Текст книги "Ты поймешь, когда повзрослеешь"

– Потому что я ребенок в теле взрослого человека.

– Но так не бывает! Раз уж моя мама говорит, что я уже большой, то ты тем более не ребенок…

– Твоя мама ошибается, дорогой. Но это потому, что она не знает секрета.

Заинтригованный ребенок сдвинул брови.

– Какой секрет?

– О, это очень важный секрет, – пробормотал с загадочным видом Густав. – Это самый большой секрет Вселенной, секрет нашей жизни. Я могу тебе его доверить, но с условием, что ты никому о нем не расскажешь. Не все пока еще готовы его узнать. А ты готов?

Я была заинтригована не меньше Люка и тоже хотела узнать, что это за секрет.

– О да, я готов! – воскликнул мальчик.

Густав сел, посадил ребенка на колени, причем чуть было не уронил его.

– Видишь ли, мой милый, люди думают, что они различаются в зависимости от периода жизни. Все думают, что есть дети, взрослые, пожилые. Но это неправда.

– Нет, это правда! Я – ребенок, а ты уже старый.

– Так все и считают. Но на самом деле мы остаемся детьми всю жизнь. Мы меняем только одежду, чтобы скрыть этот факт, и подражаем остальным. Мы примеряем на себя маски подростка, взрослого человека, родителя. Но однажды, когда мы уже так стары, что нам надоедает притворяться, мы становимся теми, кем были всегда, – детьми.

– Пфф… и никакой это не секрет! – произнес Люка и слез с его коленей.

– У тебя еще будет время убедиться, что я прав. Всю жизнь ты будешь нуждаться в любви, безопасности, в крове и пище, в развлечениях. Ты возненавидишь одиночество, и тебе захочется иметь рядом с собой кого-нибудь, кто любил бы тебя больше самого себя. А ведь все эти потребности свойственны и ребенку.

– Мне больше нравится, когда ты веселый и шутишь! – крикнул малыш и убежал, оставив Густава наедине с колодой карт, шляпой с двойным дном и цветными платками.

Густав вдруг заметно погрустнел. Костюм весельчака поблек, встретившись с детством. Мне показалось, что этот старый человек намного глубже, чем хочет выглядеть. А что, если я воспользуюсь моментом, чтобы лучше узнать его?

– Я заслушалась, когда вы разговаривали с мальчиком, – произнесла я, приблизившись к нему.

Густав сразу же облачился в свой панцирь, а на его губах заиграла привычная улыбка.

– А вот ему стало скучно, и он убежал… Говорят, устами младенца глаголет истина? Люди предпочитают иметь дело со мной, когда я весел.

– С одной только поправкой: когда вы пытаетесь им быть, – уточнила я, подмигнув ему.

– Я должен приспосабливаться к уровню аудитории. Кстати, вы знаете шараду про «постель»?

– Нет.

– «Пост» и «ель»!

Желание уехать отсюда опять напомнило о себе.

15

В этот вечер меня ждет каторга. Она называется СПЖ.

Толкование первое: я должна сопровождать обитателей «Тамариска» во время ежедневного просмотра сериала «Самая прекрасная жизнь» в общем зале.

Толкование второе: в течение получаса я должна буду «наслаждаться» интеллектуальными диалогами вместе с людьми, которые их едва слышат.

Толкование третье: если бы мне предложили на выбор просмотр сериала или эпиляцию всего тела с помощью пинцета или паяльной лампы, думаю, я бы выбрала второе.

На экране уже мелькали титры, когда я села на старую софу, обитую бордовой тканью. Три пары глаз посмотрели на меня с ненавистью: видимо, своим шумом я раздражала их. Вот отберу у них слуховые аппараты, тогда посмотрим, посмеют ли они косо на меня смотреть.

Я никогда не видела ни одной серии «Самой прекрасной жизни», что не мешало мне составить о фильме самое неблагоприятное мнение. Плохая игра актеров, слащавый сюжет, написанный пятилетним ребенком, находящимся под влиянием ЛСД. Если бы я знала, что многофункциональность предполагает подобные сеансы пыток, я бы сто раз подумала, прежде чем согласиться на это предложение. Обычно Грег сопровождает пансионеров во время так называемого культурного досуга, но в этот раз он взял неделю отпуска.

