Текст книги "Замашки особо смышлёных особ. Сборник романов и повестей для чтения в жаркий летний день"

Тамара занята разговором с пожилым человеком в костюме спортивного покроя и, поэтому, я протягиваю одежку Семену Михайловичу. И опять думаю, что делаю что-то не так. Но он кивает мне благодарно и улыбается. Все дамы одеты теплее, чем Тамара, он набрасывает ей на плечи жакет и целует в щеку.

– Спасибо, – говорит он мне и поворачивается к Тамариному собеседнику, – Эля – наш ангел-хранитель.

Я краснею и хочу скорее уйти.

– Спасибо, солнышко, – кокетливо произносит Тамара. Теперь, когда Алла уехала, она снова вскочила на своего любимого конька, и любуется собой, – Элечка, еще вина!

И хохочет неестественно. Семен Михайлович наклоняется к ней и говорит шепотом:

– Тамара, тебе хватит. Не переусердствуй.

– Ну, зайчик, – сюсюкает Тамара, – не бойся, я просто развеселюсь еще больше! Ты же хочешь, чтобы мне было весело!

Она прижимается к мужу, и он разводит руками:

– Ну что ж, Элечка, пожалуйста…

Я приношу им вино, даю команду мальчиком, чтобы они позаботились об остальных, и решаю обойти «вверенную мне территорию».

Ника качается на качелях-скамейке в беседке на краю сада.

– Ты не замерзла? – спрашиваю я, подходя к ней.

– Неужели непонятно, что я хочу побыть одна? – капризно спрашивает Ника.

– Я не хотела нарушить твое одиночество, – выдавливаю я из себя, – У тебя все в порядке?

– Пойди, спроси, все ли в порядке у этой куклы Барби, – советует мне девочка.

– Почему Барби, – спрашиваю я.

– Потому что у нее есть только грудь и задница, а мозгов – ноль, – отвечает Ника, – И ты это видишь. Просто трясешься за свое место.

Я делаю скидку на подростковый максимализм, но мне все равно очень обидно. Не думаю, что сейчас самое время воспитывать эту девочку, да и кто я ей?

– Тебе ничего не нужно? – спрашиваю я.

– Нужно, – издевается Ника.

– Что? – спрашиваю я и стараюсь воспринимать разговор с ней, как упражнение на заданную тему «Ей не удастся вывести меня из себя».

– Мне нужно, чтобы все уехали, – отвечает Ника, – Мне надоело смотреть на них. Ты можешь это устроить?

Естественно, я не могу этого устроить ни для нее, ни для кого-то другого.

– Так чего же спрашиваешь? – говорит Ника.

– Если тебе что-нибудь понадобится, – продолжаю я, – Ты знаешь, где меня найти.

Нужно, наконец, как-то осадить ее. Ника понимает, что, вряд ли кто-то будет на ее стороне в таких капризах и, поэтому просто отворачивается.

«Хоть бы книжку почитала», – думаю я, – конечно, ей здесь скучно.

От беседки к дому ведет узкая тропинка. В саду уже темно и мне нравится шагать в темноте и слушать шелест листьев под ногами. Нам повезло с погодой. И день, и вечер были сухими и теплыми. Кажется, все идет хорошо?

Из темноты появляется Вадим и загораживает мне дорогу. Когда он приближается ко мне, я чувствую запах дорогого одеколона и смешанных напитков. Вадим сует в рот жвачку и окидывает меня оценивающим взглядом.

– О, привет, ты тут одна гуляешь?

– Я не гуляю, – отвечаю я, пытаясь его обойти, – проверяю территорию.

Он хохочет громко от моей плоской шутки.

– Ты здесь лучше всех, – шепчет он, пытаясь меня обнять. Я вырываюсь и почему-то тоже перехожу на шепот:

– Ты что, с ума сошел?

– Почему я сошел с ума? – его руки крепко держит меня за талию, – Ты получила инструкции от матушки? Нас нужно любить!

– Я не умею любить по инструкции, – говорю я только для того, чтобы что-то сказать.

– Пошли, поговорим, – он пытается увлечь меня в белеющую в темноте беседку.

– Там Ника, – шепчу я и тут же жалею об этом. Я не хочу, чтобы он думал о том, что я согласилась бы говорить с ним в беседке, если бы там не было его сестры. Но он думает именно так.

