Текст книги "Сирота"

РАЗГОВОР ТРЕТИЙ

 
«Нет дома наших, – на ухо шепнул
Мизинец мне, – их взял под караул
Почтенный Оп и удержал к обеду». —
Нам все равно: к нему мы, к их соседу
Отправимся. И кстати! право, мне
Уж стало совестно так в тишине,
Подобно духу, гостю из могилы,
Под покровительством волшебной силы
Подкрадываться к ним. К тому ж они
Вам менее наскучат не одни.
Мы, впрочем, шапку все ж возьмем с собою…
«Возьми, пожалуй! – тут с усмешкой злою
Мне говорит сердитый журналист, —
За бред твой ты заслуживаешь свист, —
Ведь шапка-то одна; а вас же много». —
Ученый физик судит очень строго;
Но вот ответ мой: «Шапочка моя
Сестрица электризму; нам, друзья,
Составить только цепь руками стоит,
И пусть она и одного прикроет,
А все равно незримы будем мы». -
Не слишком же догадливы умы
Издателей Риторик и Пиитик!
Напишешь: и – тебя ругает критик,
Зачем над и нет точки. Мы пешком
Пойдем сегодня: гения с ковром
Не для чего трудить. За пирогом
Словечко уронить случилось Саше
Про повесть мужа. Тут собранье наше,
А именно: сам Яков Карлыч Оп,
Супруга, дочь и Власий-протопоп,
Которого евангельское сердце
Любило брата даже в иноверце,
Который к ним с каких-то похорон
Заехал, – все они, со всех сторон
К рассказчику: «Рассказывай» – и только!
Отказом огорчишь их, а нисколько
Их огорчить мой витязь не хотел.
Он благороден, щекотлив и смел,
Да здесь у места было снисхожденье:
Гусар наш согласился. – Нам бы продолженье
Повествования его застать!
Начало знаете; зады ж, на стать
Божественного болтуна Гомера,
Велеть вновь слушать – нет еще примера
В твореньях не классических певцов.
Однако близко, из среды домов
Уже, я вижу, поднялась аптека, —
Так высится огромный верх Казбека
Над цепью сумрачных Кавказских гор;
Гигант, разрезав вечным льдом обзор,
Чело купает в девственной лазури,
На чресла вяжет пояс мглы и бури,
С лежащих на коленях вещих струн
Перстами сыплет громы и перун,
Стопой же давит дерзновенный Терек,
Который, бешен, рвет и роет берег, —
И прочее… Поберегу запас;
Вот сад, войдем; метафор будет с нас.
Егор Львович
Был Фрол Михеич первые недели
Со мною ласков: мы изрядно ели;
Он не пил, и явился у него
Порядок, не бывавший до того.
Объедки, корки выброшены были
И смыл слои тяжелой, черной пыли
Со стен, окошек полуинвалид,
Жилец того же дома; новый вид
Все приняло в чертогах аудитора.
Я был: «Мой друг, мой милый, вы», – Егора
Без Львовича не говорили мне.
Меня расспрашивал он о родне,
О наших связях, об отце покойном,
И в языке его благопристойном
Я даже грубых не слыхал речей.
Священник
Конечно, полагал ваш Чудодей.
Что выгодны ему такие меры;
Он ждал награды.
Егор Львович
Я не этой веры;
Не из большого бился он: был сдан
Ему, да без ключей, мой чемодан;
А сверх того, отец мне в именины
(Весною, в самый год своей кончины,
Уже больной, уже лишаясь сил)
Часы – и золотые – подарил.
Жена бранит меня за отступленья;
Однако про часы те, с позволенья
Ее и вашего, мои друзья,
Поговорить считаю нужным я:
«Храни их и носить их будь достоин, —
Мне дар вручая, молвил дряхлый воин, —
Мой сын, и тяжелы и без красы,
Но верны эти древние часы.
Случалось, дни страданья и печали
Угрюмые они мне измеряли;
Не утаю, бывал и слаб я, – да!
Мгновенья же злодейства и стыда,
Бесчестного мгновенья – никогда
На память стрелка мне не приводила.
Часы – наследство: приняла могила
Того, кто умирающей рукой
Мне дал их… дядя твой, мой брат, герой,
Зарытый под стенами Измаила…
С ним смерть меня на время разлучила,
Но скоро смерть соединит же нас;
Мой друг, мне скоро знать, который час,
Не нужно будет. – Ты же, верный чести,
Служи отчизне и царю без лести;
Часы свои все освящай добром,
Все чистой совестью». – Меня потом
Покойник, как завесть часы, наставил,
Поцеловал, поднялся и прибавил:
«Не забывай, Егор, отцовских правил».
Как я берег часы те, что мне вам
И сказывать? – А их прибрать к рукам
С ключами был мой Чудодей намерен.
