Текст книги "После любви"

Я все-таки уделяла недостаточно внимания людям, которые меня окружают.

– С чего ты взяла, что он любит меня?

– Об этом знают все. Даже Джамиль и Джамаль. – Упоминание о сыновьях вызывает у Фатимы улыбку – мечтательную и покровительственную.

– Вот как! Выходит, я одна не в курсе?

– Выходит.

Фатима – наперсница Доминика. Так и есть.

– У тебя нет глаз, Саша́!

– Да нет. Глаза вроде бы на месте. – Я демонстративно смотрюсь в зеркальце, которое так и не удосужилась вернуть Фатиме.

– У тебя нет глаз! Иначе бы ты давно увидела, как он к тебе относится. Он не ложится, не убедившись, что ты уже легла…

– Интересно, каким образом он в этом убеждается?

– Стоит напротив твоей двери каждый вечер. А потом прикладывает руку к губам и… – Фатима закатывает глаза. – И… Словом, он шлет тебе поцелуй.

Такой хорошо законспирированной низости я от Доминика не ожидала. Если, конечно, Фатима не врет.

– Шлет поцелуй? При большом скоплении свидетелей?

– Не было никаких свидетелей.

– Но ты ведь наблюдала за этим? Или он сам рассказал тебе?

– Он не рассказывал. Я увидела. Один раз, только один. Совершенно случайно. Я меняла белье в номерах на этаже. Доминик очень смутился…

Еще бы он не смутился! Гнилозубое смущение вуайериста, пойманного на месте преступления. Бедняжка Фатима хотела обелить, реабилитировать Доминика в моих глазах, но добилась прямо противоположного эффекта. Теперь моя ненависть к жирдяю абсолютна.

– Он любит тебя, Саша́. Он – хороший человек…

Да уж, хороший.

– Я не хочу больше говорить о нем. Извини.

– Как знаешь, – Фатима пожимает плечами.

– Спокойной ночи.

– И тебе…

…Поднос с двумя грязными тарелками и пустой бутылкой минералки, стоящий на полу, – такая картина открывается моему взору у дьявольского номера двадцать пять. Остатки трапезы Спасителя мира, что может быть омерзительнее? Увидеть это – все равно что застать небритого Алекса мочащимся в подворотне, я зла, я очень зла. Рыбные кости, скомканные, залитые кетчупом салфетки, хлебный огрызок – вот что вечно липнет к подошвам спасителей, вот от чего они непременно хотят избавиться, выставив это роскошество за дверь. В теплой компании рыбных костей оказалась я сама, так не вовремя прилипшая к подошве; меня выставили за дверь, от меня поспешили избавиться, я зла, я очень зла. Первое желание – грохнуть кулаком в табличку с номером, потребовать объяснений и выставить счет. За бритвенный станок с двумя лезвиями, за кровь, полившуюся из носа, за самооценку, упавшую до нуля, за блуждание в темноте и безнадежно испорченный вечер.

И безнадежно испорченную жизнь.

Нужно уметь подавлять желания.

Научившемуся этому – прямой путь в Спасители мира.

Поддев ногой салфетку и отфутболив ее к стене, я отправляюсь в свой номер. Вымыться, выплакаться и бухнуться в постель – это все, чего я сейчас хочу.

Какая наивная, беспомощная детская ложь! Даже Джамиль и Джамаль раскусили бы ее.

Алекс Гринблат – вот кого я действительно хочу.

«Бодливой корове бог рогов не дает», – в этом духе выразилась бы далекая мама, слишком занятая воспитанием трех моих племянников, чтобы переживать еще и обо мне. Если бы дело ограничивалось только рогами! Бог не дал мне:

ума;

внешности;

харизмы;

чувства юмора;

чувства собственного достоинства;

умения носить в ушах всякую дрянь с таким шиком, как будто это – бриллианты.

Последнее добивает меня окончательно. И заставляет вспомнить о юной танцовщице из «La Scala». И еще об одной танцовщице – Мерседес, сладкой, как яблоко (я до сих пор не уверена в том, что она когда-либо существовала). Им обеим – существующей и той, чье существование под вопросом, – им обеим повезло гораздо больше, чем мне. Они прекрасны и самодостаточны сами по себе. Мне же, для того чтобы стать самодостаточной, необходимо по меньшей мере умереть. И лучше – не своей смертью. Лучше погибнуть в каком-нибудь теракте. И тогда обязательно найдется хмырь, который назовет меня своей возлюбленной, возведет меня в ранг святых и каждое третье воскресенье месяца будет глушить водку на моей несуществующей могиле.

