Текст книги "Белый Паяц"

Арбогаст предложил ему помощь, не вдаваясь в объяснения, отчего дюку оказана такая милость. Тот сам придумал причину: ведь может же быть так, что языческие боги недовольны правлением Пантократора и мечтают вернуть себе былую славу и власть. А известно, что богам для этого необходимы люди, ибо потусторонние сражения за небесный престол ничего не значат, если тень их не отброшена на землю.

Хварлингский дюк полагал себя избранным потому, что сам никогда не отступался от древней веры своих предков и, несмотря на опасность разоблачения, приносил щедрые жертвы в красном храме Ингельгейма и Йорейг, спрятанном в глубине холодных Могелонских фьордов.

Именно рыцарь Арбогаст посоветовал Гаю Субейрану сыграть в сложную и опасную многоходовую игру, ставкой в которой, с одной стороны, была голова мятежного хварлинга, а с другой – престол Охриды. Всех сложностей и хитросплетений этой игры не понимал и сам дюк, но одно он знал наверняка – вскоре Медиолана будет охвачена пожаром великой войны из тех, что решают судьбы народов и сметают с лица земли целые страны. И разумнее всего вовремя оказаться на стороне победителя, предложив ему дружбу и нерушимый союз.

Ничего не стоит связать себя словом, внушал вельможе таинственный советчик. Ведь слово не материально, его можно дать, а можно без труда забрать обратно, для чего не требуется дополнительных усилий. И ничего зазорного в этом нет для того, кто собирается создать великую империю, а значит, обязан руководствоваться исключительно высшими интересами. Монархи – не обычные люди, и к ним неприменимы стандартные правила и законы. Главное – помнить, что все новые миры создаются на развалинах старых, отживших свое. И наиважнейшее, что теперь нужно сделать, – вовремя вступить со своей партией, дабы ускорить падение Охриды – этого колосса на глиняных ногах, а после, с помощью великого завоевателя, захватить в ней власть. О том, как избавиться от этого сюзерена, они поговорят после, когда корона охридского королевства будет сверкать на челе Субейрана.

А пока, дабы отвести от себя подозрения Сумеречной канцелярии и Фрагга Монтекассино, необходимо занять их внимание кем-то другим. И зиккенгенские принцы как нельзя лучше подходят на роль ягненка, которым умелый охотник приманивает хищника к западне.

Только об одном постоянно напоминал Арбогаст своему союзнику: как бы смел и решителен тот ни был, но одного человека в Охриде он должен бояться пуще собственной смерти – мавайена ордена гро-вантаров. А на невежливый, в сущности, вопрос Субейрана, как он сам относится к главе рыцарей Эрдабайхе, желтоглазый демон ответил коротко и откровенно:

– Боюсь. Разумеется, боюсь.

* * *

Наступил рассвет, но и он не принес облегчения и избавления от кошмаров минувшей ночи. Тьма рассеялась, а ужасы остались, и было совершенно неясно, как теперь жить и как умирать.

Город горел. Каменные города ведь тоже горят, просто надо уметь их поджечь.

От оранжереи валил тяжелый, густой дым, смешанный с запахами цветов, смолы, эфирных масел и ароматной древесины.

Дворцовая площадь почти опустела. На узких улочках гремели слабые отголоски давешнего сражения, но защитников Мараньи почти не осталось, и единственное, что могли сделать одинокие воины, – это как можно дороже продать свою жизнь. Большинство варваров ломились в тяжелые двери храма, из-за которых доносилось нестройное пение, прерываемое приглушенными рыданиями.

Тела убитых и раненых лежали так плотно, что Юберу Де Ламертону пришлось перебираться через них, как через бурелом в лесу.

Комт пребывал в необыкновенном состоянии, когда каждая мелочь видна как под увеличительным стеклом.

Он обратил внимание на маленькое гнездо, прилепившееся на завитушке резной капители, и свесившуюся из него голубовато-серую головку мертвой птицы. Они с птицей были хорошо знакомы в той, мирной, жизни, представляющейся теперь не более чем сном или выдумкой. Он всегда подкармливал ее по утрам, стоя на террасе.

