Текст книги "Дитя заката"

– Конечно, – она мечтательно закрыла глаза, – сегодня мы как настоящие мать и дочь вместе проведем такой ответственный вечер. Я не могу дождаться.

В ее словах была правда, еще с самого утра я начала готовиться к предстоящему обеду у мистера Алькота. Я выбрала стиль прически и макияжа, потом уложила волосы и нанесла вечерний грим, по мнению матери, прекрасный. Джимми все время вертелся позади меня и улыбался.

Мать дала мне предварительно такое количество ценных указаний, как уложить волосы, какие выбрать тени, каков должен быть цвет помады, что можно было подумать, предстоит самый ответственный вечер в ее жизни. Джимми тоже старался с советами, и я поняла, что он великолепно изучил немудреные представления мамы Лонгчэмп о женской красоте.

Я надела красивое модное платье и теперь, по словам Джимми, в отеле было две принцессы, я и мать. Но увидев наше внешнее сходство, я сама испугалась, не стану ли я когда-нибудь такой же эгоцентричной, как она. А может быть, мы, правда, станем ближе друг другу.

Потом я позвала Кристи. Мы сели перед зеркалом, и я преподнесла ей кое-какие секреты женского мастерства. Я мечтала, что смогу ей собственноручно помочь при ее первом выходе в свет. Я могла бы стать для нее такой матерью, какой у меня никогда не было.

– Ты только представь, – когда все уже было закончено в комнату вошла мать, – как ты прекрасна сейчас.

Я внимательно посмотрела на себя в зеркало и почувствовала себя повзрослевшей, но тут же обнаружила в себе и что-то новое и уже не могла оторвать взгляд от своего отражения.

– Спасибо, мама. Еще несколько штрихов, и я пойду посмотрю, как справился Джимми.

– Не беспокойся, лучше немножечко опоздать, а то Бронсон сказал, если я приду во время, министра может хватить удар.

Джимми замер, когда я вошла к нему в комнату.

– Ты великолепна.

– Просто достойна тебя.

На нем был темно-голубой спортивного покроя костюм. Я взяла Джимми за руку, мы подошли к зеркалу и долго не могли оторвать взгляд от своих отражений.

– И это та маленькая неловкая девочка, играющая в песочнице?

– А это тот длинноногий мальчишка, краснеющий от каждого прикосновения? – в тон Джимми ответила я.

– Ха, ты никогда не забудешь этого, ты была так притягательна. – Он рассмеялся.

– Краска заливала твое лицо. Я думала, ты умрешь от стеснения, ты даже не мог улыбаться при мне.

– Ты, кажется, тоже. Кровь так и пульсировала у меня в висках. Я был так счастлив, когда впервые обнял тебя.

– Но сколько нам было тогда, четыре, пять?

– Кажется, пять. Помнишь, как злился папа. Я потом долго не мог сидеть, нас разъединили, я вынужден был ездить с отцом на автомобиле, а ты сидела дома. Но потом мы снова могли быть вместе.

– Мы слишком долго думали о том времени и еще долго будем думать.

– Я знаю, ну и пусть. Мне кажется, думая о прошлом, я соображу, как помочь Ферн. А господин Апдайк, он что-нибудь сообразит?

– Вряд ли, Джимми, когда усыновление происходит подобным образом...

Открыть ему всю правду? Но он так счастлив...

Господин Апдайк в очень безрадостных тонах описывал все по телефону, но я помнила, как он помог мне, и в душе еще на что-то надеялась.

Во-первых, существует тайна усыновления, во-вторых, сложно найти причину, по которой усыновление признали бы недействительным...

– Я понимаю, – вздохнул Джимми. – Но мне только бы увидеть ее, посмотреть, как она выросла, на кого она стала похожа, и пока все. Ведь в ней что-то должно быть от мамы, правда?

– Возможно, ведь она унаследовала мамины темные волосы и карие глаза.

– Я уже готова, – раздался из коридора голос матери.

– Королева зовет, – улыбнулся Джимми, – пошли.

Мать продемонстрировала только что купленное мной платье, надела кулон в золотой короне. Белые перчатки затягивали ее руки почти до локтя, что придавало ей несколько богемный вид, который явно не одобрила бы бабушка Катлер. Все дополняло громоздкое ожерелье.

