Текст книги "Самый счастливый день (сборник)"

– Здравствуйте…

– Здравствуйте, – спокойно ответила Людмилочка. – Давайте познакомимся.

– Елена Юльевна, – представилась Постоянка.

– Мила. – Людмилочка протянула руку. Последовало рукопожатие вражеских сторон.

Артемьев смотрел на них слегка отрешенно. У него было мало сил на эмоции – как положительные, так и отрицательные. У него было очень мало энергии, и он ее берег.

Людмилочка знала, что цирроз – это прежде всего слабость. Она быстро попрощалась и ушла, чтобы не мешать.

Людмилочка села в холле и стала ждать. Ждать пришлось не мало. Целый час. «О чем это они? – удивлялась Людмилочка. – После десяти лет знакомства…»

Артемьев тем временем рассказывал своей Елене Юльевне новый замысел. Сюжет – треугольник: Ленин – Крупская – Арманд. Там были захватывающие моменты. У интересных людей и любовь протекает интересно.

– Это не треугольник, – заметила Постоянка. – Квадрат. Ты забыл революцию. Ленин, Крупская, Арманд, революция.

– Точно… – согласился Артемьев. – Без революции это бытовая история. Как у нас с тобой.

– У нас не бытовая, – возразила Постоянка. – Вместо революции у нас литература.

– А… – покивал Артемьев. – Точно…

Они говорили и говорили. И откуда силы брались.

Когда Постоянка уходила, Артемьев сразу засыпал.

Елена вышла из палаты. Людмилочка поднялась ей навстречу. От нее веяло успехом и благополучием. От Постоянки веяло глубокой печалью. Она знала диагноз Артемьева и его прогнозы с точностью до дней.

– Простите… – начала Людмилочка. – Я подумала: зачем вам прятаться?

– Я не прячусь. Я не хочу его огорчать.

– Ну да… Я подумала: мама очень устает. Она не может ходить каждый день. У нее больные ноги. Может, вы возьмете на себя три дня в неделю: пятница, суббота, воскресенье. А рабочая неделя – на нас.

Елена Юльевна выслушала внимательно и бесстрастно. У нее было выражение лица, как у врача, который выслушивает пациента.

График посещений оставался примерно тот же самый, что и раньше. Елена посещала Артемьева в свои выходные. Но ей была оскорбительна легализация графика. Ей РАЗРЕШАЛИ. Более того, ей ПРЕДЛАГАЛИ. Почему? Потому что она неопасна. Артемьев уже не уйдет к ней. Он уйдет только в вечность.

Постоянка молчала. Людмилочка по-своему поняла ее молчание.

– Я понимаю, это нагрузка. Дорога, фрукты – это дорого. Разрешите, я предложу вам триста долларов в месяц.

Постоянка удивилась. Ее глаза сделались круглыми, брови приподнялись.

– Никто не узнает, – заверила Людмилочка. – Я сама буду вам платить. Это наша с вами личная договоренность. Для меня триста долларов не проблема.

– Дело не в деньгах, – сухо сказала Постоянка. – Просто есть вещи, которые не покупаются. И не продаются: Вера, Надежда, Любовь… Я понятно говорю?

– Ну… Извините, конечно, – смутилась Людмилочка. – Я хотела как лучше. Я о вас беспокоилась…

– Обо мне не надо беспокоиться. Подумайте лучше о себе.

Людмилочка пожала плечами. И пошла, пошла…

Людмилочка ехала домой на удобной машине. Машина была высокая, казалась очень надежной.

Она думала о своем друге, полукитайце. Его мать была русской. Имя тоже русское: Саша. Вроде русский человек, а хитрожопый. Азиатская примесь сказывается. С женой не разводится. Детей не бросает. Людмилочке рожать не разрешает. Понятное дело. И чем она отличается от Постоянки? Ничем. Точно такая же Постоянка, только с деньгами. Постоянка двадцать первого века. Сейчас все сместилось: за деньги отбирают жизнь, и любовь можно купить за деньги, и, между прочим, не так уж дорого. И совесть спокойно продается.

Елена Юльевна – реликтовый экземпляр. Ее можно занести в Красную книгу.

