Текст книги "Восходящие потоки"

Карл потер руки.

«На самом деле, все очень просто. Странно, что никто до этого раньше не додумался. Вот слушай. Центром Вселенной является гигантская Земля, а вокруг нее вертится вся эта мелюзга: звезды, а также Солнце и все планеты, включая Марс, Сатурн, Венеру, Плутон, Нептун, Уран, Юпитер и этот… как его… Меркурий. В соответствии с моей геоцентрической системой, Земля – это неподвижный центр Вселенной. Ты только вдумайся! Неподвижный центр Вселенной! Как это жизнеутверждающе звучит! Мне, отвыкшему от покоя и все время находящемуся в движении, эта мысль страшно понравилась! Представляешь, надменная Земля стоит как вкопанная, а вокруг все носится с сумасшедшей скоростью, летает, изрыгая пламя или обдавая космическим холодом, а она стоит себе спокойно, угрожающе, как… как окостеневший член матерого моржа, который на глазах у молодого соперника дерет его бывшую подругу. Каково сравнение! Прямо какой-то сюр, потянуло Сальвадором Дали, ты чувствуешь? Можешь записать! Дарю! А теперь я открою тебе свою самую сокровенную тайну. Слушай внимательно и запоминай. Истинным центром Вселенной, если уж быть совсем точным, является не Земля, а я, Карл Вильгельмович Шмидт, год рождения 1969, рост один метр восемьдесят пять сантиметров, вес брутто значителен и постоянно колеблется, потому что зависит от одежды, времени года, аппетита и содержания калорий в потребляемой пище… – Карл перешел на едва слышимое бормотание. Потом посмотрел мне в глаза и закричал: – Но если Земля – неподвижный центр Вселенной, то я… – он прижал руку к груди, – то я – это подвижный центр Вселенной! И я могу это доказать! Вот смотри, я могу перемещаться в любом, произвольно выбранном мною направлении, и никакая сволочь не в силах мне помешать!»

Карл, высоко поднимая ноги, с победоносным видом продефилировал по комнате.

«Видишь? Я перемещаюсь! А могу и застыть столбом!»

Карл замер.

«Стоять или двигаться – это мое, сугубо интимное, дело. И делаю это я, вольный сын эфира, тогда, когда мне вздумается! И последнее. Как ты знаешь, я композитор. Наверно, тебе также известно, что композитор – этот тот, кто пишет музыку. А музыка – это голос Бога. Нам, избранникам Господа, ниспослан дар улавливать и усваивать божественную музыку, а затем транслировать ее вам – безмозглым дуракам и неотесанным болванам. Иногда голос Бога звучит, как гром, иногда как рев водопада, иногда, как шум лесов и пение птиц, иногда, как эолова арфа. А иногда – как сладкозвучная человеческая речь. Так вот, сегодня Господь говорил со мной, Он нашептал мне, что помимо нашей галактики существует бесконечное множество других миров, подчиняющихся другим законам, нежели те, которым подчиняется наша. Это множество образует Мегагалактику, подчеркиваю, не Метагалактику, а именно Мегагалактику, то есть безбрежную Мультивселенную. Она имеет несколько пространственных и временных уровней. Из этого следует, что она многомерна. Она вокруг нас, она рядом с нами. Понял? Но выйти на уровни Мультивселенной мы сможем лишь после смерти. Или в моменты духовного просветления: например, когда мы спим или во время попоек, когда наши мозговые извилины на короткое время выпрямляются, позволяя нам достигать заповедных зон космического разума…»

Сказав это, Карл обхватил голову руками и удалился.

Глава 6

…Жара… Солнце неподвижно висит над Сан-Канцианом и Клопайнерзее. Кажется, что оно пеньковыми канатами принайтовлено к земле.

Карл любовно расправляет закладку, вкладывает ее между страницами, захлопывает книгу и задерживает на мне взгляд.

Некоторое время его синие с поволокой глаза излучают безмятежный свет. Он поднимает руку и принимается нежно теребить волосы на макушке. Карл производит впечатление человека, безмерно довольного собой. И тут его взгляд опять натыкается на импровизированную закладку.