– Ну, тогда пошли в дом! – он уже совершенно беззастенчиво прижимает меня к себе.

– Слушай, отстань, – говорю я довольно мирно и вырываюсь.

– Я для тебя кто? – спрашивает он, – Папочкин сынок? Так я такой и есть! Слушай, все как в сериале – бедная труженица гнет спину на буржуев и спит с хозяйским сыночком. Давай, я женюсь на тебе?

Я стараюсь не слушать его и ухожу быстрым шагом. «Он пьян, – говорю я себе, – забудь и не думай».

– Я тебе это запомню, – кричит он вслед, – пожалуюсь папе.

Он не настолько пьяный, чтобы не чувствовать границы. Думаю, что его последняя фраза – это попытка пошутить.

Я захожу в столовую, и мы начинаем выставлять торт, мороженое, конфеты. Лично я уверена, что никто этого уже не будет есть, но предложить нужно. Мне очень хочется кусочек тортика, но я смотрю на мальчиков, которые смотрят на все угощения как на пустое место и останавливаю себя. Они – профессионалы. Когда я предложила им перекусить, они посоветовали завернуть им с собой кое-что после праздника. Они знают, что за вечер получат немало и им не нужно портить о себе впечатление такими мелочами, которые они могут получить и не «с барского стола».

Не все гости возвращаются к чаю. Семен Михайлович и Тамара стоят у ворот и провожают тех, кто решил уехать раньше. Тамара опирается на его руку и лезет целоваться ко всем. Семен Михайлович сдерживает ее и улыбается. Мне нравится этот тип мужчин – его невозможно опозорить, он всегда сам по себе. Тамара выставляет себя не в лучшем свете. А он – великолепен, как всегда.

К нашим воротам подъезжают водители гостей и такси. Кое-кто садится за руль сам и у меня мелькает мысль о том, что они будут остановлены на ближайшем посту ГАИ.

– Будьте осторожны в дороге, – напутствует их Тамара. Дамы машут ей, мужчины целуют ручки.

Когда последняя машина заворачивает за угол, Тамара с мужем идут к дому. Оставшиеся гости во всю угощаются сладостями – их развлекает Вадим. Оказывается, он не настолько уж и пьян. Он рассказывает анекдоты и кажется взрослее в этой солидной компании. Семен Михайлович бросает на него благодарный взгляд. Тамара тоже хочет выразить свою благодарность:

– Спасибо, Вадик.

И обращается к гостям:

– Вам не скучно? Я хочу танцевать!

– Нам не скучно, – отвечает за всех Вадим, – можешь пойти еще погулять.

Это могло бы быть шуткой, если бы не прозвучало так резко. Семен Михайлович смотрит на сына с осуждением. Тамара вспыхивает и разваливается в глубоком кресле.

– Кто-нибудь поможет мне прикурить?

Вадим достает зажигалку и наклоняется к ней.

Поскольку я нахожусь рядом, я слышу, как она говорит ему сквозь зубы: «Погулять можешь пойти сам. А я здесь – у себя дома».

– Заметь, я – тоже, – говорит он вслух и улыбается отцу.

Семен Михайлович видит его улыбку и кивает в ответ. Тамара откидывает голову на спинку кресла. На шее видны вены – и лучше бы она этого не делала.

Семен Михайлович и Вадим идут провожать последних гостей. Они расплачиваются с мальчиками из ресторана и останавливаются перекурить на крыльце.

Что я могу поделать? У меня на кухне открыта форточка, и я опять слышу отрывок их разговора.

– Ну что, все прошло нормально? – утверждает-спрашивает Семен Михайлович своего взрослого сына. Его тон и голос просто обязывают этого шута отвечать серьезно.

– Да, неплохо, – отвечает Вадим.

– Как тебе нравится дом? – спрашивает отец.

– Шикарно! – Вадим затягивается глубоко.

– Как ты вообще относишься ко всему? – спрашивает Семен Михайлович.

– А что? Пусть матушка проветрится! Все нормально! – спокойно говорит Вадим.

– Я тоже думаю – все ДОЛЖНО быть нормально, – Семен Михайлович говорит твердо.

– И Тамара твоя – тоже ничего себе девчонка! – Вадим «не дотягивает» до отца. Ему все время хочется быть на равных и это чувствуется.

– Ну, тебе она – не девчонка, – смеется польщенный Cемен Михайлович.