Людмилочка вернулась домой в самых противоречивых чувствах. Ей вдруг захотелось бросить полукитайца с его круглым, как тарелка, лицом. Позвонить Ваньке Полозову, с которым она трахалась с девятого класса, и больше ни с кем она не могла повторить этого чувственного фейерверка. Ни с кем и никогда.

Людмилочка поймала себя на том, что завидует Постоянке. Хотя чему там завидовать… Время упущено. Мужик умирает. А больше у нее ничего и нет. Только память. У Постоянки нет будущего, но есть прошлое. Вот что у нее есть. Прошлое. И если расходовать помаленечку, его может хватить надолго. До конца.

– Кушать будешь? – спросила Роза. – У нас сегодня супчик из белых грибов. И пловчик с баранинкой.

– Что? – переспросила Людмила.

– Плов…

– Так и говори: плов. А то пловчик, супчик, как одушевленные. Прямо дети…

Роза исподлобья глядела на дочь. Не понимала, чем та недовольна. Для Розы любить – значило накормить. А что еще?

Елена рассчитывала отложить себе на туфли. Но ничего не вышло. Все деньги уходили на такси.

У нее не было сил добираться на общественном транспорте, полтора часа в один конец с тремя пересадками. Больница находилась за городом. Там лежали номенклатурные работники, имеющие собственные машины с шофером.

Елена брала такси – это тоже машина с шофером.

Она приходила к Артемьеву. Вынимала из сумки бутылочки со свежевыжатыми соками. И обязательно цветы. Цветы слабо благоухали. Звали к жизни.

Артемьев был равнодушен ко всему. Ни цветы, ни соки его не радовали. Его глаза были повернуты в глубь тела, в котором происходило что-то неотвратимое и от него не зависящее.

Елена гладила Артемьева по голове, по лицу, как своего сыночка. А он только моргал. Его голубые глаза оставались печальными и одинокими.

Елена знала как врач, что происходит в глубине его тела. Рабочие клетки печени стремительно замещаются соединительной тканью. Поле зарастает чертополохом.

Если бы можно было остановить процесс или хотя бы замедлить. Но цирроз – на третьем месте после онкологии и сердечно-сосудистых заболеваний. Палач номер три.

Артемьев не говорил о смерти. И о любви тоже не говорил. Его жизнь заканчивалась. Позади остались страсти, книги, успех. Где-то отдельно от него жили своей жизнью дочери. А он сам как будто не жил на белом свете. Так быстро проскочила его жизнь. Одиночная ракета вознеслась в небо, поискрила, да и погасла.

Роза пришла во вторник. Это был ее присутственный день. Кровать стояла без белья.

Роза отправилась в ординаторскую. Спросила:

– Куда вы перевели Артемьева?

– Сядьте… – предложила лечащий врач.

Роза осела на стул.

Шофер Саша не ждал хозяйку возле больницы. Отъехал полевачить.

Роза отправилась домой на метро.

Артемьева хоронили по первой категории. Гроб выставили в Союзе писателей.

Народу пришло неожиданно много. Это удивляло, потому что начиналась эпоха большого равнодушия. Стало ясно: Артемьев сказал что-то очень важное о своем времени. И люди были благодарны и пришли попрощаться. Не поленились.

Елена тоже пришла. Стояла скромно, в сторонке.

Ей было важно увидеть лицо Артемьева. Он умер без нее, ночью. Елена хотела понять: мучился ли он перед смертью, было ли ему больно. И она вглядывалась, не отрывала глаз, искала черточки страдания. Но лицо было абсолютно спокойным, светлым и красивым. Казалось, будто он легко и доверчиво шагнул в неведомое. Переступил черту.

Елена не плакала. Она мысленно держала Артемьева за руку. Не удерживала, а вела…

Он был большим ребенком, доверчивым, по-детски жадным, по-детски любопытным. Он и был ее ребенком. А еще он был ее Мастером. И только с ним она была ТАЛАНТЛИВА. Как скрипка в руках Паганини.

Роза надела шляпу с полями и обвила ее черным гипюром. Получилось красиво. Роза сидела на почетном месте возле гроба, но зорким взглядом углядела в толпе всех его похихишниц. Их было не меньше пяти штук, не так уж и много. По одной на пятилетку.