20 час. 21 мин.: ничего страшного, полчаса я смогу выдержать. Я. Смогу. Выдержать.

20 час. 22 мин.: поражена до глубины души: они все завороженно уставились на экран. Начни я сейчас голая плясать перед ними в ходунках, они бы не обратили на меня внимания.

20 час. 23 мин.:

– Что он сказал? – спрашивает Арлетта.

– Он сказал: «замолчи».

Он все так же мил и приветлив, этот Леон.

20 час. 25 мин.: странно, я думала, в Марселе говорят с акцентом.

20 час. 27 мин.: на экране некую Бланш насильно удерживают в погребе со связанными руками и ногами. Кажется, ей это не по нраву, судя по ее истошным звериным воплям. Только бы ей не пришлось рожать в кадре.

20 час. 31 мин.: не отрывая глаз от экрана, Элизабет комкает в руках носовой платочек, Люсьенна вытирает глаза, а Мохаммед стиснул пальцы на рукоятке инвалидного кресла.

20 час. 33 мин.: на экране девушка по имени Мелани рыдает в объятиях высокого блондина. Если я правильно поняла, она влюбилась с первого взгляда в мужчину, которого встретила во время путешествия. А сейчас она страдает, потому что любовь между ними невозможна. Высокий блондин спрашивает у нее почему. «Потому что Люк – священник», – отвечает она. Ну и ну!

Сидящий рядом со мной Густав прерывает благоговейную тишину.

– Вы знаете фамилию Мелани? – спрашивает он.

– Нет.

– Зеттофрэ, – отвечает он с циничной ухмылкой. – Мелани Зеттофрэ!

Заметка на будущее: никогда больше не отвечать на вопросы Густава.

20 час. 35 мин.

– Что он сказал? – спрашивает Арлетта.

– Он сказал: «Когда же ты наконец замолчишь!»

Если бы родители Леона знали, каким вырастет их сыночек, они бы назвали его «Сама любезность».

20 час. 36 мин.: Бланш из фильма прекратила свои вопли (видимо, силы покинули ее, и она утратила желание сопротивляться). К тому же она только что заметила ножницы, лежащие в двух метрах от нее. Одно из двух: либо похититель безумно ее любит, либо, создавая его, природа допустила ошибку и он родился с куриными мозгами.

Пока она извивалась на полу, пытаясь достать ножницы, я наблюдала за реакцией пансионеров. Мне не хотелось делать пессимистических прогнозов, но все они были в двух шагах от инфаркта.

20 час. 38 мин.: на экране Мелани решает открыть свои чувства таинственному священнику. Сдвинув брови, она набирает номер его телефона. В двух креслах от меня Мисс Бабушка вцепилась в свой шарф, как девственница в трусы.

20 час. 40 мин.

– Джулия, вы переживаете? – спросила Луиза, указывая на мои пальцы – я пыталась оторвать заусенец.

– Совсем нет, – возразила я, дернув плечом. – Это все из-за моего псориаза.

20 час. 41 мин.:

– Что он сказал? – спрашивает Арлетта.

– Он сказал, что все, кто смотрит «Самую прекрасную жизнь», скоро умрут – в первую очередь те, у кого сиреневые волосы, – пробурчал Леон.

20 час. 43 мин.: на экране некий Ролан целует маленькую брюнетку. Среди нашей публики ропот.

«О нет, только не это! Он обманывает Мирту!»

«Бедная Мирта!»

«Никогда ему не прощу того, что он сделал с Миртой…»

«Этого не может быть! Только не Ролан! Хотя все они одним миром мазаны…»

20 час. 45 мин.: Бланш уже у цели. Она пытается как можно дальше вытянуть руки, стонет, напрягается изо всех сил, и вот уже кончики ее пальцев дотрагиваются до ножниц… В этот момент дверь узилища внезапно открывается. На экране крупным планом ее растерянное и испуганное лицо, музыка и титры фильма.

Неужели такое может быть! Они прервали серию в самом захватывающем месте. Это не пятилетние дети писали сценарий, а садисты. Как они могли оставить публику в неведении о том, что произойдет с бедной Бланш? Мало того – мы не знаем, как священник будет реагировать на объяснение в любви Мелани. А что станет с Роланом и Миртой? Не то чтобы меня все это заинтересовало, но я не могу не думать о наших пансионерах. Это бесчеловечно – заставлять их мучиться в ожидании дальнейших событий.