Они уходят с веранды, и я не слышу продолжения разговора.

Через час я готова уезжать. Уже полночь, но я решаю ехать домой. Мне предлагают переночевать, но я ловлю на себе взгляд Вадима и отказываюсь. Перед тем как уехать, я захожу в комнату к Нике и приношу ей ароматизатор.

– Мама сказала, что ты любишь сандаловое дерево, – я стараюсь говорить ласково.

– Я его терпеть не могу, – отвечает девчонка и отворачивается к стене. Я желаю ей «спокойной ночи» и спускаюсь вниз.

Семен Михайлович благодарит меня за прекрасный вечер.

Я еду по ночной дороге и думаю о нем. Мне повезло с работодателем. Желтые листья продолжают падать на дорогу.

– 7-

Я лежу на продавленном диване в Сережиной комнате. К моим рукам, ногам и голове подключены какие-то датчики.

– Не засыпай, – говорит Сережа, видя, что глаза у меня закрываются.

– Разговаривай со мной, – прошу я, – рассказывай, что ты там накопал…

– Если я буду разговаривать с тобой, – Сережа говорит, не отрываясь от монитора, – то зачем вообще все это? Лежи.

У меня чешется кончик носа и я пытаюсь пошевелиться.

– Не дергайся, – шипит Сережа и я замираю. Я уважаю чужой труд.

Он бормочет:

– Почему у тебя всегда печаль занимает столько места? А агрессивности нет вообще.

– Наверное, это категории из разных сфер, – говорю я, стараясь не шевелить губами, – и их нельзя ставить рядом.

– Ты не знаешь, что такое матричный подход, – говорит Сережа, – если бы только могла представить, сколько в тебе всего намешано.

– А в других не так? – спрашиваю я.

– Не так, – коротко отвечает Сережа, – тоже много, но не так.

– А себя ты изучаешь?

– Да.

– И что получается?

– Я не рассказываю своим пациентам друг о друге…

– Так я же не о других, а о тебе.

– Замолчи, – говорит Сережа, – думай о себе. Вспомни что-нибудь хорошее…

Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить что-нибудь хорошее.

– 8-

Напряжение в доме нарастает. Выпал снег и теперь мне поневоле приходится расчищать дорожку от ворот к веранде. У нашего садовника болит спина – и вообще он на особом положении, он друг отца Семена Михайловича – и я пару раз в неделю с веником и лопатой «прохаживаюсь» по дорожке. Мне не трудно, даже наоборот. Мне нравится такая работа – физические упражнения на свежем воздухе и вообще.

Алла звонит почти каждый день и, если трубку беру я, пытается расспрашивать о каждом из обитателей нашего дома. Ее в равной степени интересуют и дети и Семен Михайлович и, конечно же, Тамара. Причем, ей хочется узнать такие подробности, о которых мне не хотелось бы говорить, даже если бы я их знала. Я стараюсь не подходить к телефону вечером, когда она обычно звонит, но мне не всегда это удается. Ей бы оставить их в покое!

Тамара тоже не горит желанием общаться с «этой бывшей» и несколько раз она просит меня сказать, что «никого нет дома». Я не могу сказать, что мне так уж трудно соврать, но если я вру, то делаю это обычно для себя, а не для кого-то. Семен Михайлович говорит с Аллой коротко и сухо и сворачивает разговор на детей, считая, что все остальное ее не должно касаться. Если трубку берет Ника, то мы слышим только «да» или «нет». Кто знает, чем там ее пичкает «дорогая мамочка».

Вадима, как правило, по вечерам нет дома и, поэтому, когда мы рассказываем ему о том, что звонила «мама», он нагло усмехается и говорит: «Ну, в следующий раз передайте ей от меня привет!»

Я чувствую, что они обижены на Аллу, хотя, на первый взгляд ни Ника, ни Вадим ничем не обделены.

С Вадимом мы встречаемся иногда утром. Он забегает на кухню проглотить чашку кофе и сказать мне какую-нибудь колкость. Если я молчу, он уходит быстро. Если я начинаю формулировать что-то в ответ, завязывается дискуссия, фривольный тон которой мне очень не нравится.

– Всегда мечтал о такой девушке – скромной, работящей труженице, – говорит Вадим, разваливаясь на стуле, – одеть бы тебя поприличнее – можно было бы приударить.