В зеленой мраморной чаше фонтана, в бурой и мутной от крови воде метались испуганные, задыхающиеся золотые рыбки. Их мир тоже пришел к концу.

Пробежал по краю площади прихрамывающий седой мужчина, спасаясь от двух рослых варваров. В правой руке он держал маленькую желтую собачку со смешными черными бровками, а в левой – визжащего пухлого поросенка, завернутого в тряпочку. Он прижимал их к груди, как матери прижимают детей, и несчастные тварюшки льнули к нему, ища защиты, которой он не мог дать ни им, ни себе самому.

Де Ламертон кинулся было на помощь, и один из варваров обернулся на его хриплый безнадежный крик, но второй продолжал гнаться за горожанином. Они завернули за угол дворца, и оттуда послышался жалобный, почти детский вскрик.

Комт, содрогаясь от ужаса и ненависти, подскочил к верзиле в кожаных доспехах и с разбегу вонзил лезвие меча ему в грудь по самую рукоять. В этот момент он не чувствовал ни боли в разбитых ребрах, ни страха, ни сомнений. Его переполняла жалость к старику и невероятный, испепеляющий сердце стыд – он не смог защитить мирок, который с такой любовью строил сам и научил строить других. Эта умирающая любовь и жалость сделали его непобедимым воином. Варвар умер, даже не успев понять, как это произошло.

А Де Ламертон, хромая и спотыкаясь, сплевывая густую красную слюну, заковылял в ту сторону, куда убежал горожанин. Он нашел его там, недалеко от маленького садика, в котором недавно так торжественно высадил красные массилийские пальмы. Старик лежал, распластавшись на пестрой серой брусчатке, закрывая собственным телом обеих зверюшек. Из-под его живота медленно и неумолимо полз похожий на толстую змейку бурый ручеек.

Кто-то жалобно пискнул. Правитель, торопясь, будто это что-то теперь меняло, приподнял немыслимо тяжелое тело и вытащил из-под него сперва бездыханное тельце собачки, а затем дрожащего и слабо брыкающегося поросенка. Свинка уже не могла визжать, но стала так нелепо и трогательно тыкаться розовым, пятачком то в лицо хозяину, то в морду пса, что у комта слезы навернулись на глаза.

Он заплакал впервые за эту бесконечную ночь, и заплакал не над людьми, которые сражались и умирали рядом с ним, а над двумя бессловесными тварями. Поросенок взглянул на него умными темными глазами под седыми ресничками, виновато моргнул и неожиданно прижался к окровавленной ладони Де Ламертона холодным сухим рыльцем. Копыта его мелко дергались. Он тоже боялся умирать в одиночестве, и человек – как ни нелепо и даже кощунственно выглядело его неуместное сострадание после всего, что ему пришлось увидеть сегодня, – не смог отказать ему в этой милости. Качаясь от слабости и утирая тыльной стороной ладони пот и кровь, заливающие правый глаз, он терпеливо сидел возле этих троих, пока они – человек, его собака и свиненок – не встретились там, за гранью.

А иначе все в мире не имеет смысла.

Юбер понимал, что скоро истечет кровью, если раньше его не убьют вражеские воины, но молил Пантократора лишь об одном: чтобы ему позволили еще раз встретиться с варварским вождем.

Иные желания настолько сильны, что сбываются немедленно.

Молодой предводитель вражеского войска сидел на ступенях полуразрушенной дымящейся оранжереи, вертя в пальцах какую-то безделушку в темных бурых пятнах. Лицо его было печально, как если бы это его родной город уничтожили беспощадные враги. Увидев хромающего по направлению к нему правителя, он несмело улыбнулся и взмахнул рукой.

И столько всего почудилось Де Ламертону в этом жесте: и приветствие, и сострадание, и успокоение – дескать, не волнуйся, я тебя и дожидаюсь, чтобы дать тебе еще один, последний шанс; и обреченность на поединок, смертельный не для него; и такое искреннее понимание – что комт взвыл, как раненый зверь, обнаруживший, что охотник разорил его гнездо.