Мать по своему обыкновению несколько раз повернулась.

– Не прекрасна ли я?

– Необыкновенно, – уверил Джимми и неуклюже поклонился.

– Спасибо, Джимми. Ах да, Дон, ты тоже необыкновенна.

– Откуда, мама, у тебя это ожерелье?

– Эту вещь мне подарил бедный Рэндольф как раз перед своей кончиной.

– А оно случайно не бабушки Катлер?

– И что, если так? Она никогда не заботилась обо мне, никогда не давала то, что должна иметь любая нормальная женщина, а сама... Но ты только посмотри на ее туалеты, чего там только нет! А вспомни ее парфюм,– мама закатила глаза, – я не представляю более ужасных духов. А количество лилий у нее в кабинете!

– Просто я не могу поверить, что Рэндольф мог что-нибудь подарить из вещей своей матери. – Я не могла оторвать взгляд от ожерелья.

– Но он сделал это! Я попросила его, и Рэндольф пошел в комнату матери и принес его. Он сказал, что бабушка и так хотела подарить мне его. Ну, я и ответила: «Когда увидишь ее, то не забудь поблагодарить от моего имени».

– Мама, ты не могла сделать этого, – сердце мое сжалось, когда я представила чувства бедного Рэндольфа.

– Какое это имеет значение сейчас? Неужели тебя так заботит сохранность вещей покойной?

– А как Клэр? Меня беспокоит ее отношение к чужой собственности.

– О Боже, это ее дело.

– Надеюсь, больше ничего не исчезло.

– Ну, конечно! Мне нужно кое о чем тебя спросить, – мама взяла меня под руку и отвела в сторону от Джимми, – так как сегодня твой муж будет выполнять роль нашего почетного эскорта, то ты не будешь возражать, если я обопрусь о его руку?

Я кивнула Джимми, и он галантно предложил руку, коей мать не замедлила воспользоваться.

– Сейчас мы все втроем торжественно пройдем по коридору! – воскликнула она.

Джимми, казалось, не обращал никакого внимания на повышенную игривость матери.

– Миссис Лонгчэмп, – сказал он, протягивая свободную руку.

– Мистер Лонгчэмп, – я с улыбкой приняла ее. Как только мы появились в холле отеля, лица постояльцев и служащих обратились к нам. Их взгляды провожали нас до тех пор, пока мы не скрылись в лимузине, двери которого предусмотрительно открыл Джулиус. Мать уселась первой. Я устроилась между ней и Джимми.

– В Белла Вуд, – скомандовала мать.

– Так точно, – ответил водитель.

Было еще достаточно светло, чтобы рассмотреть пейзажи, которые мелькали по дороге к дому Алькота. Белла Вуд находился на высокой горе, ее можно было заметить с побережья Катлеров. Дорога, ведущая туда, была довольно неплохой, рядом с ней находились всего три стареньких строения. Сам же дом мистера Алькота был великолепен, на втором этаже его виднелся небольшой декоративный металлический балкон. Дорога к центральному входу вела вокруг всего здания.

Мы ехали в авто, а за окном был чудесный ландшафт, усеянный фонтанами и увитыми плющом беседками. Джулиус остановил автомобиль и открыл дверь, помогая матери выйти. Джимми и я покинули машину следом.

– Не прекрасно ли, – воскликнула мать и вознесла руки к небу.

Мы посмотрели вниз, на океан, где в ночи на пляже виднелись неясные силуэты людей. Лунная дорожка, тянувшаяся по океану, напоминала путь ангелов.

– Я могла бы здесь стоять и смотреть вечно, – вторила сама себе мать.

– Да, но я посоветовал бы не делать этого, обед может остыть, – произнес подошедший Бронсон Алькот.

Мы последовали за ним. Хозяин дома был в темно-синем вельветовом пиджаке с золотой вышивкой на рукавах. Ночью его волосы казались темнее, вокруг глаз разбегались морщинки, создавая впечатление постоянного веселья.

– Бронсон, – поинтересовалась мать, – ты за нами шпионишь?

