Текст книги "Восходящие потоки"

Вионор Меретуков
Восходящие потоки

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Все следует принимать всерьез.

Сэмюэл БАТЛЕР

Единственное по-настоящему серьезное убеждение заключается в том, что в мире нет ничего, что следовало бы принимать всерьез.

Сэмюэл БАТЛЕР

Часть I

Глава I

Двадцать миллионов долларов: много это или мало?

Для кого-то, например, для хрестоматийного чистильщика сапог, двадцать миллионов – немыслимое богатство.

А для барона Ротшильда остаться с крохами, какими-то жалкими двадцатью миллионами в кармане, – означало бы разориться дотла. Ротшильд от такого афронта, чего доброго, умом бы тронулся да с моста Ватерлоо сиганул бы в Темзу.

Я не был Ротшильдом.

Не был я никогда и чистильщиком сапог.

Я был… Впрочем, обо всем по порядку.

Я всегда мечтал разбогатеть. Только случая не представлялось. Долго не представлялось. Пока…

Да-да, так бывает, случай представился.

Все мы живем, окруженные случаями или, вернее, возможностями. Эта тривиальная аксиома известна всем. Тем не менее, каждый день мы проходим мимо возможностей, способных в корне изменить нашу жизнь, не замечая их и обреченно думая, что родились под несчастливой звездой.

Повторяю, мне случай представился. И я его не упустил: я стал богачом, завладев двадцатью миллионами долларов. Но для этого мне пришлось убить человека.

Об убийстве не знала ни одна живая душа. Впрочем, вру: один человек знал. Понятно, что я имею в виду того, кого убил. И душа которого ныне пребывает на небесах. Или – в Аду. Последнее, на мой взгляд, более вероятно, поскольку покойник был негодяем.

Впрочем, в Аду или не в Аду, – это всего лишь догадка, ибо нам, живым, не дано знать, где содержатся души умерших негодяев.

Мне почему-то кажется, что они вообще не попадают ни к ангелам, ни к чертям, а веками торчат где-то посередине и, изнывая от тоски, ждут, когда у Главного Распорядителя выдастся свободная минутка и Он их куда-нибудь пристроит.

А Главный Распорядитель все время занят. Да и торопиться Он не любит. Ибо знает, что неизвестность – страшное наказание. Хуже – только полнейшая определенность, то есть неизбежность.

Надо заметить, что негодяй, которого мне посчастливилось укокошить, помимо традиционного набора отрицательных черт, таких как коварство, бесчестность, зависть и отсутствие чувства благодарности, обладал еще и отталкивающей внешностью: он был тщедушен, плешив и горбат.

Последнее прямо указывает на то, что альтернативы у него не было: горбатого, как известно, исправляет могила. Я лишь помог ему. И смерть, по моему глубочайшему убеждению, пошла ему на пользу.

Умерший был настолько омерзителен, что я отказываю ему в праве на имя. Имя, отчество и фамилия – это для других. Данный субъект достоин лишь клички.

Я не называю его еще и потому, что не хочу коверкать жизнь его детям, которые, несмотря на то, что в их жилах течет кровь негодяя, имеют шанс – чем черт не шутит – стать порядочными людьми.

Повторяю, покойный имел отталкивающую внешность. И был дурным человеком. Это как бы снимает с меня часть вины, делая ее не столь уж тяжкой.

Согласитесь, было бы куда печальнее, если бы я отправил к праотцам не горбатого негодяя, по которому давно плакала веревка, а целомудренную отроковицу, например, победительницу регионального конкурса красоты, или юношу, только-только получившего аттестат зрелости и бойкими глазами вглядывающегося в лучезарное завтра.

Теперь несколько слов об обстоятельствах, подробностях и особенностях того ужасного и в то же время такого счастливого для меня дня.

Начну с того, что убил я негодяя (в дальнейшем для удобства буду называть его Гаденышем) как-то странно, можно даже сказать, по-дурацки.