Но даже он (я в том почти уверен)
Меня бы пожалел, когда бы мог
Вообразить, сколь был мне сей залог
Любви отца бесценен.
Саша
Друг, не знаю;
А мне сдается, будто негодяю
Ты лишнюю оказываешь честь.
Егор Львович
Быть может; приговор же произнесть
Над ним другие могут: оскорбленный,
И о вине забытой и прощенной,-
Судья пристрастный. Взять часы хотел,
Для явного ж разбоя был несмел
Мой Фрол Михеич. Может быть, сначала
И думал: «Мать кому ж нибудь писала
Из здешних их знакомых о сынке.
Найти его у нас на чердаке,
Конечно, нелегко, но все возможно;
Итак, примусь за дело осторожно…»
Я был ребенок, слаб, в его руках,
Доверчив, совестлив; но о часах
Все долго спорил, только из терпенья
Его не вывел, впрочем, подозренья
И тени не было в душе моей.
Когда бы было, я, кажись, скорей
Расстался бы и с жизнью, чем с часами.
Священник
По крайней мере, в обхожденьи с вами
Не вдруг же он переменился.
Егор Львович
Вдруг,
В тот самый день. «Мой милый» и «мой друг»
Еще с неделю слышать мне случалось;
Но вы – то и в помине не осталось:
Егора Львовича сменил Егор,
Увы! сменил (и скоро) до тех пор
Никем не говоренный мне Егорка.
Объедки редьки, лук, селедка, корка
Опять везде явились; грязь и пыль
Берлогу вновь одели, вновь бутыль
На волю вызвана из-под постели.
Михеич думал: «Ведь достиг я цели;
Комедии конец!» Он встал, в карман —
Часы и деньги, и ушел, и пьян,
В свой терем воротился ночью поздно.
Уж спал я: но злодей завопил грозно:
«Вставай, щенок!» – Я вздрогнул, но ушам
Не мог поверить: не к таким словам
Меня в дому отцовском приучили.
Он повторил: «Вставай, негодный! – или» —
И о пол – хлоп! Подняться сам собой
Не в силах был неистовый герой;
Однако, лежа, расточал угрозы.
Меня пустое приводило в слезы,
Я мягок был, и слишком.
Саша
Бедный друг!
Могу вообразить я твой испуг...
Шарлотта
Ваш ужас в это горькое мгновенье!
Егор Львович
В груди моей и гнев и омерзенье
Все заглушили: в сердце их тая,
Я мучился, но мог ли плакать я?
Во мне и страх подавлен был презреньем.
Скажу еще: недаром провиденьем
Мне послан был столь тягостный искус.
Быть может, без него я был бы трус
И неженка; но тут, как от закала,
Во мне душа незапно твердой стала.
Вы усмехнулись.
Священник
Да, мой друг: меня
Вы извините; стар я, без огня,
Без смелости мое воображенье…
В такое веровать перерожденье
Мне что-то трудно. Брошенный посев
Не вдруг дает колосья; скорбь и гнев
Я взвешивал, исследовал я страсти,
Вникал в могущество их грозной власти
(По должности обязан я к тому);
Но ваш скачок и моему уму
И опыту, скажу вам откровенно,
Противоречит. В мире постепенно
Все происходит: точно так и в нас.
Что не был без последствий оный час,
Как в пору павшее на ниву семя,
Я в том уверен; даже что на время
Самим себе казались вы другим;
Но напряженье минуло, и с ним
Обманчивое ваше превращенье, —
Вы стали вновь ребенком.
Егор Львович
Ваше мненье
Согласно с истиной, согласно с тем,
Что досказать я должен; не совсем
Я выразился точно: но – примеры!
Нанизывать гиперболы без меры
Теперь в обычае.
Аптекарша
Да что же он?
Егор Львович
Ворча, ругаясь, впал в мертвецкий сон.
Шарлотта
Стыдился поутру?
Егор Львович
Кто? он? нимало!
Стыдиться тут другому бы пристало;
Но не ему. Он мне сказал: «Егор,
С тобой чинился я; все это вздор:
Хочу я жить, как жил всегда дотоле;
А, братец, ты одобришь поневоле
Мое житье».
Саша
Что ж ты?
Егор Львович
Остолбенел;
Но был уже я менее несмел,
Чем накануне: мне негодованье
Не вдруг позволило прервать молчанье,
А не боязнь. Хотя и в ночь одну
Не мог шагнуть я за мою весну,
За первый цвет беспомощного детства,
Все не нашел он и в бесстыдстве средства
Избегнуть униженья своего.
Я молвил: «Вас, сударь, прошу покорно
Отдать часы мне». – «Что ты так задорно
Их требуешь? – смутясь, он отвечал. —
Часы носить еще ты слишком мал».
– «Они мои», – я прервал. «Целы! целы!
