Текст книги "Мечтавший о солнце. Письма 1883–1890 годов"

446 (368). Тео Ван Гогу. Нюэнен, приблизительно между понедельником, 12 мая, и четвергом, 15 мая 1884

Дорогой Тео,

я слишком долго откладывал ответ на твое последнее письмо, и ты увидишь, что из этого вышло. Позволь начать с того, что я благодарен тебе за письмо и за приложенные 200 франков. Затем сообщаю, что как раз сегодня почти закончил приводить в порядок просторную новую мастерскую, которую арендовал. Две комнаты – большая и маленькая – смежные. Из-за этого я и был так занят последние две недели. Я верю, что работать здесь будет гораздо приятнее, чем дома в комнатке. И надеюсь, что, увидев это, ты одобришь порядок, который я навел.

Впрочем, в последнее время я усердно продолжал писать большого «Ткача», о котором недавно говорил, а также приступил к полотну с башенкой, которую ты знаешь.

Для меня очень важно то, что ты пишешь о Салоне. Я очень порадовался сказанному тобой о Пюви де Шаванне – тому, что ты видишь его творчество именно так, – и полностью согласен с тобой в оценке его таланта.

Что касается колористов – у меня, в конце концов, все так же, как у тебя, – я могу углубиться в Пюви де Шаванна, и все-таки, несмотря на это, перед пейзажем с коровами Мауве и картинами Израэльса я почувствовал бы то же самое, что чувствуешь ты.

Что же касается моего собственного колорита, то в моих работах, выполненных здесь, ты найдешь не серебристые, а скорее коричневые тона (битум, например, и бистр) – не сомневаюсь, кое-кто был бы недоволен. Но ты сам увидишь, что получилось, когда приедешь. Я был так занят живописью, что за последнее время не сделал ни одного рисунка.

Раппард сообщил, что приедет в конце этой недели, и меня это очень радует. Кроме того, как я себе представляю, в этом году он пробудет здесь чуть дольше.

Он привезет с собой несколько моих рисунков, которые я сразу отправлю тебе.

Может быть – через некоторое время, – я и сам соглашусь с тобой, что благодаря прошлогодним изменениям мое положение выправилось и эти изменения были к лучшему.

И все-таки мне всегда будет грустно, ведь я должен был отказаться от того, что в то время хотел продолжить.

С мамой, по-моему, все хорошо, вчера она со своей тележкой побывала в моей новой мастерской. Ходит она лучше, однако старость заметно мешает ее успехам в этом деле, все улучшается, но не так быстро, как можно было бы подумать.

В последнее время я стал ладить со здешними людьми лучше, чем вначале, что для меня очень ценно, ведь человеку порой совершенно необходимо отвлечься, а когда чувствуешь себя слишком одиноким, всегда страдает работа. Но возможно, к этому нужно быть готовым, такое не продолжается вечно.

Но я все-таки не падаю духом, мне кажется, в Нюэнене люди вообще лучше, чем в Эттене или Хелворте: здесь больше искренности, – по крайней мере, так мне кажется сейчас, по прошествии какого-то времени. В своих делах все руководствуются воззрениями пастора, это правда, но так, что я, без всяких сомнений, уже немного приспосабливаюсь к этому. Что до Брабанта, о котором мечталось, – реальность иногда подходит к нему очень близко.

Мой первоначальный план обосноваться в Брабанте не удался, но, должен признать, он снова очень привлекает меня. Однако, зная, как рушатся такие вещи, нужно посмотреть, не станет ли это лишь иллюзией. Во всяком случае, пока у меня достаточно дела. У меня снова есть место, где можно работать с моделью.

А сколько это продлится, загадывать нельзя.

Теперь откланяюсь; Салон, безусловно, принесет тебе много хлопот, но вместе с тем это будет интересное время.

Еще раз спасибо за присланное; впрочем, мне это было нужно и из-за тех самых изменений. Надеюсь, ты согласишься с этим, когда увидишь, как я все устроил.

Прощай, жму тебе руку.

Всегда твой

Винсент

Приветы от всех домашних, они спрашивают, не напишешь ли ты им. Папа был в Бреде, тетя Берта поправилась, и повязку сняли.

