Текст книги "Белый Паяц"

Они стояли трилистником, и спина каждого была закрыта щитом товарища. Три сверкающих клинка с каждым выпадом уносили чью-то жизнь, с каждым взмахом пресекали чью-то судьбу. Неосмотрительный или чересчур голодный секахи подлетел чуть ближе, чем следовало бы, и поплатился за это головой. Она крутящимся шаром отлетела под ноги одному из варваров, тот споткнулся об нее и упал грудью на подставленный рыцарем клинок.

Де Ламертон подумал, что если бы под его началом находилась сотня таких воинов, кто знает, чем обернулось бы даже это, изначально проигранное, сражение. Но троих воинов Пантократора хватит только на то, чтобы погибнуть с честью, показав врагам, что ждет их впереди. Но не на то, чтобы выжить.

Да и куда бы они делись, даже если бы им удалось вырваться из заполненной врагами крепости?

Мирные жители спрятались в храме Пантократора и заперлись в нем. Долг каждого из оставшихся в живых воинов – защищать их до последней капли крови, чтобы потом, представ перед небесным воителем Элипандом, сказать, смело глядя ему в глаза:

– Я сделал все, что мог.

В свалке боя мелькнуло лицо Юнеада Зерба, выхваченное из предрассветной темноты всплеском огня. Пламя разрасталось, становилось все сильнее, освещая площадку перед дворцом и донжоном, – это горела оранжерея, и комт глухо замычал от ненависти.

В считаные часы варвары разрушили то, что он строил долгие годы. Они убили людей, которые стали ему почти родными – во всяком случае, куда ближе его кровных родственников, и растоптали мечту. В ярости он бросился в гущу сражения, не обращая внимания на боль в левом боку, на кровавую пену, которая лопалась на губах, и свистящее дыхание.

Вот Йерун Молчун раскинул руки, как птица, подбитая влет, роняет бессильно крылья и камнем падает на землю. Вот гармост Тагал сцепился с исполином в шлеме из черепа горного медведя, и тот вонзил ему в живот длинный нож, похожий на клык дракона, а сержант, будто не чувствуя боли, не обращая внимания на то, что противник проворачивает клинок в страшной ране, высоко заносит над головой сцепленные руки и ударяет варвара прямо по шлему. У гиганта подломились ноги, он упал на колени перед Тагалом, а тот легко, будто сухую хворостину, сломал его толстую бычью шею, украшенную ожерельем из клыков и когтей. И оглянулся в поисках нового врага.

Де Ламертон будто во сне видел, как стекленеют глаза верного сержанта, как он кренится – дуб, вывороченный ураганом из земли, и уже собственная тяжесть тянет его вниз, не давая могучим корням зацепиться за почву, – и с грохотом валится на каменные плиты дворцовой площади. Когда-то светло-серые, а теперь бурые, незнакомые плиты…

Гермагоры уклонялись от стрел, отбивали удары копий и дротиков, рассекали тела, пронзали доспехи, создавая у защитников иллюзию чуда. Еще немного потерпеть, выстоять еще час-другой, и все закончится. Все закончится.

Все и закончилось.

Он вошел в гущу боя с тем прирожденным величием, с каким короли входят в тронный зал – с гордо поднятой головой, прямой спиной, спокойным шагом, исполненные уверенности, что им ничего не угрожает, да и угрожать не может, и все будет только так, как решат они сами. В правой руке он держал топор изумительной работы, в левой – только что сорванную белую розу. И этот цветок, казалось, привлекал его внимание больше, чем все, что происходило вокруг.

Трое гермагоров атаковали его одновременно с трех сторон. Он прогнулся, пропуская клинок первого нападающего в дюйме от позвоночника, далеко отнес левую руку с цветком (Ламертону почудилось, что он сделал это только для того, чтобы не повредить хрупкую розу) и, прокрутив топор, с душераздирающим хрустом вонзил его в грудь несчастному рыцарю. Затем с невероятной легкостью выдернул лезвие из ужасной раны, отклонился назад, почти упал навзничь, и клинок второго гермагора пронесся на ладонь выше его изогнутого тела. Защитник Мараньи целился прямо в сердце, но пронзил пустоту. А предводитель варваров распрямился, как гибкое стальное лезвие, взмахнул топором и отсек ему голову. Потом, не останавливаясь ни на секунду, чтобы оглядеться или перевести дух, изящным движением перебросил цветок в правую, а топор в левую руку и вонзил его острое навершие в горло третьему. Граненое змеиное жало из голубоватой стали отведало сладкой человеческой крови.