Кресла опустели, я последняя покинула зал. В коридоре я встретила Анн-Мари, возвращавшуюся к себе.

– Хорошего вечера! – пожелала она мне.

– Спасибо, вам также! – ответила я.

Оглянувшись, чтобы убедиться, что никто нас не слышит, я прошептала:

– Если у вас никого не будет для просмотра очередной серии СПЖ, то так и быть, я могу пожертвовать собой.

16

Студия Густава, балагура-дедушки, напоминала комнату подростка: разбросанные вещи, комиксы, DVD c записями юмористических представлений. Пепельница, полная окурков, и кондитерские изделия довершали общую картину беспорядка. Единственное, что указывало на возраст хозяина, – висевшие на стене постеры. Не уверена, что афиши концертов Шарля Азнавура – в наше время «круто».

Густав сидел за столом и играл в скрэббл. Знаком он пригласил меня присесть.

– Итак, что нового за прошедшую неделю? – спросила я.

Во время нашей первой беседы Густав рассказал мне о своей жизни: не очень счастливое детство в многодетной семье, встреча на балу с Сюзанной, долгие годы, в течение которых они безуспешно пытались завести ребенка, рождение дочери, когда они уже совсем этого не ждали, а потом и рождение Жан-Клода. Он упомянул также о своей работе в похоронном бюро и многочисленных командировках. За один час он представил на мой суд все свои воспоминания, как будто принадлежавшие другому человеку, скрываясь за мишурой бесконечных фарсов. Я понимала, что он не хотел обнажать передо мной душу. Ну, что же, это его право. Но сегодня я хотела узнать, что собой представляет Густав на самом деле.

Он покачал головой, как бы говоря: «Ничего нового, ступай своей дорогой». Но зря он думает, что ему удастся от меня отделаться…

– В последний раз вы мне говорили о своей семье. Для вас важно чувствовать себя окруженным заботой, вниманием?

– Вы знаете историю про стул? – прервал он меня.

– Густав, пожалуйста…

– Он раскладной! – произнес он и расхохотался во все горло.

Ну чего еще от него ждать!

– Густав, мне не хотелось бы вам надоедать. Если вы отказываетесь говорить о себе, так и скажите.

Он вдруг резко оборвал хохот и посмотрел на меня с бесконечной грустью.

– И что же, девочка, вам рассказать? Вы молоды, перед вами вся жизнь. Вы в самом деле хотите услышать, что в ней мало веселого и что это заранее проигранное сражение? Вы действительно хотите знать, что даже хорошие воспоминания оборачиваются болью, когда теряешь того, кого любишь. Вы ждете, чтобы я вам рассказал, что мне повезло? Что я был счастлив и окружен дорогими мне людьми? О моей жене, с которой я не мог расстаться ни на один день, о дочери, которая слагала мне поэмы, о сыне, который громче всех смеялся над моими шутками, о моих братьях и сестрах, о друзьях?.. А сегодня, как видите, я один. Хотите ли вы, чтобы я вам рассказал, как болезнь изменила сначала тело, а потом и лицо моей жены, прежде чем отправить ее на тот свет? Вы хотите, чтобы я повторил вам слова полицейских, сообщивших мне, что сын не услышал сигнала сбившей его машины. Вы хотите услышать, что моя дочь вспоминает обо мне только в свои дни рождения? Что мои сестры и братья уже умерли, как умерли мои друзья, и у меня больше никого нет в этом мире? Вы хотите, чтобы я вам сказал, что не понимаю, как можно окончить свои дни в одиночестве, ведь я был убежден, что такое никогда не произойдет со мной, что это невозможно? Вокруг меня было столько близких людей… Неужели вы все это хотите знать, Джулия? Лично мне совсем не хочется говорить с вами об этом. Я предпочитаю смеяться и смешить других, потому что жизнь, в сущности, – это довольно забавная история. Иначе как объяснить весь абсурд, который со мной приключился? Не случайно акроним дома престарелых[6]6
  Maison de retraite по-французски. (Прим. перев.)


