Текст книги "Розовые розы (сборник)"

Четвертый курс

Валя бросила институт. Может быть, снова уехала на Север ловить рыбу. Там, во всяком случае, все понятно: рыболовецкое судно ловит, завод перерабатывает, народ потребляет. А кто будет потреблять ее сценарии? К тому же высокое искусство нужно избранным. А рыба – всем без исключения.

Валя ушла. Я заболела ангиной, получила осложнение на сердце и два месяца пролежала в больнице. Теперь я хожу и слушаю пульс. Сердце стучит, но я боюсь, что оно остановится.

Юра Варламов носит за мной мою сумку в форме чемоданчика. Чемоданчик красного цвета, очень удобный и очень старый.

– Тебе надо его перелицевать, – советует Юра.

Однокурсники недовольны этой композицией: я и Юра с чемоданчиком на полшага позади. Им кажется, я эксплуатирую его время, чувство, жизнь. А Юра, лопоухий провинциал, не замечает моей хищнической сущности. Они постоянно открывают ему глаза.

Однажды я спускаюсь с лестницы и вижу очередную прочистку мозгов. Сокурсники стоят кучкой возле раздевалки, а Юра – напротив с виноватым видом. Я подхожу как ни в чем не бывало. Жду. Как бы мысленно тороплю: ну, пойдем! А они как бы мысленно запрещают: стой! Не будь тряпкой!

Юра мучается: с одной стороны, он любит своих друзей и не хочет их огорчать. С другой стороны, я больна. У меня пульс. Я умру без его помощи. Юра разворачивается и идет за мной следом. И слышит их взгляды на своей спине. Жесткие взгляды упираются в его спину, как палки.

Все кончилось тем, что Юра бросил институт. Решил вырвать себя из Москвы, как морковку из грядки.

Мы прощаемся с ним на трамвайной остановке. Я знаю, что мы прощаемся навсегда. В минуту разлуки я понимаю его истинную цену. Цена высока. «Не думать!» – приказала я себе и шагнула на подножку трамвая. Вошла в вагон. Юра остался стоять на мостовой. «Не оглядываться!» – велела я себе. Трамвай тронулся. Захотелось выпрыгнуть. «Стоять!» – приказала я себе.

Вот так, наверное, я бы кончала с собой. Не думать. Не оборачиваться.

Юра был худ, простоват, воровал в детстве. Я ждала другой любви. И дождалась. В той, другой, любви я светила, в моих лучах грелись, а потом бросили на мостовой. Однокурсники были бы довольны. Все поровну, все справедливо.

Юра уехал. На его месте в моей душе образовалась воронка. Ее надо было чем-то заполнить. Забросать словами.

Я иду к Виноградской. Мы сидим и молчим. Потом пьем чай. Беседуем, не важно о чем. Я подзаряжаю об нее свой севший аккумулятор, и моя душа распрямляется во все стороны надежды.

В жизни Виноградской была похожая ситуация: ее любили, она не оценила.

Ее любили, она мучила. Я думала, что ТАКОЕ только у меня. А оказывается, и у Катрин. Оказывается, у человечества есть несколько жизненных матриц: разделенная любовь, неразделенная любовь, треугольник. Эти три варианта накладываются на разные характеры, на разных людей, и получается бурлящий суп из страстей человеческих.

В Катрин влюбился брат известного режиссера. Это было перед самой войной.

– Он был красивый? – спросила я.

– Копия своего брата, только без таланта.

Весь талант рода вобрал в себя младший брат, а старшему досталось все благородство. В нем было столько благородства, что его хватило бы на сорок человек, и все это он сложил к ногам Катрин.

Катрин была разграблена предыдущей любовью Икс. В ней тогда ничего не рождалось: ни сюжетов, ни детей, ни чувств. Внутри была пустыня, один песок.

– И что он сделал? – спросила я. – Уехал?

– Застрелился.

– Как? – онемела я.

– Он пришел ко мне. Хотел поговорить. А я торопилась.

– А он?

– Он сказал, что застрелится.

– А вы?

– А я торопилась… А потом слышу – щелчок, такой негромкий, как будто спичкой чиркнули по коробку. Я повернулась. А он лежит.

– Боже мой!.. – ужаснулась я.

Виноградская покачала головой, как бы согласившись с моим ужасом.