Весь бой занял чуть меньше минуты.

И тогда варварского вождя окружили молчаливые гро-вантары, понимавшие, что у них есть единственная возможность переломить ход сражения – убить того, кто явился под стены Мараньи верховным богом этой войны.

Рыцари Эрдабайхе были уверены в своих силах, но они имели возможность оценить высокое искусство противника, а потому не торопились атаковать и кружили возле него, как степные хищники, «пробуя» врага легким касанием мечей. Варвары кинулись было на помощь своему предводителю, но он крикнул всего лишь одно короткое слово, и они отпрянули назад, повинуясь его приказу.

Де Ламертону не понравилась его уверенность. Он боялся, что она вполне обоснованна. Ему самому по-прежнему приходилось сражаться, и потому поединок вождя и воинов Пантократора он видел краем глаза, урывками.

А бой сей был прекрасен, и молодой предводитель получал от него истинное наслаждение.

Он завертелся волчком, срезая шипы и наплечники с доспехов гро-вантаров, но ранить их ему не удалось, и он сменил тактику. Теперь движения его были скупы, точны и коротки, как если бы он танцевал фриту с чопорной дамой преклонного возраста. Он отклонялся порой на вершок, а порой на волосок, и клинки гро-вантаров наносили смертельные удары в пустоту, туда, где его уже секунду Как не было. Земное притяжение не служило ему преградой, бесплотность воздуха не мешала находить в нем опору. Он не совершал промахов, но цепко следил за воинами Пантократора, ожидая, когда ошибутся они.

Белая роза в его левой руке завораживала и притягивала к себе все взоры.

* * *

– Как вам наш доблестный командир? – спросил Ноэль, когда Картахаль, сказав свою речь, велел всем расходиться по казармам.

Лахандан вежливо улыбнулся одними губами, но глаза его оставались холодными. Аристократичный рыцарь не принимал близко к сердцу чужое мнение, но и позволить кому-либо называть себя отребьем не мог. Его коробило от этого слова, и потому командир Лу Кастель не вызвал у него никакой симпатии. Однако он понимал, что в этом они с командиром едины: тому тоже абсолютно наплевать, что думает о нем рыцарь Лахандан. К тому же, если не придираться к форме изложения, Картахаль говорил правду, а неприкрытая правда всегда выглядит непривлекательно, оттого ее обычно и не выносят на всеобщее обозрение.

Ульрих отложил меч, который с любовью полировал, и посмотрел в окно. Там гармост Бобадилья Хорн с мученическим выражением лица слушал падре Бардонеро, и видно было, что мысли его витают где-то далеко.

– Вы ничего не чувствуете? – спросил он внезапно.

– К Картахалю? – прыснул Ноэль.

Ульрих не принял шутливого тона.

– В воздухе разлито предощущение бури. Обычно такое случается перед грозой – птицы затихают, ветер прячется в лесу… Я бы назвал это громкой тишиной, если вы понимаете, о чем я. И вот сейчас такое же происходит, только там, где ничего нельзя пощупать, попробовать на язык. Где ничего не докажешь. Но я убежден, что у тревоги и беды есть свой запах, и чувствую его.

И поскольку друзья его выжидательно молчали, уточнил:

– Вы считаете меня безумцем?

– Отчего же, – ответил Лахандан. – Ты весьма точно описал, что с тобой происходит, – безумцам этого не дано. И я могу сказать о себе то же самое. Уверен, что и командир Лу Кастель тоже. Ведь он говорил с нами сегодня не об абстрактной войне, которая может разразиться, а может – и нет, неизвестно где и когда. Ставлю три против одного, что он чует ее острее даже, чем мы. Ибо он – пес войны, ее неотъемлемая часть. Ни одной войны не случилось бы без таких, как Картахаль.