И в ту же секунду с Карлом происходит стремительная метаморфоза: лицо бледнеет, нижняя челюсть отвисает и глаза наполняются ужасом.

– Силы небесные, как же я сразу-то не сообразил?! Она же знает мой адрес!.. – задыхаясь, восклицает он.

– Кто она?

– Да Адель! Будь она проклята! Но – откуда?..

– Откуда-откуда… От верблюда. Наверно, сам сболтнул…

Карл задумывается.

– Возможно… Черт бы побрал эту идиотку! – выкрикивает он с яростью. – Возьмет и нагрянет сюда со своими знаменитыми ярко-красными чемоданами и шляпными коробками. И с булавами. Ты знаешь, она с ними не расстается. У нее черт знает сколько этого добра. Это у нее еще с цирковых времен, когда она жонглировала не то саблями, не то топорами… Ну, сам понимаешь, с топорами и саблями особенно не попутешествуешь, да и в отель вряд ли пустят, вот она и приспособилась к булавам. Она выдает их за бейсбольные биты для лилипутов… Помню, однажды ночью, в спальне, ей взбрело в голову немного позабавиться с булавами: она сказала, от нечего делать. Этой гадюке, видите ли, прискучило валяться в постели и заниматься со мной любовью, вот она и решила отвлечься и немного поупражняться в жонглировании. Добро бы она жонглировала просто булавами, так нет – ей вздумалось еще и поджечь их. Мерзавка! Она тогда едва весь дом не спалила. Лежу на кровати, не шевелюсь, смотрю, как надо мной летает стая огненных булав. Я чуть с катушек не съехал… Знаешь, как это страшно, когда мимо тебя проносится, подпаливая волосы на голове, чертова оглобля с фитилем! Господи, придет же такое в голову – жонглировать зажженными факелами! А если она опять вернется к топорам и саблям?! Она же при деньгах, эта мерзавка! Подкупит прислугу, и ее в какой угодно отель пустят…

Карл на время замолкает. Потом спрашивает меня:

– У тебя была когда-нибудь бешеная баба, жонглирующая по ночам всякой мерзостью? Она же извращенка, эта циркачка! У нее целый арсенал дурных привычек. Ты не поверишь, но она заставляла меня нюхать у нее под мышками. И я как собака должен был обнюхивать ее и со значительным видом делиться с ней по этому поводу своим глубокомысленными соображениями. Она говорила, что обнюхивание еще в Древнем Риме считалось обязательной частью любовных игр и что, по ее мнению, это возбуждающе действует на всякого настоящего мужчину. По ее мнению, настоящий мужчина – это тот, кто дня не может прожить, чтобы не обнюхать партнершу в самых немыслимых и труднодоступных местах. И еще, мужчина должен быть грубым и волосатым. И должен пахнуть черт знает чем. Она была убеждена, что от полноценного мужчины должно пахнуть самцом. То есть он должен вонять, как скунс. Прямо какой-то ницшеанский подход к гигиене!

– А не ты ли уверял меня, что она восхитительна в постели?

– Я?! – Карла передергивает, как от озноба. – Я не мог этого говорить! Может, она и восхитительна, но все это не для меня. Она требовала, чтобы я во время этого самого дела вел с ней беседы.

– О чем?