Похихишницы толкались жопами, клали цветы, норовили протолкнуться поближе к гробу, попасть в телевизионную камеру.

Роза едва заметно ухмылялась, наблюдая эти усилия. Камеру интересовала только семья, дочери и жена, а также видные политики! Людмилочка наклонилась к матери и тихо проговорила:

– Мамаша, притушите победный блеск ваших глаз. Это заметно…

Роза не отреагировала на замечание. Она ничего не могла с собой поделать. Она действительно присутствовала на главной победе своей жизни. Быть женой Артемьева – это полдела. Жена – величина переменная. Сейчас жена, а через полчаса уже не жена. Но быть вдовой Артемьева – это НАВСЕГДА. Теперь никто не украдет мужа, статус, благосостояние. Все – ее. А похихишницам только и остается толкаться возле гроба, как голубям. Собирать жалкие крохи. И при жизни – крошки, и сейчас – считай ничего…

Панихида окончилась. К Розе и Людмилочке подошел сам мэр и поцеловал им руку. Каждой по очереди. Телевидение отразило этот акт сочувствия и уважения.

Гроб перенесли в автобус.

Артемьев завещал похоронить себя в родной деревне Заколпье. Предстояло ехать сто километров.

Никто из важных гостей не пожелал преодолевать такие расстояния. А похихишницы пожелали, как ни странно. Одна за другой полезли в автобус, оттопыривая зады разных размеров и форм.

Роза растерялась, а Людмилочка сказала:

– Пусть едут. Автобус полупустой. Перед деревенскими неудобно.

Постоянка стояла в стороне. Людмилочка подошла к ней.

– Может быть, вы хотите проводить папу? – проговорила она. – Папа был бы очень рад. И я тоже.

Елена поднялась в автобус.

«Папа был бы очень рад»… Странно сопрягать такие понятия, как радость и смерть. И вместе с тем Елене казалось, что Артемьев еще здесь. Рядом с ней. Он ее почувствует, и ему будет спокойнее. Не так одиноко и не так холодно.

Елена села в ногах и незаметно коснулась гроба коленями.

Хоронили на высоком месте, под широкой разлапистой сосной.

Артемьев сам себе приглядел это место – еще давно, когда был молодым и крепким мужиком. Он сказал тогда: «Хочу лежать здесь».

Все смеялись. Казалось, это время никогда не придет. Но оно пришло. Вот оно.

Внизу текла река, за рекой – луга, и лес в отдалении. А надо всем синее небо и барашки облаков. «Равнодушная природа продолжала красою вечною сиять». Природе все равно, кого именно она смывает с лица земли: того или этого, хорошего или плохого, любимого или бесхозного. Ей главное – освободить место для следующего.

Гроб опускали деревенские.

Могила уходила в песок. Никакой влаги. Хорошее место выбрал себе Артемьев.

Роза заплакала. Она осознавала, что и ее тут положат. Стало себя жалко. Хоть и муж под боком, и песок, а все равно… Жалко расставаться с детьми, с белым светом. И Артемьева тоже жалко. Он был такой живой и грешный, и порядочный при всех своих грехах. У него была крепкая деревенская середина. Без городской гнильцы.

Полетели комья земли.

Похихишницы завыли. Хоронили их молодость, страсть, звездные часы жизни. Каждая была уверена: только ей достались его любовь, крики и шепоты, жаркое дыхание жизни.

Пусть жене отойдет все нажитое добро. Но ведь его с собой не возьмешь, и за тобой не понесут…

Елена не знала, кто эти женщины. Может быть, родственницы. Хотя для деревенских они были слишком ухоженны.

И похихишницы не понимали, кто эта странная молодуха – стоит и не плачет. Хоть бы слезу уронила для приличия.

Елена действительно не плакала. Она осознавала умом, что хоронят ее любимого Артемьева, но сердцем не верила. Ей казалось, что он отъехал в дальнюю командировку, куда-то на Север, например. Они будут как-то общаться, подавать друг другу сигналы, сниться во сне, мысленно беседовать. И он будет отвечать на все ее вопросы.