Именно так зарабатывают очки худосочные студентики Мишели. Свой Мишель найдется и для меня, он никогда не скажет: «Оставь меня в покое, идиотка», о мертвых – или хорошо, или ничего, это как раз про меня.

Ха-ха.

Кажется, мой Мишель уже нашелся.

Жирдяй Доминик, совершающий тайные обряды перед моей дверью. Ничего более удобоваримого я не заслужила.

Интересно, откуда на платье взялись пятна крови? Одно украшает подол, другое пристроилось в поясе: платье распластано на полу, и из душа, под которым я стою, пятна просматриваются просто отлично. Совсем небольшие, но способные ухудшить и без того не самое прекрасное настроение. В этом я вся: думаю о каких-то пятнах, в то время, когда рушится мир, как только я умудрилась их посадить и почему одно оказалось на подоле, минуя грудь?..

Застирывать их сейчас у меня нет никаких сил.

Завтра. Я со всем управлюсь завтра. Со всем управлюсь и во всем разберусь.

Прежде чем бухнуться в кровать (пункт три в моем расстрельном списке; пункт два – «выплакаться» – был вычеркнут по ходу, как требующий дополнительных физических усилий, на которые я сейчас не способна) – прежде чем улечься, я некоторое время бесцельно брожу по комнате. Убогая гостиничная обстановка вопиет о том, что вить гнездо я так и не научилась. Как не научилась обрастать вещами – все это следствие тотального равнодушия к самой себе. И намертво (по самые гланды) вколоченной мысли, что Эс-Суэйра – рай земной. Ну кому придет в голову тащить в райские кущи ковры, тарелки, расписанные вручную, сборище кальянов и плакаты давно распавшейся зомби-трэш группы «Spice Girls» – в кущах их не развесишь. Приехав в Эс-Суэйру с одним чемоданом, я смело могу выезжать с тем же количеством груза, разве что к нему прибавится полиэтиленовый пакет с троянскими дарами Ясина.

Ах да.

Еще пишущая машинка.

«Portative».

Пишущая машинка, несомненно, украшает мой номер, равно как и вправленный в нее листок:

…что мешает нам начать игру? Давай отбросим все и начнем…

«Someday my princess will come».

Что за черт?

Листок с началом (окончанием) неизвестного мне романа был едва ли не священным, папская булла, свиток наставлений далай-ламы: ни одно из сравнений не кажется преувеличенным. Из каретки он вынимался всего лишь раз, и то с величайшими предосторожностями – когда я стряпала письмо Алексу Гринблату (тогда же была заменена высохшая лента). Теперь строки из романа получили продолжение – «someday my princess will come».

ОДНАЖДЫ ПРИДЕТ МОЯ ПРИНЦЕССА

Свежая мысль, свежий поворот сюжета и совсем уж свежий оттиск, еще сегодня днем я видела листок в первозданном виде. Это может означать лишь одно: кто-то за время моего отсутствия забрался в номер и мило похулиганил. Не постеснялся сунуть нос в машинку, не постеснялся бросить пальцы на клавиши.

Кем был этот человек?

Вскрывший номер (как минимум у него должен быть ключ), оставивший послание (как минимум у него должны быть познания в письменном английском) и абсолютно уверенный в том, что послание будет прочитано. Ведь машинка стоит в моем номере, значит – я прочту его, рано или поздно.

Какой бы идиотской ни выглядела шутка – круг шутников не может быть широким. Постояльцы гостиницы и персонал, а чужие здесь не ходят. Сначала я отметаю постояльцев (всех или почти всех), никто из них не знает, в каком номере я живу. Наби, Фатима и Доминик – в курсе дела, но… Наби и с разговорным французским едва справляется, где уж ему одолеть письменный английский, потомственный поваришко Наби, стучащий на машинке, – это из раздела ненаучной фантастики. Фатима – тоже фантастика, только научная. Двух приходящих горничных можно смело поместить в рубрику «Сказки Шахерезады», остается Доминик.