Позже я узнала, что брат режиссера застрелился не из-за любви, вернее, не только из-за любви, а по совокупности. Его должны были посадить. Он сделал свой выбор, хотя выбирать ему было практически не из чего. Пуля, пущенная своей рукой или чужой. Вот и весь выбор.

Но если бы Катрин любила его и согласилась выслушать, он не убил бы себя в этот вечер. И как знать, может быть, его миновала бы и чужая пуля…

– А если бы вы знали, что он застрелится, вы бы не торопились? Вы бы его выслушали?

– Ну конечно!

Мы смотрели друг на друга, не видя лиц, а видя тот давний день, клонящийся к вечеру.

– А что было потом? – спросила я.

– Когда?

– Ну… после щелчка.

– К дворнику пошла… И что вы думаете, он мне дал? Тачку.

– Зачем?

– Чтобы я сама везла тело.

– И вы везли?

– Ну а как же? Везла и кричала.

Время было для нее фоном, но иногда фон проступал на первый план и окрашивал цветом крови все портреты и жизненные сюжеты.

Катрин молчала. Тень прошедшего как будто притемнила лицо.

– А Икс? – спросила я.

– С ним все в порядке. После войны он женился на другой женщине.

– Актрисе?

– Нет. Специалист по воронам. В доме жило тринадцать ворон.

– Орнитолог, – догадалась я.

– Говорят, как две капли воды похожа на меня. Но не я.

– Вы с ним общались?

– Никогда. Полный разрыв.

– Но полный разрыв – это тоже отношения.

– Конечно…

Виноградская мстительно выпрямляет спину, смотрит перед собой, чуть прищурившись, будто видит счастливую пару в окружении ворон. Она не смирилась и не простила. Наблюдает издалека, как кошка.

За окном в траве и в желтых одуванчиках сидит молодая женщина. Шьет. Рука вверх – вниз. Плавное, извечно-женственное движение руки. Это к соседу приехала любовница и демонстрирует домовитость. Вчера вечером они пили и дрались.

И всюду страсти роковые, и солнце все никак не сядет, и молодость все никак не кончится.

В институте отмечают юбилей Виноградской. К юбилею ей дали квартиру в Москве, на самом выезде из города. Случайно или не случайно ее дом в двадцати минутах от моего, если идти пешком. Идти приходится через поле и лес. Прекрасная прогулка.

Квартира – на семнадцатом этаже. Когда я выхожу на балкон, я ближе к небу, чем к земле. Кажется, что сейчас сдует ветром, и я крепко держусь за балконные перила. У меня даже косточки на руках белеют от напряжения.

В комнате есть еще одно окно, узкое и длинное. Из него далеко внизу видна земля, как из окошка самолета. Катерина называет его «окно самоубийцы». Я думаю, в Катерине иногда заводятся мстительные мысли типа: «Вот возьму и выброшусь. Будете знать…»

Но это только кокетство с возможностью выбора.

Катерина преподает по-прежнему. У нее новый курс. Она заставляет будущих сценаристов писать сценарий про Ленина. Но в стране другая жизнь, другие настроения. Социализм с человеческим лицом надоел, поскольку это тяжелое, бровастое лицо Брежнева со товарищи.

Новый курс отказался писать про Ленина. Согласился только латыш Янис. И получил повышенную стипендию единственный на курсе. Курс объявил Янису бойкот. Катерина поставила на свой письменный стол портрет Яниса. Это ее ответ курсу. Началось противостояние.

Янис красив и одинок. С ним никто не разговаривает, кроме Катерины. Он приезжает к ней довольно часто, и они молча играют в карты.

Во время войны Янис попал трехлетним ребенком в концлагерь, у него немцы забирали кровь, ставили какие-то опыты. Он до сих пор помнил леденящий холод смерти. Смерть приходит с ног.

Здесь, в Москве, у него нет знакомых, кроме Катерины. Два одиноких человека режутся в карты, совершенно молча. Потом пьют чай с пряниками – жесткими, как камни. Иногда Янис остается ночевать, выносит на балкон раскладушку. Я бы сошла с ума: спать на такой высоте. Я бы боялась, что меня сдует ветром.

Новый курс к Катерине не ходит. Из старых наведываются двое: безотказная Лариска и Быкомазов. Лариска – некрасивая и неталантливая. Но зато добрая и трогательно безотказная. В этом и есть ее талант и красота.

