Текст книги "Незримая жизнь Адди Ларю"

VII

29 июля 1716

Париж, Франция

Адди замерла напротив лавки портного, где царит суматоха. Торговля идет бойко, несмотря на то, что день клонится к вечеру. Адди потуже завязывает чепец, который ветер пытается с нее сорвать. По шее стекает пот. На скромный головной убор вся надежда – в нем Адди должна сойти за горничную, он дарует ей неприметность, свойственную прислуге. Если Берти́н сочтет, что она горничная, то не станет пристальнее к ней приглядываться и не заметит платье Адди – простое, но отличного качества. Неделю назад она украла его прямо с манекена в точно такой же лавке на противоположном берегу Сены. Оно было красивым, пока Адди не зацепилась юбками за гвоздь, а потом кто-то вывалил ведро сажи почти ей под ноги. Рукав неведомо как испачкался в красном вине.

Вот бы одежда тоже не поддавалась переменам, как сама Адди… У нее ведь всего одно платье – какой смысл иметь запас одежды, если ее негде держать?

Позже, годы спустя, Адди попробует собирать безделушки, станет прятать их, как сорока в гнездо, но ей всегда будет мешать какое-то тайное заклятие – они будут пропадать, как деревянная птичка, которая затерялась среди мертвецов в повозке. Кажется, Адди не может ничего сохранить надолго.

Наконец из лавки выходит последний клиент – лакей, в каждой руке у него по коробке, перевязанной лентами. Пока никто больше не успел ее опередить, Адди бросается через улицу и забегает в мастерскую.

Помещение довольно тесное: стол, заваленный рулонами ткани, пара манекенов, демонстрирующих новейшие фасоны платьев из тех, что надеть и снять можно лишь в четыре руки – с валиками на бедрах, оборками на рукавах, туго стянутым корсажем, в котором почти невозможно дышать. Нынешняя мода велит высшему обществу Парижа разгуливать затянутыми в множество слоев ткани, как свертки, что не следует разворачивать.

Маленький колокольчик у входа возвещает о ее прибытии. Портной, месье Бертин, скривившись, смотрит на Адди сквозь густые, словно ежевичные заросли, брови.

– Уже закрыто, – резко говорит он.

Адди благоразумно склоняет голову.

– Меня послала мадам Лотрек.

Это имя нашептал ветер, Адди подслушала его во время прогулок, но ответ верный. Портной подается вперед, внезапно заинтересовавшись.

– Для Лотреков все что угодно.

Он берет небольшой блокнот и угольный карандаш, и пальцы Адди сами по себе дергаются. Ее пронзает мимолетная грусть от тоски по рисованию.

– Хотя довольно странно, – недоумевает Бертин, встряхивая усталыми руками, – почему вместо камердинера прислали горничную?

– Он болен, – быстро отвечает Адди. Она учится лгать, подстраиваться под течение разговора, следовать его курсу. – Поэтому прислали меня. Мадам хочет устроить вечер с танцами, и ей нужно новое платье.

– И, конечно же, у тебя есть мерки?

– Да.

Он молча смотрит на нее в ожидании, когда же ему вручат листок бумаги.

– Ах нет, – торопливо объясняет Адди, – их нужно снять с меня – у нас в точности совпадает размер, потому меня и послали.

Ей кажется, что ложь на редкость удачная, но Бертин лишь хмурится и бредет к портьере, отделяющей заднюю часть мастерской.

– Принесу свои записи…

Мелькает помещение, скрытое за занавесом, – с десятком манекенов и горой шелка, и портьера возвращается на место. Пока Бертин возится в дальней комнате, Адди прячется за прислоненными к стене рулонами муслина и хлопка. Она не впервые в этой мастерской и уже успела выучить здесь все уголки и закоулки, где можно укрыться. Адди ныряет в одно из таких мест, и к тому времени, как Бертин возвращается с бумагой в руке, он уже забыл о мадам Лотрек и ее странной служанке.

Среди тюков ткани душно. Наконец Адди с радостью слышит звон колокольчика и шаркающие шаги – месье Бертин закрывает лавку. Сейчас он поднимется в свои комнаты наверху, поужинает супом, подержит ноющие руки в воде и отправится спать, пока не закончилась ночь.

Адди ждет, когда наступит тишина и раздастся скрип досок над головой. И только тогда можно будет свободно бродить по мастерской и вволю рассматривать наряды. Сквозь витрину проникает сумеречный свет; отодвинув тяжелую портьеру, Адди входит в подсобку.