450 (371). Тео Ван Гогу. Нюэнен, середина июня 1884

Дорогой Тео,

думаю, в прошлом письме я уже писал тебе, что, кроме той женщины с прялкой, хотел бы начать еще большую мужскую фигуру. Посылаю тебе ее набросочек. Возможно, ты вспомнишь два этюда, которые при тебе уже были в мастерской, в том же ракурсе.

С огромным удовольствием читал «Старых мастеров» Фромантена. Я снова обнаружил, что в разных местах этой книги затрагиваются вопросы, которые в последнее время очень занимают и меня, – вообще-то, я постоянно думаю о них с тех пор, как в последний раз побывал в Гааге и мне передали слова Израэльса о том, что нужно начинать в нижней цветовой гамме и дать светиться относительно темным цветам. Короче говоря, выражать светлое через сопоставление с темным. Наперед знаю, что́ ты скажешь о «слишком черном», но я еще не вполне убежден, что, если сейчас говорить о чем-то одном, серое небо всегда ДОЛЖНО быть написано в локальном тоне. Так делает Мауве, но так не делает Рёйсдаль, не делает Дюпре. А Коро и Добиньи???

Рисунок в письме 450

Ну, как с пейзажем, так и с фигурой: я имею в виду, что Израэльс пишет белую стену совершенно иначе, чем Реньо или Фортуни. А следовательно, фигура на ее фоне выглядит иначе.

Когда ты произносишь множество новых имен, мне это не всегда понятно – я не видел их работ, ни одной. Как я понял из того, что ты говорил об «импрессионизме», это не то, что я думал, но мне все еще не вполне ясно, что под этим следует понимать.

Но я, со своей стороны, так много нахожу, например, в Израэльсе, что меня мало интересует и привлекает что-либо другое или новое.

Фромантен пишет о Рёйсдале, что сейчас люди продвинулись в технике гораздо дальше, чем он. А также дальше Каба, у которого иногда много от Р. благодаря его благородной простоте – например, в картине из Люксембургского музея. Но разве поэтому то, что сказал Р., что сказал Каба, стало ложным или излишним? Нет. Так и с Израэльсом, и с де Гру (де Гру был очень прост).

Однако если то, что говорится, говорится ясно, то, строго говоря, этого еще недостаточно.

И если сказать это с бо́льшим обаянием, слуху будет приятнее (чего я, однако, не отвергаю), но истинное не станет гораздо красивее, потому что истина прекрасна сама по себе.

Это самая высокая нота в этюде старичка, которая выражает белоснежность его мотка пряжи на свету. Тот же самый белый в тени гораздо темнее.

Размер мотива на оборотной стороне – приблизительно 105 × 95 см, а размер «Женщины с прялкой» – 100 × 75. Они написаны в тонах бистра и битума, что, как мне кажется, позволяет передать ТЕПЛУЮ светотень душного, пыльного интерьера. Артц наверняка сочтет это слишком грязным.

Тео, мне ДАВНО мешает то, что некоторые современные художники отнимают у нас би[стр] и битум, ведь ими написано столько прекрасных вещей, они – при правильном применении – делают колорит сочным, и мягким, и щедрым и вместе с тем так изысканны. И обладают в высшей степени любопытными и своеобразными качествами.

Но в то же время, чтобы научиться ими пользоваться, требуется приложить усилия – с ними приходится обращаться иначе, чем с обычными красками, и я считаю, что многих, вполне возможно, пугают опыты, которые нужно делать сначала и которые, конечно, не удаются с первого дня. Я начал использовать их примерно год назад, и тоже для интерьеров, но сначала они мне ужасно не нравились, и все-таки я постоянно помнил о прекрасных вещах, в которых видел их.

У тебя больше возможностей, чем у меня, слышать о книгах по искусству. Если попадутся хорошие работы, например книга Фромантена о голландских художниках, или ты помнишь их из прошлого, знай: я очень хотел бы, чтобы ты купил кое-какие из них, лишь бы только речь шла о технике, и вычел сумму из того, что ты обычно посылаешь. Я намерен основательно изучить теорию, я считаю, что она вовсе не бесполезна, – полагаю, зачастую то, что чувствуется инстинктивно, или то, о чем догадываешься, переходит в уверенность и ясность, когда для поисков есть путеводная нить из подлинно практических слов. Пусть даже в книге встретится только одна вещь такого рода или несколько таких вещей, иногда стоит не просто прочитать ее, а даже купить, особенно теперь.