Я бы многое могла ему сказать в ответ, но пока молчу. Вадим продолжает:

– Ты бы купила себе что-нибудь новенькое, поярче. Посмотри на Тамарочку – блестит бриллиантами, как елка. Ей перьев в волосах не хватает…

Я вижу, какие взгляды он иногда бросает на Тамару, и в очередной раз убеждаюсь в мужской низости.

– Мне нравятся твои ноги, – Вадим пытается погладить меня по боку, – если надеть на тебя приличные колготки – ты будешь неотразима.

Я стараюсь не слушать его болтовню и продолжаю помешивать овсяную кашу для Тамары. Она очень тщательно следит за своим питанием, и я каждый день готовлю ей что-нибудь полезное и малокалорийное. Кухня залита ярким зимним светом. Голые ветки деревьев за окном покрыты снежком и у меня легко на душе. Минут через десять Вадим отчалит в институт и до его прихода все должно быть тихо и спокойно.

– Слушай, а чем ты занимаешься в воскресенье? – спрашивает Вадим, – читаешь умные книжки? Тебе никогда не хотелось пожить настоящей жизнью? Отдаться настоящему мужику? Так же можно в девушках остаться до конца дней!

Он наверняка знает мою историю, но я не возражаю. Я стою спиной к нему и делаю вид, что его слова меня совершенно не касаются. Семен Михайлович уезжает раньше и сам варит себе кофе. Вот бы он решил забирать своего оболтуса с собой! Тогда моя служба в этом доме была бы просто приятной.

– Слушай, дай-ка еще кофейку, – Вадим, кажется, и не слышал, что есть такое слово «пожалуйста».

Самое смешное, что мне он не кажется злым. Просто он играет свою роль. Иногда фальшиво. Чувствуется, что папа «давит» на него своим величием. Мальчик понимает, что ему до папы бежать еще и бежать. Да и в итоге ему не никогда не быть таким, как Семен Михайлович. И это его злит. Для всех он – папочкин сынок. Наверное, в подростковом возрасте это его раздражало. Сейчас он решил подтвердить мнение о себе и подчеркивает при любом случае – да, я такой, да, будущее мое обеспечено, да, я избалованный и хамоватый. Имею право!

– Кофе ты варишь очень средненький. Наверное, привыкла пить растворимую дрянь?

– Сделать тебе бутерброд с собой? – спрашиваю я, чтобы он, наконец, уже заткнулся.

– Я сегодня обедаю в ресторане, – усмехается он, – знаешь, возле универа открыли замечательный ресторанчик. Для тебя, пожалуй, там дороговато, но готовят хорошо. Не сравнить с тем, что ты тут клепаешь для нас. Лучше бы папашка нанял повара… Конечно, я мог бы пригласить тебя в этот ресторанчик, но, ты же понимаешь, что за это нужно хорошо поработать…

– Ты опоздаешь, – говорю я не оборачиваясь, выключаю кашу и накрываю кастрюльку крышкой.

– ОК, – Вадим встает и обнимает меня сзади. У меня в руках ложка в каше, я поворачиваюсь, пытаясь вырваться. Кухня у нас просторная, но для таких движений все-таки маловата.

– Испачкаешь меня – сама же будешь чистить! – шепчет он мне в ухо и пытается поцеловать.

Я, наконец, отталкиваю его, и он отстает без борьбы.

– Пока, Золушка. И кто это додумался назвать тебя Элеонорой?, – бросает он на прощанье и уходит. На кухне становится еще светлее.

Ника болеет и лежит у себя в спальне с температурой.

Я беру завтрак и иду к ней. Мне немного трудно подниматься по лестнице с подносом – и как это официанты умудряются ничего не пролить?

Ника болеет уже третий день и с каждым днем относится ко мне все мягче и мягче. Тамаре она откровенно грубит, и та старается без особой нужды не навещать свою падчерицу. О, Боже, какое сказочно-жестокое слово! Вадим, кажется, вообще забыл, что у него есть сестра. Если бы он не был таким нахально-задиристым, я бы сказала ему «Вас двое, и вы должны объединиться против этого жестокого мира. Раз уж вам обоим так нужно кому-то противостоять». Но он не заходит в комнату Ники и почти не встречается с ней. Обычно, Семен Михайлович подвозит ее к гимназии, но сейчас, во время болезни, они почти не видятся. Он уезжает гораздо раньше и приезжает, когда она уже, наверное, спит.