Но берегись, но, братец, есть пределы
И моему терпенью: ты из них
Меня не выводи». Потом притих
Философ мой: в последний раз со мною
Он в этот день был ласков; лишь порою
С немым вопросом на меня глядел,
Шептал порою: «Ххмм! какой пострел!»
Крепился я, но имя же урода
Заслуживал бы, если бы природа
Во мне ребенка не взяла свое.
Тоска моя, отчаянье мое,
Хотя при нем и хладны, и безгласны,
А, верьте, стали, наконец, ужасны:
Он со двора, и я, я зарыдал. . .
Вдруг музыка. «В соседстве, верно, бал», —
Подумал я, и что же? из пучины
Минувшего прелестные картины,
Мучительные, всплыли предо мной.
«Ах! – говорил я, – и меня зимой
Отец и мать возили же на балы. . .
Как там все хорошо! все залы
Полнехоньки; не сосчитаешь дам;
В пух все разряжены; но по глазам
Прекрасным и живым и вместе нежным
Всех лучше маменька. «Ты будь прилежным,
Егор, – учись! возьму тебя на бал…» —
Так батюшка, когда еще езжал
И сам в собранья, скажет мне, бывало, —
И я учусь! – Случалось, на день мало,
Что зададут дня на три. Вот мы там…
Как весело! хозяйка рада нам;
Хозяин батюшку за вист посадит,
Меня же поцелует и погладит
И – детям сдаст; они меня в буфет,
Мне нададут бисквитов и конфет,
Потом подальше от больших составим
И мы кадриль свой или где добавим
И в их кадрили пару… А теперь?
Один я здесь, не человек, а зверь,
Нет, хуже зверя… гадкий, неопрятный,
Бессовестный, бесчестный и развратный,
Безжалостный располагает мной!
Злодей! – но как он хочет, а с часами
(Тут сызнова я залился слезами)
Никак, никак я не расстанусь, – нет!»
Аптекарша
Der arme Junge![1]1
  Бедный юноша! (нем.).


[Закрыть]
Священник
Горесть первых лет
Живее всякой горести, – но, к счастью,
Быть долго под ее суровой властью
Нельзя ребенку: сон, отрадный сон,
Слетев, как ангел божий, плач и стон
В устах еще дрожащих прерывает;
Очей младенцу он не отирает;
Еще струятся слезы, бурно грудь
Еще вздымается, а уж заснуть
Успел малютка, уж куда-нибудь,
Сердечный, как цветок, росой смоченный,
Головкой прикорнул отягощенной.
И вы заснули? так ли?
Егор Львович
Точно так:
В немой, бездонный, благотворный мрак
Унылая душа моя нырнула,
В тот тихий край спаслась, где из-за гула
Земного страха и земных страстей
Эдема песни отозвались ей.
Друзья, дивитесь? вы таких речей
Высокопарных от меня не ждали?
Но раз и навсегда: язык печали
И вдохновения, язык тех дум
Таинственных, которых полон ум,
Мне кажется, от посторонней силы
Заемлет на мгновенье мощь и крилы,
Чтобы постичь и высказать предмет,
Для коего названья в прозе нет,
Язык тех дум не есть язык газет…
Вам расскажу мой сон: нависли тучи,
Катился гром, забрел я в лес дремучий;
Нет выходу. – Из лона тьмы ночной
Волков несется кровожадный вой;
Во мне, тоской неизреченной сжато,
Замлело сердце: тут одежда чья-то
Мелькнула белая из-за ветвей, —
И тише стал и гром и рев зверей.
Вдруг звон послышался мне погребальный,
А после голос слабый и печальный,
То голос матушки, и вот слова:
«Прости мне грех мой – ах! твоя вдова
Тебя, блаженный, молит о прощеньи...»
Я ждать: ответа нет; а в отдаленьи
Не умолкает стон… Как ей помочь?
Как до нее дойти в такую ночь
В бору дремучем? – Рвуся в дичь густую;
Во что бы ни было спасу родную;
Вперед – и вот упал я в страшный ров;
Гляжу – и стая яростных волков
Передо мною, а вблизи могила;
Скрежещут звери; – что же? завопила
И жалостнее прежнего она.
Все забываю, ею мысль полна.
«Прости, отец!»-взываю. «Прощена!»—
Вдруг раздалось, – и где же лес и логов?
Где гроб и мрак? – Средь радужных чертогов
Стоят передо мной отец и мать;
Смеясь и плача, их стремлюсь обнять…
Но вот они при чьем-то дивном пеньи
Все выше в плавном, сладостном пареньи —
И вдруг в дыму исчезли золотом.
Аптекарша
Пречудный сон, пречудный! – а потом?
Егор Львович
Очнулся я в конуре Чудодея…
Но потемнела ближняя аллея;
Не рано – мне же за перо пора:
Я много писем получил вчера…
Аптекарша
А продолженье вашего рассказа?
Егор Львович
Сударыня, уж до другого раза.
Аптекарша
По крайней мере просим закусить.