– А ты сомневаешься? – Он подхватил мать под руку. – Я увидел свет фар вашего лимузина и вышел навстречу. Бедный Ливингстон стоит в холле навытяжку уже минут двадцать, дожидаясь, когда можно будет расслабиться после встречи гостей.

Мать вежливо рассмеялась.

– Ливингстон, – Бронсон пояснил для меня и Джимми, – мой дворецкий. Он служит у меня дольше, чем я живу. Он работал еще у моего отца. – Словно о чем-то вспомнив, Бронсон пожал руку Джимми. – Добро пожаловать. А вы, – он провел взглядом по моей фигуре, – прекрасно выглядите, как мать, так и дочь.

– Кто-то беспокоился об обеде, – проигнорировав последнюю реплику, бросила мать.

– О, извините, тогда вперед, – Бронсон указал рукой на красивый дом.

Когда мы вошли, Ливингстон стоял навытяжку. Это был высокий пожилой мужчина, прошедший «школу английских лакеев». Его волосы были белыми, а глаза бесцветно-голубыми.

– Добрый вечер, Ливингстон, – улыбнулась мать.

– Добрый вечер, мэм, – поклонился дворецкий.

– Мистер и миссис Лонгчэмп, – представил нас Бронсон, и дворецкий в очередной раз поклонился.

– Привет, – сказала я.

– Салют, – бросил по-свойски Джимми.

Ливингстон вернулся и закрыл дверь, я же переключила свое внимание на интерьер. Пока мы следовали за Бронсоном, я заметила на стенах картины от Ренессанса до модерна. Чувство цвета и вкус проявлялись во всем, и в стенах, затянутых коричневым вельветом, и в темных паркетных полах. Мы прошли мимо библиотеки, заставленной множеством книг в дорогих переплетах, богатую мебель дополняли столы и стеллажи темного дуба. Бронсон продемонстрировал свой кабинет с портретами родителей над рабочим столом. Он был поразительно похож на свою мать. Кроме того, она мне еще кого-то очень напоминала, но я не могла понять – кого же.

Она была несколько полноватой. Светло-каштановые волосы, свободно спадающие на Плечи, несколько детский овал лица, зеленые глаза и загадочная улыбка. На портрете она сидела в старинном кресле, красивые руки лежали на подлокотниках, но во всей фигуре чувствовалась некая напряженность. По-моему, она чувствовала себя не очень комфортно.

Я посмотрела на Бронсона и увидела, что он тоже смотрит на портрет, изображающий юную леди, крайне похожую на мать, только еще больше напряженную. Я подумала, что это его сестра. На губах мистера Алькота играла мягкая улыбка.

– Это моя сестра Александра, – подтвердил он мою догадку.

– Она очень мила.

– Была. Она скончалась около двух лет назад.

– Извините.

– Что с ней произошло? – полюбопытствовал Джимми.

– Вы видите даже на портрете ее страдания. Ее буквально разрушала боль. Ей было очень сложно позировать. Но она так хотела этого... – Воспоминания вызвали улыбку на губах Бронсона.

– Такие трагедии могут вызвать депрессию, – вставила мать.

– Что? Да-да, конечно. Бедный Рэндольф тоже недавно отошел в мир иной, – согласился Бронсон.

– Не говорите хоть сегодня о смерти, – взмолилась мать.

– Хорошо, – кивнул Бронсон, – позвольте показать вам комнату отдыха.

Мы продолжили осмотр, поднялись на балюстраду и оказались в комнате, уставленной элегантной французской мебелью. Осмотрели кухню, где два повара занимались приготовлением мяса. Аромат был восхитителен.

– Теперь в столовую.

Мы прошли по коридору и оказались в помещении гигантских размеров. Окно в нем тянулось вдоль всей стены и было уставлено розами. Висели тяжелые голубые шторы. В центре стоял стол, сервированный на двенадцать персон. Вместо стульев – высокие темные кресла. Бронсон подошел к столу и поднял бокал.

– Я хотел бы произнести тост, – он посмотрел на меня. – Я многое знаю и многое понимаю, в общем... Перед нами сидит новая хозяйка побережья Катлеров. Отель всегда процветал, и я... Я хочу поднять тост за процветающий отель.

– Но, Бронсон, как мы можем выпить за отель, тосты поднимают за людей, а не за строения, – усмехнулась мать.