Быкомазов – высокий, костистый, крестьянский. Приехал откуда-то из глубинки: не то из Сибири, не то из Чувашии. Катерина была к нему равнодушна. Она говорила: «Что это за фамилия такая, Быкомазов? Из чего она образована?»

По дому свободно, как по уссурийской тайге, разгуливают семь кошек. Сначала была одна – Мурка. Она родила троих детей, а эти дети – своих детей, Муркиных внуков. Несколько котят удалось раздарить, а семь остались стационарно, одичали, качаются на люстре, скачут по занавескам.

Виноградская смотрит на младших и говорит:

– Какие красивые дети, у них лица, как у Ленина. Ленин – идеал, значит, котята близки к идеалу.

– Но старшая лучше всех, – добавляет Катерина.

Мурка – бабка и, значит, ближе всех Катерине по возрасту. Она недолюбливает молодых кошек, студенток именно за молодость. Это ревность к жизни.

Я приношу кошкам рыбу. Если бы не я, Катерина кормила бы их пряниками, печеньем, всякой ерундой, которую ест сама.

Однажды я застала у нее тридцатилетнюю красавицу. Передо мной стояла молодая Виноградская, но более совершенная: высокая, породистая. Это уже не кошка. Пантера.

Мы знакомимся. Я называю свое имя.

– А я знаю, – говорит Пантера.

Катерина торопливо заканчивает общение и быстро-быстро ее сплавляет. Иначе я спрошу: «А откуда вы знаете?» Она ответит: «Бабушка рассказывала». Вот тут и выплывет семьдесят лет. Если внучке тридцать, то родителям самое малое – пятьдесят, значит, бабке – семьдесят по самым грубым подсчетам.

Катерина скрывает возраст и все производное от возраста.

Пантера ушла. Катерина делает вид, что ее не было.

– Как ее зовут? – спрашиваю.

– Наташа.

– Могли бы назвать вашим именем.

– Еще зачем?

– Была бы вторая Катерина Виноградская.

– Вторых не бывает.

Катерина лежит на диване. Долго молчит. Хмуро смотрит в потолок.

– Давление замучило, – жалуется она. – Вот умру, никто не хватится.

– А где ваш сын? – спрашиваю я. – У вас же был сын… – Катерина не отвечает.

Сын, конечно, был. Она родила его перед войной, в тридцать восьмом году.

– От кого? – спрашиваю я. – От Икс?

Это естественно. Была большая любовь, значит, должен быть и ребенок.

– Да нет… – Виноградская машет аккуратненькой ручкой.

– А от кого?

– Ты не знаешь…

Я, конечно, не знаю, но она-то знает… Но похоже, что и она не знает.

– Чем он занимался? – спрашиваю я.

– Чем-то занимался.

– А как фамилия?

– Бауман.

– Еврей?

– Немец.

– Немецкий или наш?

– Не знаю. Может, и еврей. Какая разница…

– А сейчас он где? – настаиваю я.

– Умер. В одно время с Маяковским.

– А сколько ему было лет?

– Тридцать семь, кажется. Они были ровесники с Володей.

– А вы Маяковского знали?

– Ну конечно…

– А Брик?

– Ну конечно…

– У вас была одна компания?

– Нет. Мы просто жили в одно время и знали друг друга.

– Значит, ребеночек от немца, – заключаю я.

Этот несчастный русский немец пришел к Катерине, чтобы совместить времена года, но ей это было НЕ НАДО. И ничто не удержало: ни сын, ни безденежье. Ничего не надо, раз нет ТАКОЙ любви.

А сын рос тем не менее.

– Вы его любили? – расспрашиваю я.

Идиотский вопрос. Кто не любит своего сына? А вот Виноградская не любит.

– У него была жирная кожа. Мне всегда было неприятно его целовать.

Сын от нелюбимого человека – как бы часть этого человека. Его неприятно целовать.

А потом была война. Многие легко вздохнули: наконец-то перестанут сажать, переключатся с внутреннего врага на внешнего.

Виноградская работала в газете. Получила задание лететь на фронт. И полетела. Немцы засекают самолет и начинают обстреливать. Летчик видит строчки трассирующих пуль в ночном небе. Ему жалко машину, жаль свою молодую жизнь и журналистку в круглой шапке-кубанке тоже жалко.

А что в это время переживает Виноградская? Ничего. Спит. Она заснула в начале полета и все проспала. А когда проснулась, небо было чистым. Она проскочила через свою смерть. И никогда не узнала об этом.