Рассказа снова разорвалась нить:
Но раму ли оставлю без вниманья?
Пресходные между собой созданья —
Аптекарь-немец, отставной гусар
И старый поп! – Да! к ним еще татар
Или китайцев примешать бы можно!
«Послушай, – говорят мне, – ведь безбожно
Выдумывать знакомство меж людьми,
Которые (такими их возьми,
Какими в свете видишь их) по чести
Не сблизились бы лет и в двести!»
Положим; только почему же сам
На промахи указываю вам?
В своих ошибках первый я уверен;
Однако подражать же не намерен
Почтенному Капнисту. Старичок,
Бывало, вздор напишет в десять строк:
«О дивной мудрости Гипербореев»,
Пошлет в журнал и, чтоб своих злодеев
Потешить, эпиграмму на свой вздор.
Переменилось кое-что с тех пор;
Уж эпиграмм мы на себя не пишем,
Уж мы не той невинностию дышим,
Не тою прямо детской простотой,
Какую в старину являл иной
Писатель даже с истинным талантом.
Так! простяком пред умником и франтом
Холодным, бледным, томным наших дней
Стоял бы даже северный Орфей —
Державин, грубый, нежный, грозный, дикий,
Могущий, полуварвар, но великий.
Привел бы лепет их его в тупик;
А между тем мне и его парик
Порою кажется дельнее многих
Голов судей взыскательных и строгих,
Которые в нас сыплют градом слов
В крикливых перепалках тех листков,
И книжек, и тетрадей разноцветных,
Где среди фраз учтивых и приветных
И гения, и вкуса, и ума,
И остроты, и беспристрастья тьма,
Где уж Ла-Арпу и Батте не верят,
И весят Байрона, и Гете мерят,
Толкуют про водвиль и про сонет,
И даже знают, что Шекспир – поэт.
 

РАЗГОВОР ЧЕТВЕРТЫЙ

 
Куда перенесемся мы сегодня?
Не в дом ли скромного слуги господня,
Священника? семейный быт его
Рудой богатой был бы для того,
Кто обладал бы даром Вальтер Скотта,
Но не порука за талант – охота;
Да и таланта мало: должно знать
То, что желаешь верно описать,
А то плохая на успех надежда.
Священника наружность и одежда
Еще, быть может, и дались бы мне:
Я мог бы говорить о седине
Волос его, о бороде почтенной,
Летами, будто снегом, убеленной,
О взоре ясном, об улыбке той,
С какою смотрит он на мир земной,
На призрак наслажденья и печали
(С такой улыбкой мы смотреть бы стали
На игры детства). Так, мои друзья,
В его чертах представить мог бы я
Подобье, тень святого Иоанна,
Но не того, который, в глубь тумана
Судеб вселенной простирая взор,
Небесный гром, разящий темя гор,
Таинственный, и блещет и грохочет
И день суда и гибель злых пророчит;
Нет, старца кроткого, – его ж уста
Исполнены единого Христа,
Напитаны любовью совершенной…
В весне своей, почти уже забвенной,
Священника знавал я: соименный
Апостолу, смиренный Иоанн
Был в пастыря невинным девам дан,
Которые цвели в сени десницы
Всем русским общей матери, царицы
Марии, благодетельницы всех.
Сколь живо помню старца! – Наглый грех
Без внутреннего горького укора
Не выдержал бы пламенного взора,
Дарованного господом ему.
Но, следуя владыке своему,
Он и врагам же простирал объятья;
Им взор его вещал: «И вы мне братья!»
Он другом был растерзанных сердец,
А девы, говоря ему «отец»,
В нем нежного отца встречали чувства.
Ему науки, письмена, искусства
Отрадой были: в слове россиян
И греков, римлян и зарейнских стран
Знаток глубокий, он читал Платона,
Сенеку, Гердера и Фенелона
Не в переводах. К старцу на совет
Придти бы мог прозаик и поэт, —
И приходили: яркий, быстрый свет
Он часто проливал на их сомненья:
А простоты младенческой, смиренья
Евангельского, знанья у него
Не отнимали. – Пастыря сего
За выдумку не принимайте, други!
Вам скажут сестры, матери, супруги —
Я лишнюю прибавил ли черту?
Конечно, редко, но подчас мечту
И правда пристыжает. – Здесь картиной
Мне довершить позвольте: пред кончиной
В последний раз благий господень раб
Приехал к девам, телом только слаб,
Но верой крепок; вот в их круг вступает,
И что же? (Как случилось, кто то знает?)
Все вдруг, как тут стояли, в тот же миг
Упали на колена… Знать, постиг
Их вещий дух, что близко час разлуки;
Смутился старец, стал, подъемлет руки
И плачущих благословил детей.