У него единственного есть универсальный ключ от всех дверей, он единственный умеет просачиваться в мой номер нелегально (свежесрезанные цветы в вазе – тому подтверждение, они появляются каждый день, и я ни разу не заметила, как и когда), и еще – надпись. Она украшает напульсник из нашей с Домиником галереи забытых вещей.

До сих пор надпись казалась мне невыразимо пошлой.

Теперь все по-другому.

Перенесенная с кожи на бумагу, она странно волнует меня.

Принцессой, забытой в пыльном шкафу, мог оказаться кто угодно: собственно принцессы, урожденные обладательницы титулов, официантки, получившие такое прозвище от шоферов-дальнобойщиков, бабочки, получившие такое прозвище от энтомологов, самки дельфинов-афалин, получившие такое прозвище от сотрудников дельфинария (где ты, Фрэнки?), самки мотоциклов «Харлей-Дэвидсон» – мечта безлошадных спивающихся байкеров, японки с крошечными грудями – мечта англосаксонских дряхлеющих интеллектуалов.

Однажды придет моя принцесса —

меня приглашают разделить чье-то ожидание. Чью-то тинейджерскую веру, такую же фанатичную и такую же легко предаваемую, как вера в Христа.

Но существует и другой вариант, гораздо менее правдоподобный:

слова (или лучше назвать их заклинанием?) обращены ко мне, коль скоро появились именно в моем номере. Следовательно, я и есть принцесса.

Не стоит так серьезно к себе относиться.

Не буду.

А Доминик слишком труслив, чтобы оставить подобный message, слишком робок, слишком толст, слишком не уверен в себе. Стоп-стоп, днем он свихнулся, стал другим, не тем Домиником, которого я знала раньше, не моим Домиником, а новый Доминик вполне мог проявить себя и таким экстравагантным способом.

Не стоит в это верить.

Не буду.

Знаю-знаю, о чем ты думаешь, Саша, чего ты втайне страстно желаешь – АЛЕКС, никто иной.

Алекс совсем рядом, за стеной, утром мы вместе изучали внутренности шкафчика, дверь на балкон оставалась открытой, а фанерная перегородка – не препятствие, за яичницей в «La Scala» он мучил меня странными вопросами, изводил странными тестами, что – если это еще один, последний?.. я сошла с ума, свихнулась подобно Доминику, с чего бы это Спасителю мира пришла блажь разыскивать меня среди грязных тарелок и рыбных костей, моей естественной среды обитания?

Отсутствие любовных эмоций делает людей глупцами. Так же, как и их наличие. А золотой середины, похоже, нет, в любом случае остаешься в дураках.

Дура с босыми ногами, в джинсах и футболке – тоже я. Вместо того чтобы найти покой в постели и утешиться ночной рубашкой, я влезла в старые штаны с продранными коленями – три года назад это было чертовски модно, и ткань была измордована мною лично, кустарным способом. Потом производство прорех в штанах заимело промышленную основу, об этом шепнул мне варяг, притаранивший часы прямиком с бухарестского железнодорожного вокзала. В джинсах я чувствую себя много лучше, чем в платье, надпись на футболке гласит:

«BORN TO BE FREE»[11]11
  «Рожденный быть свободным» (англ.).


[Закрыть].

Случай явно не мой.

И джинсы с футболкой тут не помогут. Фрэнки мог бы мне помочь, но он ретировался. Жюль и Джим могли бы мне помочь, но они – сущие кретины. Ясин мог бы мне помочь, но он поет колыбельные салаке и тунцу. Дядюшка Иса мог бы мне помочь, но время для мятного чая еще не пришло. Остается… Остается… Остается…

АЛЕКС, никто иной.

Алекс совсем рядом.

В соседнем номере, за соседней стеной. Я могу выйти в коридор и постучать в его дверь, просто так, «по-соседски» (терминология дядюшки Исы), со смехом поинтересоваться, почему он в одностороннем порядке отменил приглашение на вечер, рассказать историю блужданий по смотровой площадке старого форта, пожелать спокойной ночи и убраться восвояси. Или просто пожелать спокойной ночи, минуя промежуточные пункты.