Невероятным образом ему было жаль и себя, и охотника.

– У вас прекрасные розы, – сказал юноша, когда Юбер подошел поближе.

Его хоттогайтский звучал безупречно.

– Были прекрасными, пока вы их не уничтожили, – сухо ответил комт.

– Поверьте, я сожалею всем сердцем. Но это неизбежно.

– Оставим пустые слова. Нас ждет более важное дело.

– Я к вашим услугам, – поклонился вождь. – Меня зовут Хар-Даван. Я – рахаган манга-ди-хайя.

Он вытащил из чехла свой удивительный топор, лезвие которого представляло собой распахнутые драконьи крылья, и церемонно отдал честь врагу, соблюдая этикет, как истинный рыцарь, а не варвар, явившийся из-за Тель-Мальтолы.

А Юбер Де Ламертон как завороженный, не отрываясь, смотрел ему прямо в глаза. Правый глаз рахагана сверкал сапфировым светом, а левый полыхал невыносимым багровым пламенем.

Они обменялись первыми ударами, и комт понял, что Хар-Даван мог бы убить его при первом же выпаде. Но отчего-то ему важно поговорить на прощание со своим врагом.

– Я хочу, чтобы вы знали, правитель, – однажды я построю прекрасный город с синими башнями, золотыми шпилями и белыми храмами. В нем будут сотни бассейнов и фонтанов с прозрачной холодной водой и множество зеленых тенистых парков. Я разобью цветники и оранжереи. Там будут тысячи тысяч роз. Самую красивую я назову вашим именем, обещаю.

И вонзил навершие топора в сердце Де Ламертона в ту самую секунду, когда с грохотом обрушилась вниз крыша оранжереи.

Комт умер вместе со своими розами.

Любой человек умирает, в сущности, только тогда, когда уходит в небытие весь его привычный мир.

А Хар-Даван долго еще сидел возле поверженного рыцаря, скрестив ноги, и рассказывал ему об увитых плющом и виноградом красных стенах Эрем-аугалы и висячих садах Коронеи. Он не был безумцем и знал, что рыцарь его не слышит, да и разве он станет слушать того, кто его убил; и что честная, светлая душа его сейчас уже далеко отсюда и любуется другими, куда более красивыми цветами.

Но никто иной не смог бы понять его лучше…

* * *

Увидев бледное лицо Фрагга Монтекассино с огромными сиреневыми тенями под запавшими глазами, падре Берголомо тяжело вздохнул, но ничего не сказал. А вот Гус Хиттинг и генерал Де Геррен, расставшиеся с великим магистром всего несколько часов назад в тронном зале дворца Альгаррода, не сумели скрыть удивления. Им показалось, что они разговаривали с каким-то другим человеком. Однако задавать вопросы было бесполезно, и они, утешившись мыслью, что у гро-вантаров есть свои тайны, поспешно сделали вид, что их занимает исключительно тема войны.

Впрочем, так оно и было, по большому счету.

Монтекассино, зябко кутаясь в плащ, уселся в кресло, стоявшее под окном и ярко освещенное первыми солнечными лучами. Он кивнул Риардону, и тот, отвесив общий поклон, заговорил:

– Великий магистр полагает, что вы уже знаете, господа, печальную новость. Маранья атакована варварским войском, явившимся из-за хребта Тель-Мальтола. К сожалению, в настоящий момент больше нам о враге ничего не известно. Как неизвестна судьба защитников пограничной крепости. Однако прогноз коменданта был неутешительным.

– Тогда дело плохо, – вздохнул Де Геррен. – Комт Юбер Де Ламертон – талантливый и опытный солдат. Я хорошо его помню. Если бы не всепоглощающая страсть ко всяким цветочкам-кустикам-яблонькам, он бы уже дослужился до командующего корпусом. Я бы охотно доверил ему тяжелую пехоту или колесницы. Несмотря на то, что он вечно витал в эмпиреях, а может, и благодаря этому, он был одним из самых расчетливых, выдержанных и здравомыслящих офицеров. Если он считает, что неизбежно проиграет сражение – сие не паника, не трусость, как может показаться на первый взгляд, а всего лишь констатация весьма неприятного для нас факта.