А тогда, во времена Торе и Блана, были люди, писавшие такие вещи, – к сожалению, сейчас их начинают предавать забвению.

Теперь просто ради упоминания. Знаешь, что такое открытый тон и приглушенный тон? Ты, конечно, можешь увидеть это на картине, но сумеешь ли ты объяснить, что именно видишь? Что понимают под «приглушенным»?

Такого рода вещи нужно знать, в том числе теоретически, как художнику-практику, так и знатоку, если говорить о цвете.

Обычно люди понимают их через то, чего они хотят, и все-таки эти слова, например, имеют СОВЕРШЕННО ОПРЕДЕЛЕННОЕ значение.

Законы цвета невыразимо прекрасны именно потому, что НЕ случайны. Точно так же, как в наши дни люди больше не верят в случайные чудеса, в бога, который причудливо и деспотично перепрыгивает с пятого на десятое, но начинают испытывать все больше уважения, и веры, и восхищения как раз перед лицом природы, – точно так же и по тем же причинам я считаю, что в искусстве старомодные идеи насчет врожденной гениальности, вдохновения и т. п. нужно не то чтобы отбросить, но тщательно изучить, проверить и существенно изменить.

Я вовсе не отрицаю существования гениальности и даже ее врожденности. Однако я против выводов, которые из этого делаются, – о полной бесполезности теории и обучения как таковых.

То же самое, что я сейчас сделал в маленькой «Женщине с прялкой» и в «Старике с мотком пряжи», я надеюсь – нет, постараюсь сделать гораздо лучше. Но в этих двух этюдах из жизни я был самим собой немного больше, чем мне до сих пор удавалось в большинстве других этюдов (кроме разве что нескольких рисунков).

Что касается черного, так получилось, что я не использовал его в этих этюдах, поскольку мне было нужно то, что сильнее черного по эффекту, – в частности, индиго с сиенской землей, берлинская лазурь с жженой сиеной дают гораздо более глубокие тона, чем даже чистый черный. Когда я слышу слова о том, что «в природе нет черного», то иногда думаю, что, если угодно, черной краски тоже нет.

Но ты не должен ошибочно представлять, будто колористы не используют черного, – как только к черному добавляют синего, красного или желтого, он, само собой, становится серым, точнее, серым с темно-красным, желтым или синим оттенком.

Помимо прочего, в книге Ш. Блана «Художники моего времени» мне показалось очень интересным то, что он говорит о технике Веласкеса, чьи тени и полутона в основном состоят из бесцветного холодного серого, главные составляющие которого – черный и отчасти белый. В такой нейтральной, бесцветной среде малейшая черточка или пятнышко, например, красного сразу бросаются в глаза.

Теперь откланяюсь, напиши поскорее, если есть что писать. Меня иногда удивляет, что Жюль Дюпре не вызывает у тебя таких сильных чувств, как мне хотелось бы.

Я твердо верю, что если бы снова увидел его вещи, которые видел раньше, то счел бы их не менее красивыми, даже более прекрасными, чем бессознательно считал всегда. Дюпре как колорист, может быть, лучше Коро и Добиньи, хотя оба тоже хороши, а Добиньи весьма отважно пользуется цветом. Но у Дюпре в цвете есть что-то от прекрасной симфонии, протяжной, изысканной, мужественной; Бетховен, по-моему, нечто подобное. Эта симфония удивительно РАССЧИТАНА и все же проста и бесконечно глубока, как сама природа. Вот что я думаю об этом – о Дюпре.

Ну, прощай, жму руку.

