Текст книги "Течет река Волга…"

Виль Владимирович Липатов
ТЕЧЕТ РЕКА ВОЛГА…

Анкетные данные. Грустливый Николай Сергеевич, год рождения 1914, мастер-ювелир Красносельского завода Костромской области, четверо детей, жена Ксения Матвеевна – ювелир.

Родословная. С прапрадеда, как в роду рассказывают, стали мы Грустливыми, а какую фамилию раньше носили – совсем забылось, хотя род наш второй век ювелирными делами славится. Такая байка до меня дошла: будто призывает прапрадеда барин, наводит на него строгие очи и спрашивает: «Чего же ты такой грустный, Влас? Аль тебе за своим барином плохо живется? Отвечай, пес смердящий!» Ну прапрадед будто бы и ответил: «Есть у меня улыбка, барин. Только ее тебе не увидать: она моему рукомеслу предназначена. И не пес я смердящий, а ювелирных дел мастер, от которого твоя слава, барин, идет!» Секли прапрадеда на конюшне или не секли – тоже неизвестно, но пошли с тех пор Грустливые ювелирных дел мастера. Правда, род мой в самом деле на улыбку скуп был, а вот прадед мой Семен Власович – я его помню – такие слова сказал, которые в памяти на всю жизнь гвоздем застряли: «Если человек на мир, то есть народ, работает, он строгой и правильной жизни должен придерживаться!» Таким человеком и был Александр Семенович, мой дед. Нетороплив в жизни и в ремесле несуетен, неправды не терпел, к людям был добр, хотя улыбки зря не раздаривал. Учеников держал в строгости, но большими людьми делал. Дед и сына своего, то есть моего отца Сергея Александровича, всем тайнам ювелирного дела обучил и, мало того, заветные слова нашего мастерского рода Грустливых мертво-намертво закрепил в душе. Какие это слова, потом скажу, – мне трудно и долго их высокий смысл постигать пришлось.

Родина. Село наше зовется Красным, по-старинному это значит – красивое, и нет в этом даже самой малой придумки, потому что близ великой русской реки Волги да среди сказочных лесов с восемнадцатого века живут и процветают красносельские ювелиры. Не славился бы издавна наш промысел на весь мир, если бы не было перед глазами мастеров крутого волжского яра с одинокой березой на взлобке, мшистых лесов, льняных просторов, загадочно поблескивающего золоченого полумесяца-поперечины на высоком кресте храма Богоявления, построенного при Борисе Годунове… Нет, словами нашу красоту не передашь! В Красном надо пожить: остановиться, прислушаться, приглядеться, и тогда понятно будет, почему сейчас широко известны в Англии и Бельгии, во Франции и ФРГ, Польше и Чехословакии, в других странах мира бокалы, кубки, броши, кольца, брелоки, подстаканники, другие изделия мастеров из села, что стоит на берегу Волги.

Волга. А Волга-матушка в роду Грустливых так живет, словно и не река она вовсе, а живое существо – большое и доброе. Прапрадед прадеду говорил, прадед – деду, дед – отцу, что своего человека, то есть красносельского мастера, Волга от всяких напастей лечит. Устал ли, приболел ли, любовь тебя больно ранила или людская молва обидела – иди к Волге. Садись на крутояр, смотри и слушай: волна плещет, кусочек глины в воду упадет, чайка прокричит, рыба взыграет, а Волга течет и течет, и вот ты чувствуешь, что нет уже печали или хвори, словно волжская сила в тебя волной переливается, и ни одной мелкой суетной мысли на ум не приходит.