– И без таких, как мы, – кивнул Ноэль.

– А вообразите, как забавно было бы, если бы вдруг никто, вообще никто – ни один человек – не явился бы на поле сражения. С обеих сторон. Что случилось бы тогда? – Ульрих весело сверкнул фиалковыми глазами. – Вот незадача.

– Что было бы, если бы меч отказался рубить? Занятная мысль. – Лахандан улегся на койку, закинув руки за голову. – Надо подумать об этом подробнее. Не знаю, возможно ли, чтобы это случилось в реальной жизни, а вот песня с такими словами получится недурная.

– Ты пишешь песни? – изумился Ноэль.

– Скорее, друг мой, я играю в сочинение музыки и стихосложение. У меня нет истинного таланта к такому ремеслу, зато желания хоть отбавляй.

– Ужасное зло – любители, исполненные желания, – съязвил Рагана, принимаясь собирать несуществующие пылинки с ножен своего меча.

– Зло, – согласился Лахандан. – Но с нами следует бороться в самую последнюю очередь.

Ульрих вздохнул.

– Ты вот спрашивал, как мне понравился Картахаль, – обратился он к Ноэлю. – Понравился. Он добрый и хороший человек. Только мне жаль его…

– Ты ничего не перепутал? – уточнил ироничный Рагана. – Тебе точно жаль его, а не нас? Потому что большая часть когорты чувствует себя как детишки, которые попали в темную пещеру людоеда, – сидят по углам, трясутся. Кажется, он нагнал на них страху.

– Мне жаль его, – упрямо повторил Ульрих, будто не слыша товарища. – Он очень несчастный человек. Он говорил, будто бессердечен, но ведь это неправда. По-настоящему бессердечный человек даже не подозревает об этом своем изъяне. Он и не знает, что там, где сердце, должно что-то биться и трепетать. Но Картахаль другой. Просто сердце его как незаживающая рана – оно все время болит, а он все время заглушает эту невыносимую боль. Хотя страдание такой силы нельзя умерить.

Он тряхнул головой, и смоляные волосы рассыпались по плечам.

– Что-то я заговорил так, будто решил сегодня же начать писать стихи – не в обиду будь сказано, Лахандан.

– Господь с тобой, – отмахнулся тот. – Я вообще начинаю сомневаться, что ты умеешь обижать.

– Умею, – коротко ответил Ульрих.

– Убивать он умеет – это мы с тобой видели собственными глазами, – хохотнул Ноэль. – А убийство тоже, до некоторой степени, обида.

Тут в казарме появились гармосты и приказали новобранцам выходить на тренировку. Ульрих, Ноэль и Лахандан поднялись с коек и молча направились к дверям, а вот остальные рыцари – человек двадцать – двадцать пять – возмущенно зароптали.

– Я чего-то не понимаю, – возмутился один из парней, мускулистый крепыш в голубом плаще с золотой пряжкой, на которой был вырезан старинный баронский герб. Вероятно, сознание собственного благородного происхождения не давало ему покоя, и он всячески пытался показать гармостам, что они ему не ровня. – Сегодня же праздник. Вы не имеете права командовать нами в наш свободный день…

Вероятно, у него нашлось бы что еще сказать по данному поводу, и он собирался развивать эту мысль и дальше, однако короткий, едва заметный, но сокрушительный удар в челюсть уложил его на пол у ног вытаращивших глаза новобранцев. Сержант подул на костяшки пальцев.

– Когда очнется, чтоб духу его не было в казарме. Увижу – искалечу. Не поймет – отправлю к Лу Кастелю, оттуда живым не выйдет. Кто еще не хочет тренироваться в праздничный день?

– Крепкая рука, – одобрительно сказал Ноэль, разглядывая распростертое на дощатом полу тело в голубом плаще. – И короткий разговор. Лахандан, вы с ним, случайно, не братья?

Гармосты привели молодых воинов на площадку, усыпанную рыхлым сухим песком. Бобадилья Хорн, Лио Бардонеро и Картахаль стояли чуть в стороне, под сенью раскидистого дуба, и наблюдали за будущими своими солдатами.