[Закрыть] – MDR (mourir de rire), что значит «умереть от смеха»…

Я молчала. Да и что тут скажешь? Я, убежденная в важности общения, почти сожалела, что вынудила его высказаться. Зачем? Если Густаву легче воспринимать свою жизнь, упакованную в красивую оберточную бумагу, если превращение всего и вся в фарс помогает ему сносить тяготы существования, то зачем возвращать его в реальность?

Сжав челюсти, старик смотрел в окно. Я спрашивала себя, что я должна сделать, чтобы избавить его от страданий одиночества, и вдруг, сама того не желая, произнесла:

– У месье и мадам МОТЮС[7]7
  Популярная во Франции игра в слова. (Прим. перев.)


[Закрыть] есть сын, как его зовут?

Уголки его губ дрогнули, в глазах появились смешинки, он подумал несколько секунд и выдал:

– Понятия не имею.

– Момо, – сказала я с таким гордым видом, как будто защитила диссертацию о теоретическом и цифровом моделировании насыщения нестабильности рассеивания при рамановской спектроскопии, применяемой во взаимодействии лазер-плазма.

Напрасно я ждала, что он рассмеется. Густав бросил в мою сторону ошеломленный взгляд, как смотрят на человека, хотя и приятного во всех отношениях, но странного. Нет ничего хуже, чем объяснять шутки. Я решила больше не предпринимать подобных попыток и спросила:

– Но вам хотя бы нравится здесь?

Когда час спустя я вышла из студии Густава, в голове созрели два важных решения: сто раз подумать, прежде чем что-то сказать, и обязательно связаться с его дочерью. У нее, вероятно, есть веские причины не навещать его, но мне хотелось самой во всем разобраться и убедить ее, что он нуждается в ее визитах. Я подходила к своему кабинету, когда телефон завибрировал. Это была эсэмэска от моей подруги Марион.

«Привет, моя птичка! Позвони матери, она мне оставила сообщение, что не может до тебя дозвониться, поэтому волнуется. Целую».

Разговор с матерью я внесла в список неотложных дел, хотя он меньше всего вдохновлял меня.

17

Было около десяти часов вечера, когда я нажала на телефоне кнопку «мама». На экране высветилось ее фото в объятиях моего отца. Я до сих пор не представляла, что ей скажу.

Мать думает, что я все еще живу у Марион. Так получилось, что после расставания с Марком я поселилась в квартире подруги в Париже. Я жила, как в тумане, раздавленная смертью отца, уничтоженная предательством любимого, который отказался протянуть мне руку помощи, и отправленная в нокаут потерей бабушки.

Несколько месяцев я спала на диване Марион, если не в постели очередного парня, которого я подцепила в баре. Я много пила, отдавая себе отчет в том, что человеческое тело – это неистощимый источник слез, отрезала волосы и сожгла мосты. В отупении я дюжинами просматривала американские сериалы, и каждый раз вздрагивала, когда речь заходила об отце семейства и смерти или когда в кадре мелькало зеленое кресло. Я прочла семнадцать книг о том, как снова обрести счастье, отправила три тысячи эсэмэсок матери и сестре, взяла два больничных, ходила по три дня подряд в одних и тех же трусах, съела пять тысяч гамбургеров, купила десять миллионов флаконов с лаком для ногтей почти одинаковых расцветок, набрала лишние килограммы и утратила иллюзии. Однажды вечером, когда я, мертвецки пьяная, пыталась удержаться на ногах, надевая платье в комнате парня, с которым познакомилась несколько часов назад, меня как будто пронзило электрическим током.

Если бы отец видел меня, ему было бы чертовски стыдно за свою дочь. Надев платье, я поспешила как можно скорее убраться отсюда, забыв впопыхах, что лестница скользкая. Я моментально протрезвела, валяясь на ступеньках, мысленно улыбнулась отцу и пообещала ему взять себя в руки.

На следующий день мне на глаза попалось объявление дома престарелых в Биаррице с красивым названием «Тамариск».

Я ничего не сказала матери. «Здравствуй, мама, я звоню тебе, чтобы сказать, что оставила работу в Париже и заключила временный контракт с домом престарелых в Стране Басков. До скорого, целую». Нет, только не это. Я решила избавить ее от переживаний. Кроме того, с эгоистической позиции меня больше устраивало, чтобы она не знала, что я нахожусь в нескольких километрах от нее. Мне нужно было время, чтобы вновь обрести себя и понять, чего я хочу. Я решила строить свою жизнь без чужого вмешательства и давления со стороны близких.