Точка должна быть поставлена.

Однажды придет моя принцесса, хорошо же!

Вырвать к чертям листок из каретки, вот и все. Примерившись, я хватаюсь за оба ее конца и прокручиваю валик. Листок с текстами (старым и новым) падает мне в руки, поверхность каретки обнажается:

ключ – вот что я вижу на ней.

Ключ был замаскирован бумагой, он лежит прямо посередине, теперь я не просто принцесса, а принцесса с ключом. Осталось только найти подходящий замок.

Это не ключ от номера (все ключи от номеров снабжены металлическими бирками, оставшимися со времен, когда Доминика еще не было на свете, а отелем управляли его отец и дед), это тот самый ключ, который достался мне от Ясина. Привет из рыбьего брюха. Он чуть длиннее, чем любой из отельных ключей, за то время, что мы не виделись, его форма ничуть не изменилась и голова единорога на нем не наросла. Помнится, я оставила ключ на краю раковины в ванной.

А сейчас он здесь, на каретке «portative».

Осталось только найти подходящий замок. Может быть, и он где-то поблизости.

Сумасшествие заразно, я свихнулась, сошла с ума, но это имеет и свои положительные стороны. Так быстро я еще никогда не соображала, и зрение еще никогда не было таким острым, я вижу все предметы в комнате под странными, причудливыми углами, они колышутся надо мной (подо мной, вокруг меня), как паруса старинных фелюг, они сворачиваются в клубок, их затягивает в воронку, а эпицентр воронки – дверь в стене.

Которая отделяет меня от Алекса.

Почему бы не попробовать?..

Замочная скважина защищена целомудренным щитком, чтобы вставить ключ, нужно будет отодвинуть щиток в сторону. Судьба двери между двадцать пятым и двадцать седьмым номерами прежде меня не беспокоила, соотношение между количеством комнат в отеле и количеством постояльцев позволяет не сдавать двадцать пятый, три года я просуществовала вообще без соседей. То, что Алекс поселился в нем, – исключительно моя добрая воля. Или воля того, кто, сидя на небесах, раскладывает старинный арабский пасьянс, две половинки одного предмета должны совпасть – и тогда сложится предупреждение или предзнаменование, и станет ясно, куда двигаться дальше, чтобы добраться до цели или избежать несчастья.

Алекс объяснил мне принцип раскладки карт за две минуты.

Но кто мне объяснит, почему ключ, извлеченный из наугад выбранной рыбы лишь сегодня, должен подойти именно к этой двери?

Тот, кто положил его на каретку пишущей машинки.

Стоя с ключом перед дверью, я кажусь себе Алисой на пороге Страны чудес, малюткой Элли на развилке дороги из желтого кирпича. Прохладное тельце ключа вот-вот выскользнет из моих пальцев, в животе образовалась саднящая пустота, в горле пересохло, мое тело – сумка, полная сердец. Название то ли фильма, то ли книги, об их сюжете я не имею ни малейшего представления.

Ключ в замке поворачивается почти бесшумно. Два с половиной оборота.

Все.

Путь свободен.

Я толкаю дверь и оказываюсь в номере двадцать пять.

Он освещен напольным светильником – темно-коричневый геометрический узор на светлой коже; такие светильники стоят в каждом номере, разница лишь в узорах и степени их сохранности. Полутораспальная кровать в нише, стол, два стула, кресло в углу, маленький телевизор и холодильник с баром – стандартная гостиничная начинка.

Что еще я ожидала увидеть?

Причудливый ландшафт Страны чудес? Дорогу из желтого кирпича?

Алекс сидит на полу, на выцветшем ковре, и раскладывает пасьянс. Он тоже в джинсах и босиком, торс обнажен: от близости ночника тело светится особым светом – медовым, ванильным, затененные места отливают кофейным, ореховым.

Грациозный полуголый Алекс – находка для модного фотографа.

Он и похож на фотографию, а неудачный задний план всегда можно заретушировать.

– Привет, – я держусь за дверной косяк, чтобы не упасть.

Алекс поднимает голову.

Он совсем не удивлен, он ободряюще улыбается.

– Привет.

– Ничего, что поздно?

– Ничего.

– Вы не спите?

– Не сплю.

– Не слишком нахально с моей стороны?