Всегда твой

Винсент

456 (375). Тео Ван Гогу. Нюэнен, вторник, 16 сентября 1884, или около этой даты

Дорогой Тео,

ты спрашиваешь, и совершенно справедливо, почему я еще не ответил тебе. Я действительно получил твое письмо со вложенными 150 франками. Я начал тебе писать, желая прежде всего поблагодарить за то, что ты, похоже, понял мое письмо, и сказать, что рассчитываю только на 100 франков, хотя, вообще-то, прожить на них трудно, пока дела не идут гладко. Но все же если это 150 франков, то 50 франков – неожиданная удача, поскольку первоначально, ДО Гааги, мы договаривались только о 100 франках, и, если мы лишь наполовину добрые друзья, мне не хотелось бы принимать больше.

Однако я не смог закончить то письмо и с тех пор все хотел тебе написать, но не мог подобрать слова. Здесь случилось, Тео, то, о чем большинство людей ничего не знают и не подозревают, да и нельзя им это знать, так что молчи как могила, но это ужасно. Чтобы рассказать тебе все, пришлось бы написать книгу, а я не могу. Барышня Бегеманн приняла яд – в минуту отчаяния, когда говорила со своей семьей, они плохо отзывались о ней и обо мне, и она так расстроилась, что сделала это в мгновение ока, по-моему по причине явной мании. Тео, я однажды уже советовался с врачом по поводу некоторых симптомов у нее. За три дня до этого я с глазу на глаз предупредил ее брата: я боюсь, как бы у нее не случилось нервной горячки, и, к своему сожалению, должен заявить, что, по-моему, семья Б. поступила крайне неосмотрительно, говоря с ней в таком тоне.

Что ж, это не помогло, и до такой степени, что меня отставили на два года, а я решительно не хотел в это ввязываться, сказав: если это вопрос женитьбы, на него очень быстро следует дать ответ: да или нет.

Тео, ты же читал «Госпожу Бовари», вспомни ПЕРВУЮ госпожу Бовари, которая умерла от нервного припадка. Здесь было нечто подобное, но с осложнением из-за яда. Когда мы спокойно гуляли или делали что-нибудь еще, она часто говорила мне: «Вот бы сейчас умереть», а я никогда не обращал на это внимания.

И вот как-то утром она падает наземь. Я подумал, что это просто небольшая слабость. Но становилось все хуже и хуже. Судороги, она лишилась дара речи, бормотала какие-то полупонятные вещи, повалилась с конвульсиями, судорогами и т. д. Это отличалось от нервного припадка, хотя было очень похоже на него; у меня внезапно возникло подозрение, и я спросил: «Ты, случайно, ничего не приняла?» Она крикнула: «Да!» Ну тогда я не стал терять времени; она хотела от меня клятвы, что я никогда никому об этом не скажу, я сказал: «Хорошо, клянусь тебе во всем, что хочешь, но при условии, что ты немедленно извергнешь эту гадость, – засунь палец в горло, чтобы тебя вырвало, иначе я буду звать на помощь». Короче говоря, ты понимаешь, что было дальше. Рвота подействовала лишь наполовину, так что я отвел ее к ее брату Луи и велел тому дать ей рвотное, а сам пошел прямо в Эйндховен, к доктору Ван де Лоо. Она приняла стрихнин, но доза была слишком мала, или она могла принять хлороформ или лауданум для обезболивания, что как раз стало бы противоядием от стрихнина. Короче говоря, вскоре она приняла противоядие, которое прописал Ван де Лоо. Об этом никто не знает, кроме нее самой, Луи Б., тебя, д-ра Ван де Лоо и меня, – ее сразу отправили к врачу в Утрехт, будто бы по делам фирмы, так как она все равно собиралась ехать. Наверное, она полностью выздоровеет, но, по-моему, долго будет страдать нервами, и в какой форме это проявится – более серьезной или менее серьезной – большой вопрос. А теперь она в надежных руках, но ты понимаешь, как я подавлен из-за этого происшествия.

Я испугался до смерти, старина, мы были одни в поле, когда это произошло. Но к счастью, теперь по крайней мере, яд выведен.

Но что это за сословие, что за религия, которую исповедуют эти приличные люди? Это же просто нелепые вещи, они превращают общество в подобие сумасшедшего дома, ставят его с ног на голову. Ох уж этот мистицизм!