Довольно; только в памяти моей
(Надеюсь, согласитесь) кисть поэта
Найти могла бы краски для портрета
Священника. – Ввести ж в его семью
Вас все нельзя: представить попадью
Мне должно бы; а как? – вот затрудненье!
Роняет кисть в испуге вображенье!
Едва я помню попадью одну!
Да признаюсь, как на нее взгляну,
В ней, женщине, быть может превосходной.
Черты не вижу ни одной мне годной:
Раз ехал я на долгих и зимой;
В село въезжаем; нужен был покой
И мне, и людям, и коням усталым;
Вот к двум дворам послал я постоялым,
Но были оба набиты битком.
Что делать? – Смотрим, а на горке дом
Нас словно манит, светлый и красивый;
Ямщик мой был оратор, и счастливый;
Пошел и просит, – выбился из сил,
Да наконец принять нас убедил;
Шажком встащили кони нас на гору;
Тут жил священник, но на эту пору
Сам был в отлучке, и – ко мне, друзья,
Навстречу вышла попадья моя.
У ней я напился плохого чаю
И – отдохнул. Прибавить что? – Не знаю,
А высказал бы все вам не тая…
Да! шила тут же платьице швея
Из тех, которым в округе знакомы
Все несколько зажиточные домы,
Которых жалуют не все мужья,
Но жены любят; с нею попадья
Вела довольно пошлую беседу;
Икалось дворянину, их соседу,
Так должно думать, от беседы той:
Ему досталось с дочерьми, с женой,
Со всей его роднею и друзьями.
Что тут занять мне? рассудите сами!
Пускаться в описанья наугад? —
Избави, боже! рад или не рад,
К аптекарю переберуся в сад!
«Егору Львовичу мы обещанье
Напомним, – молвил он, – повествованье
Начатое…»
Аптекарша
Так точно: вам от нас
Не отыграться! – Сядьте, просим вас.
Егор Львович
Я…
Аптекарша
Сядьте!
Егор Львович
Если должно непременно,
Но ‹я›. . .
Аптекарша
Без отговорок.
Егор Львович
Откровенно:
Я сомневаюсь, чтобы, не шутя,
С своими похожденьями дитя
Могло занять вас. . .
Священник
Очень вы не правы.
Что до меня, не для одной забавы
Желал бы я дослушать ваш рассказ:
Разгадывали дети мне не раз,
Что в взрослых мне осталось бы загадкой;
Из горьких слез, из их улыбки сладкой
Уроки важные я почерпнул;
В сердцах их чище и слышнее гул
Святого голоса самой природы.
Мы все младенцы: бог судеб народы
Воспитывает опытом веков,
И всякий, кто бы ни был он таков,
Воспитывается до врат могилы.
В малютках ум незрел, незрелы силы;
Мы думаем, что образуем их;
Однако и наставников других
Должны признать мы: жизнь и впечатленья;
Вдобавок нам за наши наставленья
Ребенок платит: пусть берет от нас,
Берем и мы; пусть каждый день и час
Его мы учим, – он и нас же учит.
Поверьте: никогда мне не наскучит
Изображенье чувств и дум, забот, утех
И горестей существ невинных тех,
В которых вижу образ человека
Без искаженья и пороков века.
Итак…
Егор Львович
Сдаюсь. Но не в отраду вам
Рассказ мой будет: вас не по цветам
Водить мне. Вы смеялися доселе?
Забудьте смех. Чем дале, тем тяжеле
Становится мой жребий. «О часах
Не поминай!» – твердил мне тайный страх;
Но им ли попуститься? их, робея,
В руках оставить подлого злодея?
Заговорил я о часах! – Бледнея
От бешенства, он поднял тусклый взор,
Но сел и удержался. «Что за вздор? —
Спросил он. – О каких часах болтаешь?»
Меня бесстыдство взорвало: «Ты знаешь, —
Я прервал, – знаешь, о каких!» – Едва
Успел я эти выронить слова,
Как на меня он бросился…
Аптекарша
Бездушный!
Егор Львович
Всегда я дома мальчик был послушный,
Отец не вспыльчив был, хотя и строг;
Не знал побоев я, – и что же? – с ног
Тут сбил меня чужой и оземь ринул;
Я вскрикнул, – Чудодей меня покинул…
Шарлотта
Из жалости?
Егор Львович
Нет, чтобы розги взять:
Уж прежде их он бросил под кровать;
Их я заметил, но мне в ум в ту пору
Не приходило, чтоб тогда же ссору
Хитрец замыслил.
Священник
Видно по всему,
Что даже угодили вы ему
Вопросом о часах.
Саша
Но польза ссоры?
Егор Львович
А вот какая: с нею все те вздоры,
И разом, сбрасывал с себя злодей,
Которые по глупости людей
Слывут приличьями. – От вас я скрою,
Как тешился палач мой надо мною.
Он рот мне зажимал, а все мой крик
За стены нашей комнаты проник,
И вдруг вошел нежданный избавитель.