Да и шел-то я к нему не за тем, чтобы убивать: не было у меня такого намерения.

Мой визит изначально носил исключительно мирный характер, правда, с сильным привкусом меркантильности: мне нужно было каким-то образом вышибить из Гаденыша свой кровный миллион.

Гаденыш проживал в старинном двухэтажном доме, притаившемся в тихом замоскворецком переулке. Охраны не было…

Принял он меня в кабинете. Мой бывший партнер стоял у камина, скрестив руки на груди, как Наполеон, к которому на аудиенцию набился ничтожнейший вестфальский королек.

Над плешивой головой своего визави я увидел картину, на которой Гаденыш был изображен верхом на могучем першероне. Из ноздрей першерона вырывались языки пламени. Ничего не скажешь, вид у него был величественный. Разумеется, я имею в виду першерона.

Человек и лошадь прихотливой волей живописца были развернуты анфас, и две пары страшных глаз, всадника и животного, в упор глядели на зрителя.

Фоном служило абсолютно черное поле. Художник превосходно владел своим ремеслом: ему удалось вложить в фигуры человека и лошади столько свирепой динамики, что, казалось, еще мгновение и всадник на огнедышащей кобыле вырвется из мрачной картины и очертя голову понесется на гипотетического противника.

В кабинете было очень много книг. Они заполняли полки и стеллажи, лежали на письменном столе, на журнальном столике и даже на стульях.

Гаденыш всегда был большим книгочеем. Предпочитая всем остальным книгам энциклопедические словари, толстенные монографии и статистические справочники – предметы, как известно, увесистые и массивные.

– Нуте-с, – сказал он, – с чем припожаловали, господин хороший?

Сказал и издевательски усмехнулся.

Я вежливо, но твердо предложил хозяину кабинета вернуть мне деньги. Ответом был хохот. Смеялся Гаденыш не меньше минуты.

Сдерживая себя, я повторил просьбу.

И тогда Гаденыш показал мне кукиш.

Этого ему делать не стоило: это был явный перебор. Кукиш меня так разозлил, что я не сдержался и в ажитации огрел Гаденыша по голове тем, что подвернулось под руку. Было бы полено – огрел поленом. Была бы бейсбольная бита, огрел бы бейсбольной битой.

Но у меня под рукой оказались только книги. Я схватил фолиант потяжелее, это был сорок четвертый том Большой советской энциклопедии издания 1955 года под редакцией академика Бориса Алексеевича Введенского, размахнулся и… Короче, этим томом я его и огрел.

Ну, огрел и огрел. С кем не бывает. Должен заметить, что огрел я его с превеликим удовольствием, можно сказать, от души. И никак не ожидал, что Гаденыш от такого удара загнется. Словно огрел я его не обыкновенной книгой, пусть и тяжелой, а бронзовым канделябром или палицей.

Вообще-то я думал, что мой бывший друг окажется более живучим. Ведь живучесть в природе негодяев.

Я сказал, что об убийстве знал лишь один человек и этим человеком был сам убитый. Это правда. Гаденыш осознал, что его убивают, раньше, чем это понял его невольный убийца. Он понял это за мгновение до смерти, когда увидел над своей головой карающую десницу. Но этим непродолжительным знанием он ни с кем поделиться не успел.

Теперь ненадолго вернемся в начало девяностых, когда все живое ринулось в бизнес. Я имел глупость по неопытности вляпаться в некрасивую историю.

Но некрасивой она стала под конец. Вначале все было прекрасно.

К истории этой, помимо меня, были причастны редкие металлы, пресловутая «красная ртуть», какие-то сомнительные ветераны из Прибалтики и вышеупомянутый горбун, который в те поры был моим ближайшим другом и партнером.

Поначалу, как я уже говорил, все шло прекрасно. Мы за короткий отрезок времени заработали очень солидные деньги, которыми распорядились в высшей степени мудро, без промедлений переместив их в легальную сферу. В те годы сделать это было достаточно просто.