А дальше была победа. Сталин спохватился и стал сажать с новой силой. Замыслил большой погром. Но умер…

Сын тем временем вырос и пошел в армию. А Катерина вышла замуж за молодого красавца. Его звали Петр.

– Он был моложе меня на двадцать четыре года, – объявила Катерина.

– А где вы его взяли?

– Это он меня взял. Влюбился.

Я не понимаю такой разницы: 24 года. Можно покрутить блиц-роман длиной в месяц. Но чтобы замуж…

– А что вы в нем нашли?

– Не по-хорошему мил, а по милу хорош…

Я задумалась: любят не за то, что хороший человек. Нет. Вначале любишь, а потом все в нем нравится.

Они оба были молоды, но Петр – в начале молодости. А Катерина – в конце. У нее бабье лето. А дальше будет осень, выпадут дожди.

Но до осени дело не дошло. Из армии вернулся сын, познакомился с отчимом, выпил с ним водки и предложил простодушно:

– Чего ты тут сидишь, пойдем к девкам…

И увел. Один раз, другой… А однажды Петр зашел так далеко, что не вернулся. Кто виноват? Конечно, сын.

Катерина возненавидела сына. Отреклась. Выгнала из дома.

– Родного сына из-за чужого мужика? – поразилась я.

Лицо Катерины становится непроницаемым. Она не простила сына до сегодняшнего дня.

– А сейчас он где? – спросила я.

– Не знаю… Пропал… Поехал в Сухуми и пропал.

– Давно?

– Пять лет назад. Его машину нашли на дне моря.

– Как нашли, если на дне?

– Увидели сверху. С вертолета. Море было прозрачным. Машина стояла на дне.

– А сын в машине?

Катерина молчит. Воспоминания тяжело, как камни, переворачиваются в душе.

– А его жена к вам заходит?

– Приходила один раз. Деревенская девка. Он ее из деревни привез.

– А почему один раз? – спросила я.

– А о чем с ней говорить? – Катерина поднимает на меня свои круглые детские глаза.

– Да при чем тут говорить? – удивляюсь я. – Жена вашего сына – мать вашей внучки. Родственница. Для южных народов родня – это святое.

– Для меня важно духовное родство, – спокойно возражает Катерина.

– В старости человеку нужна поддержка. Пол помыть, суп сварить, стакан воды подать…

– Суп можно сварить за деньги. Нанять человека – вот тебе и суп. А можно обойтись вообще без супа. Какая разница, что есть…

Катерина не ценит материальное. Важны только духовные ценности, творчество, любовь, человеческое общение…

Таким же был чеховский герой из палаты номер шесть. Для него тоже было главным – роскошь человеческого общения. И чем это для него кончилось?

Я рассказываю Катерине свой новый замысел. Когда я проговариваю – я в это время работаю. Проверяю на слух: все ли сходится, вытекает одно из другого? В сценарии самое главное – сюжет, причинно-следственные связи.

Катерина смотрит на меня светящимися глазами, и я хорошею под ее взглядом, становлюсь ярче, талантливее.

Я совершенно не выношу, когда меня критикуют. Я тут же верю в критику, считаю себя ничтожеством и ничего не могу. Я становлюсь бездарной. А когда мною восхищаются – тоже верю, душа взмывает, и я могу свершить «подвиг силы беспримерной»… Восхищение поднимает душевный иммунитет, растут защитные силы организма. Все можно преодолеть и победить, когда в тебя верят.

Я ухожу от Катерины. Ее дом стоит возле леса. Белочка подбегает ко мне и ждет орешка. Потом взбегает по моей ноге и смотрит большими доверчивыми глазами.

Я иду и думаю: какая старуха выйдет из меня? Какие старухи будут в двадцать первом веке?

Портрет Яниса исчез со стола.

– Вы помирились с курсом? – обрадовалась я.

– Янис женился, – ответила Виноградская, и ее губы мстительно сжимаются.

– А что бы вы хотели? – удивляюсь я. – Чтобы он с вами до старости в карты играл?

Катерина мрачно смотрит перед собой. Да. Она так хотела. Они были женаты духовно. У них были общие темы. Это не меньше, чем общие дети.

– Она москвичка? – спросила я.

Янис мог жениться из-за прописки. Ему надо было выживать.

– Нет. Латышка.