– Если к завтрашнему вечеру от него не поступит новых известий, – негромко сказал Риардон, – это тоже будет своего рода известием.

– Более всего меня угнетает, что мы не предусмотрели возможность нападения со стороны Тель-Мальтолы. – Де Геррен скривился, как от зубной боли. – Как жалкие варвары осмелились начать войну с Охридой?

– Не жалкие варвары, нет. Манга-ди-хайя, – моментально откликнулся Гус Хиттинг, и только теперь присутствующие заметили, что он вот уж минут десять как никого не перебивает, и это обязательно что-нибудь значит, но вот что?

Начальник Сумеречной канцелярии успел переодеться в зелено-золотистые многослойные одежды и выглядел как нахохленная райская птица.

– Что еще за манга-ди-хайя? – удивился полемарх.

– Так называют себя объединенные племена Айн-Джалуты.

И в ответ на удивленные взгляды собеседников Хиттинг пояснил:

– Нынешний чегодайский халкомелем – мой старинный приятель. Мы вместе начинали службу. Время от времени, в память о былой дружбе, он делится со мной важной информацией.

Присутствующие, не сговариваясь, подумали, что подобное поведение халкомелема можно объяснить только одним: тем, что и Сумеречная канцелярия порой раскрывает ему секреты охридской короны – исключительно по старой дружбе. Но поскольку сведения чегодайцев пришлись как нельзя более кстати, то все дружно решили не акцентировать внимание на подобных деталях. В конце концов, каждому ведомству присущ свой особенный стиль работы, и никому еще не удавалось вовсе никогда не нарушать правила. В конечном счете, только невероятная толщина каменных перекрытий и замковых стен мешала гостям великого магистра с головой окунуться в нюансы, свойственные здешней, лишь на первый, поверхностный взгляд тихой обители.

– И что же говорит об этих варварах чегодайский халкомелем? – блеклым, хрипловатым голосом спросил Фрагг Монтекассино.

– Говорит, что до недавнего времени за хребтом Тель-Мальтолы думали только о межплеменных распрях и выживании. И лишь недавно там объявился новый, молодой правитель, объединивший все племена и кланы под своей властью. Его зовут Хар-Даван. Он называет себя рахаганом манга-ди-хайя. Собственно, это он и дал новое имя своему народу.

– Рахаган, рахаган, позвольте… – забормотал Де Геррен. – Что-то удивительно знакомое, вот только никак не могу вспомнить что…

– Ничего странного, – снова откликнулся Монтекассино. – Это название владык древнего Баласангуна.

– Только этого нам и не хватало! – в сердцах воскликнул падре Берголомо.

– Баласангун – даже если верить, что это не красивая легенда, – исчез с лица земли настолько давно, что его трагическая и возвышенная история никак не может влиять на происходящее сегодня и сейчас, – уверенно произнес Хиттинг. – Во всяком случае, я не представляю, какую опасность может представлять для нас сказка о погибшем в огне королевстве; зато прекрасно представляю угрозу, которую несет Охриде несметное полчище диких и кровожадных варваров, как бы они себя ни именовали.

Падре Берголомо кротко поморгал седыми ресницами.

– Видите ли, любезный Гус, дело в том, что гессерские манускрипты изобилуют подробными описаниями падения Баласангуна. Это великое царство погубил Ардамалех…

В кабинете великого магистра гро-вантаров воцарилась тишина, которую нарушил недовольный голос Хиттинга:

– Еще один или тот же самый?

– Понятия не имею, – честно признался старик. – Но примите во внимание, что гессеры – это потомки выживших в той страшной войне баласангунцев и что гессерские шаманы – наследники древних иерархов Коронеи и хранители их тайн и знаний.

– Голова кругом от всех этих ваших мистических штучек, – вспылил чегодаец. – Ни нормально повоевать, ни лазутчиков послать, ни украсть секретные документы – всего будет мало, потому что – что ни день, то новый сюрприз. Хотите сказать, что наш прыткий рахаган и есть ваш таинственный Ардамалех?