Мы приоделись, обзавелись белыми «Мерседесами». Стали обедать в дорогих ресторанах. Гаденыш всерьез подумывал о красивой любовнице. Как выяснилось позже, ему приглянулась моя девушка.

Я же, ничего не подозревая, продолжал слепо верить своему компаньону и безоглядно предавался удовольствиям.

Не прошло и полугода, как моей развеселой жизни пришел конец: Гаденыш – естественно без моего ведома – виртуозно выстроил финансовую многоходовку, в результате которой я оказался у разбитого корыта.

Дальше пошло еще гаже: мной заинтересовались правоохранительные органы. И я последние деньги угробил на то, чтобы выйти сухим из воды.

Гаденыш добился своего: весь бизнес достался ему, а моя девушка стала его содержанкой. О, женщины, исчадия ада, порождение дьявола и ехидны!

После этого я целых пять лет пробавлялся случайными заработками. Кем я только не был!

Целый месяц водил экскурсии по отделу старинного оружия в ГИМе.

Играл на разбитом рояле в ресторане у Никитских Ворот. Это было ужасно! Работать приходилось по ночам, и я смертельно уставал. К счастью, век этого отвратительного шалмана оказался сверхкоротким: вскоре он сгорел, подожженный с четырех сторон.

Некогда городские котельные, приютив немало бородатых и безбородых правозащитников, стали колыбелью диссидентского движения. Я не был самоотверженным борцом с каким бы то ни было режимом, я вообще далек от политики, но это не помешало мне устроиться истопником: все-таки там регулярно платили.

Поглядывая одним глазом за манометром и колосниками, я исхитрялся находить время, чтобы пописывать статейки в глянцевые журналы. Меня по старой памяти печатали. Но получал я там такие гроши, что их не хватало не только на водку и зрелища, но и на хлеб.

Подрабатывал репетиторством: пригодилось кое-какое знание иностранных языков, во времена оны приобретенное в стенах МГУ.

Потом была неизбежная Турция: помню неподъемные полосатые сумки, ночлег на тюках с мануфактурой, ругань, хамство таможенников…

Было и многое другое, не принесшее мне ничего, кроме усталости и ненависти ко всему, что имеет отношение к так называемому малому бизнесу. Впрочем, все это неинтересно. Великое множество россиян прошли через это испытание. И мало кто из них достиг материального благополучия.

Наконец, мне такая жизнь осточертела, и я решил, как говаривал незабвенный Остап Ибрагимович, потрогать своего бывшего партнера за вымя.

Но все вышло совсем не так, как я себе это представлял. Книга неожиданно стала орудием убийства. Что, кстати, наводит на мысль о еще не раскрытых возможностях печатного слова.

…После того как Гаденыш, на прощание изумленно ойкнув, завалился набок и укатился под сень искусственной пальмы, я некоторое время пребывал в замешательстве.

Прошло, наверно, не менее пяти минут, прежде чем до моего сознания стали доходить ужас и идиотический комизм происшедшего.

Поверженный враг лежал на спине, широко раскинув руки. Рот мертвеца был хищно ощерен, от золотых коронок исходило сияние. Сияние было тусклым и неприятным. Как огонек на болоте, подумал я.

Я пристальней всмотрелся в лицо убитого. Вспомнился золотой зуб Паниковского.

Тут же на ум пришло еще одно сравнение: свеча в церковном приделе, которую впопыхах забыли загасить грабители. Оскал смерти. Волчья улыбка. Пасть негодяя, оснащенная по последнему слову советской стоматологической техники.

Такими коронками прежде украшали свои рты ростовские уркаганы и конторщики с Колымы. Последняя прижизненная улыбка, которую Гаденыш прихватит с собой на Тот свет.

Мне понравилась его улыбка. Гаденыш улыбался так, словно был рад тому, что умер. С такой улыбкой ему будет хорошо начинать новую нездешнюю жизнь, с воодушевлением подумал я.