Саша
Кто?
Егор Львович
Инвалид, того же дому житель
(О нем и прежде помянул я вам).
«Побойтесь бога, сударь! стыд и срам!
Да полно ж! изувечите ребенка!»
– «Вступаешься напрасно за бесенка, —
Оторопев, промолвил аудитор: —
Он, брат, шалун, повеса, лгун и вор.
Сам рассуди: уж я ль не благодетель
Безродному щенку? ты сам свидетель,
Как принял я его, как обласкал!
Змея, змея, Степаныч, как ни мал!
В нем чувства вовсе нет: меня, негодный,
Ограбил, обобрал!» – Тут пот холодный
Покрыл лицо мне; позабыта боль:
«Лжешь!» – я завопил. «Ну, теперь изволь
Вступаться за него! – сказал разбойник. —
Избаловал его отец-покойник;
Так докажу же я ему любовь!»
И вот опять схватил меня, а кровь
И без того текла с меня ручьями;
Но, к счастию, обеими руками
Отвел безжалостного инвалид.
«Нет, ваше благородье, вы обид
Сиротке не чините! Тут не кража;
Случилась, может быть, у вас пропажа,
Хотя (прибавил шепотом старик
И усмехнулся) будет не велик
Прибыток и с находки; да вы сами
Не обронили ли?» – Потом: «За вами
Прислал тот офицер». – «А! знаю: тот,
Который на меня хлопот, хлопот
Навьючил,братец, целое беремя.
А ты, голубчик! мне теперь не время:
Да мы с тобой ужо поговорим!» —
И вышел он с заступником моим.
Шарлотта
С какими чувствами, воображаю,
Остались вы!
Егор Львович
Врагу их не желаю;
Но трудно описать их. У окна
Сидел я, словно в грозной власти сна
Мучительного, ясных дум лишенный.
«Проснусь ли?» – думал, болью пробужденный,
Вдруг вздрагивал, – и мой же горький стон
Мне отвечал: «Нет, не мечта, не сон
Тебя терзает!» – Бог весть, до чего бы
Дошел я, наконец; но жертвам злобы,
Страдальцам (уж замечено давно),
Когда их ноша особливо тяжка,
И утешенье близко.
Священник
Не натяжка,
Так полагаю, если указать
На перст господень здесь, на ту печать,
Которую святое провиденье
На дивное житейских дел теченье
Порой взлагает, да уверит нас,
Что до него доходит скорби глас,
Что не в подъем не шлет нам испытаний.
Но продолжайте.
Егор Львович
Цепь глухих мечтаний,
Давивших мой унынья полный дух,
Расторг, – когда хотите, вздор! – В мой слух
Вдруг голубка влетело воркованье;
Не мудрено, что я, дитя, вниманье,
Хотя страдал, на гостя обратил.
Скажу вдобавок: в самом деле, мил
Был мой крылатый, пестрый посетитель;
Он словно в скучную мою обитель
Просился, и кружился на окне,
И кланялся, иной сказал бы, мне,
Меня прельщал всех красок переливом
И будто что-то в рокоте игривом
Высказывал. – Взглянул я на него
И предо мною детства моего,
Минувших дней беспечных, мирных, ясных
Воскреснул образ; голубков прекрасных
Своих я вспомнил. Их моя рука
Кормила, на мой зов издалека
Летят, бывало. Мне была вся стая
Любезна; да от прочих отличая,
Особенно я выбрал одного
И птичке имя друга своего
Андрея дал.
Аптекарь
Андрея? это ново!
Егор Львович
Не слишком: о предметах разных слово
Нередко в языке и не ребят
Одно употребляют.
Саша
Но хотят
Тогда сказать, что сходны те предметы.
Егор Львович
Так, только в чем? Для сердца есть приметы,
Как для ума, и слуха, и очей:
С Андреем-голубком усач Андрей
С нависшей на глаза густою бровью
Не видом сходствовал, а той любовью,
Какую находил в обоих я.
«Что вы творите, милые друзья?» —
Увидев гостя, я шепнул, вздыхая,
А посетитель, будто отвечая,
Заворковав, отвесил мне поклон.
«От них привета не принес ли он?
Напоминает моего Андрея:
Такие точно крылья, грудь и шея!»
Сквозь слезы продолжал я и окно
Открыл, – и что ж? казалось, мы давно
Знакомы с ним, – не дрогнул он нисколько;
Я крошек набрал, бросил: «На! изволь-ко! —
Промолвил, – чем богат я, тем и рад».
Он стал клевать, и – я забыл свой ад,
Забыл и боль, и грусть, и стыд, и скуку.
Когда же протянул к нему я руку
И на руку он сел, в тот миг я мог
За дом родительский принять свой лог.
«Ты будешь мне Андреем! – в восхищеньи
Воскликнул я. – В своем уединеньи
Отныне есть же мне кого любить!»