– Да о чем угодно! Конечно, было бы лучше, поучала она меня, если бы я нашептывал ей о своей любви. Но в то же время, я мог болтать о чем угодно, только бы это звучало убедительно. Я мог говорить о спаривании носорогов в Южной Родезии. Или о миланской опере. Или об автомобильных покрышках. Или о Хайдеггере и Ясперсе. Я мог говорить даже о собачьих глистах. Главное, чтобы я что-то говорил. Чтобы молол языком без передышки. А я привык работать молча. Как шахтер в забое. Я имею обыкновение, когда предаюсь радостям любви, молчать, сосредотачиваясь не на болтовне, а на предмете перманентного обожания, уносясь в мыслях черт знает куда… Это ведь так понятно. Но она принуждала меня! Первое время я еще находил слова, говоря ей о своей любви и при этом думая о чем-то постороннем… Это, в общем-то, не сложно. Лежишь, например, и по памяти читаешь что-нибудь из «Мадам Бовари»… Но потом я выдохся: стал заговариваться и повторяться. Тогда я решил перейти на счет. Досчитал однажды чуть ли не до миллиона… Адель была крайне возмущена. «У вас, Карл Вильгельмович, – сказала она и покрутила пальцем у виска, – фантазия дятла». Это у меня-то, композитора, человека насквозь творческого?! Она велела мне проштудировать Омара Хайяма и этого… как его… Овидия. Надо отдать должное старине Хайяму, этот сатир знал толк во всем, что касается ебли. А вот Овидий… Он утверждал, что перед этим самым делом нельзя есть и нежиться в тепле. Это, мол, расслабляет и понижает мужскую силу. Я у нее спрашиваю, и что мне теперь делать? Сутками голодать и обкладывать яйца ледяными компрессами? Вот же подлая баба! И еще эта болтовня… Она и сама лопотала без умолку, декламируя наизусть целые страницы из Джойса. Откуда эта деревенщина знает Джойса, ума не приложу! Словом, своими сексуальными причудами она чуть не свела меня в могилу. Я сам люблю на досуге пошалить в постели. Но не до такой же степени!

Появление здесь непредсказуемой Аделаиды, с ее манерами светской львицы, подсмотренными в американских фильмах, и замашками всех ставить на место никак не входило в его планы.

Ее любимая причуда – это в голом виде сплясать на столе.

– Поскольку у нее нет никаких комплексов, – продолжал Карл, – она может проделать это где угодно. Однажды она это доказала, отчебучив немыслимый танец на мраморном столе на приеме в честь назначения Анри Луаретта на должность директора Музея д´Орсе. Французы народ демократичный, но даже на них пляска в голом виде на столе, изготовленном в середине девятнадцатого столетия лотарингским мастером Морисом Эрне, оказала шокирующее воздействие. Поскольку Адель пришла на прием со мной, то мсье Луаретт, бывший до этого моим добрым приятелем, отказал мне в доме.

По словам Карла, эта экзальтированная особа когда-то купила у Редмонда восемь дорогущих чемоданов красного цвета, и ее во многих отелях узнают как раз по этим чемоданам.

– Нет, я этого не переживу! – кричит он истерично. – Если она здесь появится, я или перережу ей горло, или брошусь в озеро. Слушай! – в его глазах появляется безумный блеск. – Может, свалим отсюда? Прямо сейчас, а? Давай куда-нибудь укатим! Арендуем машину и будем все время колесить на ней вокруг озера! Пока хватит бензина!

Лицо его выражает муку. Он вдруг принимается цитировать несуществующего автора.

– «И жить нам, королям, тяжело, – сокрушался мой тезка Карл I перед тем, как палач секирой оттяпал ему голову, и добавлял: – а уж помирать…»

Карл вздыхает.

– Мне никогда не везло с женщинами…

Тут уж я не смог удержаться. От моего смеха ходуном заходили доски мостков.

– Да, мне никогда не везло с женщинами, – сурово повторил он.

В последнее время Карл приобрел привычку жевать губами. Вот и сейчас он жевал губами, гнусно причмокивая и облизываясь. На мой взгляд, такое демонстративное жевание – явное свидетельство пресыщенности.

– Помню, – Карл зажмурился, – помню одну… Вообще-то я не люблю трепаться о своих бабах, но если это забавно и поучительно, то… Короче, один мой приятель пришел как-то ко мне с бабой, это еще до моего развода было… Чтобы не мешали, я жену и дочь спровадил на дачу… так вот, привел, значит, один мой приятель, знаменитый телевизионный балбес по фамилии… э-э-э, по фамилии… впрочем, это не важно, привел, стало быть, балбес симпатичную бабешку лет тридцати… с хвостиком. Ну, мы, естественно, нарезались, но знаменитый балбес нарезался с какой-то чудовищной стремительностью, выпал из кресла и уснул на ковре, свернувшись, как собака… А бабешка… Я был тогда сильно пьян. Можно сказать, до изумления. Да и она… Нет-нет, ты ничего такого не подумай! Правда, она спала в моей спальне…

– А ты спал на ковре в обнимку со своим приятелем?