– В самый раз. Я ждал вас, Саша. Я бы очень расстроился, если бы вы не пришли.

Ни слова о скверном мальчишеском проступке, заставившем меня страдать, ни слова о сорванном свидании, что ж, я тоже промолчу. Раскалывать и без того хрупкую тишину номера было бы недальновидно – все равно что устраивать скандал в научной библиотеке, в отделе редких книг. Светящаяся нагота Алекса, ее текстура сродни текстуре старинного фолианта, он попадает в руки лишь избранным: на короткое время, под расписку, под личную ответственность начальника отдела.

– Я пришла.

– Someday my princess will come.

Пошлейшая фраза.

Она пережила массу метаморфоз, она прорывала ходы в кожаном напульснике, она окуклилась в бумажном листе и теперь, расправив прекрасные крылья, слетела с губ Спасителя мира. Сгустившийся вокруг меня воздух пробивают искры – медовые, ванильные, кофейные, ореховые, еще можно добавить вкрапления неона, я едва держусь на ногах, я готова рухнуть на колени перед Алексом.

Секс со мной не доставит вам никакого удовольствия – эта реплика меня больше не убеждает.

– Присаживайтесь.

– Куда?

– Куда хотите. Можно на пол.

Сидеть на полу, рядом с Алексом, напротив Алекса – что может быть чудеснее? Я сама была готова рухнуть перед ним на колени, он просто предугадал мое желание.

– День был долгим, – голос Алекса такой же медовый, как и его тело. Такой же ванильный.

– А вечер еще длиннее. Я надеялась провести его с вами.

– А провели…

– Не важно. Важно, что он кончился. И теперь ночь властвует над миром.

Геометрия напыщенных магрибских светильников – это она сунула мне в рот фразу, – липкую и приторную, как сладости, продающиеся на каждом углу вместе с орешками, кулек на выбор стоит десять дирхам.

– У вас устаревшие сведения, Саша. Над миром властвует совсем не ночь.

– Вы. – Мне становится весело.

– Как вы догадались? – Алекс веселится не меньше моего.

– Я знала это с самого начала. Еще когда увидела вас в аэропорту.

Алекс смешивает карты рукой:

– Забавная вещица это гадание.

– Да.

– Под него при известном умении можно организовать целый культ. Сродни вудуистскому. Добавить еще несколько аксессуаров, снабдить неправдоподобной теорией…

– Почему неправдоподобной?

– Потому что правдоподобные людям претят. Люди находят их невыносимо скучными. Вы не согласны?

– Я как-то не задумывалась над этим…

– Правда, придется поработать над дизайном. Поломать голову над символами. Заменить агрессивно мусульманские на более привычные христианские.

– Или масонские…

Алекс смотрит на меня с живым интересом.

– Или масонские, вы правы.

– И что потом?

– Потом? Потом подбросить сведения о них в пару книг, датируемых, скажем, веком пятнадцатым-шестнадцатым…

– Это возможно?

– Конечно, возможно. – У Алекса большие связи в отделе редких книг, если он вообще им не заправляет. – В этом мире нет ничего невозможного.

– Вас сразу же раскусят.

– Не раскусят. – Спаситель мира беспечно шевелит пальцами на ногах. – Человечество в большинстве своем охотно клюет на подобные мистификации. Вечно что-то выискивает, перекраивает историю, переписывает вечные истины, сует нос в постели святых, в надежде обнаружить там проституток с ближайшего постоялого двора. Вокруг – одна мерзость невежества и мрак полузнания.

– Вы слишком пессимистичны, Алекс.

– Я хорошо знаю людей, и потому у меня нет поводов для оптимизма.

– Вы еще и мизантроп.

– Грешен и каюсь. Но лучше быть мизантропом, чем недоумком, свихнувшимся на конспирологии. Или кретином, пытающимся отыскать в бульварной книжонке ответы на вопросы, над которыми лучшие умы бились веками. Адаптация – вот бич нашего времени, адаптация всего и вся. Никто не хочет прилагать усилий, Саша.

– Усилий к чему?

– Ко всему. Фитнес-центров для тренировки мозгов не существует.

– Запатентуйте хотя бы один. Если вы так печетесь об умственном дряхлении человечества.