Я захожу в ее светлую комнатку и думаю – как, наверное, приятно понежиться в постели, когда за окном ноябрьский морозец, а у тебя есть полное право сидеть дома.

– Как дела? – спрашиваю я и ставлю поднос на тумбочку. Температура у Ники невысокая и она, конечно, могла бы спуститься вниз. Но она, как всегда, не горит желанием кого-то видеть и принимает мою заботу с благодарностью.

– Немного лучше, – отвечает Ника. Она только что проснулась, и в глазах ее еще остался сон.

– Еще не умывалась? – спрашиваю я.

– Сейчас умоюсь, – послушно говорит девочка и идет в свою ванную комнату. Как это здорово, когда у каждого своя ванная!

На Нике ярко-красная пижама с капюшоном и вся она такая маленькая и беззащитная. Я несу ей вслед тапочки.

– Не ходи босиком, – советую я.

– Спасибо, – шепелявит Ника, потому что во рту ее – зубная щетка, – папа уехал?

– Да, давно уже.

– Слушай, там где-то внизу моя тетрадка по физике. Притащи, а? – Ника тоже редко говорит «пожалуйста», но ее просьбы звучат как просьбы, и я не обижаюсь.

– Скажи конкретнее, где, – прошу я.

– Кажется, на столике возле вешалки, – поясняет Ника, – если эта дура никуда не засунула.

Мне не нужно иметь большой фантазии, чтобы догадаться, что «дура» – это Тамара. Она, практически, никогда ничего не убирает, но Никину тетрадку может спрятать нарочно. Такого еще не было, но мы с Никой знаем, что это может случиться.

Я делаю каменное лицо. Девочка не должна говорить такое при мне. Но не учить же мне ее, как нужно разговаривать с горничными. Тем более что сейчас я, кажется, единственный человек, с которым она не в ссоре, не считая отца, которого она любит, но считает, что он ее предал.

Работая в этом доме, я все больше и больше понимаю, что семейные проблемы у всех одинаковы – только кто-то уезжает в Париж, а кто-то в Ивановку, кто-то не видит своего ребенка из-за работы, а кто-то из-за развлечений, кто-то бесится от бедности, а кто-то «с жиру».

– Чем сегодня будешь заниматься? – спрашиваю я.

– Да, пора бы вспомнить, чему учат в школе, – шутит Ника.

– Умница, – говорю я, – когда время дойдет до математики, зови меня. Можешь рассчитывать!

Ника целует меня в щеку – раньше такого не было – и я ухожу искать ее тетрадку опять с чувством жалости – она такая одинокая в этом доме!

На кухне сидит Тамара в светло-зеленом пеньюаре и с распущенными волосами – пьет кофе и листает журнал.

– Наверное, остыл уже, – говорю я, – давай сварю новый?

– Ерунда, я его разогрела, – отвечает Тамара. У меня нет богатого мужа, домработницы и такого дома, но я не стала бы пить разогретый кофе. Но – это ее право. Никак ей не удается стать по-настоящему «дорогой» женщиной. Наверное, это не только статус. Ей не хватает ПОРОДЫ.

– Я тебе сварила овсянку, – я протягиваю ей фарфоровую мисочку, – будешь?

– Давай, – Тамара вздыхает, – скоро уже ржать начну как лошадь от этого овса. Но, ничего не поделаешь – надо!

Я уважаю ее за это. Каждое утро Тамара взвешивается на супер-точных весах. Если прибавилось сто грамм – она тут же ограничивает себя в, и без того постной, еде.

– Хоть бы сахарку положила, – шутит Тамара, когда я подаю ей мед.

– Кушай кашу, кашалот, – шучу я в ответ.

Я люблю, когда у нее такое настроение. Она редко бывает веселой и открытой. Общение с Тамарой приучило меня к тому, что ее настроение может измениться в любой момент и поэтому я всегда настороже.

– Как там наша больная? – ее вопрос содержит в себе определенное количество яда. В подтексте – желание выяснить, навещала ли я уже Нику и не отдаю ли я предпочтение девочке, желание подчеркнуть, что больная – совсем не больная и нечего с ней так уж возиться. И, может быть, что-то еще, но я не успеваю понять, что.

– Наверное, совсем расхворалась, бедняжка, – язвительно произносит Тамара.