Новобранцев поделили на две группы и поставили их друг напротив друга. У каждого оказалось по противнику.

– Сражение началось, – будничным голосом сообщил один из сержантов. – Деритесь.

– Настоящим оружием? – недоверчиво спросил плечистый юноша, который, как заметил Ноэль, все время поигрывал желваками.

– Свободен, – прозвучал голос Хорна. – Можешь собирать вещи.

– Что я такого сказал? – возмутился новобранец.

Сержант брезгливо, как шелудивого щенка, взял его за шиворот и без видимого труда выволок за пределы площадки.

– Ты, – сказал второй, указывая его противнику на Ноэля. – Будешь драться с ним.

Воин хотел было заметить, что у Раганы уже есть партнер, но благоразумно промолчал.

Коротко протрубил рог, и схватка началась.

Сражаться по щиколотку в песке было неудобно, и тяжелые металлические доспехи скорее мешали своим владельцам, нежели защищали их от ран. Дрались они сперва без особого энтузиазма – давали себя знать вчерашние возлияния (в этом они хотя бы могли найти понимание у гармоста Хорна), опасение поранить партнера, жара и сознание того, что нормальные люди сейчас продолжают праздновать по всему Оганна-Ванку, а они попались как кур в ощип. Но постепенно тычки и чувствительные царапины, которых никак не избежать при таких обстоятельствах, разозлили и раззадорили рыцарей, и схватка пошла веселее.

Картахаль задумчиво глядел на своих подчиненных и что-то прикидывал в уме.

– Смертники, – произнес он наконец, ни к кому конкретно не обращаясь. – А вот эти трое мне любопытны. Что скажешь, падре?

– Скажу, что не скоро мне придется напутствовать их перед встречей с Пантократором, чему я, откровенно говоря, только рад. Я с ними еще вчера познакомился. Занятные люди. И твоя речь, Лу Кастель, им понравилась, кроме одного-единственного слова.

– Догадываюсь, – кивнул Картахаль. – Они – не отребье. Тем лучше для нас.

И повелительно махнул рукой сержанту, стоявшему у площадки. Тот подбежал, придерживая меч у бедра.

– Послушай, Алб, – приказал командир, – я хочу, чтобы тех троих, что стоят справа последними… ближе ко мне…

– Ноэля Рагану, Лахандана и Ульриха Де Корбея, – подсказал Бобадилья.

– …чтобы каждого из них атаковало по двое солдат.

Сержант поклонился и убежал. Тренировка продолжалась.

Казалось, трое названных рыцарей не заметили, что число их противников возросло. Они легко парировали прямые удары, уходили от косых рубящих, уклонялись, прогибались с гибкостью массилийских танцовщиц, совершали обманные движения и глубокие выпады, словом – развлекались. И время от времени легко касались шеи, головы или сердца партнеров, намечая места смертельных ударов, но те этого не замечали, стараясь уже чуть ли не всерьез поразить недостижимых воинов.

– Убил, – удовлетворенно произнес Картахаль, – убил, этого уложил одним ударом, еще раз, еще, и два раза подряд. Хорошая выучка у этих парней.

– Рагана воевал в отряде Уиклифа при Торогае, – доложил гармост Хорн и тут же прикусил себе язык.

Легкая дымка подернула светлые глаза командира, но сразу же и исчезла.

– Сержант, – крикнул он. – Добавьте им еще по одному.

И сражение закипело с новой силой.

Вскоре каждый из троих рыцарей, отмеченных Лу Кастелем, сражался с семерыми своими соседями по казарме. И похоже, это их тоже нисколько не напрягало. В отличие от остальных, песок им не мешал; прямые беспощадные лучи полуденного солнца они умело использовали в своих целях, подставляя то сверкающий наруч, то наплечник, то шлем и пуская солнечные зайчики в глаза атакующим. Они легко переходили из обороны в нападение и обратно, помогали друг другу и вообще – развлекались как могли. Время от времени расшвыривали особо докучливых партнеров, забывших, что это всего лишь игра, пускай и опасная, и те долго ползали по площадке, прежде чем подняться, выплевывая песок, смешанный с розовой слюной, кряхтя и охая.