– Ну уж нет, с таким подходом и прогореть недолго. Я предпочитаю стричь купоны в других местах. Помните бритву в вашем шкафу?

– А что бритва?

– Она была хороша за стеклом, она выглядела произведением искусства, но стоило вам вытащить ее, как все очарование пропало. Что у нас имеется?

– Что? – Я не совсем понимаю, куда клонит Алекс.

– Бритва, стекло и вы.

– Я? При чем здесь я?

– Хорошо. Не вы. Любой другой, кто мог оказаться на вашем месте. И на месте бритвы могло оказаться что угодно. От бритвы требуется лежать смирнехонько и изображать из себя кинжал, которым был заколот Юлий Цезарь. Или стилет, которым был заколот Марат. От вас требуется верить в наличие подлинного кинжала и подлинного стилета.

– С чего бы это мне верить в такую чушь?

– Хорошо. Не вам. Всегда найдутся идиоты, готовые поверить.

– Недоумки и кретины?

– Они. Между ними и бритвой всегда будет существовать стекло, обеспечивающее веру с одной стороны и иллюзию – с другой. Я. Я хочу быть этим стеклом. Я и есть стекло.

Алекс придвигается ко мне, он не сводит с меня глаз. Чертовски красивых глаз.

– Я достаточно ясно выразился?

– Более чем.

– Вы ведь меня поняли, маленькая умница?

– Кажется, да. Бритва – это аллегория. А стекло…

– А стекло…

У меня, в который уже раз, возникает ощущение, что Алекс гонит меня на флажки, подталкивает к ответам, которые хочет услышать.

– А стекло – нет. Не аллегория.

– Не аллегория. Верно.

– Стекло – это вы.

Алекс не просто приблизился, он нависает надо мной: скала исполинских размеров, загнанная в море, вокруг нее снуют косяки рыб, о нее разбиваются птицы, лодку Ясина может постигнуть та же участь, ее несет на скалу, Ясин и не думает защищаться, от его слабого крика у меня готовы лопнуть перепонки.

Этот человек опасный! Опасный!

Слишком поздно, Ясин. Слишком поздно.

Алекс берет меня за подбородок жесткими пальцами.

– Стекло – это моя чековая книжка. Хотите работать на меня?

Такого поворота я не ожидала.

– Работать на вас?

– Работать со мной.

– Но… почему я?

– Я уже говорил вам. Но могу повторить.

Умение убеждать. Умение взглянуть на вещи с неожиданного ракурса, чувство юмора и… Кажется, утром он прошелся по моей внешности. Не красавица, но с изюминкой.

– Нет. Повторять не надо.

– Когда я получил письмо о досках, которые малюет ваш друг…

– Там были еще фотографии.

– Я помню. Честно сказать, фотографии меня не впечатлили.

Еще один неожиданный поворот, мы с Алексом несемся по горному серпантину, только шофер на этот раз не я – он.

– Но вы же приехали сюда… ради досок. Ведь так?

– Ради вашего письма. Так будет правильней.

– Вы хотите сказать, что то, что делает Доминик… Не имеет никакой ценности?

– Это выяснится только со временем. Лет тридцать-сорок придется подождать.

– Слишком долго.

– Это не предел, поверьте. Но даже если мы остановимся на тридцати годах… Вас интересует то, что произойдет через тридцать лет?

Через тридцать лет я буду charmante petite vieille.

– Не особенно.

– Вот видите! Для большинства тридцать лет – синоним эпитафии на собственной могиле, что думать об этом? Никто не согласен ждать. Здесь и сейчас, на худой конец – завтра вечером. Если сказать вашему другу, что через тридцать лет его доски его же и обессмертят, что он вам ответит?

– Он будет польщен.

Я совсем не уверена в этом. Доминик по-свински обошелся с тем, что составляло один из главных смыслов его жизни, и вывод напрашивается сам собой: на бессмертие ему плевать. Но, слепо подчиняясь воле Алекса Гринблата, я снова говорю то, что он хочет услышать:

Польщен. Польщен. Польщен.

– Нет, Саша. Он будет расстроен. И спросит: нельзя ли передвинуть бессмертие в чуть более обозримое будущее? А заодно приблизить вещи, которые сопутствуют бессмертию.