– Нет-нет, что ты! Я тоже спал в спальне. Но это ни о чем не говорит!

Я хмыкнул.

Карл посмотрел на меня с укоризной.

– Честное слово, я тогда к ней даже не притронулся. Клянусь! Да и о каком контакте могла идти речь, если я был просто мертвый после перепоя. Это произошло позднее, через несколько дней, когда мы встретились у нее дома, в однокомнатной квартирке где-то в районе Речного вокзала… Сначала все шло замечательно, выпили мы с ней… Кажется, говорили о чем-то очень театральном… Или не говорили? Черт его знает, не помню… А потом, как водится, в койку. Ну, баба и баба… Правда, тело у нее было божественное, нежное, в меру мягкое… – Карл заурчал.

Я поморщился.

– Ты словно расхваливаешь хорошо прожаренный бифштекс.

Карл отмахнулся.

– М-да, тело… роскошное тело… – он причмокнул и на минуту закрыл глаза. – Лежу я в постели. И, ты представляешь, она после душа, облачившись в махровый халат, вернулась в комнату, села за стол, налила себе водки, выпила, соорудила огромный бутерброд, закусила, опять налила, опять выпила и включила телевизор. Я вытаращил глаза. Ничего себе любовница! А она, как ни в чем не бывало, принялась смотреть футбольный матч! И как я ее ни приманивал, эта лярва досмотрела матч до конца…

– А кто играл, помнишь?

– Конечно, помню. «Спартак» и «Динамо».

– И кто выиграл?

– Боевая ничья.

– А как ты ее приманивал?

– Я приподнимал одеяло, демонстрируя обнаженную натуру, извивался всем телом, подвывал, призывно постанывал, издавал губами завлекательные звуки, закатывал глаза, цокал языком, словом, изображал любовное томление. Я даже мяукал. Одним словом, соблазнял, как мог. И все впустую! Кстати, я обнаружил, что постель была вся в хлебных крошках. Значит, эта сука, приглашая мужика, поленилась освежить постельное белье, и эти крошки… тьфу! Крошки – это такая мерзость! Видимо, она любила жрать лежа… Терпеть не могу грязнуль и нерях.

После короткого раздумья он провозглашает:

– Тот, кто неряшлив в быту, тот неряшлив в морали. Кстати, – Карл ухмыльнулся, – этот телевизионный балбес… он, как рухнул на ковер, так и проспал до утра. Я никак не мог его разбудить. Короче, он спал на ковре, а я утром, приняв ванну и глотнув пива, расположился в кресле с намерением посмотреть по телику последние известия. И случайно попал на передачу о международном положении. А там – вот же зигзаги нашего чумного технологичного века! – Карл помотал головой и хлопнул себя по колену, – а там запись выступления телевизионного балбеса, который распространялся о проблеме Косово. Представляешь, одним глазом я вижу его на экране, он там в сером отутюженном костюме при бордовом галстуке с невероятно важным видом барабанит о сербах и косоварах, а другим наблюдаю за тем, как он, уткнувшись мордой в ковер, левой ноздрей всасывает в себя пыль и блаженно улыбается во сне…

Он замолкает, как бы прислушиваясь к себе. Потом принимает внезапное решение. Глаза его приобретают стальной оттенок.

– Мне необходимо остудиться! – говорит он.

Карл как ужаленный вскакивает с шезлонга, разбегается, на ходу получает занозу в правую пятку, вскрикивает, прихрамывая и чертыхаясь, добегает до края мостков и обрушивается в воду, поднимая фонтан чуть ли не до небес.

Кажется, в воду упал бомбардировщик. Темно-синие воды Клопайнерзее смыкаются над Карлом. Некоторое время поверхность озера остается спокойной, и, когда я уже начинаю испытывать легкое беспокойство, метрах в двадцати появляется фыркающая голова с выпученными глазами.