Из-под задравшейся рубашки Гаденыша выглядывала рукоятка пистолета, заткнутого за пояс. Поколебавшись, я сумел подавить в себе соблазн позаимствовать пистолетик: кто знает, какой шлейф за ним тянулся.

То, что Гаденыш бездыханен, было ясно как день. На всякий случай я решил в этом убедиться. Я наклонился и, преодолев вполне естественное чувство брезгливости, приложил ухо к костистой груди врага.

Потянулись секунды нервного ожидания. Мое ухо не уловило ни единого звука. Если я что и слышал, так это гулкие удары собственного сердца.

Сомнений не оставалось: негодяй был мертв.

Именно в этот момент я понял, вот она – удача, вот он – случай!

Для начала я ладонью закрыл глаза покойному. Мне не хотелось, чтобы мертвец судачьим студенистым глазом подглядывал за тем, как я буду потрошить его дом.

Как я уже говорил, Гаденыш задолжал мне не меньше миллиона. Моя задача состояла в том, чтобы найти либо деньги, либо что-то, что можно было в деньги обратить. Например: драгоценности, антиквариат, картины, старинные вазы. Или вставные челюсти.

Там золота, я еще раз посмотрел на оскаленный рот покойника, килограммов на двадцать. Правда, эту мысль мне пришлось тут же отбросить: не буду же я, в самом деле, каминными щипцами выламывать у него золотые коронки, я же не гестаповец, в конце концов.

Можно было, конечно, отрезать голову и потом в спокойной обстановке аккуратно повыдергать зубы. Вариант совсем не плох, особенно если учесть, что золото всегда в цене. Но куда потом девать голову?

Я почувствовал, что если проведу наедине с покойником еще минуту, то сойду с ума.

Квартира Гаденыша была о семи комнатах и занимала весь первый этаж невзрачного домика в одном из тихих, как я уже говорил, замоскворецких переулков.

Дом, повторяю, не охранялся. Почему? Возможно, Гаденыш перехитрил самого себя. Он всегда говорил, что охрана, как ее ни камуфлируй, все равно привлечет внимание воров. И не просто воров, а профессиональных грабителей, для которых, как известно, не существует никаких преград.

Я знал, что Гаденыш жил без жены и детей, которых «откомандировал» несколько лет назад на запад Италии, где у него была вилла, купленная на мои деньги, – ну, если и не вся, то, по крайней мере, та ее часть, которая зеркальными окнами смотрела на берег Тирренского моря.

Выходило, что кроме меня и покойника в квартире никого не было. И я приступил к осмотру.

Мною последовательно были освидетельствованы кабинет, столовая, гостиная, бильярдная, кухня, туалетная комната, три совершенно одинаковые спальни с простыми железными кроватями на манер тех, что стоят в казармах, и, наконец, чулан размером с ангар, в котором, помимо четырех велосипедов, помещался мотоцикл Харлей Дэвидсон.

Рядом с мотоциклом стояли два черных чемодана.

Отныне вид закрытых чемоданов, стоящих в боевой готовности, всегда будет волновать мое воображение и навевать приятные мысли о путешествиях и увлекательных приключениях.

Гаденыш еще с далеких советских времен не был чужим в мире криминала и в связке заказчик – исполнитель, насколько я понял, был заурядной шестеркой.

Ходили слухи, что ему поручались незначительные дела, вроде передачи некоторых сумм от одного неофициального лица другому неофициальному лицу. Осуществлялось это открыто и без опаски. Видимо, такая схема устраивала всех. Включая милицию.

Один мой приятель рассказывал, что однажды видел Гаденыша, который с безучастным видом прохаживался по Гоголевскому бульвару аккурат напротив памятника великому писателю.

Мой приятель отличался похвальной любознательностью. Он присел на скамейку, развернул газету и сквозь дыру, проверченную пальцем, принялся незаметно наблюдать за Гаденышем.