Внутри темно – источником света служит единственное окно. Вдоль задней стены висят почти готовые плащи, и Адди делает себе зарубку на память вернуться сюда, когда осень сменит лето и станет зябко.

Но внимание Адди отдано центру комнаты – там, словно танцоры на исходных позициях, застыло с десяток манекенов. Узкие талии задрапированы разнообразными оттенками серого и зеленого, одно платье темно-синее с белой окантовкой, другое бледно-голубое с желтой отделкой.

Адди с улыбкой сбрасывает чепец на стол, встряхнув распущенной гривой. Гладит мотки узорчатых тканей, штуки богато окрашенного шелка, наслаждается качеством льна и саржи. Трогает корсеты с фижмами, воображая, как бы они на ней смотрелись. Проходит мимо муслина и шерсти – простых и прочных тканей, задерживаясь возле гаруса и атласа, такого тонкого, какой ей никогда не доводилось видеть дома. Дома… Это слово ей все еще тяжело произносить, хотя уже не осталось ничего, что бы связывало Адди с Вийоном.

Она хватает один из корсетов – цвета синевы летнего неба – и вдруг, уловив краем глаза движение, замирает, боясь дышать. Но это всего лишь зеркало, прислоненное к стене. Адди поворачивается и принимается рассматривать в серебристой поверхности себя, словно портрет незнакомки, хотя выглядит она в точности как всегда.

Прошло всего два года, а кажется, что десять, однако они не оставили на ней следа. Она должна была давно исхудать до кожи и костей, одеревенеть и пожухнуть, но лицо Адди такое же округлое, каким было в то лето, когда она покинула дом. Время и тяготы не оставили морщин на коже, на гладкой палитре щек разбросаны прежние веснушки. Изменились только глаза – на золотисто-карей радужке видны тени.

Адди моргает, отводя взгляд от себя и платьев.

В другом конце комнаты стоят три темных силуэта – мужские манекены, в кюлотах и сюртуках. В сумерках безголовые фигуры кажутся живыми. Они будто сгрудились кучкой и изучают незваную гостью. Адди рассматривает крой их нарядов – ни корсетов из китового уса, ни объемных юбок – и уже не в первый раз (и уж точно не в последний) думает, насколько проще мужчинам, как легко они шагают по свету, какой малой ценой им это достается.

Адди тянется к ближайшему манекену и снимает с него сюртук, расстегивая пуговицы. Процесс раздевания до странного интимен, и Адди наслаждается им, в особенности потому, что мужчина ненастоящий и не может ее потискать, облапать или зажать.

Адди ослабляет шнуровку своего платья и избавляется от него, а потом натягивает штаны, застегивая их под коленями. Затем надевает сорочку, поверх нее жилет, набрасывает на плечи полосатый сюртук и повязывает на шее кружевной платок.

В этих модных доспехах она чувствует себя в безопасности, но, повернувшись к зеркалу, разочарованно вздыхает. Грудь у Адди слишком полна, талия – тонка, бедра придают брюкам объем не в том месте. Сюртук немного сглаживает картину, однако лицо ничем не скроешь. Изгиб губ, линия щек, гладкость бровей – все слишком мягкое и округлое, слишком женское.

Схватив ножницы, Адди пытается отстричь волосы хотя бы до плеч, но ничего не выходит – через миг те прежней длины, а прядки сметены с пола невидимой рукой. Адди по-прежнему неспособна оставить никаких следов, даже на самой себе.

Отыскав шпильку, она закалывает светло-каштановые волосы на мужской манер и, стянув с одного из манекенов треуголку, надвигает ее на лоб. Что ж, издалека, возможно, сойдет. Для мимолетного взгляда или ночью, когда густой мрак скроет детали, ведь даже при свете лампы обман виден сразу.

Мужчины в Париже изнеженные, можно сказать красивые, однако они все же мужчины.

Вздохнув, Адди сбрасывает наряд и весь следующий час примеряет платье за платьем, тоскуя по свободным штанам и удобной сорочке. Зато платья красивые и роскошные. Больше всего ей понравилось милое зеленое с белой отделкой, но оно не закончено. Воротник и подол еще ждут кружевной оторочки. Адди придет взглянуть на него через пару недель, возможно, ей повезет, и платье не успеют завернуть в бумагу и отправить какой-нибудь баронессе.

