Текст книги "Дни минувшие. Сборник малой прозы"

5

Меня уложили в той же спальне на верхнем этаже, ныне просторной и светлой. На меня напала лихорадка, головная боль была невыносимой. Пережитой ужас сказался на рассудке ужаснейшим образом: весь оставшийся день я провела, ворочаясь и извиваясь под одеялом от кошмаров и тех страшных картин, что рисовало мое воображение, совмещая образ Марфы Алексеевны и её старого дома, и образ укутанного в красную мантию дьявола с головой мухи, больше всего желавшего забрать мою душу. Мне казалось, что я тону в своем вязком бреду и никогда теперь уж не выберусь.

Мне снилось маковое поле, не имеющее ни конца, ни края. Снилось, что я бегу через него к солнышку, смеясь на ходу и лучам, и бабочкам, и голубому небу. И внезапно я чувствую звериный страх, толкающий в спину, нашептывающий: «Беги отсюда!». Я бегу куда глаза глядят, оглядываясь постоянно и не видя ничего, кроме красного цвета и голубого неба. Иногда мне кажется, что и бояться-то нечего и что никто меня не преследует, но тогда в голове снова звучит тот же голос: «Беги, девочка! Беги, не то он заберет тебя!». И я вновь бегу, стирая босые ноги в кровь, вдыхая дурманящий запах сладких цветов. Мне жарко, безумно жарко, пот течет по лицу ручьем. Я вижу дуб и решаю сделать остановку. Теперь, когда я выглядываю из-за ствола дерева, я вижу огромную голову мухи, безобразную и страшную, с двумя зелено-синими глазами – эти два блюда смотрят на меня и буквально пожирают. Крик вырывается из груди, я бегу к солнцу, а за спиной слышу трепетание крыльев. Последнее, что я вижу перед тем, как вернуться в реальность, – это рваный воротник красной мантии и три усика.

Сон этот повторялся по кругу. Катюша, сидевшая подле меня, вытирала мой лоб смоченными в холодной воде полотенцами, а заходившая в комнату тётушка только тяжело охала и ахала, да сетовала на то, что я сбегала к Марфе Алексеевне. То, что я посетила бывшую кухарку, стало известно почти сразу – Марфа Алексеевна принесла прямо к церкви тот берет, что я забыла, и передала его сестре.

Сквозь сон я слышала, что тётушка винит Марфу Алексеевну в том, что та напилась своего отвара из мака, поверила в безбожные вещи и, рассказав эти вещи ребенку, напугала его до лихорадки.

– А я говорила, что к этой женщине лучше не подходить! Она совсем из ума выжила, бедняжка. Боже ты мой, что же она такого Верочке наговорила? – Услышала я, когда в очередной раз очнулась от кошмара.

– Так она пьет маковые отвары?

– Да в том-то и дело, что пьет, а мак, как известно, очень непростой цветок, он вызывает страшные галлюцинации и бред. Не понимаю, как она ещё окончательно не слегла. Интересно, что все же она наговорила Верочке?

– А что она обычно говорит?

– Она верит в демона макового поля, о котором я вам вчера рассказывала. Помнишь легенду? Моя версия, кажется, немного вернее будет, так все говорят.

– Только вот, тётя, Марфа Алексеевна с горя воображает, будто демоны существуют и бесчинствуют на земле, а ты просто от скуки.

Далее последовало молчание. Я снова упала в сон и очнулась только ближе к вечеру, когда весь дом уже спал. Керосинка была зажжена, и все те же круги, что и вчера, освещали комнату. У меня хватило сил на то, чтобы встать с постели. Катюша спала в кресле, специально принесенном в комнату, и её лицо в полумраке казалось совсем похожим на материнское. Найдя пальто на стуле, я вытащила из его кармана рисунок, что мне дала Марфа Алексеевна, и, глядя то на него, то на сестру, мысленно сравнивала. Все же права была тётушка, когда говорила, что Катя вылитая мама. Мне захотелось рухнуть в объятия сестры и расплакаться от усталости и страха, но мне стало так жалко её, что я не осмелилась это сделать.