– Слаженно работают, – похвалил Картахаль. – Дружно. Не будем их стравливать, хотя любопытно было бы посмотреть на этот бой.

– Да они и не захотят, – невинно вставил Лио Бардонеро.

Котарбинский монах сегодня был наряжен в коричневую кожаную куртку с бронзовыми заклепками, светло-коричневую рубаху с просторными рукавами, не стесняющими движений, плетеные кожаные штаны, при случае могущие сойти за крепкие и легкие доспехи, и высокие сапоги. Его длинные темно-русые волосы были заплетены в четыре косы до середины и забраны назад, оставляя лоб открытым, а сзади болтались пышными хвостами. В руках он держал свой любимый клевец и поигрывал им в такт сражению. Словом, ничто в этом человеке исполинского роста и богатырского сложения не указывало на его род занятий.

– На кого ставите? – спросил Картахаль, усаживаясь прямо на землю и прислоняясь спиной к стволу дуба. Он умел отдыхать в любом месте и в любом положении.

– Я – на Рагану, – моментально отозвался Бобадилья Хирн.

Он с таким интересом следил за тем, что происходило сейчас на площадке, что даже голова его перестала болеть и зеленая муть перед глазами рассосалась.

– А я на этого, серебристого. – Лу Кастель прищурился. – Красиво дерется. Элегантно.

– Его зовут Лахандан, – напомнил Бардонеро. – Хороший выбор, командир.

– Ну а ты, падре, кого предпочитаешь?

– Сложный вопрос, – прогудел добрый пастырь, наблюдая за дерущимися. – Рагана, несомненно, отличный воин, и в замке Эрдабайхе по нему горючими слезами плачут рукуйены, ищущие себе молодую смену. Но он как камень. Крепкий, несокрушимый, надежный – словом, скала.

– Разве это плохо? – удивился Бобадилья, знаком подзывая пробегавшего мимо солдата с кувшином свежей воды и жадно припадая к животворящей струе.

– Это не плохо. Даже прекрасно. Однако Лахандан, на мой взгляд, лучше. Он как звездный огонь, холодный, жестокий, бесстрастный. Может развеять тьму, а может испепелить. Опасно его недооценивать.

– Я рад, что ты со мной согласен, – довольно произнес Картахаль.

– Я вовсе не говорил, что согласен с тобой, Лу Кастель, – возразил Бардонеро. – Я всего лишь подтвердил твою мысль о том, что Лахандан лучший боец, чем Рагана. Но если бы мне пришлось поставить на кон свои кровные нобли, я бы не колеблясь сделал выбор в пользу этого юноши, Де Корбея. Ты ведь знаешь, какой я, в сущности, скопидом.

В этот момент на площадке, где шло игрушечное сражение, все переменилось.

– Хватит развлекаться? – спросил Ноэль. – Лично я голоден, как зафар.

– Я бы тоже не отказался заглянуть еще раз в «Веселый стаканчик», – поддержал его Лахандан.

– Кто я такой, чтобы нарушать столь грандиозные и великолепные планы? – рассмеялся Ульрих. – Ну что, заканчиваем?

Их противникам показалось, что они попали в эпицентр небольшого смерча. Невероятная сила выхватывала из их онемевших рук мечи, секиры и бердыши; оружие выскальзывало из непослушных пальцев и улетало куда-то вверх и назад.

Друзья не только обезоружили своих партнеров, но еще и сделали это таким образом, что каждый клинок либо секира, описав широкую дугу, эффектно вонзились в землю. Один из мечей с коротким свистом пролетел над головой Картахаля и воткнулся в ствол дуба, звеня и вибрируя.

– Похоже, что командиром эти нахалы не дорожат совершенно, – произнес тот меланхолически.

– Мы свободны? – уточнил Ноэль у сержанта. Тот перевел вопросительный взгляд на Лу Кастеля, получил в ответ утвердительный кивок и приказал:

– Свободны.

Они коротко отдали честь командирам и пошли прочь.