В конце концов Адди останавливает свой выбор на темно-сапфировом наряде с серой отделкой. Цвет напоминает о ночной буре и небе, затянутом тучами. Шелк нежно ласкает кожу, ткань чиста, свежа и безупречна. Платье создано для балов и званых ужинов, слишком хорошо для той жизни, что ведет Адди, но ей все равно. Даже если она привлечет удивленные взгляды, подумаешь? О ней забудут еще до того, как успеют перемыть косточки.

Собственное платье она надевает на манекен, забыв о чепце, что сорвала нынче утром с веревки для сушки белья. Шурша юбками, она выбирается из комнаты и находит запасной ключ, который Бертин прячет в верхнем ящике стола. Адди отпирает замок и, придерживая рукой колокольчик, выскальзывает наружу. Закрывает створку и наклоняется, чтобы подсунуть ключ под дверь, а когда встает и поворачивается, едва не сбивает с ног мужчину, стоящего позади.

Неудивительно, что она его не заметила: от туфель до воротника он одет в черное и почти сливается с темнотой. Адди, уже пятясь, бормочет извинения, когда вдруг поднимает взгляд и замечает твердую линию подбородка, кудри цвета воронова крыла и самые зеленые на свете глаза, хотя во мраке их не должно быть видно.

Он улыбается ей.

– Аделин…

Имя искрой взрывается на языке, зажигает в груди огонь.

Мрак разглядывает ее новое платье.

– Хорошо выглядишь.

– Я такая же, как всегда.

– Дар бессмертия, все как ты просила.

На сей раз Адди не попадается на удочку. Не начинает кричать, осыпать его руганью, сетовать на проклятие, но все же, должно быть, на ее лице отражается борьба, потому что мрак смеется тихим и легким, словно ветер, смехом.

– Пойдем, – говорит призрак, предлагая ей руку, – прогуляемся.

Он не обещает проводить ее домой. И если бы стоял полдень, Адди бы воспротивилась просто из желания досадить. Впрочем, в полдень мрак и не показался бы… Но уже поздно, а по ночам разгуливают только дамы известного сорта.

Аделин намотала на ус, что женщины – по крайней мере, женщины определенного класса – никогда не выходят в одиночку, даже среди белого дня. Их держат в домах как горшечные растения, прячут за занавесками. А когда они появляются на улице, то передвигаются в безопасной компании себе подобных и всегда при свете дня.

Пройтись в одиночестве утром – скандал, но ночью и вовсе неслыханное дело. Уж Адди-то знает. Ей на собственной шкуре довелось испытать взгляды и осуждение со всех сторон. Женщины обливали ее презрением из окон, мужчины хотели купить прямо на улице, а благочестивые христиане пытались спасти ее душу, да только Адди ту уже продала. Последним она не раз отвечала согласием, но лишь ради прибежища на ночь, а не спасения.

– Ты идешь? – спрашивает призрак, протягивая ей руку.

Возможно, Адди сильнее тяготит одиночество, чем она думала, возможно, лучше компания врага, чем никакой.

Руку Адди не принимает, но все же идет вперед. Ей не нужно смотреть, чтобы понять – он шагает рядом. Туфли Адди мягко стучат по мостовой, и теплый ветерок, словно чья-то ладонь, подталкивает в спину.

Они идут в тишине, и наконец Адди устает от молчания. Набравшись смелости, она скашивает глаза и смотрит на него. Мрак идет чуть откинув голову, темные ресницы касаются щек, он глубоко дышит ночным воздухом, хоть тот благоухает отнюдь не розами. На губах его легкая улыбка, словно он совершенно расслаблен. Одним своим видом призрак насмехается над ней, края силуэта размыты, мрак сливается с тьмой, дым – с тенью, напоминая о том, кто он такой на самом деле и кем не является.

Адди нарушает тишину:

– Ты ведь способен принять любую форму, какую вздумается?

– Верно, – кивает призрак.

– Тогда изменись! Не могу это видеть.

– Мне очень нравится этот образ, – покаянно улыбается он, – я думал, и тебе тоже.

– Когда-то нравился! Но ты все испортил.

Слишком поздно Адди замечает, что открыла ему брешь, трещину в своей броне. Теперь он не изменится никогда.

На узкой извилистой улочке перед домом, если его можно так назвать, Адди останавливается. Обвалившееся деревянное строение, похожее на груду дров, заброшенное и все же не пустое. Оставшись одна, Адди пролезет в дыру в досках, стараясь не зацепиться подолом юбки, пробежит по неровному полу и по сломанной лестнице заберется на чердак, надеясь, что его еще никто не занял.