Карл резко разворачивается, плывет назад и с поразительной скоростью достигает мостков.

– Ну, что ты расселся, дубина! Помоги же мне! – кричит он, прыгая на одной ноге.

Я не без труда вытаскиваю из его пятки занозу размером с каминную спичку.

Карл отбирает ее у меня и долго рассматривает со всех сторон.

– Европа, мать ее! Не могут отполировать доски! Вот видишь? – говорит он и подносит щепку мне под нос. – Начало положено, заноза – это знамение! Это сигнал, что пора сматывать удочки.

Карл торопливо одевается.

– Только никуда не уходи! – предупреждает он и грозит мне пальцем. – Смотри же! Я скоро вернусь…

Размахивая руками и продолжая что-то бормотать, Карл уносится прочь.

Я смотрю на часы. До обеда еще далеко.

…У меня был выбор. Покончить со всем прямо сейчас, бултыхнувшись в мрачные глубины Клопайнерзее. Или вечером пойти с Карлом в ресторан.

Я выбрал последнее.

С самоубийством я решил повременить. Но размышления об этом привели к тому, что мне совершенно расхотелось обедать. Про себя я отметил, что мысли о смерти меня не ужаснули.

Столь же безучастно я мог размышлять о чем угодно. О правиле буравчика, например. Или о выборах президента Мозамбика.

По мере приближения к почтенным летам, я опираюсь на свой, обретенный в последнее время, опыт и уже не с таким, как прежде, ужасом думаю о смерти.

Возможно, эти внутренние перемены на самом деле – Промысел Божий. Чтобы я лишний раз убедился в существовании Господа.

А возможно, утрата страха перед смертью – это строгий и милосердный закон эволюции, которая не только следит за тем, чтобы я ходил прямо, как конногвардеец, но чтобы и в голове у меня был какой-никакой порядок. Чтобы под старость, перед смертью, которая вот-вот станет фактом моей маленькой персональной истории, я меньше страдал и привыкал к мысли о неизбежности смерти, как привыкают ко лжи или шуму за стеной.

Я чувствую, что со мной что-то происходит. Где-то в груди, очень-очень глубоко, зарождается тягостное ощущение, похожее на сосущее чувство голода и в то же время на смертельную тоску.

Это ощущение неторопливо переползает в голову, осваивается там, вызывая в памяти печальный деревенский пейзаж, виденный мною в детстве: кладбище с почерневшими от времени деревянными крестами и серенькую церковь на косогоре.

Неприятное ощущение усиливается, становится болезненным: кажется, что у меня отсасывают кровь из левого предсердия и перекачивают в мозг.

Я вижу, как страшные кресты с тошнотворным треском проваливаются сквозь землю, а церковь, оседая, медленно кренится и опрокидывается с косогора в овраг…

Опять на меня наваливаются воспоминания…

Глава 7

…Как-то одним пасмурным сентябрьским утром в квартире на Якиманке раздался телефонный звонок. Можно сказать, что именно с этого момента началась моя схватка со временем и пространством, то есть начались мои скитания по свету.

«Наконец-то мы вас нашли», – услышал я глухой голос.

И хотя в глубине души я знал, что могу дождаться такого звонка, мне стоило большого труда спросить равнодушным голосом:

«Кто говорит?»

«Оставьте… – незнакомец устало вздохнул. – Вы прекрасно понимаете, с кем говорите. Слушайте меня внимательно. Если вы будете вести себя благоразумно, вас никто не тронет. Мы не банда убийц и насильников. Уяснили?»

«Да», – ответил я. Язык плохо повиновался мне.

«Вам не остается ничего другого, как только вернуть деньги. То есть, расстаться с тем, что вам не принадлежит. Мы понимаем, что для вас это сделать будет нелегко, расставаться с деньгами всегда трудно. Но иного пути у вас нет. По нашим сведениям, замков во Франции вы не приобретали и за вычетом некоторых небольших сумм, которые вы соизволили самовольно потратить за эти два года, деньги находятся в целости и сохранности. Нас не интересует, где именно вы их храните. Главное, чтобы вы извлекли их оттуда и передали нам. Одно условие: известную вам сумму вы передадите нам в том виде, в каком взяли. Думаю, что одного дня вам хватит. Вы слышите меня?»

