной толпы, чтобы попасть в другую?

Нет-нет, это не толпа, а если толпа, то чрезвычайно упорядоченная. От нее меня отделяет еще два полицейских в форме и при исполнении, остальные – в штатском: джинсы, рубахи, строгие пиджаки, все вперемешку. Мужчины – молодые и не очень – стараются передвигаться по площадке аккуратно. В просвете между полицейскими я вижу присевшего на корточки фотографа: вспышка, еще одна – и фотограф отступает, меняя ракурс.

То, что открывается мне:

тело, лежащее ничком у противоположной стены. Левое колено подогнуто, левая рука вытянута вперед, скрюченные пальцы тщетно пытаются ухватить пустоту перед собой.

Пальцы.

Не длинные, но и не коротышки какие-нибудь. Черная рубаха, джинсы и светлые мокасины – Фрэнки встретил новый день в том же прикиде, в котором проводил старый.

Фрэнки.

Потому что тело у стены – и есть Фрэнки.

Мертвый серфер, которого я успела узнать как живого сотрудника дельфинария, рекламного агента по продаже сухих строительных смесей и… что еще было в списке?

Сейфы. Сыры.

«Estoy en la mierda».

Фрэнки как в воду глядел, только он не в дерьме – в крови; плиты, на которых он лежит, залиты кровью. Ее так неестественно много, как будто располосовали быка, две дюжины быков, а совсем не человека; она отделена от самого Фрэнки целомудренной черной рубахой, может быть – это не кровь Фрэнки?

Может – это не Фрэнки?

Фрэнки.

Никаких сомнений. К горлу подступает тошнота, голова кружится, как во время посещения аттракциона «американские горки», и я хватаюсь за стену, чтобы не упасть. Убийство. Фрэнки. Я пытаюсь отвлечь себя составлением безумного кроссворда, где слово «Фрэнки» занимает горизонтальную строку, а слово «убийство» – вертикальную. Совпадения хотя бы одной буквы достаточно, вот они и зацепились друг за друга как миленькие, что здесь произошло?!

Убийство Фрэнки.

Вряд ли дельфины опечалятся. Вряд ли сухие строительные смеси впадут в тоску. Тошнота все не проходит, головокружение усиливается; я же никогда не боялась вида крови, перевязать палец, пораненный при резке овощей, было для меня парой пустяков, так что изменилось теперь?

Время. Место. Действующие лица.

Хотя сходство Фрэнки с бесчувственным, безжизненным овощем теперь куда сильнее, чем мое с ним сходство. Чем сходство с любым из мужчин, слоняющихся по площадке. И с любым из мужчин, слоняющихся по городу. И с любой из женщин. И детей. И собак. И кошек с вытянутыми телами и непомерно длинными лапами.

Реакция была бы совсем другой, если бы накануне вечером я сама не привела Фрэнки сюда. Здесь он и растворился в темноте, что, если я была последней, видевшей Франсуа Пеллетье живым? А убийство… Убийство произошло у меня на глазах, и не моя вина, что – в кромешной темноте – я его не заметила. Да нет же, нет! Как можно не заметить убийства (даже совершенного во тьме)? не услышать ни малейшего шороха, не зафиксировать ни малейшего движения?.. Ночь сделала меня слепой, а слепой свидетель – не свидетель.

Спорный тезис.

К тому же я лишена тех неоспоримых преимуществ, которыми обладают настоящие слепые, – тонкого слуха и острого обоняния, если меня решат расспросить о происшедшем суровые люди в штатском – толку не будет никакого.

Стоп.

А почему, собственно, меня кто-то должен о чем-то расспрашивать? Я не хочу иметь ничего общего с лужей крови, растекшейся под Фрэнки. И с самим Фрэнки тоже, еще вчера вечером я решила отправить Франсуа Пеллетье в отставку, он не оправдал моих ожиданий, и слава богу, что не оправдал, иначе не было бы ночи с Алексом.

Я – просто любопытствующая особа, просочившаяся сквозь оцепление за деньги. Воспользовавшаяся жадностью и нерадивостью личного состава городской gendarmerie – все претензии к нему, не ко мне.

– Мадемуазель, – слышу я позади себя вкрадчивый голос. – Пойдемте, мадемуазель.

Светло-песочный вор, брат открыточного вора.

– Вам больше нельзя здесь оставаться.

– Да, конечно.

Светло-песочный вор кажется мне посланцем небес, я (совершенно непристойно) висну у него на руке. И чтобы хоть как-то оправдаться, мямлю:

– Ужасное зрелище.

– Совсем не для женских глаз, вы правы. Держитесь за меня.

Держусь, держусь.

Совместно преодоленные ступеньки делают нас едва ли не друзьями.

– Мадемуазель увлекают преступления? – спрашивает жандарм, когда мы наконец-то добираемся до оцепления.

