Текст книги "Мечтавший о солнце. Письма 1883–1890 годов"

Де Гру – и это одно из его достоинств – писал крестьян как следует. (А они – государство – просили у него исторических картин! Которые он тоже делал хорошо, но насколько он был бы лучше, если бы мог быть самим собой.)

Для бельгийцев навсегда останется позором и потерей, что де Гру еще не полностью оценен так, как он того заслуживает; де Гру – один из хороших мастеров, подобных Милле. Но хотя широкая публика его до сих пор не признает и хотя он, как Домье, как Тассар, остается в тени, все-таки есть люди – взять, например, Меллери, – которые в наши дни снова делают работы согласно своим ощущениям.

Я недавно видел в иллюстрированном журнале одну вещь Меллери, семью шкипера – муж, жена, дети вокруг стола в каюте своей барки. Что же до общего сочувствия, то много лет назад я читал об этом у Ренана, это осталось со мной навсегда, я всегда буду в это верить: тот, кто действительно хочет достичь чего-то хорошего и полезного, вообще не должен рассчитывать на одобрение или признательность и даже желать их, напротив, ему следует ждать лишь сочувствия и участия – причем только возможного – немногих сердец.

Если столкнешься с кем-нибудь из «Le Chat Noir», можешь пока показать им этот набросочек, но, если они захотят, я могу улучшить его, потому что этот сделан совсем наспех и призван лишь дать более ясное представление об эффекте и композиции, чем первый. С поклоном и благодарностью, жму руку.

Рисунок, прилагавшийся к письму 493

Всегда твой

Винсент

Не нужно говорить в «Le Chat Noir», что я и сам собираюсь сделать литографию с этой вещи. Все равно эта литография не будет опубликована и останется никому не известной. Впрочем, если они ее не хотят, мне все равно – я сам буду литографировать то, что хочу.

497 (404). Тео Ван Гогу. Нюэнен, четверг, 30 апреля 1885

Дорогой Тео,

в день твоего рождения от всего сердца желаю тебе здоровья и спокойствия. С удовольствием послал бы тебе к этому дню картину с едоками картофеля, но она, хотя и продвигается хорошо, еще не совсем закончена.

Саму картину я напишу сравнительно быстро и в основном по памяти, но на этюды голов и рук ушла целая зима. А что касается нескольких нынешних дней, когда я писал, это была страшная битва, но я кинулся в нее с большим воодушевлением. Хотя временами я боялся, что ничего не получится. Но живопись – это тоже «действовать и создавать».

Когда ткачи ткут материю, которая, кажется, называется шевиотом, или разноцветные, типично шотландские ткани в клетку, то, как ты знаешь, в шевиоте им нужно получить особые приглушенные цвета и оттенки серого, а в шотландке – уравновесить между собой самые яркие цвета, чтобы они не кричали, а впечатление, производимое рисунком на расстоянии, было гармоничным. Серый цвет, сотканный из перемешанных красных, синих, желтых, грязно-белых и черных нитей, синий цвет, приглушенный зеленым и оранжевым, красной или желтой нитью, сильно отличаются от простых цветов, потому что они изобильны, а цельные цвета на их фоне становятся резкими, избыточными и БЕЗЖИЗНЕННЫМИ.

Однако ткачу, точнее, создателю узора или сочетания цветов не всегда легко рассчитать количество нитей и определить их направление, и сплести мазки кисти в гармоничное целое не легче. Если бы ты увидел вместе первые живописные этюды, которые я сделал, приехав сюда, в Нюэнен, и нынешнее полотно, то, думаю, почувствовал бы, что в отношении цвета все оживилось.

Я считаю, что вопрос о приглушении цвета в соотношении цветов когда-нибудь будет занимать и тебя самого. Потому что знатоку искусства и оценщику, по-моему, нужны уверенность в том, что он делает правильное дело, и определенные убеждения. По крайней мере, для собственного удовольствия и чтобы уметь найти причину, и в то же время нужно уметь в нескольких словах объяснить это другим, которые иногда приходят к таким, как ты, за советом, желая больше узнать об искусстве.

Теперь, однако, мне есть что сказать о Портье, – конечно, его личное мнение мне вовсе не безразлично, и я также высоко ценю его слова о том, что он не отказывается ни от чего сказанного им.

Меня также не расстраивает, что он, как выяснилось, не развешивал эти первые этюды.

Но если, как он хочет, я пошлю ему предназначенную для него картину, он получит ее только при условии, что выставит ее.

Что касается едоков картофеля, эта картина, я уверен, будет хорошо смотреться в золоте. Но она хорошо подошла бы и к стене с бумажными обоями, глубокими по тону, как спелые хлеба. Без такого завершения она просто будет не видна.

На темном фоне она смотреться не будет. Особенно на тусклом фоне. Дело в том, что на ней виден очень серый интерьер.

На самом деле она словно бы уже заключена в позолоченную раму, поскольку очаг и отсвет огня на белых стенах – которые теперь остаются за пределами картины, но в натуре отбрасывают все назад – находятся ближе к зрителю.

Еще раз: для завершения ее нужно окружить каким-нибудь глубоким цветом, золотистым или медным.

Если ты сам хочешь увидеть ее такой, какой ее нужно увидеть, подумай об этом, пожалуйста. Сочетание с золотистым тоном одновременно придает яркости тем местам, где этого не предполагалось, и убирает мраморность изображения, которая возникает, если картину, на беду, помещают на тусклом или черном фоне. Тени написаны синим, и золотой цвет работает вместе с ним.

Вчера я отнес ее своему эйндховенскому знакомому, который пишет красками. Дня через три пойду туда, чтобы покрыть ее небольшим количеством яичного белка и доделать у него кое-что. Тот человек изо всех сил старается научиться живописи и тоже находится в поисках хорошего колорита, и поэтому был особенно увлечен этим. Он уже видел этюд, по которому я сделал литографию, и, по его словам, он не думал, что я добьюсь таких успехов одновременно в цвете и рисунке. Он также пишет натурщиков и тоже понимает в крестьянских головах и кулаках, а о руках сказал, что теперь получил совершенно иное представление о том, как их писать.

Дело в том, что я хотел как следует поработать и навести на мысль: эти люди, которые едят свою картошку под своей лампой, сами копали землю теми же руками, которые тянут к блюду, а значит, это говорит о РУЧНОМ ТРУДЕ и о том, что они честно заработали свою пищу. Я хотел, чтобы картина заставила подумать о совсем другом образе жизни, чем тот, что ведем мы – цивилизованные люди. И следовательно, мне совершенно не хотелось бы, чтобы все просто сочли ее красивой или хорошей.

Всю зиму напролет я держал в руках нити этой ткани и искал окончательную композицию, и если теперь ткань выглядит суровой и грубой, нити тем не менее выбраны тщательно и по определенным правилам. И вполне может оказаться, что это НАСТОЯЩАЯ КРЕСТЬЯНСКАЯ КАРТИНА. Я знаю, что это так. Но те, кто предпочитает видеть крестьян слащавыми, идут своим путем. Со своей стороны, я убежден, что в конечном счете лучше писать их грубыми, такими, как есть, чем придавать им общепринятую миловидность.

На мой взгляд, крестьянская девушка красивее, чем дама, – в своей запыленной и заплатанной синей юбке и жакетке, которая от погоды, ветра и солнца приобретает тончайшие нюансы. Но она надевает костюм дамы – и подлинное уходит. Крестьянин в своем бумазейном костюме на поле красивее, чем по воскресеньям, когда он идет в церковь, надев что-то вроде господского пальто.

Точно так же, на мой взгляд, неправильно придавать крестьянской картине традиционную гладкость. Если от крестьянской картины пахнет шпиком, дымом, картофельным паром – отлично, это не вредно; если стойло пахнет навозом – хорошо, для того оно и стойло, если поле имеет запах спелого хлеба или картофеля – или гуано и навоза – это как раз здоро́во, особенно для горожан. В таких картинах для них есть что-то полезное. Но надушенной крестьянская картина быть не должна. Мне любопытно, найдешь ли ты в ней то, что тебе понравится, – надеюсь, что да. Я рад, что как раз сейчас, когда г-н Портье сказал, что хочет заняться моей работой, у меня есть не одни этюды, но и кое-что поважнее. Что до Дюран-Рюэля, покажи ему эту картину, хоть он и не счел рисунки сто́ящими. Пусть он сочтет ее уродливой – отлично, – но все-таки дай ему посмотреть, чтобы они смогли увидеть, что в наших стараниях есть энергия. Однако ты услышишь: «КАКАЯ МАЗНЯ!», будь к этому готов, как готов я сам. Но все-таки продолжаю давать что-то подлинное и честное.

Писать крестьянскую жизнь – дело серьезное, и я бы упрекал сам себя, если бы не попытался писать картины так, чтобы тех, кто всерьез думает об искусстве и о жизни, они могли наводить на серьезные мысли. Милле, де Гру, многие другие подали пример характера и того, как не обращать внимания на упреки – в гнусности, грубости, грязи, вони и т. д. и т. п., что было бы позором, если только усомниться.

Нет, крестьян надо изображать, как самих себя, – чувствующими, мыслящими, как мы сами.

Как тех, кто не может отличаться от нас.

Я так часто думаю о том, что крестьяне – это отдельный мир, который во многих отношениях гораздо лучше цивилизованного мира.

Не во всех отношениях, ведь что они знают об искусстве и о многих других вещах?

У меня есть еще несколько этюдов поменьше, иначе ты можешь подумать, что я был занят лишь большими и мало что сделал, кроме них.

Как только картина будет полностью закончена и высохнет, я отправлю тебе это полотно в ящике. И добавлю еще несколько, меньшего размера. Думаю, лучше не тянуть с отправкой, поэтому пошлю. Наверное, вторая литография с нее тогда останется незаконченной. Но в конце концов, я понимаю, что, например, г-на Портье нужно еще укрепить в сказанном им, чтобы мы всегда могли рассчитывать на него как на друга. Я искренне надеюсь, что это удастся.

Я был настолько поглощен этой картиной, что буквально почти забыл о своем переезде, который тем не менее тоже нужно осуществить. Моих забот это не уменьшит, но жизнь других художников, творящих в этом жанре, наполнена ими, и я не хотел бы, чтобы мне было легче, чем им. Несмотря ни на что, они все-таки справились со своими картинами, и потому материальные трудности тоже будут мешать мне, но не уничтожат и не ослабят меня. Вот так вот.

Думаю, с едоками картофеля все обойдется – последние дни, как тебе известно, всегда опасны для картины, потому что к ней нельзя прикоснуться большой кистью, не рискуя испортить, пока она полностью не высохла. А изменения нужно вносить очень спокойно и неторопливо, маленькой кисточкой. Поэтому я просто забрал ее и сказал своему приятелю, что он только должен присмотреть, чтобы я таким образом ее не испортил, и что я приду к нему доделать мелочи. Ты увидишь, что в ней есть самобытность. Кланяюсь – мне жаль, что она до сих пор не была готова, – еще раз желаю тебе здоровья и спокойствия. Верь мне, жму руку.

Всегда твой

Винсент

Сегодня я все еще работаю над несколькими этюдами поменьше, которые выполняются одновременно. Ты уже послал тот выпуск о Салоне?

502 (408). Тео Ван Гогу. Нюэнен, пятница, 22 мая 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

большое спасибо за твое письмо и за вложенные в него 50 франков, которые в этом месяце мне особенно пригодятся в связи с переездом. Думаю, оттого, что я буду жить прямо в мастерской, я в конечном счете выиграю очень много времени, так как смогу приниматься за работу прямо с утра, чего дома не получается.

В последние дни я очень много и напряженно рисовал. У нас нынче ломают старую колокольню в полях. Распродают доски, черепицу, металлические части, в том числе крест.

Я запечатлел это в акварели, в духе «Продажи древесины», только, по-моему, лучше. И еще я работал над второй большой акварелью с изображением кладбища, но она у меня пока не получилась.

Но я знаю в точности, что́ хочу на ней изобразить, и на третьем листе бумаги надеюсь достигнуть желаемого. А если не получится, значит не получится. Только что смыл губкой два неудачных варианта, но попробую еще раз.

Если хочешь, могу послать тебе акварель с распродажей.

И еще у меня в работе большой этюд сельской хижины в вечернее время.

А также штук шесть голов.

Из-за всего этого я не подтвердил получение твоего письма раньше.

Я работаю как можно больше, потому что собираюсь поехать вместе с моим знакомым из Эйндховена на выставку в Антверпене, если получится. И я хотел бы взять с собой как можно больше работ, чтобы по возможности сделать что-нибудь с ними там. Мне не терпится узнать, видел ли г-н Портье «Едоков картофеля».

Ты правильно говоришь о фигурах, что фигуры не соответствуют головам. Вот я и подумал было попробовать взяться за дело по-другому, а именно отталкиваясь от их торсов, а не от голов.

Впрочем, тогда получилось бы нечто целиком и полностью иное.

Что касается их сидячих поз, не забудь, что эти люди сидят на совершенно других стульях, чем, например, в каком-нибудь кафе Дюваля.

Самое замечательное, что я видел, – как женщина просто-напросто стояла на коленях – я так изобразил ее в своем первом наброске, который послал тебе.

Ну да ладно, уж как картина написана, так написана, и когда-нибудь я ее напишу еще раз, разумеется по-другому. Сейчас я очень много занимаюсь рисованием фигурок.

Спасибо также, что ты прислал мне номер «Le Temps» со статьей Поля Манца о Салоне. Давно не видел такой хорошей статьи! Считаю ее на редкость удачной, уже одно только начало, о картине с этими лапландцами, которые, сидя в своей темной хижине, наблюдают после долгой полярной ночи восход солнца, – и что в области искусства люди точно так же с нетерпением ждут появления света.

И сразу после этого он указывает на Милле, который явно излучал новый свет – и «который теперь уже никуда не денется».

А затем указывает на Лермита как на последователя Милле; по-моему, все это написано по-мужски и замечательно точно, человеком, который умеет смотреть широко.

Впрочем, жаль, что Ролля он называет «начинающим художником», в этих словах слышится высокомерие, а ведь Ролль создал так много красивых работ, он – выдающийся художник.

Выдающийся – по крайней мере, с тех пор, как написал «Забастовку шахтеров». Поль Манц говорит, что рабочие у Ролля не работают по-настоящему и что все это похоже на какой-то сон. Что ж – сказано интересно, и в этом есть доля истины. Только вот происходит это оттого, что тут Париж, а не бесхитростная работа в поле. Городской рабочий в наши дни выглядит именно так, как его пишет Ролль.

Раппард выставляет в Антверпене картину, которая, я думаю, должна быть очень хорошей. Во всяком случае, эскиз, который почти никому не нравился, на мой взгляд, очень хорош. Считаю его очень талантливым.

Дочитал ли ты уже книгу Золя «Жерминаль»? Я бы очень хотел ее прочитать, а через 14 дней пошлю тебе обратно. Закончил ли Лермит картину «Месяц май»?

Считаю статью Манца очень правильной и логичной там, где он четырьмя словами сумел описать цвет, он говорит: «пепельно-голубой, который мы так любим» и «трава на лугу очень зеленая, бык – красно-коричневый, девушка розовая, вот аккорд из трех тонов», когда обсуждает тот же вопрос применительно к Лермиту.

Будь здоров, жму руку.

Твой Винсент

Насколько я понимаю, Бенар должен быть интересен.

Добавляю еще несколько слов: очень-очень советую тебе проработать самостоятельно различные высказывания Эж. Делакруа о цвете.

Хотя я не совсем в курсе дела, хотя меня прогнали из художественного мира – в том числе из-за моих деревянных башмаков, – но я все-таки вижу, например по статье Манца, что еще существуют знатоки и любители искусства, и теперь тоже, которые что-то знают и понимают, а именно то, что знали Торе и Теофиль Готье. И это что-то – не будем говорить о мире, называющем себя «цивилизованным», который, по сути, лишь занимается очковтирательством, – это что-то неизменно сводится к тому же самому, что по-мужски энергично утверждали относительно вкуса реформаторы, например в 1848 году.

Точно так же, как здесь, в Голландии, никто не сможет превзойти Израэльса, который, по-моему, останется мастером. А в Бельгии никто не превзойдет Лейса и де Гру.

Не надо ошибочно думать, будто я настаиваю на подражании, ибо я вовсе не имею в виду этого.

Ты видел намного больше произведений искусства, чем я, и я хотел бы видеть столько же, сколько их видел ты и сколько видишь каждый день.

Однако не исключено, что, если человек очень много видит, ему становится трудно думать. Ну да ладно.

Мой единственный тезис заключается в том, что с тобой дело обстоит так же, как и со множеством других людей, а именно что во зрелом возрасте тебе следует повторить и заново изучить базовые правила. В том смысле, что ты, как знаток искусства, должен знать определенные правила смешения цветов и перспективы так же, как сами художники, а в теоретическом плане даже лучше их, ибо ты должен давать советы и разговаривать о картинах, еще находящихся в работе.

Не обижайся на меня, потому что я говорю правду: на практике эти знания пригодятся тебе больше, чем ты, наверное, думаешь, они поднимут тебя выше обычного уровня торговцев произведениями искусства, что необходимо, ибо обычный уровень – ниже низкого. Я немного знаю по опыту, что́ знают торговцы произведениями искусства и чего не знают.

По-моему, они часто попадаются на удочку и заключают сделки, о которых потом сожалеют, именно из-за того, что недостаточно сведущи в том, как создаются картины. Впрочем, мне известно, что ты уже прилагаешь к этому усилия – например, читая хорошие книги, подобные книге Жигу. Для самого себя изучи как следует вопросы цвета и т. п. Я тоже попытаюсь это сделать и хотел бы, кроме того, прочитать все, что ты найдешь об этом. В последнее время, рисуя руки, я стараюсь применить на практике то, что сказал о рисунке Делакруа: исходить не из контура, а из массы. Здесь достаточно возможностей исходить из овалов. При этом я стремлюсь рисовать не руку, а ЖЕСТ, не математически правильную голову, а общую экспрессию. То, как землекоп вдыхает ветер, когда на миг поднимает голову, например, или как он говорит. Короче говоря, саму жизнь.

507 (411). Тео Ван Гогу. Нюэнен, вторник, 9 июня 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

сегодня я отправил тебе обещанный ящик, в который положил, кроме того, о чем тебе уже писал, еще одну картину: «Крестьянское кладбище».

Некоторые подробности я опустил, мне хотелось выразить вот какую мысль: старая церковь показывает, что здесь уже веками крестьян хоронят прямо на полях, тех самых, которые они обрабатывали при жизни; я хотел показать, насколько просто здесь происходит умирание и погребение, как нечто совершенно естественное, подобное тому, как осенью на землю падают листья, – слегка вскопали землю и поставили деревянный крест. Поля вокруг – там, где кончается трава на кладбище, за кладбищенской низкой оградкой, они образуют последнюю линию у горизонта – напоминают морской горизонт. Так вот, эти развалины рассказывают мне, как истлела вера, религия, хотя у нее была крепкая основа, но жизнь и смерть крестьян во все времена остается неизменной, они являются на свет и увядают, как трава и цветы, растущие на этом кладбище. «Религии исчезают, Бог остается», – сказал Виктор Гюго, которого тоже недавно похоронили.

Не знаю, увидишь ли ты что-нибудь в этих двух работах; хижина со мхом на крыше напомнила мне гнездышко крапивника. В общем, смотри сам.

Все же по этому поводу хочу тебе объяснить – я нашел для этого новые, ясные слова, – почему я тебе писал и пишу, что сомневаюсь, точно ли твои нынешние взгляды являются твоим окончательным убеждением. Фирма «Гупиль и К^о» – далеко не лучшая школа для постижения живописи и тем более живописцев. Говорю тебе это как свое личное мнение: здесь даже не научишься непредвзято смотреть на картины.

Кому они оказали великие почести? Полю Деларошу.

Надо ли тебе говорить, что Деларош был одним из тех, кто не прошел проверку временем, – сейчас уже никто не встает на его защиту.

Кто также не пройдет проверку временем – хотя он и лучше, хотя он и написал одну или две прекрасные картины, – кто также потерпит провал, так это Жером.

Впрочем, в его «Пленнике», в его «Сирийском пастухе» есть чувство, и я, как и все остальные, нахожу их прекрасными от всей души.

Но в большинстве случаев Жером – это Деларош № 2. Оба они, с учетом временны́х рамок их творчества, стоят друг друга. Я утверждаю и почти уверен, что весь этот антураж с каждым годом будет тебе НАДОЕДАТЬ все больше и больше.

Кроме того, я утверждаю, что, если человеку что-то надоело и он скучает, он оказывает этим плохую услугу и окружающим, и самому себе. Никакие мудрые учения не смогли меня убедить, что скука «во благо» способна иметь положительную, полезную сторону. УЙМА людей в возрасте ± 30 лет пересмотрели свои жизненные установки и весьма существенно себя изменили.

Поразмысли об этом непредвзято; я говорю тебе, что все то, что я узнал и услышал в фирме «Гупиль и К^о» об искусстве, оказалось несостоятельным. Если перевернуть те стереотипы, которые там почитаются за неоспоримые критерии, по которым они оценивают произведения искусства, а именно превозносят до небес прежнего или нынешнего Делароша, а вероотступников считают подозрительными личностями, – так вот, говорю я, если перевернуть некоторые их высказывания, это будет как глоток свежего воздуха. Вообще-то, друг мой, подобные повороты в делах и в обстоятельствах вполне возможны, более того, они – правило, а не исключение. Забавно, не правда ли, что после всего я сомневаюсь, останешься ли ты работать в области торговли картинами.

Можешь не обращать на мои слова внимания, и не надо на них отвечать, я написал это, чтобы откровенно высказать свои мысли, а не чтобы начать бесплодный обмен словами. Но никуда не денешься – в «заколдованной стране» человек не свободен.

Ну да ладно, сообщи мне, получил ли ты ящик и как тебе понравилось его содержимое.

Завтра я собираюсь написать кое-что в другой деревне, тоже хижину, на небольшом холсте. Я увидел эту хижину в прошлое воскресенье, во время дальней прогулки в компании крестьянского мальчишки, помогавшего мне найти гнездо крапивника. Мы нашли 6 гнезд, Бодмер наверняка пришел бы от этого места в восторг. Из всех шести птенцы уже вылетели, так что их можно было взять с собой без особых угрызений совести. Там все такое настоящее, у меня есть еще и другие великолепные гнезда.

Всего доброго, напиши мне скорее. Жму руку.

Твой Винсент

Пожалуйста, покрой обе картины лаком, прежде чем отдавать их Портье или Серре.

В «Сельском кладбище» краски особенно сильно впитались в грунт, потому что изначально я написал его совсем иначе и потом первый вариант полностью снял. Он у меня совсем не получился, так что я, недолго думая, начал заново, сел на другое место и написал его ранним утром, а не вечером. А на втором холсте изначально был пастух с овцами. Этих овец на прошлой неделе стригли, я видел, в сарае на столе.

Я рад, что на этот раз могу показать Портье нечто совсем иное. Впрочем, в последнее время я очень много рисую, так что через некоторое время пошлю тебе несколько фигур в полный рост. Но, работая над деревенскими хижинами – возможно, ты сочтешь их подражанием Мишелю, но это не так, – я искал подходящие домишки и нашел такие замечательные, что теперь просто должен пополнить ими свою коллекцию «человечьих гнезд», так похожих на гнездышки крапивников, то есть написать их.

Ах, можно не сомневаться, что тот, кто в наши дни пишет крестьян и делает это с душой, завоюет публику – точнее, часть публики, причем не худшую ее часть, пусть не бо́льшую.

Это не отменяет того, что в конце месяца или во второй половине я останусь совсем без денег. Но с крестьянскими парнями дело обстоит точно так же – а они все равно радуются жизни.

Как бы я хотел, чтобы в прошлое воскресенье во время нашей прогулки ты был с нами! Я вернулся домой весь покрытый грязью, потому что не меньше получаса пришлось идти прямо по ручью. Живопись становится для меня таким же увлекательным, пьянящим занятием, как охота, – собственно, это и есть охота за моделями и красивыми местами. Еще раз прощаюсь и желаю тебе всего хорошего. Уже поздно, а я в 5 часов должен быть на указанном месте, так что – до свиданья!

509 (413). Тео Ван Гогу. Нюэнен, понедельник, 22 июня 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

спасибо за твое письмо и за вложение – это именно то, что я имел в виду, и это позволит мне работать в конце месяца так же, как и в начале.

Мне было приятно узнать, что Серре – тот самый художник, о котором ты уже писал и которого я на самом деле запомнил, вот только имя вылетело из головы. Мне хотелось бы написать тебе гораздо больше, чем я напишу в этом письме, но в последнее время, когда я прихожу домой, просидев весь день на солнце, мне уже не до писем. Что касается слов, сказанных Серре, то я считаю так же; я напишу ему несколько строк, потому что хотел бы подружиться с ним. Как я тебе уже писал, я сейчас очень много работаю над рисунками фигур, я пошлю их тебе специально для Серре, чтобы показать ему, что сочетание фигуры и формы мне отнюдь не безразлично.

Видишься ли ты с Уоллисом? Может ли его заинтересовать акварель, изображающая распродажу? Если она заинтересует Висселинга, пусть он ее возьмет. Висселингу я когда-то отдал несколько рисунков голов, а недавно послал ему еще и ту литографию. Но поскольку он не сказал в ответ ни полслова, думаю, что если я пошлю ему что-нибудь еще, то услышу в ответ только оскорбления.

Недавно я получил письмо от Раппарда, с которым мы много лет были в хороших отношениях; после трех месяцев молчания он вдруг разразился таким высокомерным и оскорбительным посланием, написанным явно после посещения Гааги, что я уж точно никогда не смогу считать его своим другом.

Именно потому, что я предпринял первую попытку в Гааге, в своей родной стране, я имею полное право и все основания забыть те неприятности и думать о других вещах в другой стране.

Ты хорошо знаешь Уоллиса и, может быть, сможешь начать с ним разговор насчет акварели, только действуй, пожалуйста, по обстоятельствам. Если бы я мог хоть что-то зарабатывать своими картинами, если бы у нас был постоянный источник средств к существованию, пусть и скромный, и если бы у тебя самого возникло желание начать работать – поясню: как это случилось у Энбо из «Жерминаля», разумеется с поправкой на разницу в возрасте и пр., – какие картины ты мог бы создавать! Будущее всегда оказывается не таким, какого ждешь, так что о нем никогда не знаешь ничего наверняка. В случае живописи оборотная сторона медали состоит в том, что художнику, даже если его картины не продаются, все равно требуются деньги на краски и на модели, чтобы двигаться вперед. И эта оборотная сторона отвратительна. Но в остальном – живопись, и, на мой взгляд, изображение крестьянской жизни в особенности, дает душевный покой, даже если с внешней стороны в твоей жизни много огорчений и неприятностей. Я имею в виду, что живопись – это наш дом и потому у нас нет той ностальгии, того чувства, от которого страдал Энбо.

Отрывок из «Жерминаля», который я недавно переписал для тебя, поразил меня, ведь мне почти тогда же так хотелось стать наемным косарем или пойти работать на польдере!

И еще я страдал тогда от скуки цивилизованной жизни. Гораздо лучше, и человек становится от этого намного счастливее, если он воплощает в жизнь такое желание, в буквальном смысле слова, – по крайней мере, он чувствует, что живет по-настоящему. Как прекрасно зимой утопать в снегу, осенью – в желтых листьях, летом – в спелых злаках, весной – в траве. Как прекрасно все время быть вместе с косарями и молодыми крестьянками, летом – под огромным небом, зимой – у закопченного очага. И чувствовать, что так было всегда и так будет всегда. Пусть даже придется спать на соломе и есть ржаной хлеб, от этого со временем становишься только здоровее.

Мне хотелось бы написать еще многое, но, как я сказал, мне сейчас не до этого, к тому же я думаю вложить в этот же конверт коротенькое письмо для Серре, которое прошу тебя прочитать: в нем я перечисляю все то, что собираюсь послать в ближайшее время, именно потому, что хотел бы показать Серре кое-какие этюды фигур.

Всего доброго,

Твой Винсент

Хотя Серре соглашается с тобой, что создавать прекрасные произведения и продавать их – совершенно разные вещи, это не так. Когда публика наконец-то увидела Милле, все его работы вместе – тогда публика и в Париже, и в Лондоне пришла в восторг. А кто до этого заслонял свет, кто отвергал Милле? Торговцы картинами, так называемые знатоки и т. п. Я спрашиваю тебя: мог бы такое сказать кто-нибудь вроде Муре, раз уж мы говорим о торговле?

514 (R52). Антону ван Раппарду. Нюэнен, понедельник, 13 июля 1885, или около этой даты

Любезный Раппард,

после того, что произошло, я решил написать Вам, но скорее для пояснения своей позиции, а не ради удовольствия. Я немедленно отправил обратно Ваше последнее письмо по двум причинам, каждая из которых, на мой взгляд, достаточно весома. Во-первых, даже если Ваши замечания о литографии, которую я Вам послал, были справедливы, даже если бы я ничего не мог на них возразить, – даже в этом случае Вы не имели права так осуждающе отозваться обо всем моем творчестве в столь оскорбительной манере, точнее, отнестись к нему с полным пренебрежением, как Вы это сделали.

Во-вторых, поскольку не только я, но и мои родные всегда относились к Вам более дружественно, чем Вы к нам, Вы никак не можете претендовать на то, что в связи с таким событием, как уход из жизни моего отца, мы якобы обязаны послать Вам что-либо, кроме краткого сообщения.

Лично я точно не обязан, ибо еще до этого события Вы не ответили мне на мое письмо. Лично я точно не обязан, ибо по случаю ухода из жизни моего отца Вы направили письмо с соболезнованиями моей матери, причем такое, что, когда оно пришло, дома все недоумевали, по какой причине Вы не написали мне – о чем я, впрочем, не сожалел и не сожалею теперь.

Вы знаете, что я уже много лет был не в лучших отношениях с моими домашними. После смерти отца я в первые дни был вынужден общаться с ближайшими родственниками. Но как только приехали остальные родственники, полностью отошел в сторону. Так что возможные упущения совершил не я, а мои родственники. Должен Вам сообщить, что Вы были исключением в том смысле, что насчет Вас я спросил у своих домашних, послали ли они Вам сообщение, и оказалось, что нет. Довольно об этом!

Причина, по которой я снова пишу Вам, состоит не в том, что я хочу ответить на Ваше замечание по данному поводу. Я также не собираюсь повторять то, что уже сказал Вам о Ваших суждениях насчет живописи. Вы имели возможность перечитать свое собственное письмо, и если Вы по-прежнему считаете, что там все правильно, если Вы вправду думаете, что «если Вы приложите усилие, то сможете все выразить чертовски точно», – что ж, в этом случае оставайтесь в заблуждении!