– Не исключено. Совсем не исключено, – пробормотал Монтекассино.

– Ну и долго ли сдуреть? – сердито спросил Гус.

Генерал Де Геррен кашлянул, привлекая к себе внимание.

– Господа, – сказал он. – Не кажется ли вам, что мы постоянно отвлекаемся на детали, а между тем нам необходимо обсудить главную проблему: как справедливо заметил любезный начальник Сумеречной канцелярии, как бы ни называл себя наш враг, а воевать с ним придется. Так что меня больше всего беспокоит наш план действий. Ибо при известии о том, что началась война – и даже не при известии, а при малейшем слухе, – зиккенгенцы начнут свою игру. Положим, для поддержания порядка в столице хватит и рыцарей Эрдабайхе, но в провинции…

– Увы, нет, – возразил великий магистр. – Мы говорили об этом сегодня ночью. Мои гро-вантары и так разрываются на части, чтобы везде поспеть. Полагаю, теперь им придется еще тяжелее. Так что не рассчитывайте на них в этом противостоянии.

– Тем более. – Полемарх нахмурился. – Тем более. Какая-то часть войск должна постоянно контролировать ситуацию в Охриде. В бой я могу послать монгадоев и эргов Гадрумета, части Ки Ларго, когорту корифоров Бавана, панцирную пехоту Кастеллиона, часть рыцарской конницы и когорту Созидателей.

– Не так уж и мало, – улыбнулся Фрагг. – Особенно если учесть, что командовать ею будет лучший полководец Медиоланы.

Де Геррен поклонился:

– Благодарю вас за комплимент, магистр, однако вы не хуже меня понимаете, как это ничтожно мало, – если успели ознакомиться с донесением комта Де Ламертона. А зная вас, я нисколько не сомневаюсь, что успели и даже произвели приблизительные подсчеты.

На лице великого магистра мелькнула довольная улыбка. Он не любил грубой лести, но ценил похвалу, исходящую из уст тех, кого он по-настоящему уважал и чье мнение ценил.

– Я боюсь, чтобы нам не пришлось воевать одновременно с двумя противниками: с этими варварами манга-ди-хайя и со сторонниками зиккенгенцев, – гнул свою линию полемарх.

– Говорил я королю, что нужно казнить Субейрана, – не вытерпел Гус Хиттинг. – И скажите мне, Фрагг, неужели в вашем распоряжении нет ни одного подходящего оборотня, который бы навестил герцогиню Атри в ее опочивальне? Или упыря какого-нибудь. На худой конец, давайте попросим Керберона. Я думаю, он не откажет нам в такой ничтожной услуге.

– Поздно, – ответил Монтекассино. – И вы сами знаете это. Теперь смерть зиккенгенцев более на руку мятежникам: они сделают из них мучеников, а мученики всегда вызывают больше сочувствия у простого люда, нежели высокомерные и жестокие нобли. Это во-первых. А во-вторых…

Что во-вторых, он не договорил, снова погрузившись в свои мысли. Его собеседники даже не пытались их угадать, но сделали для себя вывод, что дюк Субейран по какой-то причине представляет особенный интерес для великого магистра ордена гро-вантаров.

– Нам в любом случае придется воевать не с двумя, а с тремя врагами, – взял слово Риардон Хорн. – Не забывайте, господа, о легионах тварей Абарбанеля, обрушившихся на земли Медиоланы.

– И хотели бы забыть, да ни вы не дадите, ни они, – буркнул чегодаец. – Халкомелем Асим тоже сообщает об участившихся нападениях Псов, демонов и прочей нечисти. Он весьма этим обеспокоен, ибо в Чегодае подобные инциденты находятся в ведении его канцелярии.

– А он, случайно, не сообщил вам, насколько сильно войско рахагана? – поинтересовался Де Геррен.

– В том-то вся и беда. – Видно было, что начальник Сумеречной канцелярии поколеблен до самых основ таким вопиющим проколом в работе своей службы. – Ни мои наблюдатели, ни шпионы наших добрых соседей не докладывали о проблемах, которые могли возникнуть за Тель-Мальтолой. Никто не ожидал, что у новоявленного Ардамалеха окажется так много воинов и что они будут так прекрасно вооружены.