Через пять минут к Гаденышу приблизился стриженный под «полубокс» неизвестный, с которым Гаденыш обменялся парой реплик.

После этого Гаденыш извлек из внутреннего кармана пальто некий сверток и вручил его собеседнику.

Мой приятель был совершенно уверен, что на его глазах произошла передача денег.

Я присел на корточки возле чемоданов и осмотрел их со всех сторон. Чемоданы были старые, с потертыми фибровыми боками. В таких чемоданах пожилые небогатые люди хранят ненужные, вышедшие из употребления вещи.

Я положил один из чемоданов набок. Отщелкнул замок. Откинул крышку и… рухнул на колени.

Да и было от чего: чемодан был доверху набит деньгами, уложенными в пачки.

Сказать, что у меня глаза вылезли из орбит, а сердце едва не выскочило из груди, – значит, не сказать ничего.

Дрожа от волнения, я взял в руки одну из пачек. Выглядела она, как свежая колода игральных карт. Только вместо тузов, валетов и королей в ней были стодолларовые купюры.

Я поднес деньги к носу. Ошибки быть не могло. Деньги пахли так, как могут пахнуть только деньги: от них исходил ни с чем не сравнимый запах вседозволенности и безграничной свободы, отчеканенной в самой «демократической» стране мира.

И еще я уловил тончайший запах дорогих духов: словно деньги, прежде чем попасть в чемодан, хранились в гардеробе молодой и очень красивой женщины.

Содержимое второго чемодана было точной копией первого.

Загнать машину во двор, прямо к подъезду, и перенести чемоданы в багажник, было делом минуты. Меня никто не видел. Кроме кошки, которая прошмыгнула у меня под ногами и скрылась за мусорными баками.

Перед тем как покинуть квартиру, эту пещеру Лехтвейса, я носовым платком тщательно протер все места, где мог оставить отпечатки пальцев.

Том Большой Советской энциклопедии я взял с собой. Что-то подсказывало мне, что к этой книге нельзя было относиться просто как к книге, мне казалось, что ей еще предстоит сыграть в моей судьбе немаловажную роль.

На пересчет денег, который я произвел у себя дома, ушло несколько часов. Это были лучшие часы в моей жизни.

Всего в обоих чемоданах оказалось двадцать миллионов долларов.

Совершенно ошалевший от счастья, я сидел на полу перед горой банкнот.

Мне было так легко и покойно на душе, что я даже позволил себе роскошь слегка пособолезновать покойному.

Дело не в том, что меня терзали угрызения совести. Мне было не до этого. И мне не было жаль покойного. И тем более я не собирался возбуждать в себе искусственной скорби по поводу того, что все вышло так, как вышло.

Мои ощущения были похожи на те, какие, должно быть, испытывает победитель детской игры в «Царя горы». Этого перманентного избранника богов, ценой синяков и ссадин завоевавшего право в гордом одиночестве стоять на вершине, на краткий миг может посетить чувство снисходительного сострадания к поверженному сопернику.

Пособолезновав минуты две, я заодно простил покойному все нанесенные мне обиды. Поверьте, сделать это было не так уж и трудно: двадцать миллионов размягчат любое, даже самое черствое сердце.

Но в то же время я понимал, что, как ни припудривай этот страшное событие размышлениями о фатуме, бренности и прочей чепухе, грех убийства – даже непредумышленного – останется грехом убийства.

(Сознаюсь, это прегрешение в моей беспутной жизни не единственное. За много лет до этого я совершил еще одно преступление. Куда более страшное. На заре туманной юности я убил в себе идеалиста).

Но мои мысли о грехе были легкими, как пар над горшком.

Когда я окидывал взглядом невообразимую груду денег, – этот Монблан из стодолларовых бумажек, – мое сердце замирало от счастья.

Мне было совершенно наплевать, какими судьбами доллары попали в квартиру Гаденыша.