Ступая по холодному паркету босыми ногами, я вышла из комнаты и в совершеннейшей темноте побрела к кабинету отца. Не помню, чтобы хоть раз в те мгновения, что возвращалась из кошмара в комнату, видела его возле своей кровати. Что удивительно, страха я почти не испытывала. Кажется, что Вельзевул был самым ужасным, с чем мне приходилось сталкиваться, поэтому теперь мне ничего не было страшно. Я так думала ровно до той секунды, пока не обнаружила, что кабинет отца заперт.

Снова я задрожала. Мне было непонятно, что делать. Пойти к отцу в спальню? Нет, это слишком некрасиво и нагло. Я решила дойти до конца коридора – в ту комнату, что когда-то принадлежала матери. Мне вспомнилось, что у мамы была божница, а ведь Марфа Алексеевна просила молиться за Соню.

Дверь в спальню была открыта. Я прошла по ковру к образам, стоящим на одной полке, и взяла в руки один. В комнате не горел свет, только лишь лунные лучи, проникавшие через неплотный тюль, освещали пространство.

Я положила образ на постель и, упав на колени, склонила голову. Мне нужно было вспомнить хоть какие-то слова, однако все усилия были напрасны: я молчала, не зная, что сказать, и не в силах что-либо сказать. Так я провела некоторое время, потом скрипнула дверь. Обернувшись, я увидела в дверном проеме стройную фигуру отца.

Мне казалось, что он выгонит меня из комнаты матери. Казалось, что отец будет негодовать, гневаться на дочь, без разрешения вторгнувшуюся на священную территорию. Вместо этого он подошел ко мне и, присев рядом, спросил, что я делаю.

– Я хочу вспомнить молитву.

– Зачем?

– Чтобы душа Сони упокоилась. И чтобы Вельзевул меня не забрал.

Я чувствовала тепло отцовского тела и никак не могла понять, почему он не сердится. Душа моя волновалась, судорогой свело ноги, и все же я продолжала неподвижно сидеть.

– Ты извини меня, Вера. – Сказал он, ласково касаясь моей руки. – Извини, что отправил в Петербург, а сам остался тут.

– Все хорошо, папа, – я улыбнулась, беззвучно плача в сторону.

Отец убрал образ в божницу и, взяв меня на руки, унес в кабинет. Мы снова сели в кресло, как раньше. Он вытер слезы с моих щек и спросил, что мне рассказала Марфа Алексеевна. Я выложила ему все, что запомнила, и рассказала о кошмарах, и о той ночи, что измучила меня.

– Вера, никаких Вельзевулов не существует, забудь обо всем, что тебе наговорила с горя старая и больная женщина. Поверь, доченька, нет никаких демонов в маковых полях, нет никаких существ, которые души человеческие утаскивают. Это все не демонов происки, понимаешь?

– А чьи тогда, папа?

– Это тот вопрос, который мы оставим на завтра, хорошо?

Я смотрела в его лицо, тонкое и прелестное, и понимала, что бесконечно обожаю каждую его морщинку. Какой он теплый, и как безопасно сидеть на его руках! Нет, если папа говорит, что Вельзевула не существует, значит, так оно и есть.

– Хочешь, я тебе почитаю, как раньше читал? Ты уже такая взрослая, дочка, и очень красивая.

– Правда?

Он кивнул. Тогда я прижалась своей щекой к его щеке и расплылась в довольной улыбке.

Дядюшка Леви и улица фонарей

В крохотном домике на окраине города Ф. жил дядюшка Леви вместе с супругой Идой, прелестной маленькой женщиной, которая больше всего на свете любила кухню и вставать с первыми лучами солнца.