Снимет платье цвета грозового облака, осторожно завернет в тонкую бумагу, уляжется на убогое ложе из доски и мешковины и уставится в дыру, зияющую в потолке в двух футах над головой, надеясь, что не пойдет дождь, а внизу по дому будут бродить потерянные души.

Назавтра комнатушку займет кто-то другой, а через месяц здание сгорит дотла, но к чему сейчас волноваться о грядущем?

Мрак точно занавес колышется у нее за спиной.

– Сколько ты еще протянешь? – вслух размышляет он. – К чему страдать день за днем, не получая передышки?

Те же вопросы Адди задавала себе глубокой ночью, в минуты слабости, когда зима вгрызалась ей в кожу, голод впивался в кости, когда пойти было некуда, заняться нечем, сон не шел, и даже мысль о том, что завтра придется вставать и начинать все заново, была невыносима.

И все же эти слова, повторенные чужим голосом, теряли часть своего яда.

– Неужели ты не понимаешь, – спрашивает он, вперяясь в нее зеленым взглядом, острым, точно битое стекло, – для тебя нет иного выхода, кроме того, что я предлагаю. Нужно всего лишь покориться…

– Я видела слона, – перебивает его Адди. Слово выплескивается ледяной водой на горячие угли. Мрак все еще рядом, и она продолжает, не отводя взгляда от ветхого дома, сломанной крыши и чистого неба над ней: – Вообще-то, даже двух. Их показывали у дворца во время представления. Я и не думала, что бывают такие большие животные. А на днях на площади играл скрипач, – ровным тоном продолжает она. – При звуках его музыки я расплакалась. Никогда не слышала такой красивой мелодии. Я пила шампанское прямо из бутылки, пока солнце садилось над Сеной и звонили колокола Собора Парижской богоматери. В Вийоне я бы ничего этого не узнала. – Адди поворачивается к призраку. – Прошло только два года. У меня полно времени, представляешь, сколько всего я увижу?

Адди расплывается в дикой улыбке, обнажая зубы, наслаждаясь тем, как с лица призрака исчезает смех.

Маленькая, но все же сладкая победа – даже на миг увидеть, как его одолевает сомнение.

Но мрак вдруг оказывается близко, совсем рядом, и воздух между ними колеблется, как пламя свечи. Призрак пахнет летними ночами, землей, мхом и высокой травой, что колышется под звездами. И чем-то более темным… Кровью на камнях, волками, бегущими по лесу.

Он склоняется к ней, задевая щекой ее щеку, начинает говорить едва слышно, чуть громче шепота:

– Думаешь, станет легче? Не станет. Тебя словно нет, каждый год покажется целой жизнью, и всякий раз тебя будут забывать. Твоя боль бессмысленна. Твоя жизнь бессмысленна. Годы кандалами на лодыжках притянут тебя к земле, сокрушат по крупицам, и под конец ты сама будешь умолять избавить тебя от страданий.

Адди отстраняется, чтобы посмотреть ему в лицо, но призрак уже исчез. Она стоит одна на узкой дороге. Медленно вдыхает, прерывисто выдыхает и заставляет себя проделать то же самое еще раз. Затем выпрямляется, разглаживает юбки и шагает к ветхому строению, что по крайней мере на эту ночь послужит ей домом.

VIII

13 марта 2014

Нью-Йорк

В книжном сегодня людно. Малыш играет со своим воображаемым другом в прятки, пока его папаша роется в разделе военной истории. Какой-то студент, присев на корточки, рассматривает разные издания Блейка. За прилавком стоит вчерашний юноша. Адди привычно, словно листая книгу, разглядывает его.

Непослушные, не поддающиеся укладке черные волосы падают ему на глаза. Он отбрасывает пряди, но те тут же возвращаются, придавая ему более молодой вид, чем на самом деле. Судя по его лицу, он не умеет хранить секреты.

Очередь короткая, поэтому Адди топчется между разделами «Поэзия» и «Биографии». Она барабанит ногтями по полке, и спустя пару секунд из мрака над корешками высовывается рыжая голова. Адди рассеянно поглаживает Томика, и вот очередь сокращается до трех человек, двух, одного…

Продавец – Генри – наконец замечает, что она околачивается поблизости, и какая-то тень пробегает по его лицу, слишком быстро, Адди не успевает разобрать, однако он снова обращается к женщине по ту сторону прилавка.

– Да, мисс Клайн, – говорит Генри. – Все в порядке. Если ему не понравится, просто верните книгу.