Возможно, думал я, мой бывший партнер опять стал шестеркой. Только теперь он передавал деньги не свертками, а чемоданами. Вряд ли это были деньги чисто криминальные.

Вспоминая нашумевший когда-то скандал с коробкой из-под ксерокса, я не мог избавиться от мысли, что стал тайным и нечаянным фигурантом неких коммерческих забав сильных мира сего.

Происхождение и принадлежность денег могли иметь смешанную природу, как, впрочем, и все, что с незапамятных времен происходит на бескрайних просторах моей любимой отчизны. Дальнейшие события могли показать, насколько я был близок к истине.

Кстати, мыслей о возврате денег некоему законному владельцу у меня не возникало. А о том, чтобы о находке заявить в милицию, не могло быть и речи.

Нежданно свалившееся на мою голову богатство я был склонен рассматривать как испытание, как вариацию на бессмертную тему об «Огне, воде и медных трубах». Не было никаких сомнений, что это ниспосылалось мне свыше. Моя жизнь могла превратиться либо в трагедию, либо в сплошное ликование. И то и другое меня устраивало.

Глава 2

Чтобы стать богатым, моему другу Карлу Вильгельмовичу Шмидту не понадобилось никого убивать. Карл разбогател иначе. Причем самым тривиальным образом: он получил наследство.

Все произошло, как в сказке с благополучным концом: скоропостижно скончалась его бездетная немецкая тетушка.

Тетушка владела… Впрочем, черт его знает, чем она там владела.

Может, полями маркиза Карабаса. А может, акциями концерна Сименс.

Но чем-то старушка владела, это точно. Потому что, когда стихийный атеист Карл узнал, сколько ему причитается по завещанию, он тут же, ни секунды не медля, безоговорочно и бесповоротно поверил в существование Бога.

И, пережив непродолжительный экстатический припадок, выразившийся в хождении на голове и криках «Исайя, ликуй!», он на всех парах помчался в ближайшую церковь покупать самую толстую и самую дорогую свечку, коя и была поставлена им за упокой души столь своевременно опочившей родственницы.

Вступив в права наследования, Карл повел себя чрезвычайно решительно.

Во-первых, он моментально развелся с женой, которую последние пять лет в глаза называл не иначе как рептилией.

Во-вторых, завязал с нудной и скудно оплачиваемой работой в музыкальном издательстве.

В-третьих, отдался любимому делу, о котором, когда был беден, не смел и мечтать: он стал композитором. Образно говоря, Карл засел за клавир. Припал к божественному чуду музыки, посвятив всего себя классическому симфонизму. То есть, занялся тем, чем заниматься ему строго противопоказано.

Не понимая, что смешон, Карл с величественным видом обожает подолгу распространяться о том, что завершает работу над крупномасштабным музыкальным произведением. Которое, уверяет он, в недалеком будущем потрясет мир истинных меломанов и затмит все, что было создано в области классической музыки со времен Гайдна, Моцарта и Бетховена.

Как только где-нибудь «в обществе» Карл видит пианино, он тут же устремляется к нему и, притоптывая ногой и перемигиваясь с девицами, принимается наигрывать что-нибудь душещипательное, вроде «Черной шали» или «Отцвели уж давно…»

Я полагаю, что настоящий композитор так поступать не должен.

От серьезного сочинителя ждут иного. Было бы куда более уместно, если бы на дружеской вечеринке с сосисками и пивом он прочувственно исполнил что-нибудь из Шенберга, Бриттена, Шнитке или, на худой конец, из Хиндемита.

Но Карл не был бы самим собой, если бы вел себя иначе.

Убежден, что, назвавшись композитором, он взвалил на себя груз, предназначавшийся совсем другому человеку.

Заказывая отель, он всегда строго оговаривает одно непременное условие: в номере должно быть фортепьяно. Если же его нет, Карл не слишком кипятится и довольствуется телевизором.