Леви работал фонарщиком в Ф. вот уже полвека – он приступил к работе, когда ему было двадцать пять. Тогда, много лет назад, его отовсюду прогоняли из-за здоровья: в детстве Леви сломал себе ногу, та неправильно срослась и он стал хромым; конечно, почти никто не хотел брать на службу инвалида: «С вами такими хлопот не оберешься, а работаете вы все втрое меньше и усерднее, чем здоровые мужики» – говорили ему с пренебрежением трудяги в столярских и кузнецких мастерских, на лесопилках и фабриках; клерки в дорогих и дешевых костюмах, отказывая, или пытались помочь советом, или старались избавиться от Леви как можно вежливей. А потом сама судьба ниспослала на его путь человека по имени Поль – француза, который тогда был старшим фонарщиком в Ф., и который пригласил Леви стать его помощником. Оказалось, что такая работа не только по силам Леви и его слабой ноге, но и подходит ему больше всех прочих по некоторым причинам – Леви был силен и энергичен, да и нравилось ему ходить по маленькому городку, приветствуя жителей ранним утром (тогда он тушил фонари) и разговаривать с ними о том, о сём – сколько полезных и интересных знакомств он заимел среди постоянных жителей Ф. и приезжих! Ему казалось, что он выполняет важную миссию: кто, если не он, будет ходить каждый вечер, неся в руках гигантскую стремянку, зажигательный фонарь, канистру с маслом для дозаправки, кувшинчик и фитили; кто, если не он, пойдет, ни свет ни заря, тушить огонь? Да, он часто, будучи молодым, вспоминал легенду о Прометее, давшем людям огонь: он точь-в-точь Прометей, целый фонарщик! Легенда эта в его сознании была созвучна с историей одного писателя, чьего имени он не помнил, о некоем Данко, который вырвал сердце из своей груди, чтобы помочь своему народу выбраться из тьмы. Так ведь и он, фонарщик, зажигая фонарь, думает в первую очередь о том, сколько пользы он приносит людям, скольким из них осветит путь. День ото дня Леви набирался опыта, и уже через год работы помощником официально занял пост старшего фонарщика Ф. С какой гордостью он в один прекрасный летний вечер поделился этой вестью с женой, тогда ещё совсем юной Идой, работающей в одной единственной городской библиотеке!

Леви был доволен своей работой и часто говорил и жене своей, и друзьям, и первым встречным, что большего желать не смеет и что работа фонарщиком его полностью удовлетворяет; и он не лгал.

Лучшее время для фонарщиков было то, с которого все начиналось. Конопляное масло, то самое масло, что было съедобно и что использовалось для приготовления каш, пирогов, печенья, было доступно фонарщикам в любое время дня и суток, ведь именно благодаря ему зажигались первые фонари. Бывало такое, что Леви тащил бутылку-другую домой и, подавая её Иде, подмигивал глазом, как бы намекая, что ждет к вечеру сдобу с сахаром, его любимую; бывало, что он хранил в ящике эти бутылки и затем раздавал тем, кто нуждался – беднякам или детишкам, которые могли бы это масло продать и выручить средства на леденцы. И все же лафа эта закончилась тогда, когда правительство прознало о хитростях фонарщиков и не стало добавлять в конопляное масло скипидар. «Треклятые шельмы», – ругалась Ида, понимая всю несправедливость таких запретов, – «Вы, фонарщики, и без того зарабатываете с гулькин нос, могли бы войти в положение! Ну, хорошо, не литры бы они вам выдавали, но хотя бы стакан…».

Процедура была простая – фонарщик подходил к деревянному столбу, влезал по ступеням стремянки к небесам и, открыв стеклянные дверцы фонаря, шустро зажигал фитилек; когда требовалось, он подливал масло или менял фитиль.

Затем масло было заменено керосином. А потом…

В последнее время Леви стал очень часто погружаться в глубокие раздумья и, сидя вечерами на крылечке своего домика, он грустил о сгинувшей молодости и даже той поре, что была семь лет назад – тогда и морщин было меньше, и колени не болели так сильно, и Ида была рядом. Он почти не вспоминал свое детство, мрачное и совершенно одинокое, и все же, когда вспоминал-таки его, то морщился и хмурился, точно минувшие дни кусали, как назойливые комары. Гораздо чаще поры плохой он думал о той, что последовала после знакомства с Идочкой, как он ласково называл свою жену, и после его назначения старшим фонарщиком.

День, когда они с Идой познакомились, навсегда отпечатался в его памяти – он зашел, ещё будучи помощником Леви, в библиотеку, и попросил какую-нибудь вещицу о храбром человеке. Ида подала ему тут же сборник рассказов, среди которых он и нашел историю о Данко; много дней после того похода в библиотеку он, Леви, думал о кареглазой и тоненькой девушке, с улыбкой протягивающей ему книжку, и в конце концов заявился к ней с букетом полевых цветов, благо здешние поля были богаты и на ромашки, и на колокольчики, и на ещё много всякой вкусно пахнущей и красиво выглядящей растительности.