– Хорошо, – легко согласился Бронсон. – Тогда выпьем за двух прекрасных дам с побережья.

– Это тост, – согласилась мать, и мы выпили.

Стоило нам опустить бокалы, как их снова наполнили.

На огромном блюде в центре стола возлежали аппетитные куропатки, окруженные испанским салатом «радиццио» и французскими деликатесами, остальные блюда были столь же великолепны. Я позавидовала Бронсону и захотела перенять этот стиль для своего отеля.

– Я уверена, что Насбаум мог бы сразиться с вашими кулинарами, он великолепный повар, – сказала я.

– Зависть – плохое чувство, – игриво погрозила мне пальцем мать.

Потом мы перешли к следующему столу. Он был сервирован сладкими блюдами, в причудливые бокалы был налит апельсиновый сок. Сменился и сорт вина.

Выбор десерта, судя по всему, делался по вкусу матери, и мы с Джимми были к нему несколько равнодушны. Мы только мечтали поудобней устроиться в креслах и немного передохнуть. Небо вняло нашим молитвам, подали кофе, и мы перешли за большой стол.

– Может быть, после обеда немного прогуляемся, не выпуская бокалы из рук? – предложил Бронсон.

– Хорошо, – согласился Джимми; расслабленность после еды, похоже, ему была незнакома.

– Я, пожалуй, пас, – попробовала отговориться я.

– Я тоже, – поддержала меня мать.

– Уверяю, это будет приятно, тем более желание хозяина дома – закон для гостей. Прошу, – мистер Алькот встал и подошел к боковой двери в комнате.

Ливингстон распахнул перед нами створки, и мы оказались на небольшой веранде, ведущей в чудесный сад. Прогулку можно было действительно назвать приятной. Джимми шел рядом с Бронсоном и обсуждал технические тонкости постройки дома, в то время как я выслушивала восторги матери по любому, даже самому незначительному поводу.

– Мама, я слишком устала, чтобы беседовать во время прогулки. – Но мои слова, к сожалению, никто не услышал.

Через некоторое время мы вернулись в дом и расположились в гостиной. К нам подошел Ливингстон и наполнил бокалы шерри. Мы с Джимми оказались в креслах справа от беломраморного камина. Как только Ливингстон оставил нас, Бронсон поднял свой бокал и с улыбкой посмотрел на мать.

– Настало время для главного тоста, тоста-объявления, – значительно провозгласил он.

Мать нервно рассмеялась.

Нехорошее предчувствие снова овладело мной. Внутренний голос предостерегал меня от этой поездки, но я не хотела его слушать, он предостерегал меня, когда мы сидели за обеденным столом, но... Я взяла руку Джимми и сжала ее.

– Мы хотим огласить то, что раньше было достоянием нас двоих. Так, Лаура? – начал Бронсон.

– Да.

– У нас завтра состоится помолвка, – объявил он, – а в течение недели мы поженимся, все будет очень тихо, по-семейному.

– В течение недели, – не в силах выдержать закричала я, – ведь прошло меньше двух месяцев со дня смерти Рэндольфа!

Как цветок после дождя, сникла мать от моего крика.

– Я знаю это, – сказала она, – знаю так же, как и знала твою реакцию. Я знала это! Мое счастье для тебя ничто, Дон?

– Но ты могла предупредить меня, – я переводила взгляд с нее на Бронсона. – Нельзя было немного подождать?

– Ты, как никто другой, Дон, знаешь, – тихо проговорила мать, – что мой брак с Рэндольфом не был настоящим. Он был влюблен в свою мать и выдавал это каждым движением, каждой фразой. Ты даже не представляешь, как я страдала. – Она сползла на колени и зарыдала.

– Не надо сейчас, Лаура.

Бронсон склонился над ней и стал успокаивать. Он взял ее руки и, положив их себе на плечи, поднял возлюбленную.

– Да, она не знает. Она злится потому, что не знает всего. – Мать успокоилась и даже улыбнулась.

Бронсон повернулся ко мне, его взгляд выражал презрение и укор.

– Хорошо, сейчас она узнает все, что должна знать.

Мать постаралась жестом остановить его, но Бронсон продолжал:

– Пришло время, Лаура.