Время. Мне давно на седьмой десяток перевалило, как многие пожилые люди, пофилософствовать люблю, и вот иногда самому себе не верю: неужели все это на моей памяти произошло? В газетах пишут: вошла в строй Усть-Илимская ГЭС, а я… Вспоминаю, как под прищуренным взглядом отца составлял электрическую батарею для гальванопластики. На улице холодище, окна в изморози, в избе темно, а керосин жечь – накладно. Составил батарею, повернулся к отцу, он мне руку на плечо положил: «Запомни, Никола, сделанное – померло, дело всегда впереди!» Мне тогда всего восемь лет было, слова отца понять не мог. Вот… И не было тогда ни Усть-Илимской ГЭС, ни реактивных самолетов, ни телевизоров. Подумаешь об этом, и жизнь такой длинной кажется, что и себе не веришь, как это ты от примитивных электробатарей до атомного ледокола протоптал дорогу. А иной раз посмотришь на свои черные руки – жизнь коротка, как детская распашонка. А это, думаю, потому, что ремесло, если оно искусство, спешки не терпит, требует от человека полной отдачи, и жизнь, наверное, потому и кажется короткой, что ушла незаметными месяцами и годами в искусство… Что? Почему руки черные? От серебра они черные, ведь так и говорится: «Мастер серебряных дел, черные руки!»

Работа. Спрашивать, как работаю, – смешное дело! Да мне и самому-то иногда непонятно, как работаю. Вот почему, к примеру, этот серебряный завиток я сюда положил, а не ниже или выше? Почему? И нет ответа, хотя завиток – это позже выяснится – как раз в том месте лежит, где ему по роду искусства лежать положено. Нет, нельзя объяснить, как работает ювелир, легче рассказать, как учится.

Учение. Я специальное училище кончил. Но в общем-то нет учению конца – вся жизнь прошла в учении. С пяти лет помогал отцу калачи-серьги собирать, в десять лет работал с простой сканью, а на тринадцатом году меня к чеканке по стали потянуло. Пришел в училище, кругом народ – знакомый. Самый знаменитый гравер Константин Иванович Осипов мне прямо сказал: «Низкорослый ты, Никола, в кости тонкий, комплекция, одним словом, не граверная. Иди, брат, по скани работать!» Вот после этих слов сам себя понял, объяснил себе, почему меня на граверное дело потянуло, и сказал Константину Ивановичу твердо: «Все выдержу, не сомневайтесь!» И так на него посмотрел, что мой будущий учитель только рукой махнул: «Настоящий Грустливый! В вашем роду все вот такие хлесткие». Теперь, через пятьдесят лет, скажу: учиться было трудно, здорово трудно, но я, бывало, все хорохорюсь, вида не подаю, что скриплю от напряжения. Так три года прошли, стал законным мастером, работал ровно и, как говорили, хорошо, но вот однажды…

Событие. В тот день я обыкновенный портсигар работал, делал русский орнамент – ничего вроде бы особенного, но вдруг почему-то остановил руку, задумался, и что дальше было, точно не помню, будто во сне это произошло: словно сам собой вплелся в орнамент тонкий стебелек льна, расцвел неяркий цветок, и сразу все вокруг меня как-то изменилось. Почувствовал: это я наедине с работой улыбаюсь. Вот оно как, думаю, бывает! И, конечно, вспомнился прапрадед, который говорил, что его улыбка рукомеслу принадлежит… Отодвинул в сторону портсигар, подошел к окну и почувствовал такое, словно мне на плечи воз булыжника опустился. Стою, думаю: «Уж не мастером ли я становлюсь?» И звучат в ушах слова моего учителя Константина Ивановича: «Станешь мастером, если руку не испортишь!» А потом и отцовские слова пришли на ум: «Сделанное – померло, дело всегда впереди!» Что это все значит? Как можно руку испортить? Почему сделанное – померло?.. Много лет с того дня прошло, а до мелочей помню, каким счастливым и одновременно трудным был тот час, когда стоял у раскрытого окна. Теперь за скань возьмусь, решил я.