Я как будто бесконечно бродила по лабиринту, не надеясь выбраться из него. Я упиралась в стену, сворачивала, не понимала, куда иду, и должна была найти выход без нити Ариадны и GPS. Каждый вечер, когда я закрывала глаза, передо мной возникала одна и та же картина. Меня снимает камера, которая постепенно удаляется. Я стою посреди комнаты, потом в центре здания, затем парка, города, страны, планеты. Я становлюсь все меньше и меньше. Именно так я воспринимаю свое существование: микроскопическое, бессмысленное, никому не нужное.

Если бы моя мать знала, что я рядом, она бы каждый вечер настаивала, чтобы я перебралась к ней. Она бы окружила меня вниманием и заботой, как ребенка, кем я, собственного говоря, осталась в ее глазах. Тяжело противостоять искушению: меня соблазняла идея снова оказаться в своей постели, где я спала подростком, среди постеров «Spice Girls» и коллекции плюшевых игрушек. Но мне тридцать два года, я уже не ребенок и должна сама научиться справляться с трудностями. Если меня чему-то научили несколько последних месяцев – а именно об этом говорил Густав по время нашей доверительной беседы, – так это тому, что, как бы мы ни были окружены любовью и вниманием близких, радости, страдания и тоску мы переживаем в одиночестве.

Мама ответила после первого звонка:

– Алло?

Ее голос дрожал, видимо, она действительно переживала.

– Мамулечка, это я, ты пыта…

– О, моя девочка! – воскликнула она. – Я отправила тебе кучу сообщений, почему ты не перезвонила?

Вот, я уже ненавижу себя.

– Извини, мама, много работы, даже не замечаю, как дни пролетают. Как дела?

– Если ты работаешь сверхурочно, они обязаны тебе оплачивать переработку. Эта клиника выжала из тебя все соки. Ты до сих пор не нашла квартиру?

– Пока нет. Но диван Марион меня вполне устраивает. Не беспокойся. А у тебя как дела? Я тебя уже второй раз спрашиваю.

– Что обо мне говорить? Нормально… У меня новая коллега, она напоминает мне твою сестру, такая же болтушка, но очень милая. Кстати, о Кароль. В эту субботу у меня был твой крестник. Он очарователен, нарисовал тебе картинку, скоро отправлю. И чуть не забыла: в последнее время у нас шли дожди, крыша не выдержала и протекла. Я сделала ремонт, к счастью, рабочие попались хорошие, правда, обошлось мне все это в копеечку. Но я в любом случае не собиралась в отпуск в этом году. А кроме этого, больше ничего нового.

В этом вся моя мать. Она готова говорить о чем угодно: о ремонте, о коллеге, о моем крестнике – и ни слова об отце. Но я знаю, что мысли о нем преследуют ее каждую секунду. Она всегда была такой, всегда хотела оградить нас с сестрой от жизненных неурядиц. Как будто ее попытки сделать вид, что страданий и горя не существует, действительно изгоняли их из нашей жизни.

– Мама, я хочу знать, как ты себя чувствуешь, – продолжаю настаивать я.

– У меня все хорошо, я же тебе сказала, – ответила она с привычной сдержанной усмешкой.

– Было не слишком тяжело в прошлый вторник?

– А что у нас было в прошлый вторник? – спросила она невинным тоном, будто не понимала, о чем идет речь.

– Мама…

– Ты говоришь о дне рождения твоего отца? Да, было нелегко, моя девочка, очень нелегко. Я тебе рассказывала, что мадам Эчевери разошлась с мужем? Оказывается, он ее обманывал с тренером по гимнастике ее детей. Представляешь?

– Мама, я хочу поговорить с тобой о папе. Ты можешь рассказать мне, как тебе плохо, ты можешь говорить со мной обо всем, что с тобой происходит. Ты знаешь, я все время думаю о нем. Мне грустно, очень грустно, временами на меня накатывает такая тоска, мне его так не хватает. И поэтому не бойся причинить мне боль, говоря о нем, потому что мне и так хуже некуда. И самое страшное – когда рядом с тобой нет никого, с кем можно поделиться воспоминаниями.