– Чем же тебе приглянулся Герцог? – продолжал недоумевать Бобадилья Хорн, невольно подтверждая слова Ноэля о том, что по именам их скоро называть перестанут и что в когорте прочно укрепится за Ульрихом прозвище Герцог.

Сам он все больше укреплялся в мысли, что Ноэль Рагана – незаурядный боец, и слеп тот, кто отказывается это видеть. А еще его волновал вопрос, сможет ли он сам устоять в поединке с этим воином. То, что ему не победить Картахаля, воспринималось нормально. На то он и легендарный командир Лу Кастель, семь лет подряд возвращающийся из преисподней. А вот как быть, если тебя победит новобранец?

Лио Бардонеро повел в воздухе клевцом, пытаясь жестом помочь себе выразить сложную мысль. Картахаль смотрел на него с нескрываемым интересом.

– Если твой Рагана – это скала, а Лахандан – пламя, то Ульрих – вода. Всегда изменчивая и всегда одна и та же. Она принимает форму любого сосуда, меняется с такой невероятной легкостью и при этом не теряет прежних свойств и собственной сущности. Она бывает и камнем, и воздухом, и жизнью, и смертью, но всегда остается собой. Ты любуешься сверкающей лазоревой гладью, по которой бегут золотые солнечные лучи, окунаешь руку в ласковое тепло и знать не знаешь, что под этим нежным сиянием таится мрачная бездна, полная худших твоих кошмаров.

Чернота.

Немота.

Оглушительная тишина, которую не разорвать даже предсмертным криком.

И в этой бездне скользят невиданные чудовища…

* * *

Риардон Хорн ждал великого магистра у самого входа в подземный коридор и оказался прав, потому что Фрагг Монтекассино буквально выпал ему на руки из-за потайной двери.

В лице его не было ни кровинки, губы побледнели, зрачки расширились, он часто и мелко дышал, будто ему раздробили ребра шипастой булавой, и едва волочил ноги. Так случалось всякий раз, когда он навещал своего, по определению падре Берголомо, знатного пленника.

Риардон одной рукой подхватил мавайена, а другой буквально сунул ему в зубы фляжку с давешним зельем. Вытяжка из железы теймури подействовала как по волшебству. Щеки Монтекассино хоть и остались бледными, но утратили мертвенный синевато-серый оттенок и потеплели, дыхание восстановилось, а мутные, с поволокой, глаза приобрели осмысленное выражение.

– Спасибо, мальчик мой, – произнес он, все еще с трудом выговаривая слова. – Теперь уж я сам.

– Оно того стоило? – Риардон заботливо накинул на плечи магистра теплый плащ, подбитый мехом. Опыт подсказывал, что теперь день или два Фрагга будет трясти от сильного холода, вне зависимости от того, что в Оганна-Ванке стоит теплая и ясная погода. Даже на солнцепеке он не почувствует облегчения. – Он сказал вам хоть что-нибудь?

– Что-нибудь сказал, а как же, – прохрипел Монтекассино, ковыляя в сторону кабинета. – Только вот как мне разобраться с его советами? Иду я, видишь ли, не туда. Ищу не в той стороне. А куда мне прикажете идти, если война? Что, глаза закрыть, а там хоть трава не расти? Или он думает, я могу отрастить себе крылья, сидеть под потолком на насесте и размышлять понемногу о судьбах вселенной? Это я, видите ли, Ардамалех…

– Так и сказал?! – ужаснулся Хорн.

– Иносказательно, – успокоил Фрагг бедного рукуйена. – В философском смысле. Ты же знаешь его – он слова в простоте не произнесет.

«Знаешь» было большим преувеличением.

Юноша вспомнил свое единственное посещение пещерного каземата, испещренного рунами, и содрогнулся. Всякий раз, когда Фрагг Монтекассино говорил о том, что ему однажды придется занять трон великого магистра, он первым делом вспоминал о крылатом пленнике подземелья, и его посещала дикая мысль – бросить все и скрыться в неизвестном направлении.