Как ты понимаешь, в последние дни все, все крутилось у меня в голове и я был поглощен этой печальной историей. Теперь, когда она попробовала это и у нее ничего не вышло, думаю, она до того напугана, что ей не так-то легко будет попробовать во второй раз. Неудавшееся самоубийство – лучшее средство от самоубийства в будущем. Но если у нее будет нервная горячка, или воспаление мозга, или еще что-то в этом роде, тогда… Однако в эти первые дни с ней все было довольно хорошо, только я боюсь, что последствия еще впереди. Тео, дружище, как я этим расстроен. Кланяюсь, напиши мне хоть несколько слов, потому что здесь я не разговариваю НИ С КЕМ.

Прощай. Винсент

Помнишь ту первую Мадам Бовари?

464 (378). Тео Ван Гогу. Нюэнен, четверг, 2 октября 1884

Дорогой Тео,

спасибо тебе за письмо, спасибо за вложение. Теперь я тебе расскажу.

Все, что ты пишешь, очень хорошо и правильно, а что касается шума, я теперь подготовлен лучше прежнего, чтобы от него отгородиться. Нет никакого страха, что папа и мама, например, уедут. Хотя только что пришло предложение о переводе. Наоборот, если папа и мама поступят благоразумно, они смогут упрочить свое положение здесь.

Здесь есть такие, кто говорит мне: «А что ты с ней связался?», – это одно обстоятельство. Есть здесь и такие, кто говорит ей: «А что ты с ним связалась?», – это другое обстоятельство. Кроме того, и она, и я узнали достаточно горя и несчастья, но сожаления нет ни у одного. Посмотри сюда:

я твердо верю или точно знаю, что она меня любит,

я твердо верю или точно знаю, что я ее люблю,

это было искренне – было ли это еще и безумством и т. д.? Может, и так, если угодно, но мудрецы, которые никогда не совершают безумств, – разве они для меня не более безумны, чем я для них?

Это в ответ на твои рассуждения и рассуждения других.

Все это я говорю просто для объяснения, без вражды и ненависти.

Ты говоришь, что любишь Октава Муре, ты сказал, что похож на него. С прошлого года я тоже прочитал вторую часть, в которой он понравился мне гораздо больше, чем в первой.

Недавно я слышал высказывание, что «Дамское счастье» не прибавит к заслугам Золя ничего особенного. Я нахожу в нем кое-какие величайшие и лучшие вещи. Я просмотрел их еще раз и перепишу для тебя несколько слов Октава Муре.

А ты – за последние год-полтора ты не перешел на сторону Бурдонкля? Лучше бы ты воплощал Муре, таково мое мнение – было и есть. Если не считать огромной разницы в обстоятельствах – да, в диаметрально противоположных обстоятельствах, – я двигаюсь в направлении Муре дальше, чем ты, возможно, думаешь, – в том, что касается моей веры в женщин и что они нужны, их нужно любить. (Муре говорит: «У нас покупательниц ЛЮБЯТ».)

Подумай об этом – и вспомни мое сожаление по поводу твоего высказывания, что ты «остыл».

Все, что я сказал о горьком предупреждении против влияния гизоватости, как я бы это назвал, я повторяю чаще, чем когда-либо. Почему? Это ведет к посредственности. А я не хочу видеть тебя в числе посредственностей, потому что слишком тебя любил – да и все еще люблю, – и мне невыносимо видеть, как ты коснеешь.

Знаю, это трудно, знаю, что слишком мало о тебе знаю, знаю, что могу ошибаться. Но в любом случае – перечти еще разок своего Муре.

Я говорил о разнице между Муре и тем, чего хотел бы я, и ВСЕ-ТАКИ о параллельности. Смотри. Муре поклоняется современной парижанке – хорошо.

Но МИЛЛЕ, Бретон – С ТОЙ ЖЕ СТРАСТЬЮ – крестьянке.

Эти две страсти – ОДНО И ТО ЖЕ.

Прочитай у Золя описание комнаты с женщинами в сумерках – женщинам зачастую больше тридцати, до пятидесяти – такой темный, таинственный уголок.

Мне кажется, это прекрасно, да, возвышенно.