В трубке раздался шумный вздох, затем покашливание, и только потом я услышала дрожащий голос мамы:

– Я знаю, моя девочка. Но сейчас я не тебя пытаюсь оградить, а себя. Это слишком тяжело, и я до сих пор не могу с этим смириться.

У меня перехватило дыхание.

На несколько секунд в трубке повисла тишина. Мы обе искали новую тему для разговора, делая вид, что этого признания не было. Я первой нашлась, что сказать:

– Итак, эта твоя новая коллега, ее как зовут?

Март

У нас две жизни. Вторая начинается, когда понимаешь, что другой не будет.

Конфуций

18

Я бы еще раз бросилась в океан, лишь бы не помогать Грегу во время игры в «Бинго».

Мэрилин в своем бессменном шарфе «Мисс Бабушка-2004» вытаскивала пронумерованные шары с таким профессионализмом, что вполне могла бы упомянуть это свое умение в резюме при приеме на работу. Она вращала рукоятку прозрачной сферы, а потом, закрыв глаза и заслонившись рукой, чтобы никто не усомнился в ее безупречной честности, погружала другую руку внутрь. Чтобы уничтожить остатки подозрений, она каждый раз произносила:

– Не я выбираю шар, это он меня выбирает.

Это не мешало Густаву каждый раз отпускать свои шуточки.

Большинство обитателей были благоразумны и положили по одной карте перед собой, но и это не спасло их от восклицаний: «Выпало 8?», «Что она сказала?» или вопросов: «Нужно заполнить одну строчку или всю карту?» Кроме того, они все время вставали из-за стола к ярости Леона, которому мешали сосредоточиться, так как перед ним лежало целых десять разграфленных и пронумерованных карт. Когда раздававшая карты Марин сообщила ему, что больше четырех штук не полагается, он заявил, что подаст жалобу за – цитирую дословно – «моральное насилие и оказание психологического давления». И еще он добавил, что не относится к лежачим полутрупам, которые его окружают, и не потерпит никакого принуждения. Кроме того, у него длинные руки, и если над ним не прекратят издеваться, то он позвонит кому следует и дом престарелых мигом закроют. Мне показалось, что Грег сейчас сотрет его в порошок, но он сдержался, чтобы не портить день и собственные нервы.

С этого момента Леон священнодействовал в одиночестве за своим столом. И надо сказать, его стратегия сработала: меньше чем за час он одержал три победы, за что ему достались нескользящий коврик для ванной, льготный талон к парикмахерше, которая раз в неделю обслуживает постояльцев, и тюбик клея для зубных протезов.

– 26!

– Колбаса[8]8
  Шутка основана на созвучии слов vingt-six (двадцать шесть) и saucisses (колбаса) во французском языке. (Прим. перев.)


[Закрыть], – воскликнул Густав.

Он был так мил, этот господин, который с завидной регулярностью угощал нас подобными шуточками. В первый раз это вызывало удивление, во второй – желание поскорее заткнуть уши.

Наша с Грегом роль сводилась к соблюдению мер безопасности. Ведь в доме престарелых любое самое безобидное занятие может быстро превратиться в экстремальный вид спорта. Главный риск «Бинго» заключается в жетонах. В самом начале постояльцам раздавали горошины нута, чтобы с их помощью они отмечали выигравшие номера на картах. Впоследствии нут заменили пластиковыми фишками, после того как один из обитателей, увлекшись поисками числа «36», засунул в рот горсть горошин и чуть не задохнулся. «Я думал, это арахис» – объяснил он спасателям. Разноцветные фишки не так опасны, при условии, что никто не роняет их на пол. Несколько месяцев назад Арлетта сломала себе шейку бедра, поскользнувшись на маленьком розовом жетоне. С тех пор она ненавидит этот цвет, а партии в «Бинго» разыгрываются под неусыпным контролем персонала.

– 44! – отчетливо произносит Мэрилин.

– Эх, тресни твоя задница!

Леон на грани сердечного приступа, Луиза прыснула со смеху, Арлетта таращит глаза и кричит во все горло: «Бинго!»