А потом, когда придет время, она к нему поедет и они встретятся. И уже не расстанутся. И сейчас не расстались. Их души по-прежнему на одной волне. Она чувствовала, что он рядом. И растерян. Она мысленно говорила ему: «Ничего не бойся. У тебя все получится».

Материальный мир этого объяснить не может. Но вера открывает другие знания и другие возможности.

Елена не плакала. Она просто стояла и вслушивалась: как он там?

* * *

Поминки справляли в доме Артемьева. В его летней резиденции – как говорила Людмилочка. Дом всю зиму стоял нежилой, и сейчас в него было неприятно войти. Запах сырости и гнилой картошки.

– Значит, так, – распорядилась Людмилочка. – Снимайте каблуки, берите ведра. И за водой…

Похихишницы не возражали. Они скинули свою выходную обувь. Сунули ноги в галоши, стоящие у двери, и строем пошли к колодцу. Колодец был не рядом, на середине длинной улицы, но им это не мешало. Наоборот. Хотелось перевести душевную тяжесть в физическое действие.

Телевизионная дива скинула свои меха и переоделась в телогрейку. Приобрела вид хипповый и жизнеутверждающий.

Похихишницы превратились в простых рукастых теток. Наносили воды, вымыли полы и даже окна. Одна из них, циркачка, подставила лестницу и забралась под потолок. Протерла стены. Дом как будто вздохнул и посветлел.

Похихишницы старались от души. Людмилочка командовала, осуществляла общее руководство.

Роза накрывала на стол. Она привезла с собой все, что следует. Надо было разложить по блюдам, чтобы выглядело красиво. Не на газете же есть.

Постоянка тихо помогала Розе. Перетирала тарелки кухонным полотенцем. Вилка слева, нож справа.

Стол был накрыт. Все сполоснули потные лица и уселись в свободном порядке.

Пришли деревенские. Принесли бутыль самогона. Пришлось сдвигаться. Места хватило всем. В тесноте, да не в обиде. А вот рюмок не хватило. Пришлось добавить стаканы и железные кружки – все, что нашлось в доме.

Стали поминать Артемьева. Ровесники помнили его ребенком и молодым парнем. Роза все это слышала не раз: как Артемьев мальчишкой тонул в полынье, как его спасли. И он спасал, когда вошел в силу. Заботился о деревне, доставал доски и гвозди через свои каналы. Тогда ведь ничего нельзя было достать. А жить надо было.

Сейчас – другое время. Бессовестное. За деньги можно все. Только где их взять, деньги?

Бывший председатель колхоза, а ныне просто фермер, завел страусов. Страусиные яйца – это тебе не куриные.

– Но они же бегают, – заметила цирковая похихишница.

– Бегают, когда жизнь заставляет. А тут им еду в загон приносят. Куда бежать?

Соседка Артемьевых Зоя стала рассказывать, что в соседний колхоз заехали американцы – муж и жена. Организовали фермерское хозяйство. Сами молодые, красивые. Коровы мытые, сытые. В коровнике чисто. Доят по компьютеру. Вся деревня работает вместе с американцами. Никто не пьет и не матерится. Культурно разговаривают.

– А почему не матерятся? – спросила Людмилочка. – Американцы же не понимают. И коровам все равно.

– Не хочется грубостей, – объяснила Зоя. – Хочется культурно. Надо бы и в нашу деревню пару американцев.

– А русские не могут? – спросила цирковая похихишница.

– Не могут, – спокойно сказал фермер. – Нет культуры труда.

– Научатся, – помечтала Роза.

– Может, когда-нибудь научатся. Сколько стояла советская власть? Семьдесят лет. Вот считай: семьдесят на обратную раскрутку.

– Алексей петь любил, – напомнила Елена. – Давайте споем его любимую.

– Пел мимо нот, но громко, – вспомнил Гена, Зоин муж.

Гена поставил на колено гармонь, развернул мехи. Запел. Голос у него был хрипловатый, но пел он хорошо. Людмилочка с удивлением посмотрела на Гену. Он пел не хуже эстрадных певцов, если не лучше.