Вполне логичный вопрос, если учесть, что я без сожаления рассталась со ста дирхамами только для того, чтобы взглянуть на мертвое тело и лужу крови под ним.

– Даже не знаю, что вам ответить…

– Недавно я вернулся из Франции. Был там на стажировке.

– Рада за вас.

– Я мог бы многое вам рассказать. О преступлениях и не только… В пять у меня кончается дежурство, может, встретимся?

– М-м…

– На площади, в половине шестого. Идет? Меня зовут Шамсуддин.

За столь экзотическое знакомство я денег не платила. Сказать бы об этом неожиданному ухажеру – и дело с концом.

– Мне пора, Шамсуддин. – Проклятая вежливость заставляет меня искать наиболее безболезненные варианты отхода.

– Так вы придете?

– Не знаю. Не уверена.

– Вы заняты? Мы можем встретиться позже.

Отвяжешься ты или нет, мздоимец, ворюга!..

Жюль и Джим – вот кто спасает меня.

Жюль и Джим выныривают из переулка и деловито направляются к полицейским. Верховодит, как обычно, Жюль, Джим держится в тени своего более расторопного друга. Поначалу мне кажется, что оба горе-спортсмена прикатились сюда по лыжне, проложенной мальчишкой-открыточником. Но только поначалу. Жюль выбрал другой путь и другого полицейского. Короткий разговор, короткий взмах руки – и он вместе с приятелем оказывается за оцеплением. Отличный повод, чтобы отделаться от ворюги.

– Простите, Шамсуддин. Это мои приятели…

Я с облегчением покидаю gendarme, киваю Жюлю, как старому знакомому, машу ему рукой и даже делаю несколько шагов в его сторону. Да и глупо было бы поступить иначе: я везла дружков-горнолыжников из аэропорта, я оформляла их в отеле, к тому же часть вчерашнего вечера мы провели за соседними столиками.

Жюль удивлен.

Настолько, что считает нужным вступить со мной в разговор:

– Вы? Что вы здесь делаете?

– Встретила старого друга. Он полицейский…

Почему-то мне кажется, что связать себя с живым и здоровым светло-песочным вором гораздо безопаснее, чем с мертвым Фрэнки. Я жду, что Жюль начнет расспрашивать меня о произошедшем: на правах подруги полицейского я могу обладать кое-какой информацией. Но Жюль совсем не торопится насесть на меня с расспросами.

Странно.

– А вы? Что здесь делаете вы?

– Тоже собираюсь встретиться со старым другом. И я тоже полицейский.

– Полицейский? – я не верю своим ушам.

– Полицейский на отдыхе, – добавляет Жюль.

– А он? – Неуместный вопрос касается молчаливого Джима. – Он тоже полицейский?

– Тоже.

Целый вагон полицейских. Я окружена ими со всех сторон, оцеплена, ничего хорошего это не принесет.

– Вот как… А я почему-то решила, что вы горнолыжники.

– Скорее – любители боулинга.

Жюль снисходительно улыбается мне. До этого я ни разу не видела, чтобы он улыбался. А если бы увидела – вопрос о горнолыжниках был бы сразу снят с повестки дня. И заменен другим: сколько челюстей сокрушил этот человек во время допросов с пристрастием? Улыбка Жюля ставит все на свои места: она освещает каждый сантиметр жесткого (жестокого) лица, и скрытые до этого детали предстают во всей своей беспощадной красе: подбородок костолома, рот палача, переносица душителя, а в глаза лучше не заглядывать.

– Извините, нам пора. Еще увидимся.

– Увидимся.

Лучше бы Жюль был горнолыжником.

Я думаю об этом, наблюдая, как двое «полицейских на отдыхе» скрываются в проеме лестницы. Сейчас они поднимутся наверх, и костолом Жюль сразу же признает в убитом парня, вместе с которым ехал из аэропорта и оформлялся в отеле, и провел часть вчерашнего вечера за соседним столиком в ресторане.

Ну и плевать.

Нервное возбуждение, снедавшее меня последние полчаса, сменяется апатией и полным равнодушием. И когда передо мной снова вырастает Шамсуддин, я становлюсь покладистой, как овца.

– Вы ничего не сказали мне насчет сегодняшнего вечера.

– А, да…

– Я могу рассчитывать на встречу?

– Я приду.

Иногда полезно и солгать. Правда, я не совсем уверена, что это ложь. Неожиданное вторжение Жюля и Джима меняет мои планы. И Шамсуддин не кажется таким уж отвратным: я с большим удовольствием встретилась бы с ним, чем с двумя полицейскими из Старого Света. Да что там – я предпочла бы вовсе их не знать и тогда, возможно, избежала бы некоторых вопросов.

А в том, что они последуют, я не сомневаюсь.

Шамсуддин прикладывает руку к сердцу, всем своим видом демонстрируя: mademoiselle произвела на него неизгладимое впечатление, остаток дежурства пройдет в мыслях о ней, а вечером он постарается оказаться на высоте.