Еще несколько лет тому назад все эти разрозненные и малочисленные кланы довольствовались грубыми бронзовыми и медными изделиями, совершенно не знали доспехов, одевались в шкуры и благополучно прозябали в своих болотах и затопленных ядовитых лесах. О каком завоевании мира могла идти речь, если они понятия не имели о том, что возможно возвести каменную крепость? Их поселки окружены бревенчатыми частоколами – это максимум того, на что способны их, с позволения сказать, строители. Их воображение не простиралось дальше того, чтобы поклоняться обычным болотным демонам. Да у них даже верховых и тягловых животных не было! Если они для кого и представляли интерес, то только для дотошных книжных червей, которых занимает всякая живая тварь.

Разумеется, мы не обращали внимания на Айн-Джалуту, ибо были уверены, что сотня конных рыцарей просто сметет любой из этих кланов, буде он отважится совершить нападение.

Логики и мистики Чегодая, Массилии и Аэтты, я уже не говорю о наших умниках, в один голос утверждали, что в ближайшие двадцать-тридцать лет нам не о чем беспокоиться. Голову давали на отсечение…

– Голову? – плотоядно облизнулся Монтекассино, и в его глазах загорелся нехороший огонь. – Давали? На отсечение? Ничего, я еще спрошу у них, как это могло получиться, чтобы их прогнозы и расчеты не оправдались. Зачем они тогда вообще сдались?

– Будем надеяться, что этот рахаган не слишком талантливый военачальник, – вздохнул падре Берголомо, потирая ноющие виски.

Риардон Хорн, заметив, что великий логофет отчаянно устал и держится из последних сил, подал ему маленькую серебряную чашку с укрепляющим напитком.

– Не знаю, что хуже: головная боль или это ваше зелье, – признался Берголомо, однако сделал большой глоток.

Его примеру последовал и Гус Хиттинг.

– Не стоит питать неоправданные надежды, – покачал головой великий магистр. – Человек, сумевший объединить дикие племена и вечно враждующие кланы – помнится, среди них были и людоеды, – обладает недюжинными талантами. Нам предстоит настоящая война, без поправок на варварское происхождение и темноту противника. И нам предстоит как-то в ней победить…

– Куда мы денемся, – вздохнул Де Геррен. – Господа, я вынужден откланяться. Мне предстоит военный совет, на котором я должен буду проявлять чудеса ораторского искусства, чтобы сообщить моим командирам все, что им необходимо знать, и при этом не сболтнуть лишнего.

– А я отправлюсь на доклад к его величеству. Введу в курс дела и подам указы на подпись.

И Гус Хиттинг зашелестел толстой кипой пергаментов. Подобное количество документов, требующих немедленного рассмотрения и утверждения, неизменно приводило короля в состояние, близкое к паническому. Он ужасно не любил бумажную волокиту и именно ею был вынужден заниматься каждый день не менее пяти часов.

Они вышли одновременно, и Фрагг, Берголомо и Риардон Хорн остались в кабинете втроем.

– Совсем худо тебе? – участливо спросил логофет, подходя к окну и останавливаясь у подлокотника кресла.

– Риардон, принеси табурет для падре. А еще лучше – уютное кресло. Нам нужно посекретничать, – приказал магистр.

Когда юноша выполнил его приказание и покинул комнату, в ней надолго воцарилось молчание. Впрочем, тишина эта вовсе не была гнетущей. За то и ценили оба владыки общество друг друга, что могли молчать часами обо всем на свете.

– Ну, что там? – наконец спросил Берголомо, скосив глаза вниз.

– Как обычно. Он сказал, я не там ищу, и я вот все время лихорадочно думаю, что же я упустил.

– Человек – не Пантократор, он не может быть в курсе всего. Смирись с тем, что ты не вездесущ и не всеведущ, и тебе станет легче жить, – без тени издевки посоветовал великий логофет. – Не стоит расплачиваться собственной жизнью за жалкие крохи пускай и величайшей, но не человеческой мудрости.