– За рекой, за лесом… – начал Гена. – Солнышко садится…

– Что-то мне, подружки, дома не сидится, – подхватили деревенские. Они разделились на голоса. Выстраивался хор.

– Сладкая истома, черемухи цвет…

Похихишницы не выдержали, влились в хор.

– Усидишь ли дома в восемнадцать лет…

Как они пели… Как рвалась душа на волю.

Елена глядела на поющий стол. Все объединились и слились в одно. Не было городских и деревенских, богатых и бедных, победителей и пораженок, законных жен и случайных похихишниц.

Все объединились в одну большую душу, как во время молитвы.

Артемьев лежал под елью. Земля еще не слежалась и пропускала звуки. Он слышал голоса, сплетенные в песню. Это были голоса тех, кого он любил в течение жизни.

Они звучали так красиво и всепрощающе. Возможно, это пели ангелы. А может быть, просто шел дождь…

Звезда в тумане

Это произошло тринадцатого января. В старый Новый год. Вернее, произошло это раньше, но я ни о чем не подозревала. Как говорит в таких случаях моя дочь: ни ухом, ни рылом… Все стало известно тринадцатого января. Вас, наверное, интересует: что именно стало известно? То, что моя Подруга увела моего Мужа и я осталась без Мужа и без Подруги. Без дружбы, без любви и без семьи. Единомоментно.

Вы спросите: как я узнала? Очень просто. По телефону. В наш век все можно спросить и узнать по телефону. Мне позвонила моя Другая Подруга, которая поздравила меня со старым Новым годом и сообщила эту новость. Оказывается, все это время она дружила и с ней, и со мной и все знала.

Официальная версия состояла в том, что мой Муж улетел в командировку. Оказывается, он ушел из семьи навсегда, но почему-то постеснялся об этом сказать… И не «почему-то», а по вполне понятным причинам. Любой бы постеснялся на его месте. Только некоторые стесняются и не делают. А он постеснялся и предал.

Я задохнулась в первое мгновение, как будто меня столкнули с моста в холодную речку в октябре месяце.

Второе чувство: полная мешанина в голове. Мои мозги перемешали большой ложкой. Или маленькой. Не важно.

А третье чувство – космическое. В грудь влетела шаровая молния и все там пережгла.

Хотите знать, что чувствует человек, когда его пережигают шаровой молнией? Это очень больно. И прежде всего думаешь: как бы сделать так, чтобы не было больно? И очень хочется выскочить в окно. Это самое простое. Окно рядом, этаж высокий. И никаких предварительных приготовлений. Все остальные случаи нуждаются в подготовке.

Я подошла к окну. На балкон намело снегу. Из снега торчали трехлитровые банки, которые я берегла неизвестно зачем. Все-таки банка – полезная вещь. Там же, на балконе, одно на другом стояли два старых кресла, которые тоже было жаль выкидывать. А вдруг пригодятся на даче, хотя дачи у меня не было и не предвиделось.

Балкон был маленький, заснеженный, весь заставлен хламом. Я подумала, что по нему будет холодно и тесно передвигаться босыми ногами и небезопасно. Можно раздавить банку, и осколок поранит ногу. Можно, конечно, выкинуться и с пораненной ногой. Однако этот факт меня задержал. Я разделась и легла в постель.

Внутри все гудело, как под высоким напряжением, и болело все, что когда-то в течение жизни было нездорово. Болело ухо – в грудном возрасте у меня был отит. Болело сердце – в детстве был ревмокардит. Болели все внутренние швы и спайки – в молодости был аппендицит. Болела голова – в зрелости, в последний период, объявилось давление. И это давление давило на череп изнутри.

Я перекатывала голову по подушке как в бреду. Да это и был бред. Но я в нем все осознавала и понимала.