– Благодарную память? Ссылки в академических изданиях?

– В академические издания никто не заглядывает. Я говорю о вещах, имеющих прикладное значение. О вещах, которыми можно воспользоваться. Здесь и сейчас.

– Что же это за сногсшибательные вещи?

– Слава и деньги, маленькая умница. Слава и деньги. Возможность безграничного влияния на умы идиотов и кретинов, составляющих большинство.

– И недоумков, вы забыли про них. Но, как я понимаю, у недоумков с разумом некоторые затруднения. Как быть с ними?

– Как быть? Задействовать другие центры. Обратиться не к голове, она все равно никак не отреагирует. Обратиться к диафрагме, обратиться к паху – там теснятся самые острые эмоции. Самые основные.

– Неужели вы думаете, что это сойдет вам с рук? Кем вы себя вообразили?

Это все ночь. Остатки шампанского. Две бутылки вылакала я, как провел время Алекс – неизвестно. На ужин он заказал рыбу, к рыбе идет белое вино, может быть, он тоже выпил? Спиртное и ночь развязывают язык, близость женщины, которой ты безумно нравишься, – развязывает язык. А Алекс нравится мне, не заметить этого невозможно. Это все ночь, это все ветер с океана; крепость предположений, теорий и выкладок, которую построил Алекс Гринблат, не так уж безупречна, любой опытный полководец возьмет ее с ходу, не тратя недель на осаду. Его войска войдут через главные ворота и – прямо на них – вздернут Спасителя мира, оторвавшегося от реальности. Не факт, что это приведет Алекса в чувство.

Но есть другой факт, неоспоримый.

Я – не опытный полководец. Я вообще не полководец.

Я – женщина, которой безумно нравится Алекс Гринблат. Вне зависимости от того, кем он является на самом деле.

– …Кем вы себя вообразили, Алекс?

– Я манипулирую меньшинством, которое манипулирует большинством.

Чтобы изречь эту фразу, ему и трех секунд не понадобилось – не что иное, как домашняя заготовка. Фрэнки с его дельфинами, с его сухими строительными смесями и сырным эскортом – всего лишь приготовишка, жалкий дилетант. Фрэнки надо бы взять у Алекса несколько уроков по обольщению красоток, а Жюль и Джим… Их завернут прямо на пороге класса: ступайте-ка на свою тупую лыжню, недоумки!..

– Хотелось бы конкретики. – Так просто я не сдамся.

– По-моему, я выразился достаточно ясно.

– Вы – Билл Гейтс?

– Нет.

– Может быть, вы – президент Соединенных Штатов?

– Ценю ваш юмор, – Алекс по-свойски подмигивает мне. – У нас будет время обсудить это подробнее.

– Когда?

– Когда вы согласитесь принять предложение работать со мной.

– В чем же будет заключаться моя работа?

– Оставаться собой. И всякий раз иметь в рукаве такого вот рыбака…

– Вы говорите о Ясине?

– О том парне, который чистил рыбу на пирсе. Такие трюки он проделывает только для вас или есть еще избранные?

– Я не знаю. Я не считаю это трюком.

– Не важно, что считаете вы. Важно, как это расценят все остальные.

– Так вы нанимаете на работу сразу двоих? Меня и Ясина?

– Я этого не сказал. Рыбак был упомянут для примера. Для иллюстрации вашей способности удивлять. Вы отлично выбрали объект.

– Это касается рыбы?

– Нет, хотя рыба была приготовлена изумительно. Кухней уже никого не удивишь. Водоносы, орущие уличные музыканты, скачки на верблюдах – это…

– Туземные прелести.

– Именно. Цена им – грош, так что оставим их туристам. Вы выбрали нечто совсем особенное. Сначала – доски.

Кажется, Алекс пропустил мимо ушей мое признание в том, что обстоятельства изменились. А я ведь уже говорила ему: досок больше не существует, Доминик уничтожил их – все до единой. Совсем недавно я воспринимала это как трагедию. Как крушение мечты. Но оказалось – совсем не доски интересуют Алекса. В этом свете гибель Девушки С Девятью Жизнями можно рассматривать не как мою трагедию, а как драму Доминика. Хуже только перебои в работе кондиционеров – «estoy en la mierda». Что касается досок – либо Алекс не зафиксировал это в сознании, либо не услышал. Либо – не захотел услышать.