– У меня есть как минимум три кандидатуры, претендующие на звание ардамалеха, – деловито сказал Фрагг.

Слово «ардамалех» он намеренно произнес как бы с маленькой буквы.

– Трое, – повторил он, роняя голову в ладони. – И это только теперь. Уверен, нас ждут и другие новости.

– Первый – это варварский рахаган, – принялся считать священник, загибая пальцы в темных старческих веснушках. – Второй, положим, дюк Субейран. Верно?

– Верно.

– А кто же третий?

Фрагг безнадежно махнул рукой.

– Я.

– Что за ересь?

– Он так пошутил, но ведь в каждой шутке есть только доля шутки, а остальное правда.

– Давай все-таки остановимся на двух кандидатурах, – жалобно попросил падре Берголомо. – Мне пока что трудно принять последнюю новость.

– С удовольствием, – согласился мавайен. С любопытством взглянул на собеседника. – А как тебе нынешней ночью понравились паяцы?

– В них есть что-то притягательное, – ответил падре Берголомо, подумав. – Мрачное и притягательное. Нечто подобное я испытываю, когда смотрю в бездонный колодец. И вниз упасть страшно, и невозможно отвести взгляд. Разумеется, при условии, что я знаю об их истинной сущности. Иначе я бы просто прошел мимо них. Взглянул, вздрогнул и все-таки прошел.

– Они искали его, – пробормотал мавайен. – Я уверен, что они высматривали его в этой толпе. Но зачем? Зачем черным паяцам дитя Абарбанеля? Что он может дать им такого, чего они не могут взять сами?

– Тебе страшно, – с утвердительными интонациями сказал Берголомо.

– Разумеется. А тебе разве нет?

– О моих кошмарах не стоит даже заговаривать, – твердо сказал старик. – Всего времени не хватит, чтобы их описать. Меня сильно встревожило упоминание о Баласангуне, – произнес он внезапно.

– Думаешь, этот варварский вождь не случайно объявил себя рахаганом?

– Возможны ли подобные случайности в принципе?

– Конечно нет.

– И откуда бы он узнал само это слово?

– Проклятая глухомань! – неожиданно выругался Фрагг. – Мне и в голову не приходило держать эти пустоши и чащобы под контролем.

– Не казни себя, ты и так делаешь невозможное.

– Как видишь, не все.

– Фрагг, – осторожно спросил падре Берголомо. – Не мне задавать такие вопросы, но теперь не до сантиментов. Почему тебе действительно не избавиться от дюка Субейрана так, чтобы не ранить чувствительную душу нашего государя? Хочешь, я действительно попрошу Керберона, если ты почему-либо не можешь воспользоваться услугами собственных подданных либо пленников…

– Господь с тобой! – замахал на него руками Монтекассино. – Я так себе и представляю: сперва ты просишь Керберона исполнить эту «невинную» просьбу, а потом до самой смерти, дай бог лет этак пятьдесят, грызешь себя ежедневно не хуже, чем голодный пселлус грызет душу последнего грешника. Да и ни к чему все это.

– Ты чего-то недоговариваешь.

– Если я начну рассказывать тебе о каждой мелочи, ты окончательно расстроишься. А у меня не так много близких людей, чьим душевным спокойствием я дорожу.

– Я и так сплю неспокойно.

– Но все-таки спишь.

* * *

Как только Гай Субейран покинул стены дворца Атри, зиккенгенская принцесса повела себя довольно странно.

Во-первых, она кликнула степенного толстого мажордома и приказала немедленно угомонить суетящихся слуг и перестать изображать бестолковые и шумные приготовления к отъезду. Она велела расставить по прежним местам мебель и посуду, отправить груженную сундуками карету в путь, не дожидаясь хозяйки, а ей – оседлать на конюшне гнедую кобылу. При этом из ее голоса удивительным образом исчезли те визгливые, истерические нотки, которые доводили до бешенства ее сыновей и хварлингского вельможу.