В-четвертых, Карл стал коллекционировать любовниц. Этому занятию он предается страстно и не жалея сил. Что свидетельствует о том, что здравый смысл им утрачен не до конца.

Если быть предельно откровенным, то именно этот, четвертый, пункт нас особенно сдружил.

Необходимо добавить, что нам, несмотря на различия во взглядах, нравился один и тот же тип женщин. Что никогда, хвала Создателю, не приводило нас к соперничеству или размолвкам.

Стоит заметить, что когда я говорю о женском типе, то имею в виду не духовный мир жертв наших сексуальных домогательств, а только их экстерьер.

Женщины разнообразили нашу жизнь, внося в нее живительный и, как принято сейчас говорить, креативный сумбур, без которого, увы, не обходится ни одна история любви, даже если это любовь сугубо платоническая.

Знакомы мы были с давних пор, но виделись не так уж и часто. Пока, повторяю, мы не разбогатели.

Богатство толкнуло нас в объятия друг друга. Богатство и неодолимая тяга к сибаритству способствовали тому, что двух немолодых шалопаев притянуло друг к другу, как обычно одна нелепица притягивает другую.

В-пятых, Карл увлекся путешествиями. Это сблизило нас еще больше.

Путешествия давали нам то, в чем мы неосознанно нуждались: путешествия давали нам призрачную видимость очередности, закономерной ротации впечатлений, создавая ощущение некоего жизненного порядка.

А это само собой экстраполировалось на время, рождая иллюзию последовательного, постепенного и органичного перетекания одного временно́го промежутка в следующий: сегодняшнего дня – в завтрашний, одного месяца, например, мая, – в июнь, високосного года – в не високосный и так далее.

Перемещаясь в пространстве, меняя города и страны, мы как бы терлись шершавыми боками о Время, насильственно вовлекая его в процесс движения.

Мы были убеждены, что время, этот необъятный и необъяснимый феномен, придуманный человеком и им же искусственно изолированный от пространства и скорости, поражен тяжким недугом.

Мы ползали по Хроносу, как по больному тифом ползает вошь, с той лишь разницей, что вошь знает, куда и зачем ползет, мы же этого знания были лишены изначально.

Неутомимое насекомое, деловито исследуя больную плоть, получает руководящие указания непосредственно от дьявола.

Мы же с Карлом ниоткуда никаких указаний не получали: мы руководствовались лишь интуицией, основополагающая особенность которой – бесстыдно надувать того, кто ей безоглядно вверяется.

О времени мы знали не так уж и много, в частности, мы не имели ни малейшего представления, когда оно началось, и уж тем более не знали, когда оно закончится. Впрочем, мы были уверены, что этого не знает никто. Уже одно это возбуждало наш интерес.

Когда мы находились под воздействием винных паров, то часто, нимало не смущаясь, обращались непосредственно к Богу.

Каюсь, говорили мы с Ним не слишком почтительно. Что было, то было.

Сейчас мне стыдно за себя и за Карла: все же Господь не сосед по лестничной клетке и не торговка семечками.

С Тем, Кто тебя создал, таким беспардонным образом вести себя не следует. Я бы не советовал так поступать даже тем, кто сомневается в существовании Святой Троицы и кто считает библию чем-то вроде сборника юмористических рассказов о проделках святых.

Забыв о религиозном чинопочитании, мы шутливо заклинали Господа повлиять на больное Время, дабы оно не прохлаждалось, стоя на месте, а двигалось к некоей, увы, пока недосягаемой, точке в будущем.

По собственному опыту мы знали, что эта заколдованная, загадочная точка отдаляется на шаг от настоящего, как только настоящее, частично становясь прошлым, с ослиным упрямством делает точно такой же шаг вперед, в будущее.

И только Господь, по нашему разумению, был способен радикально изменить это ложное положение вещей, от которого страдает человечество со времен Адама и Евы и которое у нормального человека не вызывает ничего кроме протеста и недоумения.