– Я так не могу, – заплакала мать, – слишком тяжело об этом думать, вспоминать. Я не могу говорить об этом. – Мать схватилась за сердце.

– Тогда позволь мне, я тоже иду на это с тяжелым сердцем, но нужно начать. У нас не должно быть секретов, мы должны стать одной семьей.

Мать закрыла глаза и тяжело вздохнула.

– Хорошо, – Бронсон кивнул. – Джимми отвезет тебя, а Дон останется здесь, и мы поговорим. Я отправлю ее со своим шофером.

– Хорошо, – согласился Джимми.

– Джимми может слышать все, что здесь будет сказано, – заявила я.

Джимми отвел меня в сторону.

– Может быть, ему будет неудобно говорить при мужчине. – Он повернулся и взял мать под руку.

– Спасибо тебе, Бронсон, – сказала она, – вечер был чудесным. И я смогу не будоражить свою память.

Кивнув мне, мать с Джимми вышли, провожаемые Бронсоном.

Вскоре он вернулся, сел напротив меня, скрестил ноги, допил бокал шерри и начал...

ТАЙНА ИЗ ПРОШЛОГО

– Сначала я хочу рассказать немного о себе, чтобы тебе легче было понять, что произошло.

Бронсон опустил голову и исподлобья посмотрел на меня.

– Когда я родился, моя семья купалась в деньгах, детство у меня было вполне обеспеченным. Мой отец был человеком дела. Мать же была очень теплой и мягкой женщиной. Она была мягче отца, мягче собственных детей и не соответствовала имиджу Алькотов. И я, и Александра, оба понимали, насколько важно поддержание имиджа. Нас научили, что респектабельность – это гора, на которой нужно быть постоянно начеку, чтобы не свалиться. Мы смотрели на всех сверху вниз, даже когда поступили учиться в престижную школу на севере. Мы имели деньги и силу – силу изменить жизнь окружающих. Как инвестор и банкир мой отец контролировал очень многое. Короче, я считал себя чем-то вроде маленького принца, который однажды займет трон отца и будет опорой традициям Алькотов.

Он откинулся назад, нервно постукивая пальцами по подлокотникам, и улыбнулся.

– Это была маленькая внутренняя драма. Но многие узнали о ней, и люди, имеющие вес, тоже начали верить в наше высокое паблисити. В этом была заслуга отца. Потом, – Бронсон закрыл глаза, – у Александры обнаружились резкие боли. Поэтому и потому, что все мы были уверены в своей значимости, она впала в сильнейшую меланхолию. Она чувствовала разочарование в себе, в жизни, в родителях, особенно в отце. Несмотря на это она поступила учиться, стала студенткой, хотя боль все усиливалась. Я ее очень любил и чем мог помогал.

Он ностальгически улыбнулся.

– Она всегда выговаривала мне, что я трачу так много времени на нее: «Общайся чаще со своими друзьями, гоняйся за хорошенькими девчонками и отстань от своей больной сестры». Но я не мог оставить ее. Когда в институте никто не обращал внимания на нее, я брал сестру за руку, и мы тихонечко танцевали. Я один водил ее в кино и на шоу, однажды мы на автомобиле съездили в горы. Я брал ее санки, и мы вместе съезжали с горы. Потом она старалась смотреть или делать только то, что могло заинтересовать меня. Иногда она говорила о том, сколько любопытного я делаю без нее, и мне нечего было ответить. Мне хотелось сделать ее жизнь как можно более насыщенной. Она все понимала. В моей жизни начали появляться молодые женщины, ведь я был человеком, и мне казалось, что общаясь с ними, я изменяю сестре, о некоторых из них она догадывалась.

– Среди этих юных дев была и моя мать?

Он некоторое время молча смотрел на меня, барабаня пальцами по столу, потом подошел к окну и вдруг резко обернулся ко мне. В его глазах светилось чувство, чувство мужчины к своей старой возлюбленной. Такой же взгляд я видела у Джимми, когда он смотрел на меня, влюбленный, но сдерживаемый табу инцеста.

– Твоя мать была и осталась одной из самых красивых женщин на побережье Катлеров, и, как все красивые женщины, она всегда была в центре внимания мужчин.