Покупательница уходит, сжимая сумку, и Адди выступает вперед.

– Привет, – улыбается она.

– Привет, – несколько настороженно отвечает Генри, – могу чем-то помочь?

– Надеюсь, – улыбается Адди с отработанным обаянием. Она кладет «Одиссею» на стойку. – Приятель купил мне книгу, но у меня такая уже есть. Я хотела бы поменять ее на что-то другое.

Генри внимательно смотрит на нее. Темная бровь приподнимается над краем очков.

– Шутишь?

– Знаю, знаю, – со смешком говорит Адди, – кажется невероятным, что у меня уже есть экземпляр на древнегреческом, но…

Генри покачивается на каблуках.

– Нет, ты не шутишь.

Голос его звучит резко, и Адди от неожиданности осекается.

– Просто решила спросить…

– Здесь не библиотека, – ворчит Генри, – нельзя взять и поменять одну книгу на другую.

Адди расправляет плечи.

– Знаю, – несколько возмущенно возражает она, – но, как я уже сказала, я ее не покупала. Мне подарил друг, и мисс Клайн только что разрешили…

Лицо Генри становится суровым, напоминая захлопнувшуюся перед носом дверь.

– Позволь дать совет. В следующий раз, когда попытаешься вернуть книгу, не отдавай ее тому же, у кого украла.

Адди словно ударяют камнем в грудь.

– Что?

– Ты была здесь вчера! – качает головой Генри.

– Вовсе нет…

– Я тебя помню.

Три коротких слова переворачивают весь ее мир.

Я тебя помню.

Адди вздрагивает, будто ее ударили, и едва не падает, но тут же старается оправдаться.

– Неправда, – решительно возражает она.

Генри прищуривается.

– Правда. Помню. Вчера ты была здесь, зеленый свитер, черные джинсы. Украла подержанный экземпляр «Одиссеи», а я спустил тебе это с рук, книга на древнегреческом все равно никому не нужна. А теперь у тебя хватило наглости заявиться обратно и попытаться обменять ее на что-то другое? Ты ведь и первую-то не покупала!

Адди зажмуривается, перед глазами у нее все плывет. Бред какой-то!

Ее невозможно…

– Слушай, – говорит Генри, – лучше тебе убраться отсюда.

Адди распахивает глаза – продавец кивает в сторону выхода. Она не в силах сдвинуться с места. Ноги отказываются нести ее от того, кто произнес эти три слова.

Я тебя помню.

Три сотни лет. Три сотни лет никто этого не говорил, никто, никто ее не помнил. Адди хочется схватить его за рукав, подтащить к себе, спросить, как так вышло, что особенного в обычном парне из книжного магазина… Но мужчина с книгой по военной истории торопится оплатить покупку, на его ноге виснет малыш, а юноша в очках пристально смотрит на нее. Все это неправильно. Адди, стараясь удержаться на ногах, вцепляется в стойку. Взгляд Генри совсем на чуть-чуть становится мягче.

– Пожалуйста, – бормочет он, – просто уходи.

Адди пытается покинуть магазин. И не может…

Она подходит к двери, преодолевает четыре ступени от магазина до улицы, но в глубине души что-то не дает ей уйти окончательно. Она садится на порог наверху лестницы, боясь разразиться рыданиями или смехом, опускает голову на руки и таращится сквозь дверное стекло в магазин. Каждый раз, как в раме стекла появляется Генри, она наблюдает за ним и не может оторвать взгляд.

Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню…

– Что ты здесь делаешь?

Адди моргает. В дверном проеме стоит Генри со скрещенными на груди руками. Солнце уже опустилось, надвигаются сумерки.

– Жду тебя, – поежившись, отвечает она. – Извиниться хочу. За книгу.

– Все нормально, – отрывисто бормочет Генри.

– Нет, не нормально, – возражает Адди, вскакивая на ноги. – Позволь купить тебе кофе.

– Ты не обязана.

– Я настаиваю. В качестве извинения.

– Я занят.

– Пожалуйста…

Должно быть, что-то в ее словах – отчетливая смесь надежды и необходимости, очевидный факт, что дело не в книге и не в извинениях, – заставляет юношу взглянуть ей в глаза. И она понимает, что до этого он хотел отказаться. Взгляд Генри странно испытующий, и что бы он ни увидел в ее лице, это изменило его мнение.

– Один кофе, – соглашается Генри. – И доступ в магазин тебе все еще закрыт.

Адди снова может дышать.

– По рукам, – говорит она.