Но для меня столь же возвышен «Анжелюс» Милле – те же сумерки, то же нескончаемое волнение – или одинокая фигура Бретона в Люксембургском музее, или его «Источник».

Ты скажешь, у меня ничего не получается. Мне все равно, побеждать или быть побежденным, в любом случае ты испытываешь волнение и находишься в движении, а это в большей степени одно и то же, чем кажется и говорится.

Что касается той женщины, для меня остается загадкой, чем это закончится, но ни она, ни я не совершим ничего безумного. Я опасаюсь, что старая религия снова заморозит ее, до окоченения, тем проклятым ледяным холодом, который когда-то, давным-давно, уже сломил ее смертельно, много лет назад. О, я не друг современному христианству, хотя основатель был возвышенным, а современное христианство – я слишком хорошо в нем разобрался. В юности он завораживал меня самого, этот ледяной холод, но с тех пор я отомстил за себя. Как? Поклоняясь любви, которую они, теологи, называют грехом, уважая шлюх и т. д., а многих дам, претендующих на то, чтобы считаться почтенными и благочестивыми, – нет.

Для кого-то женщина всегда будет ересью и воплощением дьявола. Для меня – наоборот. Кланяюсь.

Всегда твой

Винсент

Посмотри, из Октава Муре.

Муре говорит: «Ты воображаешь себя сильным, потому что не хочешь делать нелепостей и страдать! Глубоко заблуждаешься, дорогой мой, – вот и все!..

– Итак, веселишься?

Муре сразу не понял. Но, вспомнив их недавний разговор о пустоте и нелепости жизни, о бесцельности человеческих страданий, ответил:

– Не скрою, мне никогда еще не приходилось столько переживать… Ах, старина, не смейся: часов, отведенных страданиям, в жизни человеческой все-таки меньше, чем других.

– Я хочу ее, и она будет моей!.. А если она от меня ускользнет, вот увидишь, какую я выстрою махину, чтоб исцелиться. И это тоже будет великолепно. Ты, старина, этого не понимаешь, иначе ты знал бы, что деятельность уже в себе самой содержит награду. Действовать, создавать, сражаться с обстоятельствами, побеждать или быть побежденным – ВОТ В ЧЕМ вся радость, вся жизнь здорового человека!

– Это только способ забыться, – тихо возразил тот.

– В таком случае я предпочитаю забыться… Издыхать так издыхать, но, по-моему, ЛУЧШЕ ИЗДОХНУТЬ ОТ ЛЮБВИ, ЧЕМ ОТ СКУКИ!»[3]3
  Перевод Ю. Данилина.


[Закрыть]

последнее все-таки говорю не только я

но все-таки и она тоже, по наитию

потому-то я с самого начала видел в ней нечто возвышенное, и только чертовски жаль, что она в юности дала огорошить себя неоправданными надеждами.

Огорошить в том смысле, что старое благочестивое семейство Бегеманн считало своим долгом подавить в ней активное – да, гениальное – начало и навсегда сделало ее пассивной.

Если бы они не сломали ее в юности! Или остановились и теперь снова не доводили ее до отчаяния, сражающуюся в одиночку против пяти или шести женщин, если не больше!

ПОЧИТАЙ-КА «ЕВАНГЕЛИСТКУ» ДОДЕ – О ЖЕНСКИХ ИНТРИГАХ, других, однако в том же роде.

Ох, Тео, зачем мне меняться? Раньше я был очень пассивным, и очень мягким, и тихим – теперь уже нет, но я больше не ребенок – иногда я себя осознаю.

Взять, к примеру, Мауве – почему он вспыльчивый и далеко не всегда ручной? Я еще далеко не таков, как он, но и я пойду дальше, чем сейчас. Говорю тебе, если хочешь быть активным, не нужно бояться сделать что-то не так, бояться совершить ошибку. Стать хорошим – многие думают, что добьются этого, не совершая зла, а это вранье, ты и сам раньше говорил, что вранье. Это ведет к застою, к заурядности. Просто намалюй что-нибудь на чистом холсте, вместо того чтобы по-идиотски пялиться на него.