Один такой уже оказался на высоте, он и сейчас там. Лежит ничком, подогнув под себя колено. И по мере того как Шамсуддин отдаляется от меня, Фрэнки неумолимо приближается. Теперь я не могу представить его иначе как мертвым. Мертвец стоял у стойки, пока я заполняла его регистрационную карточку, мертвец дефилировал по отелю в костюме для серфинга, мертвец поил меня шампанским в ресторане, и целовал меня тоже мертвец.

Потому-то поцелуй и показался мне холодным. И лишенным всякого намека на страсть – пусть и мимолетную.

Я пыталась закрутить роман с мертвецом.

Мерзость какая!..

Толпа, тупо ожидающая новостей с места резни, – тоже мерзость. А ведь до сих пор я относилась к местному населению с большой симпатией: открытые, безобидные, улыбчивые люди, их лукавство не опаснее лукавства детей, их простодушие забавляет, их тела поджары и упруги, их смуглая кожа отливает шелком. Они полны жизни – не то что забредающая сюда европейская вырожденческая шушера, цивилизация которой доживает последние дни. Будущее – за третьим миром, говорит Доминик, вряд ли он подцепил эту истину в своей обожаемой «Фигаро».

А я еще посмеивалась над ним, идиотка.

Пробиваться сквозь толпу – удовольствие ниже среднего. Единственный плюс: бедняжка Саша́ занята делом. Бедняжка Саша́ преследует цель – пробиться, и все ее существо подчинено этой цели. Но что произойдет, когда цель окажется достигнутой? Сладкие орехи, прогулки по воде, подсчет воздушных змеев и перистых облаков – смысла в этом не больше, чем в футболках с надписью «Рональдо» и «Рональдиньо». А о возвращении в отель не хочется даже думать.

Я положительно не знаю, чем себя занять. И каким образом стереть из памяти вчерашний вечер, чтобы мертвец Фрэнки не всплывал в моем воображении снова и снова. Конечно, я могу угнать один из полицейских велосипедов и отправиться на нем э-э… в Марракеш. Или в Касабланку. Или в Рабат. Это будет выглядеть нелепо. Я могу привести в чувство наш рыдван и отправиться на нем туда же. Это будет выглядеть подозрительно.

Я, в конце концов, могу дождаться Ясина и выйти с ним в океан и коротать время за сортировкой улова: тунцы к тунцам, осьминоги к осьминогам, креветок – за борт. Океан остудит мою голову, а запах сырой рыбы…

Запах сырой рыбы напомнит мне о Фрэнки, мертвец жаловался, что не выносит его… Проклятье!

Я снова думаю о нем. Подчистить память не удастся, по крайней мере – сейчас.

– Саша́!.. Сабак эльхер, Саша́!..

Какой-то шутник желает мне доброго утра, очень мило с его стороны. Очень вовремя.

– Или лучше сказать – бонжур, мадам?

– Сабак ин нур, дядюшка Иса!..

Дядюшка Иса собственной персоной, он, кажется, никуда и не уходил – я вижу его ровно на том же месте, на котором оставила вчера. И в той же позе. Дядюшка Иса – не часть толпы. Он просто стоит у дверей своего дома.

– Зайдете ко мне по-соседски?

Не самое удачное время для похода в гости, но это может избавить меня от навязчивой мысли угнать полицейский велосипед.

– С удовольствием.

– Я знал, что вы придете.

Странная уверенность – или я не все поняла во французском дядюшки Исы? Нет, его французский почти идеален, и дядюшка сказал только то, что сказал.

Мы проходим мимо двух резных шкафов и деревообрабатывающего станка и оказываемся во внутреннем дворике. От внутреннего дворика «Ла Скала» он отличается лишь меньшими размерами и отсутствием колонн, столиков и танцпола. Мозаика, которой выложен пол, и фонтан – почти те же. Есть еще навес в дальнем правом углу, туда мы и направляемся. Я все еще отношу происходящее к традиционному марокканскому гостеприимству, белому человеку здесь, в центре Эс-Суэйры, ничего не угрожает.

Разве что его кошельку.

А кошелька-то у меня как раз и нет.

Мы располагаемся под навесом, устланном коврами; место, где гостей пичкают кус-кусом, бараниной и еще двумя десятками блюд, если исходить из традиционного марокканского гостеприимства. Сейчас, по всем законам жанра, должны появиться люди, играющие подчиненную роль в жизни дядюшки Исы. Бесплотные, словно тени, они займутся столом, приволокут миски с водой для омовения рук (уже затем наступит очередь кус-куса) – такое происходило не раз в домах арабов и берберов, которые мы с Домиником иногда посещали. Дом Джумы, брата Фатимы; дом автослесаря, который время от времени чинит наш многострадальный автобус, дом техника, которого я вызываю всякий раз, когда ломается очередной кондиционер.