Я нашел в себе силы опять ответить «да».

Замков я действительно не приобретал. Да и черта-с два их сейчас приобретешь. Все они – до единого! – разобраны нашими соотечественниками, прежде жившими в коммуналках. А теперь не представляющими себе жизни без лакеев, собственного выезда и поля для гольфа.

«Не советую даже помышлять о бегстве. Мы вас нашли. Не скрою, это потребовало и определенных затрат, и определенных усилий… Ну, да Бог с вами, кто старое помянет… Но, учтите, шуток мы не потерпим, если вам каким-то чудом удастся улизнуть, найдем опять. И тогда, сами понимаете, разговор будет другим. Мы будем следить за каждым вашим шагом. Итак, до завтра».

Через пятнадцать минут меня не было дома.

Моя съемная квартира на Якиманке имела три выхода.

Одна дверь – парадная – выходила в подъезд, где на первом этаже за окошком сидела в кресле и дремала старая усатая консьержка.

Другая дверь через балкон вела на пожарную лестницу. Эти выходы – вернее, говоря конспиративным языком, отходы – легко «простреливались». Хотя, по большому счету, кавычки в слове «простреливались», несмотря на мирный характер разговора, были излишни.

Эти люди вряд ли будут церемониться с каким-то бывшим журналистом и разорившимся предпринимателем. Тем более что речь шла о двадцати миллионах. Итак, два вышеперечисленных варианта бегства исключались.

А вот третья дверь вела на свободу. И именно этой дверью я и воспользовался.

Дверь находилась в просторной комнате без окон и была прикрыта старым платяным шкафом, задняя стенка которого отходила в сторону, открывая отверстие, достаточное, чтобы в него мог протиснуться человек моей комплекции, снаряженный по-походному и имеющий во внутреннем кармане пиджака бумажник, раздувшийся от кредитных карт и нескольких паспортов на разные имена.

Должен отметить, что во все паспорта были вклеены мои фотографии. Но выглядел я там, как бы это сказать… очень и очень по-разному. На одной я был золотоволосым красавцем с голубыми глазами. На другой – очкариком с пышными усами. На третьей – солидным господином с черной эспаньолкой. На четвертой – бритым наголо детиной, с белозубой улыбкой во все лицо.

Я почти всегда прислушиваюсь к своему внутреннему голосу. И этот внутренний голос за день до неприятного звонка нашептал мне совет: как можно быстрей покинуть квартиру, ставшую мне укрытием с тех пор, как я переехал в нее из каморки-квартиры на Воздвиженке.

Но я промедлил. Хорошо, что у меня была третья дверь.

За дверью находилась внутренняя лестница, о которой, думаю, знало не так уж много людей. Но самое главное – об этой лестнице, наверняка, не знали мои враги.

Я же знал о ней с очень давних пор. Мой выбор квартиры не был случаен: он пал на нее из-за этой потайной лестницы.

Когда – после совершения убийства – я подыскивал себе убежище, то не сразу вспомнил об этой квартире, из которой некогда, в дни гулевой молодости, ретировался поздней ночью или, точнее, очень ранним утром.

История была стара, как мир, и была бы анекдотична, если бы в ней не фигурировали, кроме очаровательной хозяйки квартиры, еще и ее стокилограммовый муж-генерал, который неожиданно для меня и моей подруги вернулся из командировки.

Короче, я тогда благополучно и, слава Богу, без потерь ретировался из квартиры, оставив с носом рогатого генерала, который что-то, видимо, уже подозревал и решил неожиданно нагрянуть домой, чтобы застукать свою молодую жену «ан флагран дели».

В квартире на Якиманке давно не жили ни генерал, ни его ветреная супруга. И, на мое счастье, квартира сдавалась.

…Сразу после убийства Гаденыша я покинул место преступления и отправился к себе на Воздвиженку. Но пробыл я там недолго. Всего несколько часов, не более. Этого времени мне хватило, чтобы пересчитать деньги и взять из дома все необходимое.