– Нике немного лучше, – замечаю я.

– Ах, как все рады! – в голосе Тамары слышится бессильная злость, – Подумаешь, простудилась. Нужно теперь, чтобы весь дом стоял в карауле у ее постели? Семен вчера просидел с ней весь вечер. Хотя она вполне могла бы спуститься вниз!

Наверное, ревность Тамары понятна. Но сейчас Нику мне жаль больше и я рада, что Семен Михайлович сумел уделить время девочке хотя бы поздно вечером.

– А потом опять звонила Алла, – рассказывает мне Тамара – я ведь уезжаю вечером домой и знаю не все «самое интересное», – если бы ты знала, как меня раздражают ее звонки.

– Но Семен Михайлович же говорит с ней только о Нике и Вадиме, – пытаюсь я смягчить ситуацию.

– Почему он вообще с ней говорит? Разошлись и разошлись – все!

– А дети? – глупо спрашиваю я.

– Скажи, чего не хватает этим детям? – спрашивает Тамара, – Чего им еще нужно? Они вообще не должны быть здесь! У Семена новая жизнь! Я не хочу жить с ними!

Мне, конечно, очень жаль, но я думаю, что, выбирая между детьми и Тамарой, Семен Михайлович выбрал бы детей. Хотя, кто знает. Кто вообще может разобраться в чужой семейной жизни?

– Я сегодня еду заниматься собой, – сообщает Тамара, – маникюр, педикюр, парикмахер, визажист, массаж. Обедать буду в городе, так что на меня можешь не рассчитывать.

– Хорошо, – говорю я, – а ужин?

– Ужин – на твое усмотрение. Я могу не вернуться и к ужину. Семушке я позвоню сама, а остальным знать необязательно.

Тамара выплывает в коридор с сигаретой, но в дверях оборачивается:

– Кстати, я еще планирую встретиться с подругой и, возможно приглашу ее к нам на следующей неделе.

Я не знаю, зачем она говорит мне о подруге, возможно, для того, чтобы подсказать свою версию своего отсутствия, а, может быть, просто так, чтобы подчеркнуть, что у нее есть подружки.

– Желаю хорошо провести время, – говорю я и вспоминаю про тетрадку, которую обещала найти для Ники.

– Ну что ты так до-олго, – тянет Ника, когда я захожу в комнату. Такое впечатление, что она ничем не занимается только из-за отсутствия этой тетради. Я утешаю себя мыслью, что больные дети становятся капризными и нытье Ники – это следствие ее недомогания, а не пренебрежения ко мне.

– Ты не возражаешь, если я включу здесь пылесос? – спрашиваю я. Я знаю, что в доме становится неуютно, когда затевается уборка или стирка и стараюсь делать это, когда в комнатах никого нет.

– Здесь чисто, – говорит Ника, и я понимаю ее.

– Смотри сколько крошек, – показываю я на ковровое покрытие. Во время болезни Ника ест, не вставая с постели.

– Может, веничком? – спрашивает она и смешно морщит нос.

Если я буду убирать этот дом «веничком», я не справлюсь с этим и за неделю.

– Ты что, пылесоса боишься? – я пытаюсь ее рассмешить. Она улыбается.

– Нет, просто так не хочется вставать… одеваться… вообще, двигаться с места… Врач сказал, что мне нужно вылежать неделю, ты слышала?

Я бы, конечно, ответила ей, что за те деньги, которые Семен Михайлович заплатил за вызов, врач мог бы прописать ей постельный режим до конца жизни.

– А врач не сказал, что кушать печенье в постели – это признак дурного тона?

Мне нравится, что мы можем говорить с ней так по-дружески, не думая о том, кто она и кто я. Я не стремлюсь заменить ей мать, но, думаю, хорошая подруга ей тоже не помешает.

– Ну ладно, тебя не переспоришь, – ворчит Ника, выбираясь из постели, – я, пожалуй, спущусь и поем еще раз. Окей?

– Ты точно выздоравливаешь! – смеюсь я, – Аппетит – это хороший признак! Не бери творог – он холодный!

Ника вприпрыжку спускается по лестнице. Я включаю пылесос и начинаю уборку.

– 9-

– Ты будешь участвовать в моем новом проекте?

Глаза Сережи горят сумасшедшим блеском. Мы сидим в открытом кафе и я уже порядочно замерзла.

– Что за проект? – равнодушно спрашиваю я.