Разумом он понимал, что крылатое существо, запертое в подземелье, не держало зла на своих тюремщиков, более того – как могло, оберегало их и вело себя весьма лояльно, а порой – доброжелательно. Но душа, бедная, мудрая душа его отчаянно и бурно протестовала, понимая, что какая-то крохотная ее часть угасает, как светлячок, раздавленный каблуком, после каждой такой беседы. Он чувствовал, как капли жизни по одной вытекают из него, как останавливается сердце, как замерзает кровь в жилах в присутствии грозного повелителя тьмы.

Каждый разговор с ним обходился посетителю в несколько дней, переписанных со счета жизни в пользу смерти.

Фрагг Монтекассино никогда не рассказывал своему помощнику, как он пленил это невероятное создание, как заточил его в рунную пещеру и отчего между ними, несмотря на это, установились едва ли не дружеские отношения – насколько они вообще возможны между смертным и бессмертным существом, между тем, чья жизнь измеряется минутами, и тем, кто видел, как зажигаются и гаснут созвездия, которых нет на теперешнем небосклоне.

Три длинных глубоких параллельных шрама, тянущиеся от правой ключицы к подреберью, были получены мавайеном гро-вантаров в столкновении с этим созданием, но Риардону Хорну хватало мудрости, чтобы понимать – сии раны пленник подземелья нанес непреднамеренно, иначе Фрагга давно бы не было среди живых.

– Все собрались? – спросил между тем великий магистр.

– Ждут в кабинете.

– Ох, с каким бы удовольствием я теперь поспал, но разве дадут?

Риардон незаметно подставил локоть, а Фрагг, также не акцентируя на этом внимания, на него оперся.

– Вероятно, – произнес он после паузы, – я услышал самую важную вещь из тех, что могут помочь нам победить. Вероятно, он дал мне бесценный совет. Но, видит бог, я еще не понимаю, как его можно использовать тут – в реальной жизни, со всеми ее проблемами и дурацкими событиями. Впрочем, я не считаю, что зря потерял еще пару дней жизни: видел бы ты, какую красоту он создал из тех камней, которые я принес ему в прошлый раз. Поверь мне, оно того стоит…

* * *

Дюку Субейрану стоило больших трудов уговорить принцессу немедленно покинуть столицу и отправиться в провинцию.

Эдесса капризничала, скандалила, разбила несколько хрустальных вазочек в своем кабинете и долго колотила по стене небьющейся, золотой вазой, причем с такой яростью и силой, что смяла драгоценный сосуд. Но, в конце концов, лесть, поцелуи, просьбы и ссылки на предсказания хатанского звездочета Оканьи, к чьему мнению ее высочество в этом месяце прислушивалась, привели к нужному результату, и теперь все в замке бегали туда-сюда, часто без смысла и цели, перетаскивали с места на место кипы тонкого шелкового белья, теплые – совершенно ненужные в этой жаре – вещи, книги, украшения и притирания, серебряную посуду; и все это вместе называлось словом «переезд».

Когда Гай Субейран наконец покинул дворец герцогов Атри, то чувствовал себя приблизительно так, как чувствует себя человек, в одиночку сразившийся с пятью Золотыми наемниками Гадрумета или убедивший массилийского лавочника сбросить три серебряных лера при покупке на пять сотен. Знающие люди утверждали, что последнее деяние в гораздо большей степени заслуживает звания героического.

Единственное соображение как-то примиряло его с действительностью: затянувшаяся история приближается к логической развязке, и скоро вздорная зиккенгенская принцесса и ее злобные отпрыски перестанут играть в ней важную роль. От них можно, и даже необходимо, будет избавиться, и об этом дюк всегда думал с каким-то плотоядным почти удовольствием. Даже тот факт, что в лице Эдессы Атри он потеряет лучшую любовницу из всех, что когда-либо имел, не останавливал его в желании собственными руками свернуть ее хрупкую шейку и услышать хруст ломающихся позвонков, от которого так противно ноют зубы.

Маленький грум вывел из конюшни его любимого каурого жеребца по кличке Нест, и Субейран взлетел в высокое седло с легкостью и изяществом, стяжавшими ему славу одного из лучших кавалеристов. Он легонько тронул коленями бока скакуна; благородное животное повернуло к нему великолепную рыжую голову с бледно-желтой гривой и повело черным глазом. Дюк ласково потрепал его по холке, и конь взял с места в карьер.