Я не сомневался, что те, кто заинтересован в возврате денег, начнут проверять всех, кто так или иначе был связан с покойным.

Сначала проверят его деловые связи, потом личные, интимные. Будут проверять, с кем покойный вообще имел какие-либо отношения. С кем спал. С кем дружил. Кого ненавидел. Кто ненавидел его.

Проверят всех. Будут проверять дотошно и профессионально. Будут проверять до тех пор, пока не доберутся до меня.

Поэтому мне нужно было исчезнуть. Конечно, тогда им сразу станет ясно, кто взял деньги. И начнутся поиски конкретного человека, то есть меня, Павла Базилевского.

Поэтому первым делом мне необходимо было сменить внешность, имя и дислокацию. И проделать все это надо было оперативно, без промедлений. Я понимал, что должен все время на несколько ходов опережать противника. Надо было сохранять фору, дистанцию, которая делала бы меня неуязвимым и недосягаемым.

Дальнейшие мои действия отличались такой продуманностью, что, казалось, я готовился к ним всю жизнь.

Я понимал, что если сразу – даже при условии смены внешности и фамилии – начну транжирить деньги, то есть тратить их на автомобили, покупку дач или вилл, кутить в дорогих ресторанах и покупать элитных проституток, то это не останется незамеченным и меня обнаружат очень скоро.

Надо было, как говорится, лечь на дно. Или лучше – раствориться в людской массе.

Несколько дней я жил на даче одной своей давнишней приятельницы, милейшей женщины, отличавшейся не только нежной неброской красотой, но и бескорыстием и вселенской добротой.

Такие люди еще изредка встречаются в наши покривившиеся времена. Они как осколки разбитого на мелкие куски прошлого. Этим я вовсе не хочу сказать, что прежние времена были лучше нынешних: я далек от мысли идеализировать то, что было десять или тридцать лет назад. Избави Боже. Но мне почему-то кажется, что хороших людей было все-таки больше. Или просто мне тогда на них везло.

Короче, моя приятельница была абсолютно бескорыстна и по-матерински добра. Это звучит странно, тем более что когда-то она была моей тайной любовницей. Почти женой… Господи, почему она не вышла за меня замуж?.. Всё, больше ни слова! Истории этой здесь не место: она слишком чиста и печальна.

Кроме того, – что очень-очень важно, – моя приятельница обладала одним из самых ценимых мною достоинств – она была не любопытна. За что была мною вознаграждена. Как мне удалось уговорить ее взять деньги? Пусть это останется моим секретом.

Дача этой прекрасной женщины, да продлит Господь ее дни, находилась недалеко от Москвы, в Селятино, и каждое утро я ездил в столицу подыскивать себе надежную квартиру. И, как я сказал выше, такую квартиру мне найти удалось.

* * *

…Я не мог чемоданы вечно возить в машине. Времена такие, что могут без следа исчезнуть и чемоданы, и машина…

Надо было как-то «пристроить» деньги. И не просто пристроить, а разместить их так, чтобы мне было легко до них добраться и, в то же время, деньги должны были находиться в надежном месте.

Увы, я не мог с чемоданами заявиться в банк и попросить открыть счет на физическое лицо. Мне пришлось бы заполнять декларацию. И что бы я сказал относительно происхождения этих двадцати миллионов? Нашел в огороде? Подарил знакомый грузин? Получил двадцать Нобелевских премий?

Можно было арендовать в банковском хранилище сейф. Но каких же размеров должен быть сейф, чтобы в него можно было всадить два огромных чемодана?

И, тем не менее, вопрос этот мне удалось уладить.

Я не буду останавливаться на описании всего этого подробно, ибо пишу не руководство для начинающих похитителей чемоданов, а историю своей жизни. Скажу лишь, что «пристроить» деньги помог мне Карл. За что я ему очень и очень благодарен. Мое чувство благодарности столь глубоко, что я прощаю Карлу многое из того, что не простил бы никому, даже самому себе.