Я прошу прощения за излишние подробности в описании, но мне просто некому об этом рассказать. Я могла бы поделиться с Мужем, но он ушел к Подруге. Я могла бы поделиться с Другой Подругой, но она расскажет Подруге, и они обе будут хихикать в кулак. Я могла бы поделиться с дочерью, но не хочу вешать на нее свои взрослые проблемы. Я могла бы, в конце концов, поделиться с мамой, но она скажет что-нибудь такое, от чего я обязательно выскочу в окно. Например: «Я понимаю, что он от тебя ушел. Я только не понимаю, как он жил с тобой столько лет». Когда я защитила диссертацию и позвонила маме, чтобы сообщить радостную весть, она спросила: «А кто за тебя ее написал? Востриков?» Она не верит, что от меня может исходить что-то стоящее. Но ведь я – результат ее генов, любви и труда. Значит, она не верит в себя.

Да… так я о чем… Я лежала в бреду, в котором все понимала. Я понимала, что у меня забрали прошлое. Обрубили у моего дерева корни, а правильнее – ошпарили эти корни кипятком. У меня опозоренное настоящее. Мое настоящее выброшено на обозрение, как взорванная могила, когда на поверхность взлетает то, что должно быть сокрыто на три метра под землей. У меня отобрали будущее, потому что будущее варится из того, что сейчас. А мое «сейчас» – это швы и шрамы, которые горят и болят, как у солдата после войны. Притом война проиграна. Стало быть, как у немецкого солдата.

Не знаю, как солдаты, а генералы, бывало, стрелялись после проигранных сражений. Я скорее генерал, чем солдат, потому что без пяти минут доктор биологических наук и почетный член французского города Нура. Французы избрали меня за то, что я принимала участие, или, как сейчас говорят, «активное участие», в создании международного симпозиума биологов в городе Нуре. Городу это было лестно, а биологам – полезно собраться всем вместе и доложить о своих делах, а заодно посмотреть Францию.

Вы спросите: зачем мне это надо? Ответ прост и непритязателен. Я люблю свою работу. И хорошо ее делаю. Но мне надо, чтобы ВСЕ видели, что это хорошо. И мало того, что видели, а выразили бы вслух.

Сказали бы: «Молодец. Пять». А я бы потупилась, или зарделась, или то и другое, уж как получится.

Если бы Юрий Гагарин не сделал своего витка и был скромен – это совсем другое, чем он облетел вокруг Земли и был скромен. Исходные данные одинаковы: скромен и тут, и там. Но во втором случае ВСЕ это видят и знают.

Мой Муж, например, совершенно лишен тщеславия. Он человек двух-трех людей. Ему для равновесия с миром достаточно двух-трех близких человек. От пяти он уже устает. А целый город Hyp ему ни к чему. От целого города он бы просто сошел с ума.

То, что он делает, он делает хорошо, но ему достаточно знать это одному. У него нет комплексов. Ему не надо самоутверждаться.

Хотите знать, чем я занимаюсь?

Я создаю искусственное счастье.

Естественный вопрос: а что это такое? Объясняю: когда человек испытывает стресс или средней силы неприятность, в кровь выбрасывается гормон под названием адреналин. Это всем известно. Адреналин состоит из аминопептидов, белков, но не будем вдаваться в подробности, мы не на симпозиуме. Далее, когда человек испытывает счастье, в его кровь тоже выбрасывается гормон. Но вот какой? Неизвестно. Я занимаюсь тем, что пытаюсь выделить этот гормон счастья. Когда его формула будет найдена, то станет возможным создать аналог химическим путем, и тогда счастье будет продаваться в аптеках в таблетках и ампулах, рубль двадцать упаковка. Я назову этот препарат «Альбина». Счастье должно называться нежным женским именем.

Таблетка «Альбины» вместо шаровой молнии в грудь. Ушел Муж к Подруге – и очень хорошо.

Итак, на чем я остановилась?

А сейчас я перекатываю голову по подушке. Она тяжелая и звонкая от боли, в нее можно постучать, как в колокол, и она загудит. В груди прочно застряла шаровая молния, и я плавлюсь в собственных страданиях. Потом я перестаю перекатывать, но продолжаю плавиться. Я утыкаюсь лицом в подушку и плачу, но иначе, чем всегда. Так плачут в детстве, и во сне, и в ночь перед казнью. Самое мучительное то, что я не вижу конца. Так будет через час, и через сутки, и через месяц. Вытерпеть это невозможно. А прекратить возможно, если, например, не лениться, а встать с постели и выскочить в окно.