– Досок нет. Доминик пустил их в расход.

– И ничего не сохранилось?

– Ничего.

– Я думал, вы несколько преувеличили масштабы происшествия.

– Нет.

Он мог хотя бы посочувствовать – ради приличия. Но Алекс принимается хохотать. Каждый мускул на его теле хохочет, каждый волос; хихикают сморщившиеся коричневые соски, заливается плоский живот, бицепсы и трицепсы бьются в истерике.

– Это так смешно?

– Простите. – Алексу не сразу удается взять себя в руки. – Конечно, это не смешно.

– Совсем не смешно.

– А почему он это сделал?

– Ума не приложу. Он знал, что приехал человек… Специалист в современном искусстве… Приехал специально, чтобы взглянуть на них…

– Так вы рассказали ему обо мне, Саша?

– Конечно.

На лице Алекса появляется выражение задумчивости. И некоторой досады. Смена настроений так мимолетна, что не поддается логическому объяснению. Следить за ней тоже затруднительно.

– Ваш толстяк не такой идиот, каким казался.

– Что вы хотите этим сказать?

– Что он умнее, чем я думал. Ну да бог с ним. Мы ведь говорили о вас, а точнее, о вашей способности видеть предметы под необычным углом. И о вашей способности удивлять. Знаете, каким было мое первое чувство, когда я прочел письмо?

– Поделитесь.

– Я испытал жгучее желание заполучить эти проклятые доски. И выложить за них любые деньги. Я на секунду стал тем самым идиотом, кретином и недоумком из большинства…

– Большинства, которым манипулирует меньшинство, которым манипулируете вы?

– Именно. К счастью, наваждение длилось недолго. А потом я стал анализировать… Что так меня возбудило? Доски для серфинга, которые расписывает какой-то неудачник из Марокко? Нет. Их художественная ценность? Опять же – нет. Понятие художественной ценности – субъективно. Настолько, что ее вообще можно сбросить со счетов.

– Неужели все так просто?

– Сложно лишь с документами эпохи, взывающими к чувству сострадания. К чувству праведного гнева. Кино– и фотосвидетельствами, которые фигурировали на Нюрнбергском процессе, к примеру. Лампы, обтянутые человеческой кожей, были чудо как хороши. Прикладная деталь интерьера, прекрасное исполнение. Но назвать их произведениями искусства язык не повернется, не так ли? Сколько бы лет ни прошло. Тут нравственные законы вступают в противоречие с ценностными характеристиками… Ни один антиквар не продаст вам такую лампу. Ни в одной цивилизованной европейской стране… А если продаст – никогда не признается, из какого материала она была сделана.

По моей спине бегут мурашки, а во рту стоит такая сушь, что ее не залила бы и целая упаковка минеральной воды из лавчонки Джумы.

– Вам нехорошо? – участливо спрашивает Алекс. – Упоминание о лампах – не самое удачное, согласен. А можно еще съездить на Тибет, там бойко торгуют чашами из человеческих черепов, оправленных в серебро. Это впечатляет гораздо меньше, да и черепа не европейские. Следовательно, праведный христианский гнев по поводу несовершенства и жестокости мира несколько ослабляется. Слава богу, я стараюсь не иметь дела с тем, что может поколебать покой среднестатистического индивидуума. Все в рамках дозволенного, даже папа римский благословил бы мои изыскания.

– Вы собираетесь на аудиенцию?

– Ха-ха! Я отправлюсь к нему, только если решу приобрести его знаменитый папамобиль. Забавная колымага.

– А зачем вам эта колымага? Будете катать девиц?

– Продам с аукциона.

– И найдутся безумцы, которые купят?

– Находятся ведь безумцы, которые на корню сметают нижнее белье кинозвезд. Находятся ведь безумцы, которые поклоняются какому-нибудь «Черному квадрату» так, как будто это икона, как будто это – терновый венец самого Иисуса. Находятся ведь безумцы, почитающие гнусного пиарщика Дали гением. Находятся ведь безумцы, уверенные в том, что Энди Уорхол – лучшее изобретение человечества после изобретения пороха. Не вздумайте возражать мне…