– Да, они к ней всегда липли, как мухи. Бронсон улыбнулся, но покачал головой.

– Не совсем удачное сравнение. Кстати, многое ли ты знаешь о детстве и юности своей матери?

– Нет, она никогда не рассказывала об этом. А если я спрашивала, она ограничивалась ничего не значащими репликами. Единственное, что я знаю точно, это то, что ее родители умерли, когда она была ребенком.

– Да, тогда она была ребенком, юной девочкой, не знающей мир, обожествляющей своего отца. Но Симон Томас был повеса, не пропустивший ни одной достойной внимания женщины. Его похождения были притчей во языцех. Ее бедная мать была прямой противоположностью мужу. Лаура была полна иллюзий. Конечно, жажда любви у нее была сильнее, чем у многих женщин, но я задохнулся от чувства, когда впервые увидел ее. Я помню, – на губах Бронсона заиграла улыбка, – как останавливал автомобиль на углу улицы и часами просиживал там, мечтая увидеть Лауру.

Он на мгновение умолк и закрыл глаза, словно перед ним с новой силой вспыхнул образ прежней Лауры.

– Итак, – продолжил он. – Я без нее уже не мог просуществовать ни часа, но после смерти матери мне все больше и больше времени приходилось отдавать сестре, Александре. После смерти матери она совсем сдала.

– И моя мать не вынесла того, что вам пришлось часть внимания, предназначенного ей, отдавать сестре?

– Лаура не замечала людей, не отдававшихся ей целиком. Я хотел обожествлять ее, я хотел выполнять все ее прихоти, но не мог бросить Александру...

– И мать бросила вас. Но почему, зная ее эгоизм, вы оставались преданы своей Лауре? – удивилась я. – Или были ослеплены любовью? Неужто все влюбленные – дураки?

Бронсон рассмеялся.

– Конечно, но для юной романтичной леди вы настроены несколько прагматично. Нельзя все презирать и все понимать.

Я покраснела. Может быть, он прав? Может быть, я чересчур холодная особа и даже Джимми начинает меня бояться?

– Извините, – сказала я.

Бронсон покачнулся в кресле и налил себе еще шерри. Выпил и продолжил:

– Лаура закончила школу, а я с головой отдался работе. Я старался скрыть свое эмоциональное состояние от Александры, но она была очень проницательна и пыталась вызвать меня на откровенный разговор. Я знал, она терзает себя, думая, что расстроила мою личную жизнь, и поэтому старается оттолкнуть меня. Она требовала, чтобы отец отправил ее в специальный госпиталь, но тот, естественно, даже и слышать об этом не хотел. Немного спустя я услышал, что Лаура стала встречаться с Рэндольфом Катлером. Это было странно, но такова жизнь. Но тогда мне это казалось концом света.

– И у вас не было других увлечений? – быстро спросила я.

– Ничего серьезного. Может быть, я был закодирован от любви, – он горько усмехнулся. – Это был самый тяжелый период в моей жизни. У отца случился инсульт, он неделю пролежал в госпитале и умер. После этого все заботы по управлению банком свалились на меня. Остались только Александра и я, но ее состояние ухудшалось. Я мотался из кабинета к ней, когда только мог, но время, отпущенное жизнью на эти визиты, все сокращалось, и я ничего не мог поделать, хотя и знал, что Александре оставалось жить совсем немного. Она никогда не жаловалась, и от этого становилось еще тяжелее. И однажды ночью она умерла во сне. На ее губах запечатлелась улыбка облегчения.

Веки мистера Бронсона задергались, он смущенно улыбнулся и отвернулся, чтобы я не видела его слез.

У меня самой защемило в груди, мое представление об этом, казалось бы, твердом человеке изменилось в лучшую сторону.

– Потом, конечно, Лаура и Рэндольф поженились, и у них родился Филип. Поэтому я старался через банк инвестировать отель и получал возможность сидеть за одним столом с госпожой Катлер, Рэндольфом и Лаурой.

– Это, наверное, было нелегко для вас, особенно если учесть, как вы любили мать.