– Сначала согласись, – просит Сережа. Вернее, не просит, а требует.

– Я не могу согласиться, если не знаю, на что я соглашаюсь.

– Ну а я не могу рассказывать тебе подробности, если ты еще не в проекте, – обижается Сережа.

– Тогда я не соглашаюсь, – отвечаю я равнодушно.

– Ну правильно, – Сережа откидывается в кресле и затягивается сигаретой, – Вот если бы нам заплатили побольше, если бы нас раскрутил кто-нибудь, если бы кто-нибудь все оформил… Тогда бы мы согласились… Соизволили бы… А так…

Я не реагирую. Что толку?

– А ты хоть знаешь, сколько у меня проблем? – спрашивает Сережа, – Или тебе это не интересно?

– Ты же мои проблемы не решаешь, – говорю я, – так почему я должна знать о твоих.

Я говорю совсем не то, что думаю на самом деле. Самое смешное, что я уверена: Сережа знает, что я кривлю душой. Мне совсем не безразличны его проблемы. Несколько лет назад я была такой же: идеалы были для меня идеалами, актеры, снимающиеся в рекламе – предателями своей профессии, писатели, которые писали «для толпы» – просто преступниками, а музыканты, играющие в ресторанах – халтурщиками. Сейчас я научилась идти на компромисс с собственными убеждениями.

Думаю, Сережа тоже придет к этому, иначе его просто запишут в сумасшедшие.

– Так что же ты решила? – спрашивает он так, как будто я не дала ему ответ десять минут назад.

– Сначала рассказывай, а потом я решу, – настаиваю я, – Может, это какой-то криминал.

Я, конечно, шучу: я не могу заподозрить Сережу в том, что он хочет вовлечь меня в какую-нибудь грязную историю.

– Я не могу рисковать своей информацией, – с пафосом говорит Сережа.

– Тогда я не понимаю, о чем мы говорим, – вяло возражаю я, – Я тебе ответила.

Я знаю, что ему без меня не обойтись. И он это знает. Но в самой глубине души. На поверхности ему кажется, что я просто набиваю себе цену.

Мне не нравится его важный тон. В такие минуты он становится еще более жалким, чем обычно. Но и подчиниться его требованиям мне не хочется сразу.

– Подумай хорошо, – говорит он мне, – потом, когда исследование будет завершено («Слово-то какое!» – думаю я), ты очень пожалеешь, что не приняла в нем участия…

– Я, кажется, достаточно, была подопытным кроликом у тебя, – говорю я, – так что не нужно…

Мы препираемся еще некоторое время и, конечно же, я соглашаюсь поучаствовать в эксперименте. Не потому что я не могу отказать. Просто я понимаю, когда человек загнан в угол, даже, если он сам этого еще не видит…

– 10-

Наблюдать за тем, как Тамара провожает мужа на работу – зрелище презабавное. Меня даже задевает то, как этот солидный, умный и дальновидный человек попадается на все ее «крючки». Я тешу себя надеждой на то, что он все видит в реальном свете, просто делает скидку на ее молодость и недостаток ума.

Тамара редко встает в такую рань. Но сегодня она, по-видимому, изображает декабристку, которая провожает мужа в Сибирь и собирается следовать за ним. Она бледная и усталая прямо с утра. Семен Михайлович тоже выглядит не лучшим образом – в его возрасте, наверное, бессонные ночи не способствуют цвету лица. Он явно нервничает и это заметно мне, но, кажется незаметно Тамаре.

Они стоят на веранде и она, в накинутом на плечи пальто, прижимается к его груди. Она что-то активно говорит ему, кивая головой, так, как будто провожает его на фронт. Я думаю, что он опаздывает, но не решается отнять ее от себя. Они целуются долго, и я начинаю замечать, насколько в этой сцене Семен Михайлович – не на своем месте. Поцелуи молодой пары на лавочке я воспринимаю абсолютно нормально – мне в голову не придет обвинять их в чем-то, это их дело и ПРАВО! Так и Семен Михайлович имеет право быть сильным, жестким, центральной фигурой во всем!

Я стараюсь не смотреть на них, но поневоле отмечаю, что Тамара выглядит прекрасно – в сценах с поцелуями она как рыба в воде, каждое движение уместно. И еще я понимаю, что в таких ситуациях, наверное, не нужно слов. Наблюдая за ними сквозь стекло, я понимаю, что совсем неважно, что в этот момент говорит Тамара. Она – прекрасна! Хоть и немного фальшива.