Ах, если бы эта точка была достигнута! Тогда бы цепь замкнулась, расширение вселенной приостановилось, стремительно начался бы обратный процесс, и наступил бы конец света, явление, по своему всемирно-историческому значению сопоставимое с его началом.

Сбылась бы вековая мечта мизантропов всех времен и народов: вселенная съежилась бы, всосалась в самое себя и превратилась в объект размером с куриное яйцо.

Мы часто, солидно кивая головами и одаривая друг друга понимающими улыбками, говорили, что если и есть в чем-то смысл, то, скорее всего, в движении.

И поэтому на протяжении нескольких последних лет мы только тем и занимались, что все время куда-то бежали, не в силах удерживаться на одном и том же месте сколько-нибудь продолжительное время.

Один из нас, как я теперь понимаю, бежал от настоящего, надеясь укрыться в прошлом.

Другой, густо смазав пятки елеем, стремглав летел в будущее.

Движение было нашим спасением: оно освобождало нас от необходимости мыслить, делать нечто общественно полезное и брать на себя ответственность за принимаемые решения.

Мы отдавались движению, словно оно было сутью и смыслом жизни. Мы думали, что, двигаясь, сумеем преодолеть барьеры, которые сами же когда-то перед собой и воздвигли.

Мы почти не интересовались тем, что происходило в мире.

Для нас не существовало ни правительств, ни Думы, ни смен руководителей страны, ни войн, которые велись этими руководителями.

Мы не читали газет. А если и брали в руки некое печатное издание, то, как правило, это были либо туристические проспекты, либо журналы мод.

Туристические проспекты сулили нам райский отдых на пляжах Адриатики, знакомство с особенностями французской кухни и незабываемые впечатления от сафари в Серенгети.

По журналам мод мы следили за изменениями, которые касались отношения человека к канону красоты. К нашему ужасу в моду входили низколобые мужчины с покатыми плечами и кривоногие женщины весом с таксу.

Было еще одно обстоятельство или, вернее, благоприобретенное свойство наших преображенных натур, которое нас сближало. Нам претило… как бы это помягче сказать… безрассудно сорить деньгами.

Я бы назвал это экономностью или бережливостью, истоки которой в нашей нищей юности, в том благословенном и грустном времени, когда приходилось экономить буквально на всем, даже на дурных привычках.

Теперь эта бережливость у Карла приняла форму разумной расчетливости, а у меня – прижимистости, временами переходящей в откровенную скаредность.

Пред моим внутренним взором часто вставал образ обнищавшего старика, бывшего профессора кафедры структурной и прикладной лингвистики.

Когда я по утрам в своей московской квартире распахивал окно и выглядывал во двор, то чуть ли не каждый раз видел этого бедолагу, голыми руками выкапывающего из мусорного бака осклизлые кости и объедки.

Я страшился нищеты.

Какие мысли на сей счет имел мой друг, мне неизвестно. Но, думаю, что и ему в голову приходило нечто подобное. Подозреваю, что именно поэтому Карл записывал мои и свои расходы в специальные блокноты.

Правда, блокноты эти он систематически терял и чуть ли не каждую неделю заводил новый.

Мы были далеки от забот нуворишей, тратящих целые состояния на золотые побрякушки, стотысячные шубы, мобильные телефоны с брильянтами и проводящих за границей время не в музеях, галереях и великих театрах, а в бесконечных походах по модным магазинам, осуществляя таким образом обязательный «шопинг», без которого они не представляют себе жизни «настоящего» миллионера.

Повторяю, мы были бережливы. Мы самым внимательным образом следили за своими счетами в банках.

Впрочем, все это не мешало нам жить со всеми удобствами, много путешествовать, со вкусом выбирать дорогие яства в ресторанах, снимать номера в хороших отелях и не отказывать себе в удовольствиях, к которым мы привыкли с быстротой, поразившей нас самих.

Ах, если бы не скука!..