Ты не представляешь, как парализует этот вид чистого холста, который говорит художнику: ты ничего не можешь. У холста идиотский вид, и он так завораживает некоторых художников, что те сами становятся идиотами.

Многие художники боятся чистого холста, но и чистый холст БОИТСЯ поистине страстного художника, который смеет – и который однажды прорвался сквозь чары «ты не можешь».

Сама жизнь всегда поворачивается к человеку бесконечно бессмысленной, обескураживающей, беспросветной чистой стороной, на которой нет ничего, как и на чистом холсте художника.

Но какой бы бессмысленной и напрасной, какой бы мертвой ни казалась жизнь, человек веры, энергии, тепла, который что-то знает, не даст себя провести. Он вмешивается в это, и что-то делает, и цепляется за это – одним словом, ломает, «нарушает», как они говорят.

Пусть они говорят, эти холодные теологи.

Тео, мне чертовски жаль эту женщину – именно потому, что ее возраст и, возможно, какая-то болезнь печени и желчного пузыря фатально нависают над ней. И это усугубляется волнением. Тем не менее посмотрим, что можно сделать, а чего не позволит судьба, но я ничего не делаю без очень хорошего врача, так что не причиню ей вреда.

Но как раз в эти дни случилось так, что меня попросили сделать за 20 гульденов рисунок или живописный набросок. Это предложение я принял, однако заподозрил – и, проверив, обнаружил, что заподозрил правильно, – что за этим стоит Марго Бегеманн, которая окольными путями дала бы мне денег, и я решительно отказался от платы, но не от рисунка, который отправил. Поистине, не так-то просто отказываться, когда страшно нуждаешься в деньгах. Однако это была бы подачка, так что…

Вместо подачек – есть ли занятие получше? Я в это твердо верю. Ради тебя, ради себя самого и ради многих других я хотел бы, чтобы в торговле предметами искусства нам попались какие-нибудь МУРЕ, знающие, как создать более широкий, новый круг покупателей.

Ты скажешь, что, например, Терстех – не Муре. А может быть, в конечном счете он и есть Муре.

Но как бы то ни было, будут делаться новые карьеры, по той простой причине, что количество людей, покупающих картины, еще может удесятериться и это становится нужнее с каждым днем.

Если бы появились новые Муре, которые покупают и продают иначе, чем повелось исстари, – отлично, тогда и работы прибавится.

Но если не придут никакие Муре, тогда, наверное, должна измениться вся торговля, потому что художники сами обновили бы ее и сами, без старого посредника, открыли бы постоянные выставки. Мне хотелось бы, чтобы ты знал и чувствовал, насколько ты еще молод, если сохраняешь молодость и дерзаешь.

Если ты не художник в живописи, стань художником в торговле – в точности как Муре.

Что касается меня, то в дни вроде этих, когда я совсем на мели, я все-таки чувствую, что пройдет еще несколько лет – и я с радостью позволю себе гораздо более крупные расходы на краски и другие вещи. Я хочу много работать, поверь мне, я не собираюсь скучать – много-много делать или издохнуть.

469 (385). Тео Ван Гогу. Нюэнен, пятница, 14 ноября 1884, или около этой даты

Дорогой Тео,

тебя наверняка заинтересует, как обстоит дело с приглашением в Хелворт, которое получил папа. Папа ответил тем людям в Хелворте, что он, конечно, даже не может его рассматривать, если жалованье в Х. не будет доведено до уровня жалованья в Нюэнене. А чтобы восполнить разницу в жалованье, они должны добавить, кажется, 150 гульденов, и папа пишет сегодня, что у них, похоже, нет особых возражений. Так что, хотя еще ничего не решено, учитывая готовность добропорядочных жителей Хелв., действительно есть шанс, что теперь папе, по его собственным словам, придется обдумать это очень серьезно. Для меня это важно по той причине, что у меня нет никакого желания переезжать с ними в Хелв. Я просто хотел точно описать тебе состояние дел.

В эти дни, несмотря на то что здесь стоит довольно сильный мороз, я еще работаю на воздухе над сравнительно большим (более 1 метра) этюдом старой водяной мельницы в Геннепе, в противоположной стороне от Эйндховена. Хочу полностью закончить его на воздухе, но в этом году он будет последним, что я пишу на пленэре. С тех пор как я тебе писал, я делаю еще и другие этюды, в том числе две головы рабочих с польдеров.