– Прекрасно! – Я радуюсь за Яниса. Значит, есть святые поляны на его нравственном поле. – А где он сейчас?

– Уехал в отпуск, – хмуро отвечает Катерина. Она как бы ничем не интересуется, но все знает.

Через две недели портрет снова появляется на столе.

– Янис разошелся? – спросила я.

– Утонул… – глухо проговорила Катерина, пронзая глазами невидимую точку.

Я онемела.

– Он побежал утром купаться и утонул, – продолжает Катерина. – Он побежал смывать ее поцелуи…

Позже я узнала: у Яниса в воде случился инфаркт. Он сначала умер, потом утонул. Или одновременно. Но Катерину не интересовал медицинский фактор. Она хотела, чтобы он умер – ЕЕ. Смыл поцелуи и чистым ушел из этой жизни. Ничьим. Никому не достался. Если не ей, то – никому.

Я смотрю на нее и не понимаю: неужели и в семьдесят продолжается эта извечная борьба за тело и душу?.. Это значит, что старости – нет? Но тогда зачем изнашивается тело?..

Противостояние с курсом закончилось для Катерины инфарктом. Больницей. И отставкой. Ее препроводили на пенсию. Вместо профессорской ставки – пенсия в сто двадцать рублей. На эти деньги жить нельзя. Можно только не умереть с голода.

– Я тебе сейчас что-то скажу, – таинственно сообщает Катерина. – Но это между нами.

Я киваю головой.

– Я слепну. Я почти ничего не вижу. Когда я зажигаю настольную лампу, то вижу только светящуюся точку. Представляю себе, что меня ждет. А может, не представляю.

Я молчу, потрясенная услышанным. У меня такое состояние, будто при мне машина сбила человека. Я тоже не представляю, как она будет жить: старая, нищая и слепая.

– Ну что замолчала? – окликнула меня Катерина. – Расстроилась? Я испортила тебе настроение? Терпеть не могу людей, которые складывают свои проблемы на других. Это невежливо и невоспитанно. Я недавно видела на жене (она называет фамилию) брючный костюмчик. Очень удобно. Как ты думаешь, мне пойдет?

– Пойдет, – механически отвечаю я.

– Давай купим и мне. В комиссионке. Красненький.

– Лучше зелененький, – механически отзываюсь я.

– Тогда зелененький.

Бедная моя Катерина. Она меня отвлекает, не хочет огорчать. Она гордая и боится выглядеть униженной.

– Как Володя? Ты не знаешь? – спрашивает Катерина, уводя меня подальше от своей судьбы.

Володя и Женя – два ее любимца со старого курса. Они подавали большие надежды и выполнили их. Оба состоялись. Катерина гордится, как будто это ее родные дети.

Но детям не до Катерины. Из юношей и девушек все давно стали дядьками и тетками. Надо кормить семьи. Зарабатывать. Светлая заря – Мастер Катерина Виноградская отдалилась, «как сон, как утренний туман». Подступила грубая жизнь.

– Пошли за скибкой сена, – с упреком качает она головой. – А раньше все здесь сидели. Скоро Новый год. Неужели мне никто не позвонит?..

Я возвращаюсь домой. Сажусь на телефон и всех обзваниваю. Я говорю так: «Новый год встречаете, где хотите. А на старый Новый год, в ночь с тринадцатого на четырнадцатое, собираемся у Катерины. Принесешь выпить».

Другому говорю: «Принесешь фрукты».

Себе я оставляю горячее блюдо, поскольку это самое хлопотное.

Катерине я ничего не рассказываю. Я прихожу к ней первая, с кастрюлей в сумке и с вечерним платьем в отдельном пакете.

Катерина сидит, вдвинувшись глубоко в диван, смотрит перед собой с напряженным выражением, как будто терпит боль.

– Боже мой! – говорит она. – Неужели я умру?

Я жду своих, вернее наших. Должен прийти Игрек, который недавно разошелся с женой. Может быть, затеять с ним трудную любовь? Он талантливый и модный. По его сценариям ставят ведущие режиссеры. Я надеваю вечернее платье до полу (подарок богатой итальянки), и во мне все дрожит от нетерпения, как у шестнадцатилетней девчонки, пришедшей на танцы.

– Неужели я умру?.. – глухо вопрошает Катерина.

– Катерина Николаевна, вспомните, кто были ваши друзья…

Она подняла на меня полуслепые глаза.