Карл при всем его разгильдяйстве и неопытности временами проявлял чудеса рассудительности, превращаясь в холодного, расчетливого дельца. После получения наследства он, как я уже говорил, принялся развлекаться сочинением сонат, фуг, прелюдов и концертов для фортепьяно с оркестром. Но не только.

Карл приобрел под Питером сеть продуктовых магазинов, а в Тотьме – десяток лесопилок. То есть вложил деньги в перспективное, прибыльное и верное дело.

Через некоторое время он задумал расширить свой бизнес и поиграть в кошки-мышки с налоговыми и иными отечественными фискальными органами. Он принял решение разместить некие суммы в странах третьего мира, где существовало немало льгот для мошенников разных мастей. И тут-то и он и пристроил «мои» денежки. Причем сумел обстряпать это дело так, что мои миллионы никак не «засветились».

Конечно, это была махинация, ибо при подобных крупных операциях необходимо указывать происхождение столь внушительных финансовых вливаний. Но у Карла был многоопытный коммерческий директор, которому Карл почти полностью доверял.

Этот изощренный махинатор, проработавший всю свою долгую жизнь в загадочном мире активов, пассивов, кредитов, дебиторских задолженностей, ценных бумаг и прочих заумных бухгалтерских и финансовых штучек, ни разу – ни при Советской власти, ни при диком капитализме – в тюрьме не сидел. Что говорит о многом.

Он-то и осуществил искусную финансовую операцию, в результате которой я получил законный доступ к «своим» деньгам.

В сущности, я стал рантье. Я тратил только то, что набегало на основной капитал. Этого мне хватало на безбедную жизнь. Без учета инфляции у меня были все те же двадцать миллионов.

Вскоре после убийства и кражи мне пришлось, как я уже говорил, перебираться на новую квартиру.

Повторяю, для того чтобы жить без страха быть узнанным, мне необходимо было изменить внешность.

Мне не пришлось обращаться к пластическим хирургам. Для того чтобы я изменился до неузнаваемости, мне было достаточно перекрасить волосы, сбрить усы, которые я носил с юношеских лет, а очки заменить контактными линзами.

После всех этих манипуляций я долго стоял перед зеркалом. На меня смотрел золотовласый мужчина с голубыми глазами. Я стал похож на какого-то французского актера. Актер всегда играл либо полицейских, либо симпатичных преступников.

Сам себе я очень понравился. Но в то же время я понимал, что был слишком красив. То есть, слишком заметен. Я бросался в глаза. А это было опасно. Правда, после того как меня не узнал человек, который был знаком со мной чуть ли не с детства, я успокоился.

И решил остановиться на этом варианте внешнего преображения. Тем более что от девиц не было отбоя. Блондин так блондин, подумал я, красавец так красавец. Повторяю, я изменился до неузнаваемости.

Оставалось добыть паспорт на другое имя. Оказалось, что сделать это не так уж и трудно. Были бы деньги. А деньги, как известно, у меня были. Но, увы, это не помогло. Меня вычислили. Возможно, меня нашли случайно. Если упорно ищешь, то случайность может неожиданно переродиться в закономерность.

Итак, меня нашли, и мне пришлось пуститься в бега уже по-настоящему…

Мне опять пришлось изменить внешность. И опять приобрести новый паспорт на новое имя.

Всегда в России существовали люди, у которых за деньги можно разжиться чем угодно. От танка до паспорта. Чем больше денег, тем огнестрельней танк и надежней паспорт.

Без особого труда я «вышел» на Зоммербаха, знаменитого подпольного паспортиста. На этот раз я был более предусмотрителен и заказал маэстро Зоммербаху сразу несколько паспортов на разные имена.

Красивый блондин умер. Его место занял бритоголовый бравый мужчина средних лет. Я снова был похож на киноактера. Теперь – на американского.

Меня не оставляло странное чувство. Оно было сродни вдохновенному чувству охотника, преследующего опасного и коварного зверя.

И хотя гнались за мной и охотились на меня, но мне казалось, что охотником был все же я. Я уходил с богатой добычей, я не собирался с ней расставаться, и теперь мне предстояло эту добычу отстоять. И я не променял бы это острое чувство ни на какое другое.