Но сих отрадных ощущений нить
Прервалась вскоре. «Голубок мой несравненный,
Где спрятать мне тебя?» – и, удрученный
Боязнию, тоскою, – что бы тут
Придумать, я не знал; и вдруг – идут!
Душа во мне застыла: от испуга
Платок насилу я успел на друга
Накинуть; но вошел не Чудодей,
Вошел Степаныч. «Барин, не робей! —
Сказал он. – Я пришел тебя проведать.
Да есть ли у тебя что пообедать?
Заторопился что-то мой сосед,
Забыл про вас… бог с ним! вот вам обед».
Потом старик на стол поставил чашу
Превкусных щей, в горшке крутую кашу
Да с добрым квасом небольшой кувшин.
«Прошу не брезгать! – не велик мой чин,
Но сердце бьется под моей медалью».
Дотоле занятый: сперва печалью,
А после радостью нежданной, я
Не думал об еде; тогда ж, друзья,
Почувствовал, что голоден; да голод,
Сколь ни был я еще и прост и молод,
С стыдом и гордостью в груди моей
Мгновенья два боролись. – «Чудодей
Воротится; не мешкай, кушай, барин!» —
Степаныч молвил. «Очень благодарен, —
Я отвечал, лепеча, покраснев: —
Мне совестно». – «Ну, барин, не во гнев,
О, просто совеститесь по-пустому! —
Он проворчал. – Служивому седому
Обиду захотите ли нанесть?
Извольте кушать: перед вами честь;
Ее не трону».
Священник
Что же вы?
Егор Львович
Рыдая,
Сжимал руками руку старика я.
«Не плачьте! – добрый говорил солдат. —
Пусть бабы плачут; молодец и хват
За срам считает слезы, за бесславье!»
И ложку дал мне: «Кушайте во здравье».
Я начал есть, но гостя голубка
Все помнил, – между тем из-под платка
Он вздумал выглянуть. – «Смотри, Степаныч,
Какой хорошенький! ‹но› только на ночь
Куда его девать мне? – Был бы мне
Он истинной отрадой!.. На окне
Он в руки попадется Чудодею;
Злодей ему свернет наверно шею. . .
Степаныч, друг мой! я почти жалею,
Что прилетел несчастный голубок».
– «Ххмм! для него нашелся б уголок
И у меня, – сказал солдат с улыбкой. —
Но берегитесь: дядюшке ошибкой
Проговоритесь сами ж». – «Ничего
Не опасайся, – прервал я его, —
Как рыба буду нем! и сизокрылый
Тебя же просит: видишь ли, мой милый?
Он так и кланяется». – «Вечерком, —
Старик промолвил тут, – за голубком
Я стану приходить, или вы сами».
– «Да, друг мой, да! Своими я руками
Сам буду относить его к тебе!» —
Так я воскликнул. О своей судьбе,
Тяжелой, горькой, с радости тогда я
Совсем забыл; Степаныча лаская,
Лаская голубка, смеясь, шутя,
Я счастлив был, как может лишь дитя
Быть счастливым.
Священник
Заметить здесь не кстати ль,
С какой премудростью благий создатель
Устроил наше сердце, как и среди тьмы
Свой свет нам посылает? Рвемся мы
В отчаяньи, из бед не зрим исхода;
Все полагаем: жизнь, судьба, природа
В коварном заговоре против нас.
Посмотришь: мы ж смеемся через час!
Вселенна вдруг стала иной? Нимало!
Спасенья ли светило просияло,
Расторгся ли покров ненастных туч?
И то бывает; чаще же тот луч
Не солнечный, – светляк блеснул смиренный,
Но блеск и червя – блеск нам вожделенны.
Егор Львович
Я был ребенком.
Священник
Повторяю вам:
Доколе жертвуем еще мечтам,
Доколе в мире, – все мы дети те же.
Егор Львович
Есть исключенья.
Священник
Может быть; но реже
И Феникса. Кто хладен ко всему,
Кто под луной ни сердцу, ни уму
Уже сыскать не в силах пищи здравой,
Кто не прельщен ни счастием, ни славой,
Ни теплотой от алтаря наук,
Тот – срезанный от древа жизни сук:
Он в персях носит семя разрушенья
И на земле не более мгновенья
Останется. – Но даже он, пока
Могильщика отрадная рука
В безмолвном граде мирного кладбища
Не отворила мертвецу жилища
Единого приличного ему, —
Пусть он, слепец, и к богу своему
Не прибегает, пусть и в самой вере
Не видит ничего, – по крайней мере,
Хотя на миг среди скотских сластей
Забвенье он встречает.
Егор Львович
Да! людей
Знавал и я: Манфреды в разговорах,
Конрады, Лары; в их потухших взорах
Читал я неоспоримый довод,
Что неохота обмануть народ
На них надела страшную личину...