– Да, – Бронсон обрадовался найденному пониманию, – это было действительно трудно. Но мне так хотелось сидеть напротив нее, слышать ее, говорить с ней, чувствовать ее руку в своей, что я предпочел не замечать ничего. И я смотрел только на нее, когда все разглядывали друг друга. Потом наступили трудные дни для Лауры, госпожа Катлер не верила, что брак с ней для Рэндольфа будет счастливым, и не старалась скрывать свои чувства. В воздухе между ней и Лаурой летали электрические заряды, до того они ненавидели друг друга. Госпожа Катлер рассказывала о ней различные истории. Отец Рэндольфа имел репутацию человека легкого. Его очаровала молодая девушка, и он частично посулами, частично угрозами затащил ее к себе в постель. Никто об этом, естественно, ничего не сказал миссис Катлер. Она была властной и непредсказуемой женщиной.

– Я знаю, какая она была, – тихо заметила я.

– Что? А, да-да. Однажды поздно ночью я услышал звонок в дверь и послал Ливингстона открыть. Когда я оделся и вышел, то увидел на пороге Лауру. Она была страшно испугана и близка к истерике. На ней была старая рваная одежда, волосы были в страшном беспорядке, она не могла разговаривать. Ливингстон подал ей воды и разумно удалился. Я провел ее в комнату и налил шерри. Она до дна осушила бокал, упала на кровать и начала говорить. Я с трудом верил в услышанное, в то, что свекор Силой овладел ею. Я схватил в руки что-то тяжелое и хотел кинуться в отель, чтобы по-мужски поговорить с ним, но Лаура повисла на мне и не пустила. В конце концов я взял ее на руки и отнес вниз, целуя и успокаивая как только мог. Я предлагал ей остаться, но она не могла. Закон был бы против, ведь правду она открыть никому не могла. Но, – мистер Алькот резко выпрямился в кресле, – мы поняли, что любим друг друга, мы открылись. Она провела у меня ночь.

– А дальше? – я почувствовала нетерпение.

– Мы поняли себя, а на следующее утро она вернулась в отель, но с тех пор она часто приходила ко мне. Мы думали, что будет лучше, если я не буду появляться в отеле. – Он остановился.

Некоторое время он молча смотрел в пространство.

– Бабушка Катлер была не из тех людей, кто что-нибудь прощает, и Лауре стало очень тяжело жить, тем более она носила ребенка мистера Катлера, то есть тебя, и свекровь видела в ней соперницу. Но упорно доказывала, что уверена, будто «виновник греха» – я. Но все понимали, что правда ей известна. Я предлагал Лауре бежать и тайком обвенчаться, но она боялась и отвечала отказом. Миссис Катлер, стараясь скрыть беременность Лауры, отправила ее рожать вне дома, спрятала ее ото всех и на вопросы, почему не отмечают ее день рождения, ссылалась на грипп. Она заставила Лауру отказаться от ребенка. Это было похищение младенца, кража, впрочем, ты это знаешь.

– К сожалению, да.

– Но ты не знаешь, что было с Лаурой, она чуть не покончила с собой.

– Мне трудно понять ее и, думаю, вообще невозможно.

– Я знаю, – кивнул Бронсон, – дети никогда не поймут, почему родители отказываются от них. Может быть, ты откроешь когда-нибудь ее сердце для себя заново.

Я сжала губы и закрыла глаза, пытаясь успокоиться.

– Возможно, потому, что вы мужчина, что любите ее, вы можете вообще найти у нее сердце. Я же нет!

– Не думаю, что ты права. Может быть, еще шерри?

– Да, благодарю.

Бронсон протянул мне бокал, другой взял себе. Я дождалась, пока он сядет.

– Скажите, как много из всего этого знал Рэндольф.

– Лаура рассказала ему все, но он не хотел ее слушать, если он что-нибудь говорил, то эти слова скорее принадлежали миссис Катлер, чем ему. Я достаточно хорошо знал его и не мог не приписывать ему злых намерений. Им помыкали все, кто хотел, единственный его самостоятельный шаг – женитьба на Лауре, им-то мать его и попрекала впоследствии. Я не видел в нем мужчину, и он стал тем, чем он стал. Я не думаю, что это волновало миссис Катлер, ей нравилось управлять сыном.

– Но все-таки как он относился к моей матери?