Прохожие, прогуливавшиеся по широким улицам Оганна-Ванка: завидев вдалеке всадника в серебристом камзоле, похожего на диковинную рыбу, вытащенную из воды, опасливо жались к стенам домов. Крутой нрав хварлингского вельможи был известен далеко за пределами его дворца. Но сегодня дюк не получал обычного удовольствия от быстрой езды и от испуга глупых горожан, которых он презирал с той же силой, с какой его воинственные северные предки презирали изнеженных, слабых южан.

Субейран ехал на встречу с тем, от кого зависел успех всего предприятия и воплощение его давнего тайного замысла – стать королем Охриды и положить начало новой тысячелетней династии.

Согласно старинным семейным преданиям, тогда, в далеком Хваре, его предки считались куда более могущественным и знатным родом, чем род дюка Гинкмара, и только несчастливая случайность помешала им взойти на престол. Теперь же, когда Хвар являлся всего только одной из провинций огромного охридского королевства, о высоком происхождении Субейрана вспоминали и того реже. Это угнетало и оскорбляло гордого, самолюбивого, жаждущего власти вельможу.

Он не понимал, как, имея в своем распоряжении такую грандиозную силу, какую представлял собой орден гро-вантаров, военный гений Де Геррена, великолепно обученную и вооруженную армию и полную казну, Могадор эт Альгаррода еще не подчинил себе окрестные территории и не присоединил их к охридской короне. Жалкий монарх, негодовал Субейран, разве он не видит, что мог бы править империей, простирающейся от моря и до моря, равной которой не было бы во всей Медиолане. Нет, недостоин королевского венца тот, кто не радеет о благе своей страны и не стремится приумножить ее земли и богатства.

Если представить себе Охриду как огромный винный погреб, то Гай Субейран в нем являлся выдержанным вином мести урожая 500-х годов Второй эпохи.

Когда во время верховой прогулки в лесу – это случилось лет пять назад, в Хваре, где Субейран ежегодно проводил два осенних месяца, – к нему приблизился всадник в зеленой чешуйчатой броне и остроклювом шлеме с пышным султаном жестких седых волос и предложил отвлеченно побеседовать о будущем Охриды, дюк заподозрил в нем дознавателя Сумеречной канцелярии, специально подосланного Гусом Хиттингом, чтобы получить наконец долгожданный повод для ареста и казни опасного вельможи. Субейран знал, что коварный чегодаец видит все его тайные мысли и устремления и только мягкотелость Могадора (за которую, впрочем, дюк не раз возносил молитвы красноглазому Ингельгейму) мешает ему расправиться с тем, кого он вполне обоснованно полагает врагом. Но то оказалось лишь первое, поверхностное впечатление.

Осторожный хварлинг, не имеющий привычки откровенничать ни с кем из владеющих даром членораздельной речи и поверяющий все свои горести, тревоги и тайны только жеребцу Несту и двум любимым псам, внезапно отбросил привычную недоверчивость. Он уверовал в то, что боги услышали его мольбы и послали того, кто поможет ему начать и завершить дело его жизни. Ибо одинокий всадник не был похож на обычного человека, как его скакун мало походил на обычного коня.

Нет, издалека к нему было не придраться, да и вблизи, казалось бы, тоже. Две руки, две ноги, одна голова…

Но шелестящий, как ветер над могильными плитами, голос, холод которого замораживал душу, от которого холодели кончики пальцев, будто их опустили в ледяной горный ручей, не мог принадлежать смертному. Раскосые, вздернутые к вискам глаза завораживали немигающим желтым взглядом. Однажды, лет двадцать назад, юный Гай столкнулся в лесу с детенышем василиска (что и спасло ему жизнь). Так вот, у крохотной бестии был точно такой же взгляд и такие же глаза. А бледные, длиннопалые руки с голубыми прожилками обладали ужасной силой – как-то раз Субейран видел, как тот, кто представился ему рыцарем Арбогастом, растер в пыль увесистый камень.