Грег с Мэрилин проверяют, соответствуют ли пять отмеченных номеров выигравшим числам. Через четверть часа ни у кого не остается сомнений: старая дама получила право на флакон специального шампуня для седых волос. Она не может скрыть, что глубоко и даже чрезмерно счастлива.

Не дай Бог дожить до ее лет!

Последняя игра. Разыгрывается самый крупный выигрыш. Тот, кто заполнит всю карту, воспользуется привилегией пойти в следующем месяце на концерт Франка Михаэля в сопровождении любого человека по его выбору.

– Внимание, на старт! – объявляет «Мисс Бабушка», с трудом подавляя волнение.

Представителям мужского племени удается сдерживать себя. Что касается женщин, то они хихикают, воркуют, квохчут как курицы, в нетерпении отбивая ногами чечетку. Луиза собирает в кучку фишки, Арлетта регулирует слуховой аппарат, Элизабет инструктирует своего мужа, и каждый старается изо всех сил, чтобы увеличить шансы на победу.

Понятия не имею, кто такой Франк Михаэль, но у Джастина Бибера есть основания для зависти.

– Ты пойдешь с нами на концерт? – спросил Грег.

– Не знаю, когда оно будет, это ваше представление, но уверена: к этому времени я заболею.

Грег покачал головой.

– Жаль, ты много теряешь. В последний раз мы слушали Сарду. Его «Озера Коннемара» всю неделю звучали у меня в голове, но это стоило того. Ты бы посмотрела на наших стариков, как они подпевали ему во все горло, как сияли их глаза…

– Ты их любишь, наших стариков, я угадала?

– А я и не скрываю, – ответил он, улыбаясь. – И обитатели «Тамариска», и коллеги – все это моя семья. Кстати, устроим сегодня вечерние посиделки?

– Вечерние посиделки?

– Да, мы с Марин регулярно их проводим, иногда у меня в студии, иногда – у нее. Покупаем что выпить и чем закусить и приступаем к переделке мира. Ты как к этому относишься?

– Суперидея! Все лучше, чем пялиться в телевизор.

Наш разговор прервал победный клич: «Бинго!», за которым последовал второй, но уже не такой мощный. Первым был Густав, второй – Луиза. После проверки их результаты подтвердились.

– Меня все это не очень интересует, – уверяет Густав, – поэтому я уступаю вам свое право пойти на концерт, дорогая Луиза.

– О нет, прошу вас! Вы первым воскликнули «Бинго!» – возражает старая дама. – Значит, вам идти на концерт.

– Ничего это не значит.

– Мы так целый день будем спорить, – вмешался в разговор Леон. Если никто не хочет жертвовать собой, так и быть, я пойду на концерт, на этом и порешим!

– Старик, – возразил Густав, – мечтать не вредно. Луиза пойдет на концерт, и точка!

– Спасибо большое, я так тронута, – пробормотала Луиза.

– Неужели я не заслуживаю поцелуя?

Мы убирали карты в коробки, когда Луиза подошла ко мне и, наклонившись, прошептала в ухо:

– Я не хотела портить атмосферу праздника и сделала вид, что помню его. Но скажите, кто такой этот Франк Михаэль?

19

В этот раз дружеские посиделки было решено устроить у меня. Марин пришла первой с тремя коробками пиццы.

– Вау! Как все здесь изменилось! – воскликнула она, окидывая внимательным взглядом комнату.

Я решила, что невозможно жить в прежнем интерьере, оставленном кем-то мне в наследство. Мне хотелось повеситься на связанных простынях каждый раз, когда я возвращалась к себе.

В выходные я отправилась по мебельным магазинам, чтобы устроить полный тюнинг своей комнате. Я покрыла диван и кровать покрывалами веселой расцветки, совершенно не сочетающимися друг с другом, набросила пеструю скатерть на стол, повесила несколько фотографий над кроватью, установила пару этажерок и расставила на них книги и снимки своих родных, купила громадную плазму. Теперь, когда я смотрю телевизор, мне кажется, что я в кинозале.

Внеся в декор немного индивидуальности, я поняла: моя комната стала походить на бордель. Но если у кого-то это оформление могло вызвать нервный припадок, то я, к своему удивлению, чувствовала себя уверенно и спокойно среди разношерстных предметов.

– Это твои старики? – спросила Марин, указав на фотографию родителей.