Скань. Понять, что такое скань, – проще простого. Нужно взять знаменитое вологодское кружево и представить его нити серебряными, твердыми. Металлическое кружево – так можно назвать скань, прославившую наше Красное на весь мир. Пока скань не изделие, она – проволока, и мой сын Сашка, тоже теперь ювелир, небольшеньким мальчишкой как-то спросил у меня: «Батя, а скани конец есть?» Такой вопрос задал, шельмец, что я спервоначалу обомлел – вот дела так дела! Я как раз тогда по скани много работал, по своим собственным эскизам работал. Свисают со старого замшелого плетня белые колокольчики скромного вьюна – идут в сканевый узор, вьется причудливо дикий хмель – задушевная его красота застывает в серебряных нитях. Живая жизнь стекает с конца сканевой нити, а родной сын-малышня спрашивает, есть ли у скани конец? «Сашка, – говорю, – нет у скани конца! Подрастешь, так сам отвечать станешь. Пока течет Волга, растут травы, распускаются цветы, пока батюшка-мороз расписывает стекла сказочным узором… Да что там говорить, сын, нет конца у скани – серебряной нити!» Потом подвожу мальчишку к верстаку, подкладываю под стул толстый чурбачок, а в руки даю пинцет – самый простой наш инструмент. «Бери в руки начало скани, сын, клади завиток, а к нему – второй. Вот так, Сашка, вот так он и расцветает, дикий цепляга-хмель. Ну, как, Сашка, может кончиться скань, если она из моих рук уже в твои попала?» Смотрю на сына: глаза блестят, не дышит… Эге, думаю, может, в нужные руки скань передал?

Опасность. Мои подстаканники и броши из скани в 1937 году были посланы на Всемирную выставку в Париже. Им была присуждена Золотая медаль. Дошла, значит, красота моей земли аж до Парижа, поняли чужеземные люди, чем прелестен дикий вьюнок, как может быть красив обыкновенный лен, если посмотреть на него добрыми и внимательными глазами. Одним словом, живи и радуйся, Николай Грустливый, наслаждайся славой и мастеровитыми руками, но дело начало другой оборот принимать, такой оборот, что и рассказывать стыдно… Образовалась вокруг меня какая-то круговерть, мешанина и неразбериха, словно попал в детский крутящийся волчок. С одной стороны – ко мне люди идут с улыбкой, с распростертыми объятиями, с добрыми словами: «Ах, какой же молодец ты, Николай! Подумать только: признали в самом Париже! Пойдем, прогуляемся, потолкуем». С другой стороны – заказы одолевают: спешно, спешно и спешно! И вот я сюда, и вот я туда, во все стороны стараюсь поспеть, коли люди меня любят и от меня хорошего ждут. Рабочий верстак и дымная чайная – вот между ними и крутился, и сколько это продолжалось и чем бы кончилось, не знаю, если бы не отец, который меня в одночасье взял за плечи сильной рукой и посадил рядом с собой на лавку. «Долго я молчал, Николай! Думал, сам ты с этим делом справишься, думал, что ты настоящий Грустливый, но просчитался… Ты ослеп, вот что тебе скажу! Погляди в оба глаза, кто тебе славу поет. А как в этом разберешься, к верстаку вернись: сравни свою последнюю работу с прошлогодней».

Льстецы. И вот отправился я, как советовал отец, с открытыми глазами на свою жизнь смотреть. Кто окружал меня? Самые ленивые да бездарные мастеришки, всякие пролазы и прилипалы, вся эта шушера, которая вокруг каждого настоящего мастера гужуется – погреться в лучах чужой славы, выпить на дармовщинку да еще пошептаться за спиной. Сел за верстак, схватился руками за голову, а глаза открыть боюсь: стоят на верстаке две мои работы – последняя и прошлогодняя. Собрался наконец с силами, открыл глаза и даже застонал: день да ночь, а льстецы в один голос кричали: «Красота неописуемая!» Осенью это было, дожди шли проливные, и такая чернота душу охватила, что словами не передать: «Может быть, уже руку испортил?» Хватаю скань, пинцет, начинаю плести свой любимый узор – дикий хмель – и чувствую, как пальцы торопятся, нетерпение их дрожать заставляет и пальцы мне не послушны, словно чужие. «Сто раз правы мои предки. Сделанное – померло, дело всегда впереди!» А я от французской выставки не вперед ушел, а назад.

Наново. Не сразу Москва строилась, не один день и даже месяц возвращал я себе «свободную руку», но произошло это так, как могло произойти с человеком из потомственного рода волжских ювелиров Грустливых, для которых от всех бед одно лекарство – голубая на рассвете Волга… Она все течет, все течет – могучая и вечная, мать-кормилица… И пришел день, когда прямо с Волги вернулся к верстаку, сел прочно, словно кавалерист в седло, на свой стул, и руки у меня были легкими, как листья той березы, у которой я сиживал на берегу.