– Маяковский, Есенин, – напомнила я. – Где они все?

Они ушли из жизни сорок лет назад. А Катерина – здесь. Старая, но живая.

Если меня послушать, получается: пора и честь знать. Я, конечно, так не думаю. Но я не понимаю, почему она так держится за свою жизнь?

Слава, любовь, здоровье – все позади. Впереди – ничего. А настоящее – одинокая больная старость. Можно жить и до ста лет, однако зачем?

Так я думала в тридцать шесть лет, в вечернем платье, в ожидании любви. Сейчас я думаю по-другому. Просто жить – это и есть смысл и счастье.

Звонок в дверь. Появились Лариска и Быкомазов. Лариска тут же надевает передник и начинает накрывать на стол. А Быкомазов чинит замки и задвижки. Стучит молотком, который он принес с собой. В интервале получаса собираются еще шесть человек. Всего десять.

Катерина не догадывается, что это я их позвала. Она думает: все как было. Ее ученики не могут без нее, а она – без них.

Все усаживаются за стол, и начинаются тосты. За Катерину. Только за нее. Она слушает и верит каждому слову. Да, она свет в окне. Да, она легенда, вечная Женщина. Она талантливая, красивая и теплая, таких сейчас не делают. Молодость – не вечное добро. А талант и доброта – навеки. Это Божий дар. Катерина – поцелована Богом. Пусть не самая молодая, но самая божественная.

Звонок в дверь. Пришел Игрек. Сел за стол возле Катерины. Мои силовые линии тянутся к нему, как к магниту. Он улавливает и постоянно ко мне оборачивается. Он думает, что это он сам оборачивается. А на самом деле – это я его тяну.

Катерина льнет к Игреку, как бездомный щенок.

– Мне плохо, – открыто жалуется она. – Утешьте меня, утешьте…

В Переделкине она жила рядом с землей и травой, а здесь висит между небом и землей. Не чует землю под ногами. Только кошки и окно самоубийцы. Утешьте меня, утешьте…

– Милая моя, – говорит ей Игрек. – Милая моя…

И это все.

Игрек приглашает меня танцевать.

Мы танцуем. Игрек уже выпил. Он выше меня, и я вижу его ноздри, широкие, как ворота. Он трагически смотрит перед собой и говорит:

– Я не могу тебя любить, потому что я уже люблю другую женщину. Свою жену.

Это та самая жена, с которой он развелся. Сначала довел ее до развода, а теперь страдает.

– Не можешь – не надо, – отвечаю я легким голосом. Трудная любовь отменяется. Буду любить своих близких, свои замыслы и своего мастера Катерину Виноградскую.

Мы все в этот вечер принадлежим только ей, хотим, чтобы она купалась в нашем внимании. И это удавалось до тех пор, пока Игрек не спросил:

– Можно я похвалюсь?

И стал рассказывать свой новый сценарий, безумно интересный. Он пересказывал целые сцены, я задыхалась от точности его диалогов. Мы все сидели, сбившись вокруг Катерины, как на групповой фотографии. Рядом с Катериной. Но не с ней.

Мы слушали Игрека, и наша жизнь манила нас вперед. Время цветения прошло. Наши цветы превратились в завязи, а завязи в плоды. Нас ждала слава и скибка сена…

Расходились поздно, вернее рано. Скоро утро.

Игрек идет меня провожать. Рядом с домом лес. Мы останавливаемся возле дерева и целуемся страстно и яростно, как могут целоваться молодые и нетрезвые люди.

– Выходи за меня замуж, – грустно говорит Игрек. – Я буду о тебе заботиться, ходить в магазин за кефиром и апельсинами. У тебя в комнате будет пахнуть апельсинами.

Я смотрю в небо. Вдруг резко и с грохотом взлетела стая ворон. Их много. Целая туча. Что-то увидели или испугались. Или надоело сидеть на одном месте. А впрочем, какая разница…

Я не пойду замуж за Игрека, потому что у меня есть муж и девятилетняя дочь. Мой муж будет со мной до конца. И похоронит, и устроит поминки. И скажет тост. А все эти Иксы, Игреки, Зеты – персонажи для моих сценариев. Без них мне не о чем было бы рассказывать людям. Они – моя тема. И только.

Мы разошлись, каждый в свою жизнь. Кто пешком, кто на такси. А Катерина осталась в своей жизни, с кошками и окном самоубийцы.