Семен Михайлович сейчас какой-то слишком уж солидный, даже старый. Не годится ему целоваться на крыльце! Не годиться и все! Но он смотрит ей в глаза и, кажется, не может оторваться.

Наконец, Тамара отпускает его и, еще не выйдя из роли, топает ко мне. Сегодня она – верная боевая подруга, любимая жена с бытовыми проблемами.

– Полночи выясняли отношения, – с притворным вздохом говорит Тамара. Чувствуется, ей очень хочется поговорить о том, что происходит у нее ночью с Семеном Михайловичем. Будь у нее подруга поближе, наверное, она не приставала бы ко мне со своими откровениям, но подруги далеко, а я рядом, тем более, Тамара уже убедилась, что я ничего никому не передаю, и, как ей кажется, не делаю никаких выводов, – Понимаешь, он в постели, такой же, как и в жизни – все делает серьезно и неторопливо. Я, конечно, любого могу завести, но и мне иногда хочется, чтобы мужчина проявил какую-нибудь фантазию.

Я киваю головой и молчу. У меня на доске разложены капуста, свекла, морковь и я варю настоящий борщ. Тамаре не нужен собеседник – ей нужен слушатель и я хорошо подхожу на эту роль.

– Представь, он хочет ребенка! – хвастливо говорит Тамара, делая вид, что Семен Михайлович хочет Бог знает что, – Как будто у него мало проблем!

– А ты не хочешь? – осторожно спрашиваю я. Мне положение Тамары не кажется очень уж прочным, и, я думаю, ребенок ей бы не помешал.

– Конечно, – рассуждает Тамара, – если будет ребенок, то можно нанять няню, но ты представляешь, во что превратится наша жизнь? Я и так его вижу только по большим праздникам, а уж тогда… Да и вообще… Я еще хочу пожить для себя.

Я продолжаю шинковать капусту и молчать.

– Слушай, – говорит Тамара, – чего ты все помалкиваешь? Мы же женщины! Чего ты краснеешь? У меня был один парень, с которым мы проводили в постели по двенадцать часов подряд. И никто не уставал. А тут…

– И долго это продлилось? – спрашиваю я, задетая тем, что Тамара напоминает мне о том, что я – женщина. Во-первых, женщинам необязательно говорить о том, кто с кем спит, а во-вторых, я здесь работаю не женщиной!

– Длилось две недели, но запомнилось надолго, – смеется Тамара, – Будет хоть что вспомнить на старости лет! А у тебя? Расскажи что-нибудь!

Я пожимаю плечами. Мне есть, что вспомнить, но нет желания об этом говорить, тем более, с Тамарой. Я не люблю вспоминать прошлое, какое бы оно ни было, хорошее или плохое. Я откладываю в сторону овощи и собираю завтрак для Ники.

– Она что, не может сама прийти и поесть? – фыркнув, спрашивает Тамара.

– Она еще не совсем здорова, – говорю я.

– Можно подумать! – восклицает она, – две недели не ходит в школу и ты подаешь ей завтрак в постель!

Слушая Тамару, можно подумать, что она все делает самостоятельно. Сегодня она встала пораньше, и, поэтому, ей кажется, что все вокруг просто бездельники.

Я приношу завтрак Нике и спускаюсь вниз. Ника просит чипсы с паприкой и мне придется поехать за покупками раньше, чем я рассчитывала. Дел у меня становится все больше и больше – всем удобно, когда кто-то везде подставляет свои руки. Только Нике мне хочется сделать приятное, но она редко просит чего-нибудь. Еще мне очень хочется угодить Семену Михайловичу, но с ним мы почти не встречаемся. Я уезжаю раньше, чем он возвращается с работы и ужином его кормит Тамара. Утром я нахожу на кухне посуду после ужина, а в комнате – бокалы из-под вина. Тамара, по-моему, прикладывается ежедневно.

– Я говорила тебе, что ко мне приедет подруга? – спрашивает Тамара.

– Да, – отвечаю я, – сегодня?

– Сегодня, часа в три. Ты можешь закончить сегодня пораньше. Мы с Марго посидим по-домашнему. Еще бы девочку куда-нибудь сплавить, и было бы все совсем прекрасно.