Сейчас в Эйндховене трое хотят учиться живописи, и я учу их писать натюрморты.

Осмелюсь с уверенностью утверждать, что с того времени, как ты здесь побывал, я преуспел в технике живописи и в цвете. И еще прибавлю.

В живописи трудны только первые шаги, дальше становится легче, и у меня на руках есть несколько козырей. И я верю, что с ними можно добиться успеха. Теперь ты знаешь, что я снова попытался сделать шаг навстречу Мауве и Терстеху, чтобы исправить то, что произошло раньше.

Об этой попытке я ничуть не сожалею.

Но они отказались с этим связываться, отказались «совершенно определенно». Это меня не обескураживает.

Я рассматриваю это как нечто вроде отправки картины на выставку с последующим отказом.

Вначале не раз приходится сталкиваться с противодействием.

Итак, еще раз: я ничуть не сожалею о своей попытке и, скорее всего, повторю ее – не сразу, но довольно скоро.

Теперь я хотел бы сказать тебе: мне было бы очень приятно, если бы ты не просто сохранял нейтралитет в этом вопросе, а, наоборот, помог бы мне получить желаемое. Я признал, что был не прав не только в отношении Мауве, но и в отношении Т.

Слишком рано – полагаю, позднее они сами осознают, что, со своей стороны, кое-что поняли совершенно неправильно.

Чего они пока не видят.

Значит, я, со своей стороны, на этот раз зашел так далеко, что великодушно и решительно признал свою неправоту в прошлом, а в дальнейшем просто продолжу показывать им свои работы, по мере того как те будут становиться лучше, и, как бы то ни было, впредь никаких извинений. ОДНОГО РАЗА ДОСТАТОЧНО, да и не нужно мне было заходить так далеко, безусловно. Склонить к великодушию их – другое дело, и ты мог бы мне в этом помочь, если есть желание. Если нет – ни о чем не беспокойся, но тогда через некоторое время я снова к этому вернусь.

Не знаю, как ты воспримешь мое последнее письмо, которое все-таки не было злонамеренным. Мои дела могут идти хорошо, и в наших общих интересах сосредоточить силы, которыми мы можем располагать. Я в нескольких словах ответил и Терстеху, и Мауве на их отказ, сказав им: «Я согласен с Терстехом относительно того, что для меня ЛУЧШЕ искать новых людей, чем пытаться возобновить старые связи, что таково и мое собственное представление, но, помимо этого, у меня тем не менее достаточно веры в будущее, и я НЕ БУДУ С ЛЕГКОСТЬЮ отказываться ДАЖЕ от возобновления старых связей – пусть они будут даже более прочными, чем прежде». Таков был мой ответ Т. И тебе я тоже говорю: я верю, что с тобой это тоже возможно – установить более прочные отношения, чем сейчас.

Но, откровенно говоря, я думаю, что последние полтора-два года ты был по отношению ко мне слишком нейтрален, и я в особенности желаю большей сердечности, а дружба была для меня слишком прохладной и недостаточно одушевленной.

Если угодно, считай это моим высокомерием, однако это не высокомерие, по глубоко практическим причинам я уже указывал тебе на это раньше и указываю еще раз.

На днях Марго Бегеманн вернется в Нюэнен, мы с ней всегда оставались добрыми друзьями, это по моему совету она не уступала своим сестрам, которые дали понять, что предпочли бы, чтобы она не возвращалась, и твердят ей, что, по их мнению, она все испортила. Напротив, у ее семьи есть обязанности по отношению к ней, а в то время, когда ее брат обанкротился, она вкладывала в дело свои собственные деньги.

Дело в том, что, если мы с ней решим любить друг друга, в привязанности друг к другу – и вправду существующей уже давно – нет ничего дурного и ничего такого, в чем нас можно было бы упрекнуть. Будь то она или я. И на мой взгляд, нелепо, что эти люди считали, будто должны об этом беспокоиться, да еще, по их мнению, в моих или ее интересах. Хорошую же службу они нам сослужили.