В этот момент открывается дверь и, топоча тяжело и бесцеремонно, как демобилизованный солдат, в комнату входит моя дочь Машка Кудрявцева, семнадцати лет. Машка вернулась со свидания во втором часу ночи и намерена сообщить своему жениху, что она уже дома и ей ничего не угрожает. И что она любит его так же, как полчаса назад, и даже больше.

Несколько слов о Машке: я люблю ее давно, еще до того, как она появилась. До того как я познакомилась с ее отцом. Я знала, что когда-нибудь будет Машка и она будет именно такая, а не другая. Честно сказать, я думала, она будет немножко похуже, потому что я тоже, как и моя мама, ничего путного от себя не ожидала. Машка Кудрявцева – нежная, хрупкая и благоуханная, как ландыш. У нее лицо совершенно маленькой девочки, и это детское личико налеплено на мелкую, как тыковка, головку. Головка приделана к тонкой, как стебель, шейке. А уже дальше шея примыкает к рослому, стройному, вполне семнадцатилетнему существу, и все это вместе называется Машка Кудрявцева. Движется она не прямо, а как-то по косой, и так же по косой летят за ней ее легкие волосы. И когда она входит в комнату, она вносит другой климат. Воздух вокруг нее смолистый и чистый, как в сосновом бору после дождя. Зубы у нее белые, крупные, кинозвездные. Она это знает и постоянно озаряется улыбкой, и такое впечатление, что ее семилетнее личико узковато для улыбки. Улыбка как бы вырывается за пределы лица.

Что касается ее внутренних данных, то у нее две ярко выраженные способности. Первая: способность к безделью. Она может весь день абсолютно ничего не делать, и это получается у нее с блеском. То есть что-то она, конечно, делает: стоит у окна или лежит на кровати, и ей совершенно не скучно. Она не перемогается от безделья, а чувствует себя в нем удобно и блаженно, как в теплом южном море. Я помню себя в ее годы: я постоянно куда-то стремилась и чего-то добивалась. А она никуда и ничего. Хотя надо смотреть не по истокам, а по итогам. Да, я добивалась. И добилась. Я без пяти минут профессор и почетный член французского города Нура. Но где этот Hyp? И где я? Я у себя на кровати, без прошлого, без настоящего, а впереди у меня одинокая больная старость. И это единственная правда, которую я могу себе сказать. Именно больная, так как все мои болезни возьмутся за руки и образуют вокруг меня дружный хоровод. И именно старость, потому что годы имеют манеру идти вперед, а не стоять на месте. Так что, может быть, Машка права, следуя принципу «тише едешь, дальше будешь».

Вторая ее отличительная черта – это способность влюбляться до самозабвения, до потрясения всех основ. Костя – это ее четвертый по счету официальный жених. До него были: Митя, Петя и Витя. Их всех почему-то зовут на «тя». Все четыре «тя» хотели на ней жениться, и она каждый раз готова была выйти замуж, и я каждый раз бесцеремонно вмешивалась в эти перспективные отношения. И Машка каждый раз ненавидела меня и готова была прошить из автомата, если бы таковой оказался под руками. Но до истребления дело не доходило, так как на смену приходил очередной «тя».

Почему я вмешивалась? Объясню. Первый претендент по имени Митя был алкоголик или наркоман. Точно не помню. А может быть, и то и другое. По утрам, просыпаясь в своем доме, он вместо гимнастических упражнений и чашки кофе пил портвейн. И я боялась, что он к этому же приучит мою дочь.

Второй, Петя, был с диагнозом. Не знаю точно каким, а врать не хочу. Раз в год он ложился в психиатрическую больницу, и его там лечили инсулиновыми шоками. После чего он выходил из больницы и искал себя в этом мире. Петина мама поощряла его дружбу с Машей. Она говорила, что Маша хорошо на него влияет. У Пети были длинные, до лопаток, белые волосы, которые он заплетал сзади в косу. Поперек лба он повязывал шнурок, как Чингачгук – вождь апачей, и ходил по городу с ковром на спине. Когда я спросила: «Почему вы носите на спине ковер?» – он ответил: «Мне холодно». Я вообще заметила, что сумасшедшие очень логичны и даже интересны.