– Да, – ответила я, ставя стаканы на стол. – Они снимались прошлым летом, как раз перед тем, как…

– А он симпатяга, твой отец. Как его звали?

Она уселась на диван и смотрела на меня с улыбкой, даже не подозревая, какую бурю в моей душе подняли ее слова. Дыхание перехватило, сердце застучало в животе, а кровь прилила к щекам, отчего они стали пунцовыми.

До сих пор никто никогда не разговаривал со мной об отце. Марион старалась не упоминать о нем, если я сама не вынуждала ее к этому. Мама тщательно избегала этой темы, а моя сестра предпочитала рассказывать, что съел и как покакал ее сын. Как правило, люди всегда придерживаются подобной тактики. Когда человек умирает, они воздерживаются от упоминания о нем в кругу близких и проявляют чудеса изобретательности, находя тысячи посторонних тем для разговора. Все это – из нежелания причинить боль, разумеется. Им кажется, что, вспоминая о покойном, они заставляют людей страдать еще больше.

После 8 августа я ни с кем не говорила об отце. А потом в мою жизнь вторглась Марин, не обремененная чувством такта, и как ни в чем не бывало спросила, как его зовут. Когда волнение улеглось, я почувствовала к ней огромную признательность. Если бы не стук в дверь, прервавший наш разговор, я бы бросилась ей на шею.

Грег принес с собой напитки и хорошее настроение. Устроившись вокруг низкого стола, мы ели жирную пищу, запивали ее алкоголем, смеялись и болтали о пустяках.

– Знаете, мне наконец удалось поговорить по телефону с дочерью Густава, – сказала я, отхлебнув ламбруско[9]9
  Итальянское игристое вино. (Прим. перев.)


[Закрыть].

– Значит, она существует, – заметил Грег. – Я работаю здесь уже два года и ни разу не видел ее.

– Мне тоже не приходилось с ней встречаться с тех пор, как Густав поселился у нас, – добавила Марин. – Его одного никто не навещает. Может, она далеко живет?

– Очень далеко! В трех-четырех километрах отсюда. Единственное, что могло бы ее извинить, так это страх летать на самолетах, другого объяснения не вижу.

– Врешь! – воскликнул Грег. – Неужели она живет здесь? Но почему же она никогда к нему не приходит?

– Понятия не имею, но скоро узнаю. Я уговорила ее встретиться со мной через две недели.

– Думаю, они поссорились, – сказала Марин. – Хотя меня это удивляет – трудно найти человека любезнее и добрее, чем Густав.

Грег утвердительно кивнул.

– Полностью согласен с Марин. Густав и мухи не обидит. Даже если бы собственная дочь нагадила ему на голову, он бы ей все простил.

Я уже не раз замечала, с какой готовностью и горячностью Грег поддерживает доводы Марин. Я уж не говорю о взглядах, которые он бросал на нее: с таким вожделением обычно смотрят на картофельную запеканку с беконом под савойским сыром, когда сидят на строгой диете.

Я воспользовалась перекуром с Марин на балконе, чтобы поговорить об этом. Грег остался в комнате, посмеиваясь над курильщиками, готовыми отморозить себе носы и уши ради дозы никотина.

– Почему я не реагирую? Да потому, что он гомик! – выпалила Марин, когда я ей рассказала о своих подозрениях.

– Быть такого не может! Когда он смотрит на тебя, его глаза говорят: «Я готов наброситься на нее, как дикий зверь, и сейчас сорву с нее одежды, и пусть она в упоении повторяет мое имя».

Марин усмехнулась.

– Может, потому что я похожа на парня!

– А может быть, он вовсе не гей… Разве ты что-то такое замечала?

– Слежу за ним во все глаза, – сказала она, затягиваясь сигаретой. – Уверена, что он гомик. Тем более однажды он проговорился о своем бывшем: сказал, что до сих пор не может оправиться от смерти Жан-Люка. Кроме того, я решила ловить кайф от своей холостой жизни и веселиться вовсю. Грег, конечно, красавчик. Но если бы случилось невероятное и я оказалась голая на четвереньках в его постели, он бы выставил меня за дверь, потому что я коллега. Ведь ты знаешь поговорку: No zob in job![10]10
  Никаких романов на работе. (Прим. перев.)


[Закрыть]