Эдесса Атри ненадолго удалилась в свои покои, а появилась оттуда в костюме всадника, чудесно облегавшем ее по-прежнему стройную фигуру. Герцогиня облачилась в темно-зеленый камзол с золотым шитьем, золотистые рейтузы и высокие сапоги, доходящие до бедра. Ее тонкая талия была перетянута зеленым поясом, на котором болтался легкий меч. Лишь немногие из приближенных рыжеволосой зиккенгенки знали, что он висел там вовсе не для украшения или создания стиля, а мог при случае покинуть ножны. Эдесса Атри великолепно обращалась с холодным оружием. Искусству фехтования ее долго и терпеливо обучал отец, так никогда и не смирившийся с тем, что не имел сына.

Единственную дочь он воспитывал, как воспитывал бы наследника мужского пола, и рано объяснил ей преимущества ее положения.

– Все будут видеть в тебе красивую глупую бабу, – говорил он, с удовольствием наблюдая, как придворный цирюльник укладывает роскошные волосы его дочери в замысловатую прическу. – И не спорь с ними, незачем. Умнее всего ты поступишь, если не станешь открыто демонстрировать свой ум. Тогда тебя никто не станет воспринимать всерьез, а это хоть и обидно, но зато крайне выгодно. От тебя не будут скрывать секреты, при тебе будут обсуждать важные дела. Зевай, помалкивай, делай вид, что ничего не понимаешь и умираешь от скуки, но слушай внимательно. И запоминай все, что тебе однажды может пригодиться. А когда добьешься своего и увенчаешь свой прелестный мраморный лобик венцом хоттогайтских государей, вот тогда и отплатишь всем и каждому, кто насмехался над тобой.

Науку эту принцесса запомнила навсегда и была бесконечно признательна за нее своему жестокому и циничному родителю. Как умел, он все-таки любил ее.

Когда Гай Субейран замыслил совершить дворцовый переворот и избрал ее в качестве того несчастного истуканчика, на которого повалятся все шишки в случае неудачи, она откровенно обрадовалась его предложению. Бедняга думал, что он ловко управляет ею, но на самом деле это зиккенгенская принцесса расчетливо руководила всеми его действиями. Заносчивому хварлингу было невдомек, отчего в ее алькове, наслаждаясь холодным вином после горячих любовных утех, они постоянно говорят только о делах. Ему казалось, она из кожи вон лезет, чтобы казаться умной и, значит, достойной еще большего поклонения. А она осторожно вкладывала в его голову необходимые мысли, нужные слова и верные решения. Она догадывалась, что Субейран без колебания избавится от нее, как только получит желаемое, но твердо знала, что успеет первой.

Мажордом что-то тревожно болботал, путаясь у нее под ногами. Принцесса подняла на него удивленный взгляд – она начисто забыла о том, что он находится рядом. Она уже поставила ногу в стремя и готовилась вскочить в седло, когда он умоляюще схватил ее за полу алого, подбитого золотым шелком плаща.

– Что вам еще, Тарри? – недовольно спросила она.

Мажордом снова сбивчиво заговорил, сложив пухлые ручки дощечкой. Наконец она поняла, что он просит ее не выезжать из замка в одиночку, а взять с собой стражников или слуг. А лучше и тех и других.

– Не беспокойтесь обо мне, – произнесла она милостиво. – Я еду не одна. У меня будет сопровождающий.

И, не обращая более внимания на робкие протесты толстяка, выехала с подворья.

Путь был неблизкий, но она даже радовалась этому. Зато можно всласть помечтать. Зиккенгенская принцесса уже и не помнила, когда она мечтала в последний раз. Возможно, что и никогда. Отец не одобрял подобной слабости, твердя, что у человека должна быть ясная цель в жизни и нельзя затуманивать рассудок ни вином, ни бесцельными мыслями.

– Воздушные замки не защитят от врагов; вымышленные рыцари не пойдут за тебя в сражение; придуманное королевство умрет вместе с тобой.

Сорок пять лет она считала, что он прав. И только теперь поняла, что и в царстве грез есть своя прелесть и своя сила. Эту истину ей открыла влюбленность. Эдесса Атри потеряла голову от мужчины первый раз в жизни, и это состояние пугало ее, но в то же самое время доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие.