Текст книги "Мечтавший о солнце. Письма 1883–1890 годов"

Думаю, у нашего диспута имеется и смешная сторона, которая будет только усугубляться, так вот по этой причине я и не хочу его продолжать. Это слишком нелепо.

Будьте благоразумны и прекратите его со своей стороны тоже.

Не все мысли, которые приходит человеку в голову, подсказаны ему непосредственно его совестью – или это Ваша совесть продиктовала Вам те письма? – или написать их было Вашей обязанностью? – какая чушь – посмейтесь над ней.

Если Вы считали себя обязанным это написать, ибо считали, что к этому Вас принуждает совесть, то я хочу оставить все это дело со всеми его ответвлениями в покое и считать его

ЗАКРЫТЫМ.

Остается только спросить Вас, приедете ли Вы сюда делать наброски, а если да, то примерно в какое время.

Я позабочусь о том, чтобы Вы смогли остановиться, как всегда, в доме моей матери.

Кланяюсь, Винсент

527 (420). Тео Ван Гогу. Нюэнен, понедельник, 17 августа 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

я получил известие от поставщика красок, он говорит, что я могу послать ему мои картины. Но он хочет, чтобы я прислал их как можно скорее, потому что в Гааге сейчас много иностранцев.

В этом он совершенно прав. Прошу тебя прислать мне как можно больше, чтобы я смог упаковать ящик и оплатить почтовые расходы. Удержи это из денег следующего месяца, ЕСЛИ ХОЧЕШЬ. Но у меня ничего нет, а для меня очень важно сейчас же отправить эту посылку.

Твой приезд действительно произвел на меня не слишком утешительное впечатление; сейчас больше, чем когда-либо, думаю, что в ближайшие годы тебя ждет больше трудностей, чем ты полагаешь.

Я продолжаю настаивать, что ты совершаешь роковую ошибку, направляя свою энергию, как выяснилось, в другую сторону и не прилагая усилий к тому, чтобы мы смогли чего-то добиться с помощью живописи. Ведь ты совсем недавно писал, что теперь еще более уверен в достоинствах моих работ.

Ты воспринимаешь это так, будто я сделал тебе что-то плохое, будто я твой враг, когда решительно высказываю свои замечания. И очень беспокоюсь о будущем. Я не могу говорить иначе, чем говорил.

На мой взгляд, ты вовсе не принадлежишь к тем, кто находится на подъеме. Можешь сердиться на меня, если хочешь, и в дальнейшем поступай по отношению ко мне так, как хочешь.

Я готов взять свои замечания обратно, если увижу в тебе нечто иное, но когда ты был здесь, я их сделал, да. Но хотя ты говоришь сегодня «я продаю на 500 000 франков в год», это не производит на меня ни малейшего впечатления. Я слишком уверен в том, что это рискованное дело – продолжать в том же духе даже наполовину, даже на одну пятую, а в последующие годы производить поставки.

Для меня это вещи заоблачные, слишком далекие от твердой земли.

Но фраза «коммерческие учреждения – это преходящее» принадлежит не мне, а человеку, чьи предсказания сбываются с ужасающей точностью. Я бы хотел, чтобы ты был или стал художником. Говорю это честно, потому что считаю, что крупная торговля произведениями искусства во многом слишком похожа на торговлю тюльпанами.

И положение человека в фирме зависит от случая и прихотей. Стоит промахнуться в расчетах или совершить даже самую незначительную ошибку – и что останется от твоей огромной суммы оборота? Эта цифра зависит от прихотей фирмы «Гупиль и К^о».

А ПОНИМАНИЕ И ЗНАНИЕ ИСКУССТВА в обнаженном виде гораздо сильнее, чем ты думаешь, связано с самим творчеством. Когда человек работает сам по себе, для него ТОРГОВЛЯ произведениями искусства – нечто совсем иное, чем когда он работает в большой издательской[6]6
  Имеется в виду, что изначальным и одним из основных направлений деятельности фирмы «Гупиль и К^о», в которой начинал свою карьеру Тео, была продажа гравированных репродукций произведений живописи. – Примеч. ред.


[Закрыть] торговой фирме. Так обстоит дело и во многих других областях. Впрочем, работай во всю силу, но старайся работать разумно.

Те усилия, которые ты прилагал вместе со мной, ибо давать деньги тоже означает прилагать усилия, тут сомнений быть не может – приложенные тобой усилия были поступком, совершенным по личному побуждению, по личному желанию, с приложением собственной энергии, – но что я должен думать или говорить, если постепенно, по мере ослабления финансовой помощи, на смену ей ничего не придет? И сейчас, по крайней мере, на мой взгляд, настало время попытаться сделать что-нибудь с моими картинами.

Я также постарался разузнать несколько адресов в Антверпене и скоро узнаю подробности. Тогда, думаю, можно будет послать мои работы и туда. Но поскольку ты тоже всего этого хочешь, помоги мне в осуществлении плана.

Ты сам мне говорил: «Было бы желание, а возможность найдется», так что прошу тебя сдержать слово, если ты и вправду стремишься к тому, чтобы мы продвинулись вперед. Если бы я просил о чем-то непомерном и ты отказался бы, тогда бог с ним, но речь идет о важнейших, первичных потребностях, и нужда становится все более острой и все более ужасной, поэтому мне кажется, что ты слишком далеко заходишь в экономии денег и эта экономия отнюдь не приносит пользы.

Кланяюсь.

Всегда твой

Винсент

Еще несколько слов о Серре и Портье. Расскажи им, как обстоят мои дела, а именно что у меня готовы этюды, но я должен был заплатить поставщику красок, который сейчас особенно допекал меня. Чтобы положить этому конец, я написал ему, что его краски использованы в моих этюдах и я прошу его приложить усилия и продать какие-нибудь из них, вместо того чтобы ныть. Что мне никуда не деться и что я пошлю ему свои работы.

Что касается рисунков, которые я обещал показать Серре, то, поскольку я спешу кое-что закончить, рисунки сейчас нужны мне самому. Но мне хотелось бы, чтобы он, по крайней мере, знал, что они у меня действительно были, когда ты приезжал сюда; сообщи ему, что ты видел их у меня, и скажи ему, что́ думаешь по этому поводу. Не хочу на тебя давить. Но меня огорчает, что для тебя все это в порядке вещей, да, что правда, то правда.

Но я не отказываюсь принимать подобные меры – и если такой продавец красок действительно захочет продать мои вещи, пусть он делает это, пусть эта капля переполнит чашу. Господа поставщики красок не имеют обыкновения церемониться, это уж точно.

Но мне надоело об этом говорить, я уже сказал все, что должен был сказать, а ты… ты как хочешь – можешь откликнуться или не откликнуться на мое пожелание.

И если эти люди захотят наброситься на меня и распродать все мое имущество, ибо они угрожали забрать у меня все-все в счет долга, причем речь идет меньше чем о 30 гульденах, я не смогу сопротивляться и предоставлю им поступать, как они хотят, но это произойдет почти у тебя на глазах, ведь ты только что был здесь. Я не могу прервать работу на том уровне, на котором сейчас нахожусь, это точно. Мне ежедневно требуются краски и т. п., я должен двигаться вперед, и, чтобы заплатить за то, что мне требуется сегодня, приходится оставлять вчерашний долг неоплаченным.

Еще раз привожу точные данные о моем положении на оставшуюся часть года. Я должен заплатить трем поставщикам, которые не оставляют меня в покое: одному – 45 гульденов, второму – 25 и третьему – 30. Эти точные суммы составляют остатки по счетам, которые в течение годы были, конечно, намного больше, но которые я постоянно гашу наличными насколько могу, до предела напрягая силы.

Если я получу от тебя в сент., окт., нояб. и дек. 4 × 150 фр. = = 600 фр. Тогда от сегодняшнего дня до нового года у меня останется 350 фр. И заметь, что в этом месяце у меня не остается буквально ничего, а его я тоже должен прожить.

Итак, с авг. по 1 января, то есть почти 5 месяцев, я должен жить и писать на 350 фр. Я мог бы жить на 150 фр. в месяц, хоть это и нелегко, но все же возможно, это минимум.

Однако за 4 месяца мне предстоит выплатить 250 фр., которые я задолжал за краски и помещение, и это так мешает и так тормозит работу, что я прямо не знаю, как быть, и уже готов сказать этим людям: «Продайте все мое имущество, но дайте мне работать!» За этот месяц я заплатил без размышлений, чтобы они угомонились. Но последствия такого платежа очень и очень тяжелы.

Мое последнее слово по этому случаю таково: если бы мои работы были вялыми и скверными, я согласился бы с тобой, когда ты говоришь: «Я ничего не могу сделать».

Но поскольку большие и небольшие этюды маслом, равно как и новые рисунки, могли убедить тебя, что мы не стоим на месте, я далеко не уверен, что твои слова «Я ничего не могу сделать» должны быть последними. Поговори с Серре, поговори с Портье и объясни им, что я очень хочу продолжать работать и что мне самому трудно найти любителей живописи, оттого что я пишу крестьян и, следовательно, должен работать в сельской местности, а не в городе.

Винсент

529 (421). Тео Ван Гогу. Нюэнен, среда, 19 августа 1885

Дорогой Тео,

к своему позавчерашнему письму хотел добавить, что вчера получил письмо от Раппарда и что мы с ним полностью помирились. Он прислал мне кроки большой картины с изображением кирпичного завода, над которой он сейчас работает. Выглядит очень оригинально; если искать другие картины в том же духе, что-то подобное есть, например, у Менье, чьих шахтеров ты видел в Антверпене. Он снял домик близ Утрехта, только для мастерской (устроил там верхнее освещение), недалеко от кирпичного заводика. Раппард снова собирается в Терсхеллинг, значит он опять близок к природе, а это, на мой взгляд, лучше, чем работать в городе.

Еще я хотел сказать, что, надеюсь, с тобой мы тоже помиримся и все снова наладится. Точно так же, как я не могу согласиться с его критикой, я не могу просто так смириться с нынешним положением, при котором денежные затруднения до такой степени мешают мне работать. Я не требую, чтобы это положение исправил ты один, но хочу, чтобы мы вместе (а не я один) приложили усилия к тому, чтобы двигаться вперед. Я знаю, что тебе это нелегко и стоит больших усилий, и ценю твое участие, но прилагать усилия для достижения цели нельзя назвать несчастьем, а необходимость бороться – обязательное условие для любой честной победы.

Расходы на занятия живописью – вещь неизбежная, и стараться не расходовать на работу денег – далеко не лучшая политика, потому что ничего хорошего не может получиться, если бояться заплатить модели за позирование или потратиться на необходимые для живописи принадлежности. И поскольку мне становится все тяжелее, а не лучше, дело дошло до того, что я уже не могу не жаловаться.

Повторяю, давай постараемся, чтобы в этом небольшом деле, в продажах моих картин, был порядок, потому что рано или поздно нам это потребуется.

Когда приближается шторм, надо позаботиться о том, чтобы корабли были в хорошем состоянии. Человек, который у меня есть в Гааге, – это Лёрс, и живет он теперь по другому адресу, не в Практизейнсхук, а на Моленстраат.

Он просит меня послать ему несколько картин, чтобы увеличить шансы, и обещает выделить для меня две витрины.

Поскольку он сам очень нуждается в деньгах, то не погнушается тем, чтобы приложить усилия к продаже моих картин. Я пошлю ему несколько хижин, старую башню и небольшие картины с фигурами. И пока он будет показывать эти картины, я напишу еще несколько новых, чтобы дело у него шло.

И есть еще второй человек в Гааге, которого я тоже, возможно, сумею уговорить.

Но для меня главное – иметь возможность работать и дальше.

После твоего отъезда я написал еще одну небольшую картину, того же размера, что и мои женщины, выкапывающие из-под снега репу, на ней изображена уборка пшеницы: жнец, женщина, которая вяжет снопы, и мельница, ты видел все это на рисунке. Эффект освещения после захода солнца.

И еще два этюда интерьеров.

Снова предлагаю тебе поговорить с Портье и Серре о том, что я в весьма затруднительном положении, и подтолкнуть их сделать то, что в их силах, сказать, что я, со своей стороны, постараюсь послать им новые вещи.

И постараемся отправить ящик с картинами. Я написал еще 3 этюда с женщинами, копающими картошку, первый из которых ты уже видел.

Раппард поговорил с Венкебахом, и в его последнем письме нет даже следа того тона, в котором он писал мне до этого. И хотя он сначала поедет в Терсхеллинг, он пишет, что хочет потом приехать сюда и писать здесь этюды.

Кланяюсь и желаю тебе удачи.

Всегда твой

Винсент

531 (423). Тео Ван Гогу. Нюэнен, среда, 2 сентября 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

спасибо за твое письмо и за вложенные в него 150 франков. Еще я получил сегодня двух новых Лермитов. Он прекрасно владеет фигурой, делает с ней что хочет. Составляет композицию, исходя не из цвета и не из локальных тонов, а из света – как делал Рембрандт. В том, что он делает, заметно поразительное мастерство. При моделировании фигур он в первую очередь соблюдает требование быть честным.

Очень много говорят о Пуссене. О нем пишет также Бракемон. Французы называют Пуссена своим величайшим художником из числа старых мастеров. Но всё, что говорят о Пуссене, которого я мало знаю, я совершенно точно нахожу у Лермита и Милле. С той разницей, что, как мне представляется, Пуссен – это изначально брошенное зерно, а Лермит и Милле – зрелый колос. Лично я ставлю современных художников выше.

В последние две недели мне очень докучали их преподобия господа кюре, которые объяснили мне – пусть и с лучшими намерениями, считая себя обязанными, как и все прочие, вмешиваться в мои дела, – которые объяснили мне, что я не должен слишком тесно общаться с людьми из сословия ниже моего; причем разговаривали со мной именно в таких выражениях – к самим же «людям низшего сословия» обращались совсем в другом тоне, а именно с угрозами, требуя, чтобы они не позволяли мне их писать. На этот раз я отправился прямо к бургомистру и указал, что господ кюре мои дела совершенно не касаются, им следует оставаться на их собственной территории и заниматься более отвлеченными вопросами. Теперь, во всяком случае какое-то время, мне никто не мешает, и я надеюсь, что все так и останется. Одна девушка, которую я часто писал, оказалась беременной, и подозрение пало на меня, хотя я тут ни при чем. От самой девушки я узнал, как обстояло дело, и поскольку виной всему было крайне некрасивое поведение одного из членов Нюэненского католического прихода, они не смогут, по крайней мере на этот раз, предъявить мне претензии. Но ты видишь, что писать людей у них дома или рисовать их за привычным для них делом совсем не просто. Впрочем, победить меня им будет нелегко, и я надеюсь нынешней зимой писать тех же самых моделей, самые что ни на есть подлинные образцы старой брабантской породы.

Тем не менее у меня есть еще несколько новых рисунков.

Но уговорить кого-нибудь позировать на поле теперь не удается. К счастью для меня, кюре все меньше пользуется любовью жителей. Но все равно дело неприятное, и, если так будет продолжаться, мне, наверное, придется переехать. Ты, наверное, хочешь спросить, какой смысл идти на открытое столкновение, но иногда это необходимо. Если бы я беседовал с ними мягко, они бы меня безжалостно изничтожили. И когда они мешают мне работать, я знаю только одно: око за око, зуб за зуб. Кюре дошел до того, что пообещал людям деньги, если они не позволят мне их писать, но они гордо ответили, что лучше будут зарабатывать деньги у меня, чем просить у него. Видишь, они позируют мне только ради заработка, даром я не добьюсь от них ничего.

Ты спрашиваешь у меня, продал ли что-нибудь Раппард. Я знаю, что теперь он не так стеснен в средствах, как раньше, – например, одно время он каждый день писал обнаженную модель и, чтобы написать кирпичный завод, снял домик рядом с этим заводом и перестроил его так, чтобы там был верхний свет. Знаю, что он отправился в поездку по Дренте и собирается пожить в Терсхеллинге. Все это достаточно дорого, он должен был откуда-то получить деньги. И даже если у него изначально были собственные средства, он явно зарабатывает что-то еще, иначе он не мог бы делать всего этого. Возможно, у него покупают его родственники или знакомые, не исключаю этого, – так или иначе, кто-то покупает.

Но сегодня вечером я так увлечен рисунками Лермита, что не могу больше писать о других вещах.

Когда я думаю о Милле или Лермите, современное искусство видится мне таким же великим, как Микеланджело или Рембрандт; старое бесконечно, новое тоже бесконечно; старые гении, новые гении. Кто-нибудь вроде Шенавара, наверное, так не считает, но я совершенно уверен, что в этом смысле в современность можно верить.

Оттого что я верю в такое искусство, я знаю, чего хочу добиться в своей работе, и буду этого добиваться, даже если это приведет меня к разорению. Кланяюсь.

Всегда твой

Винсент

534 (426). Тео Ван Гогу. Нюэнен, суббота, 10 октября 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

на этой неделе я ездил в Амстердам, но единственное, что успел, – побывать в Рейксмузеуме.

В Амстердаме я провел три дня: уехал во вторник, вернулся в четверг. Результат таков: я очень рад, что, невзирая ни на что, побывал там, и теперь не могу себе представить, что смогу так долго жить, не видя картин.

Из-за нехватки средств я все откладывал и откладывал эту поездку и многое другое. Но я больше не буду делать вид, будто так и надо. Подобная поездка дает мне, для моей работы, необычайно много; когда я разглядываю старые картины, я расшифровываю использованную в них технику намного лучше, чем раньше, и это заменяет мне любые рассуждения.

Не знаю, помнишь ли ты, что слева от «Ночного дозора», то есть симметрично «Синдикам цеха суконщиков», висит картина, которую я до сих пор не знал, Франса Хальса и П. Кодде. Человек 20 офицеров в полный рост. Обратил ли ты на нее внимание??? Уже ради одной этой картины стоит съездить в Амстердам, особенно колористу. На ней есть одна фигура, знаменосец, совсем слева, у самой рамы. Эта фигура полностью выполнена в сером, я бы сказал, жемчужно-сером цвете: очень своеобразный нейтральный тон, вероятно полученный путем такого смешения оранжевого и синего, что они нейтрализуют друг друга. Варьируя один лишь этот основной тон – здесь светлее, там темнее, – художник написал всю фигуру как бы одним и тем же серым цветом. Однако кожаные сапоги по материалу отличаются от чулок, которые отличаются от складок панталон, которые отличаются от камзола: видно, что все составные части костюма изготовлены из разных материалов и все отличаются друг от друга по цвету – но все состоят в родстве с серым. Но есть еще кое-что!

В этот серый он вводит голубой и оранжевый – и немного белого.

На камзоле – атласные ленты божественного голубого цвета. Перевязь и знамя оранжевые, воротник белый.

Оранжевый, белый, голубой – в то время национальные цвета. Оранжевый соседствует с голубым – великолепное сочетание – на фоне серого, полученного умелым смешением, соединением этих же двух, я бы сказал, электрических полюсов (в смысле цвета), таким, что цвета уничтожают друг друга, и рядом с этим серым – белый цвет. Дальше в картине даны другие оранжевые гаммы рядом с другими голубыми и еще великолепный черный рядом с великолепным белым; а головы – около двадцати – так и сияют духом и жизнью, а как они написаны! Какими цветами! И у всех этих людей, изображенных во весь рост, – первоклассные позы. Но оранжево-бело-голубой парень в левом углу… я редко встречал такую божественно прекрасную фигуру. Это потрясающе.

Делакруа пришел бы от нее в восторг – прямо-таки в бесконечный восторг.

Я точно прирос к месту. Ты же знаешь «Певца», поясной портрет смеющегося парня в зеленовато-черном цвете с кармином.

И кармин в телесном цвете.

И ты знаешь поясной портрет мужчины в желтом – тускло-лимонном, – чье лицо, благодаря противопоставлению тонов, выглядит смело, виртуозно-бронзовым, с оттенком винно-красного (фиолетового?).

Бюргер писал о «Еврейской невесте» Рембрандта так же, как он писал о Вермеере Делфтском, как он писал о «Сеятеле» Милле, как он писал о Франсе Хальсе, – самозабвенно и восторженно. «Синдики цеха суконщиков» совершенны, это превосходнейшее произведение Рембрандта, а «Еврейская невеста» не столь знаменита, но до чего же это задушевная, бесконечно симпатичная картина, написанная «пламенной рукой». Понимаешь, в «Синдиках» Рембрандт верен натуре, хотя и в этой верности он всегда достигает высот, величайших высот, бесконечности. Однако Рембрандт умел делать и кое-что другое, когда от него не требовалось буквальной точности, как в портретах, – когда ему дозволялось сочинять, быть поэтом, т. е. Творцом. Таков он в «Еврейской невесте». Как хорошо понял бы эту картину Делакруа. Какое благородное чувство, бездонно-глубокое. Насколько уместны здесь слова: «Чтобы написать вот так, надо несколько раз умереть». О картинах Франса Хальса можно разговаривать, он всегда остается на земле. Но Рембрандт спускается в такие тайные глубины и говорит такие вещи, для которых нет слов ни в одном языке. Рембрандта по справедливости называют волшебником – а это непростое ремесло.

Я упаковал несколько натюрмортов, ты получишь их на следующей неделе вместе с двумя этюдиками-воспоминаниями об Амстердаме, которые я написал на лету, и несколькими рисунками. В ближайшее время пошлю тебе книгу Гонкура «Шери». Гонкур всегда хорош, он работает очень добросовестно и прилагает много усилий.

В Амстердаме я видел две картины Израэльса – «Рыбака из Зандворта» и одну из самых последних, старуху, сгорбившуюся и похожую на мешок с тряпками, у кровати, на которой лежит тело ее мужа. Обе картины, по-моему, написаны, как всегда, мастерски. Пусть они там болтают сколько угодно о технике в этих фарисейских, пустых и лицемерных выражениях, настоящие художники руководствуются сознанием, называющимся чувством, у них не душа и мозг существуют ради кисти, а кисть существует ради мозга. Кроме того, настоящий художник не боится холста, это холст боится настоящего художника.

Еще я видел в Амстердаме современных художников, Виткампа и других. Виткамп, пожалуй, лучше всех, он напоминает Жюля Бретона. Остальные, которых я не буду перечислять, фехтуют тем, что сами называют техникой. Но я нашел их СЛАБЫМИ именно в техническом отношении. Представляешь себе – все эти холодные серые тона, почитающиеся изысканными, хотя на самом деле они плоски и скучны и составлены по-детски беспомощно. На потребу художникам, работающим, как они думают, в изысканной светлой гамме, сейчас производятся специальные краски, состоящие из обыкновенных, смешанных с простыми белилами. Фу!

Знаешь, я считаю, что техника, смешение цветов, моделировка, к примеру «Рыбака в Зандворте», – великолепны, в духе Делакруа, а современные холодные и плоские серые тона в смысле техники ничего не стоят и остаются краской, в то время как Израэльс – за пределами краски. Ты понимаешь, что я говорю не о Яапе Марисе, Виллеме Марисе, Мауве, Нейхейсе, которые работают каждый в своей цветовой гамме и каждый по-своему хорошо, равно как и Бломмерс и др. Но школа этих мастеров, их последователи, Тео, – считаю, что они слабоваты.

Побывал также в музее Фодор.

«Пастух» Декана – это шедевр. Помнишь ли ты Мейсонье, набросок смертного ложа? А Диаса? И еще там есть Босбоом, Валдорп, Нейен, Рохюссен, исконные художники времен сорокалетней давности, я всегда люблю их смотреть. В Рохюссене есть тот же задор, что и в Гаварни.

Натюрморты, которые я тебе посылаю, – это этюды для изучения цвета. Хочу писать их и впредь: думаю, это небесполезно. Через некоторое время они потускнеют, но, скажем, через год станут лучше, чем сейчас, если после полного высыхания покрыть их лаком. Развесь у себя в комнате по стенам, прикрепив кнопками, множество моих этюдов, как прежних, так и нынешних, вперемежку, и ты увидишь, думаю, что между ними есть связь, что цвета выигрывают рядом друг с другом.

Кстати, что касается их слов «слишком много черного»: чем больше я вижу картин, написанных в примитивной холодной гамме, тем больше радуюсь, что в моих этюдах они видят «слишком много черного».

Взгляни на «Рыбака в Зандворде», он ведь написан красным, синим, желтым, черным и грязновато-белым (все цвета хорошо смешаны и приглушены), разве нет? Когда Израэльс говорит, что не следует писать черно, он наверняка имеет в виду совсем не то, как его слова воспринимаются в наше время; он имеет в виду, что тени тоже должны иметь цвет. Однако это вовсе не исключает ни одной цветовой гаммы, в том числе темной, гаммы из черных, коричневых и глубоких синих тонов.

Но к чему размышлять о гладеньком бессилии современных художников – лучше размышлять о Рембрандте, Франсе Хальсе и об Израэльсе.

Письмо получается довольно длинным, и хоть ты, возможно, не веришь моим рассуждениям о цветах, хоть ты считаешь меня пессимистом, когда я говорю, что многие из так называемых изящно-серых красок на самом деле уродливо-серые, хоть ты считаешь меня пессимистом или кем-то похуже, когда я порицаю также гладенькую выписанность лиц, рук и глаз, оттого что все великие мастера работали иначе, я надеюсь, что твои собственные искусствоведческие штудии, которыми ты, к счастью, вновь занялся, постепенно изменят твои взгляды. У меня есть к тебе просьба. Этот мой знакомый из Эйндховена, который вместе со мной ездил в Амстердам, купил в магазине у К. М. книгу Бюргера «Музеи Голландии. Музей Ван дер Хопа и музей Роттердама», но у К. М. не было первого тома, «Музеи Гааги и Амстердама». А он нам нужен. Он уже распродан, но ты ведь можешь постараться его достать, мой знакомый готов заплатить за него, если надо, скажем, 10 франков, но лучше бы меньше. Я сразу же пошлю те деньги, которые ты за него заплатишь, он поручил мне это дело на таком условии. Постарайся, пожалуйста! Если найдешь этот том, прочитай его сначала сам, потому что книга отличная.

Внутрь магазина К. М. я не заходил.

Две дощечки, написанные в Амстердаме, я делал в страшной спешке; одну написал прямо на вокзале, куда пришел слишком рано, задолго до отправления поезда, а вторую утром, до ухода в музей, около десяти часов. Тем не менее посылаю их тебе, они вроде изразцов, на которых изображение нанесено несколькими мазками.

Что касается конца месяца – дружище, я полностью на мели, как же быть дальше… Не можешь ли ты прислать мне 20 франков или хоть сколько-нибудь? В следующем месяце мне снова надо будет платить за краски, а 1 ноября – арендную плату в 25 гульденов.

Что касается поисков связей для продвижения моих работ, я поговорил еще кое с кем и если снова туда поеду, то возьму с собой свои картины. Сейчас царит общее затишье, благодаря которому ЛЕГЧЕ найти возможность выставиться.

БУДЕМ КАК МОЖНО БОЛЬШЕ РАБОТАТЬ. Таков наш девиз, если мы хотим добиться успеха. Именно потому, что сейчас затишье, надо много работать, и тогда никакие порты не будут для нас закрыты, наоборот, мы еще привяжем метлу к мачте нашего корабля![7]7
  Метла, привязанная к мачте, – символ того, что голландцы навели порядок на море, то есть «вымели» всех соперников.


[Закрыть]

Кланяюсь.

Всегда твой

Винсент

537 (429). Тео Ван Гогу. Нюэнен, среда, 28 октября 1885, или около этой даты

Дорогой Тео,

с огромным удовольствием прочитал твое письмо о черном. По нему я вижу, что у тебя тоже нет предубеждения против черного.

Твое описание этюда Мане «Мертвый тореадор» содержит хороший анализ. И все письмо служит доказательством того, что я некогда уже понял по твоему кроки Парижа, а именно: если ты прилагаешь усилия, то можешь отлично живописать словами.

Изучение законов цвета, несомненно, помогает перейти от инстинктивной веры в великих мастеров к осознанному пониманию, отчего красиво то, что нам кажется красивым, а это в наше время необходимо, если учитывать, насколько произвольно и поверхностно все судят о произведениях искусства.

Не заставляй меня отказаться от моего пессимизма относительно современной торговли картинами, потому что этот пессимизм вовсе не подразумевает уныния. Про себя я рассуждаю так: предположим, я прав, когда в причудливых манипуляциях ценами на картины все больше вижу нечто вроде торговли тюльпанами. Предположим, говорю я, что подобно тому, как в конце прошлого века рухнул рынок тюльпанов, рынок картин и прочая спекуляция рухнут в конце этого века так же быстро, как они возникли.

Пусть торговле тюльпанами пришел конец, ЦВЕТОВОДСТВО ВСЕ РАВНО ОСТАЕТСЯ. Лично я и в горе, и в радости вполне доволен ролью садовника, который любит свои растения.

Сейчас на моей палитре началась оттепель, и первоначальная суровость прошла.

Правда, я все еще нередко стукаюсь головой, когда что-то предпринимаю, но цвета уже следуют друг за другом, словно сами собой, и когда я беру тот или иной цвет за исходную точку, я отчетливо вижу мысленным взором, что́ из него можно вывести и как вдохнуть во все это жизнь.

В пейзажах Жюль Дюпре – настоящий Делакруа, поэтому огромнейшее разнообразие настроений он умеет выразить посредством симфонии красок.

То это морской пейзаж с нежнейшими сине-зелеными тонами, приглушенным голубым и всевозможными жемчужными оттенками.

То это осенний пейзаж с листвой от глубокого винно-красного до ярко-зеленого, от насыщенно-оранжевого до темно-коричневого и другими цветами неба, написанного серыми и лиловыми оттенками, голубым, белым, которые контрастируют с желтыми листьями.

То это закат в черных, фиолетовых и огненно-красных тонах.

А иногда нечто более затейливое, как его уголок сада, который я однажды увидел и теперь не могу забыть; черные цвета в тени, белый на солнце, ярко-зеленый, огненно-красный и тут же темно-синий, битуминозный зелено-коричневый и светлый коричневато-желтый. Воистину цвета, которые сообщают друг другу очень многое.

Я всегда восхищался Жюлем Дюпре, впереди его ждет еще бо́льшее признание, чем в настоящее время. Ибо он настоящий колорист и потому всегда интересен, в нем есть сочетание мощи и драматизма. Да, это брат Делакруа.

Как я уже писал, мне очень понравилось твое письмо о черном, а твои слова о том, что не следует писать локальным цветом, тоже верны.

Но все же это не удовлетворяет меня полностью. За отказом писать локальным цветом стоит еще много всего. «Настоящие художники – те, кто не пишет локальным цветом» – вот что однажды обсуждали Блан и Делакруа.

Не следует ли понимать это, грубо говоря, так, что художник поступает правильно, если исходит из красок на своей палитре, а не из красок натуры?

Я имею в виду, что, когда ты хочешь написать, например, голову и присматриваешься хорошенько к находящейся перед тобой натуре, можно рассуждать так: эта голова представляет собой гармонию красно-коричневого, фиолетового и желтого и все они переходят один в другой; так что я положу на палитру фиолетовый, желтый и красно-коричневый и нанесу их на холст без четких границ.

От натуры у меня сохранится определенная последовательность и определенная правильность в расположении тонов, я изучаю натуру, чтобы не делать глупостей и оставаться в пределах разумного. Но для меня не настолько важно, точно такие же у меня цвета, как на самом деле, или нет, если на холсте они выглядят так же красиво, как в жизни.