А подадут шампанское, дичину,
Уху, душистый страсбургский пирог, —
И тот, кого, казалось бы, не мог
И сам Орфей привесть в движенье, – чудо!
Расцвел незапно: озирает блюдо,
И взор немой совсем уже не нем;
Хватает нож, однако же не с тем,
Чтобы зарезаться с хандры и скуки;
Мертвец мой ожил: щеки, брови, руки —
Все движется, – и доказал пирог,
Что нашим братом человеком бог
И Лару создал. – Но витийства жару
Мне ль предаваться? оставляю Лару.
Бывал не часто дома аудитор:
Вот почему Степаныча с тех пор
Я навещал прилежно; мой приятель
Метлами торговал; его создатель
Невысоко поставил в жизни сей,
Да душу дал ему. – Старик Андрей
Нежнее в обращеньи был со мною
И баловал меня, при мне порою
Андрей ребенком становился сам;
Степаныч же не потакал слезам,
Был малодушья всякого гонитель
И боле воспитатель и учитель,
Чем снисходительный товарищ; мне
Почти не говорил о старине,
Почти не поминал о приключеньях,
Какие испытал, – о тех сраженьях,
В каких бывал; зато нередко стих
Из Библии, когда из глаз моих
Увидит, что мне нужно подкрепленье,
Натверживал, – и в грудь мне утешенье
И вера проливалась. Сверх того,
Уроки эти в дар мне от него
Остались на всю жизнь; их на скрижали
Младенческого сердца в дни печали
Он врезал глубоко: затем черты
И не изгладились. Их ни мечты
Отважной юности, ни те обманы,
В которые вдавался, ни туманы
Холодной светской мудрости стереть
Не в силах были. Если ж и бледнеть
Случалось им, их оживляла снова,
То ласкова, то в пользу мне сурова,
Нежданным чудным случаем судьба.
Сурова, тягостна была борьба,
Которой я подвержен был в то время, —
И я погибнул бы, когда бы бремя,
Тягчившее меня, ничем, ничем
Не облегчалось. Позабыт совсем
Родными, в полной власти Чудодея,
И голодом томясь и грустью млея,
Ограбленный (все лишнее мое
Истратив, уж и платье и белье
Бесстыдный отнял), часто даже битый,
Я только и держался не защитой,
По крайней мере дружбой старика.
Саша
А защитить?
Егор Львович
Могла ль его рука
Бессильная? – Однако, если строго
Судить хотите, много, слишком много
Я говорил о разных стариках,
Тем боле, что в младенческих летах
Необходимы ж сверстники. Их дома
В семьях, с которыми была знакома
Любившая знакомства мать моя,
И равных мне, встречал довольно я;
Но вдруг – Степаныч, голубок – и только.
Тот птица, а с другим шутить изволь-ко, —
Не улыбнется! Наконец и здесь
Товарища нашел я; правда, спесь
Моих жеманных тетушек с испуга
Содроглась бы, когда б увидеть друга
Им удалось, какого я избрал:
Отец Петруши был не генерал,
Не прокурор, не предводитель,
Хотя бы и уездный, – нет, родитель
Клеврета, друга моего Петра
Был просто дворник нашего двора.
Сначала я и чванился, но вскоре
Мы сблизились; делили смех и горе
И часто забывали за игрой
Весь мир со всей житейской суетой.
Остановился тут рассказчик юный.
На землю сходит вечер златорунный,
Уходит за обзор природы царь;
Кругом опал и яхонт и янтарь,
Пылают облака; дерев вершины
Дрожат и рдеют; медленно с долины,
Белея, катит к городу туман;
Вдали на взморьи мрачный великан,
Чернеет башня древнего собора…
И вдруг в беседе живость разговора
Торжественным молчаньем сменена:
В их души льется с неба тишина,
В очах их вижу я благоговенье;
Объяло всех священное забвенье
Пустых приличий. – Головой поник
Седой слуга господень… Что, старик?
О чем мечтаешь? – Глядя на пучину
Багряной бездны, не свою ль кончину
Воображаешь? Мирной быть и ей,
И ей сияньем сладостных лучей
Тех озарить, которым в час разлуки
Прострешь благословляющие руки!
Безмолвны женщины, шитье сложив,
Блуждают взором средь воздушных нив,
Где в глубине востока в тверди чистой
Прорезал сумрак серп луны сребристой.
Со стула встал хозяин: даже в нем
Зажглося что-то неземным огнем;
Громаду и аптекарева тела
Душа в мгновенье это одолела.
Исчезло солнце; стал тускнеть закат;
С ночных цветов струится аромат;
На дол и холм роса обильно пала.
«Боюсь, – хозяйка, наконец, сказала, —
За Александру Глебовну… пойдем».
Идут, – аптека манит их лучом
Последним, догорающим на крыше;
А позади темнее все и тише,
И тише и темнее жизнь земли;
И вот в гостеприимный дом вошли.