– Как муж к жене, с которой он прожил уже тысячу лет. Я думаю, он долго бы искренне любил ее, если бы Лаура не прекратила с мужем всякую близость после того, как она была изнасилована его отцом.

– Прекратила всякую близость... – Свет истины начал разгораться у меня в голове. – Но тогда откуда... – я попыталась поприличней сформулировать, – ну, Клэр?

– Она моя дочь.

Мистер Бронсон откинулся в кресле и расслабился. Его лицо пылало, он опрокидывал один бокал шерри за другим и не мог остановиться. Его рассказ заставил меня о многом задуматься, сердце мое защемило, меня захлестнуло море эмоций, я ненавидела мать и жалела ее, я жалела Рэндольфа, но ненавидела его мягкотелость. Я думала о Бронсоне, человеке, который смог пронести свою любовь через всю жизнь, но отдавшем предпочтение чувству долга.

Сколько великого и сколько трагичного было заперто в памяти людей, державших в тайне события, терзавшие их сердца. Я не понимала, как мать со своим эгоизмом могла сделать жизнь Бронсона счастливой. А может, ее характер испортили унижения, вынесенные от бабушки Катлер?

– Извините, – сказала я, прерывая нескончаемый поток мыслей, – я лучше пойду домой.

– Конечно, мой шофер отвезет вас.

Образ Бронсона претерпел сильнейшее изменение в моем сознании, Клэр Сю – его дочь. Сейчас мне стало ясно, чьи знакомые черты я обнаружила на фамильном портрете его матери. Конечно, Клэр, и теперь понятно, почему она так не похожа на остальных Катлеров. Я почувствовала некоторое злорадство по этому поводу, ведь мы с ней такие разные. Как много ее претензий теперь стали необоснованными!

Какая ирония, рождение Клэр было таким же греховным, как и мое. Она могла бы за всю жизнь так и не узнать своих настоящих родителей. Но и я провела большую часть жизни с людьми, оказавшимися мне чужими. Для обеих нас понятие семьи было размытым.

Я не могла понять, почему была столь суха с Бронсоном. Проводив меня, он сказал: «Я надеюсь, что теперь мы сможем стать одной семьей». Я постаралась посмотреть на него мягче, но не смогла, для меня понятие семьи оставалось загадкой, оно было иллюзорным. Кто это – родители, братья и сестры, которых любишь ты и они отвечают взаимностью? Как это – когда все волнуются друг за друга, помнят дни рождения близких и радуются их успехам? Как это – когда возвращаешься домой на рождественские каникулы и видишь вокруг радостные, счастливые лица?

– Дон, – окликнул меня Бронсон, когда я уже подходила к автомобилю.

Я оглянулась и встретилась с его теплым взглядом.

– Дон, я надеюсь, ты найдешь в своем сердце место и для наших бед и радостей.

– Насколько смогу. Спасибо за то, что открыли мне правду и постарались найти мое понимание.

Он улыбнулся.

– Счастливого пути, – пожелал Бронсон.

– Доброй ночи. Обед был просто чудесен. Автомобиль тронулся. Когда я через некоторое время оглянулась, то увидела, что мистер Алькот все еще стоит на крыльце и смотрит мне вслед. Окна прекрасного дома ярко светились в темноте. И я подумала, что за ними может прекрасно ужиться дружная семья, беседующая по вечерам, вместе смотрящая телевизор или слушающая музыку. Дети вместе с родителями, то, чего по иронии судьбы была лишена гостиница Катлеров, где все жили за прозрачными стенами.

Да, мы жили вместе, но старались не замечать друг друга. Богатство и слава отдалили нас, было все, кроме теплоты и нежности. Знал ли Бронсон Алькот, насколько разнятся наши понятия семьи, что его ждет? Возможно, живя рядом с океаном и наблюдая за его седыми волнами, я стала чересчур меланхоличной? Мне казалось, что я забыла всю прежнюю жизнь и снова стала маленькой девочкой, ребенком, думающим, что прибегает домой к настоящей матери, и та брала на руки и выслушивала с вниманием и любовью. Я хотела оказаться перед входом в бедный коттедж и снова упасть в объятия мамы Лонгчэмп, которая покроет поцелуями мое лицо, волосы... Я закрывала глаза и ждала, что через секунду...