Третий претендент на руку моей дочери, Витя, оказался взрослый, тридцатипятилетний мужик, который вообще поначалу не мог определиться, за кем ему ухаживать – за ней или за мной.

Последний, Костя, удачнее тех троих. Он не сумасшедший и не пьяница. Он язвенник. У него юношеская язва желудка, и она диктует ему свой режим, а режим навязывает положительный образ жизни. Объективности ради должна сознаться, что Костя производит очень приятное впечатление: он красив, интеллигентен, но это еще хуже. Ибо чем лучше, тем хуже. Машка – хрупкий ландыш среди зеленой травы жизни, и рано срывать этот цветок, тем более что ландыши занесены сейчас в Красную книгу. И любому, кто наклонится за моим цветком, очень хочется оборвать руки, а заодно и голову.

Телефон стоит в моей комнате, поэтому Машка вваливается ко мне во втором часу ночи, садится возле моего лица и, цепляя пальцем, начинает крутить диск. Я, конечно, не сплю, но ведь могла бы и спать, при других обстоятельствах.

Я поднимаю голову-колокол и спрашиваю:

– У тебя совесть есть?

– Он же волнуется, – поражается Машка. Она не понимает, как можно не понять таких очевидных вещей.

– Если он так волнуется, пусть провожает…

Но провожать – это значит два рубля на такси. Рубль в один конец и рубль в другой. А если не провожать – только один рубль, притом Машкин.

– А откуда у него деньги? – резонно возражает она.

И действительно, откуда деньги у двадцатилетнего студента Кости?

– Та, – отозвалась Машка в трубку. Это значило: «да», но от нежности и любви у нее обмяк голос и не было сил произнести звонкое согласное «д».

Совершенно не стесняясь моего присутствия, она разговаривает на каком-то своем, птичьем языке, и я узнаю в нем свои слова и полуслова. Этими же словами я ласкала ее маленькую и своего Мужа в начале нашей с ним жизни. Он называл это общение «тю-тю-тю». Теперь эти «тю-тю-тю» – моей взросшей дочери по отношению к какому-то язвеннику Косте. Она несколько раз сказала ему «та». Наверное, он интересовался, любит ли она его, а она, естественно, подтверждала: та. Потом стала пространно намекать, что купила ему подарок ко Дню Советской Армии. Костя, видимо, принялся выпытывать: какой именно? Машка лукавила: клетчатое, удобное…

Я знала, что она купила ему болгарскую фланелевую рубашку за семь рублей. Мне надоело это слушать. Я добавила:

– И пищит.

Машка тут же повторила:

– И пищит.

Костя на том конце провода вошел в тупик. Что может пищать? Кошка? Собака? Попугай? Но птицы и животные не бывают клетчатыми. Машка тоже оглянулась на меня с неудовольствием, видимо, была недовольна моей подсказкой и теперь не знала, в какую сторону двигать беседу.

– Кончай трепаться, – предложила я.

Машка быстро свернула свой убогий диалог. Попрощалась и положила трубку.

– Ляг со мной.

– Ага! – с радостной готовностью отозвалась Машка и в мгновение сняла джинсы и пуловер.

Улеглась рядом, и в свете луны был виден прямой угол ее семнадцатилетнего плеча.

– Ты плачешь? – спросила она с удивлением. – Чего?

– Я разошлась с Подругой. Она меня предала.

Машка помолчала. Подумала. Потом серьезно спросила:

– Ты видела, что у моих белых сапог отлетел каблук?

Я не поняла: при чем тут каблук и моя драма? Потом догадалась, что Машка хочет провести аналогию. Куда следует девать сапог без каблука? Отнести в починку. А если починить уже нельзя, то надо выбросить такой сапог на помойку, забыть. И так же поступить с предавшим нас человеком. Сначала попытаться починить отношения. А если это невозможно – выкинуть на помойку памяти. И обзавестись другой обувью.

– Видела? – переспросила Машка.

– Ну?

Я нетерпеливо ждала аналогии. Моя раскаленная душа ждала хоть какого-нибудь компресса. Но аналогии не последовало. Просто от сапога оторвался каблук и следовало купить новый.