Текст книги "Ответ «Москвитянину»"

«Взамен сильных талантов, недостающих нашей современной литературе, в ней, так сказать, отстоялись и улеглись жизненные начала дальнейшего развития и деятельности… В ней есть сознание своей самостоятельности и своего назначения. Она уже сила, организованная правильно, деятельная, живыми отпрысками переплетающаяся с разными общественными нуждами и интересами, не метеор, случайно залетевший из чужой нам сферы на удивление толпы, не вспышка уединенной гениальной мысли, нечаянно проскользнувшая в умах и потрясшая их на минуту новым и неведомым ощущением. В области литературы нашей теперь нет мест особенно замечательных, но есть вся литература».

На это критик «Москвитянина» возражает, что г. Никитенко, кажется, слишком снисходителен к изящной литературе. При этом кстати он вспомнил, что мысль эту читал когда-то в «Отечественных записках»; но там, по его мнению, она была кстати, а у г. Никитенко некстати, потому-де, что г. Никитенко любит искусство ради самого искусства и глубоко понимает его требования, а в этом случае удовлетворяется количеством и легким сбытом произведений взамен качества и внутреннего достоинства. Остановимся на этом. Г. Белинский неоднократно высказывал в «Отечественных записках» ту мысль, что, за исключением Гоголя, пишущего в последнее время мало и редко, в русской литературе теперь нет великих талантов, но зато есть теперь у нас литература. Г. Никитенко, независимо от г. Белинского, в статье своей, помещенной в первой книжке «Современника», по-своему высказал, и может быть, тоже не в первый раз, ту же мысль. Что можно заключить из этого факта касательно единства направления «Современника»? Ничего более, кроме того, что редактор «Современника» сходится с своими сотрудниками в одном из главных пунктов направления его журнала. Но благонамеренному критику «Москвитянина» непременно нужно было во что бы то ни стало найти тут противоречия; но как, несмотря на всю свою готовность к этому, он все-таки не мог найти в словах г. Никитенко противоречия со взглядами г. Белинского, то счел за нужное найти у г. Никитенко противоречие с самим собою… И действительно, в словах редактора «Современника» есть противоречие, но только не с самим собою, а с критиком «Москвитянина». Г. Никитенко видит в новой русской литературе нечто достойное внимания и уважения, а г. М. . 3. . К. . видит в ней безобразную массу бездарных и нелепых произведений. Что сказать на это? Ничего более, как посоветывать г. Никитенко, когда он будет что-нибудь писать, посылать программу каждой своей статьи на утверждение решительного и непогрешительного в своих приговорах критика «Москвитянина»: что он у него одобрит, так тому и быть, что забракует, то вон из статьи. Это кажется единственный способ для г. Никитенко избегать мыслей и воззрений неосновательных и ложных… в глазах критика «Москвитянина». – Многие могут найти не совсем согласною с здравым смыслом подобную опеку какого-то замаскировавшегося таинственными буквами неизвестного литературного наездника над известным профессором и литератором, обладающим, по сознанию самого его противника, самобытным взглядом на предметы мысли. Нам самим это кажется так; но г. М. . 3. . К. . думает об этом иначе: все, что не согласно с его образом мыслей, он считает решительным вздором. В этом отношении он не менее всех восточных людей верит в «несомненную книгу», только в отличие от них видит эту «несомненную книгу» – в себе.

Было бы слишком утомительно и скучно следить за критиком «Москвитянина» шаг за шагом. Он выписывает из разбираемых им статей целые страницы; разбирая его также подробно, мы должны были бы выписывать и эти выписки и его собственные страницы; и потому постараемся как можно короче изложить сущность дела. В статье своей г. Никитенко нападает местами на недостатки так называемой натуральной школы, состоящие в преувеличении и однообразии предметов. Это его мнение, и он выражает его без резкости, без всякой враждебности к натуральной школе; напротив, в самых его нападках видно, что он уважает и любит ее, и на этом-то основании желает указать ей ее настоящую дорогу. Словом, он признает и талант и достоинство в произведениях натуральной школы, но признает их не безусловно, хвалит основание, но порицает крайности. Во всем этом критик «Москвитянина» увидел страшные противоречия с статьею г. Белинского, лишающие «Современник» всякого единства мысли и направления. «Одно из двух (говорит он): или журнал не должен иметь своего образа мыслей, и тогда он не журнал – а неизвестно что такое; или он должен иметь его, и тогда не мешает участвующим в нем согласиться предварительно между собою». Здесь мы прежде всего считаем долгом поблагодарить грозного критика за его уважение к нашему журналу, невольно высказавшееся у него самою чрезмерностью требований от «Современника». Прибавим к этому, что его идеал журнала очень верен; но, к несчастию, его существование решительно невозможно при настоящем существовании литературы и общественного образования. В Европе не только каждое известное мнение может сейчас же найти свой орган в журнале, но и каждый из оттенков этого мнения: для этого там всегда найдется достаточное число людей, способных работать по определенному направлению. Но и там едва ли найдется хотя один хороший журнал или одно хорошее обозрение, в котором все до последней строки было бы проникнуто одним направлением. Это возможно вполне только в отношении к политическим или критическим статьям, но не всегда возможно в отношении даже к ученым статьям, и решительно невозможно в отношении к произведениям изящной словесности. Ни один журнал не откажется от превосходной статьи, потому только, что она по духу своему не совсем ладит с направлением журнала. В таком случае обыкновенно статья печатается с оговоркою от редакции, а иногда в том же журнале помещается– и возражение на не согласные с направлением журнала места в статье. Что же касается до произведений изящной словесности, на них там вовсе не простираются условия, налагаемые направлением журнала на статьи теоретические. Жорж Санд, например, по своим убеждениям и симпатиям, не имеет ничего общего с людьми, участвующими в «Journal des Debats» или «Revue des deux Mondes», а между тем, вздумай она поместить там свою повесть – возьмут, да еще с какою радостью, не обращая никакого внимания на дух и направление повести. И это очень естественно: кто действительно понимает законы искусства, тот знает, что повестей писать по заказу нельзя и что тут направление и дух должны зависеть только от личности автора. Хороших же поэтов везде немного; стало быть, тут выбор может касаться только достоинства романа или повести, но не направления их.

Что касается до наших журналов, – необходимость иметь известное направление, известный образ мыслей и никогда не противоречить ему начали обнаруживаться только в последнее время. Журналов у нас немного, но все-таки больше, нежели сколько есть у нас людей, способных своими трудами поддерживать журналы. У нас большое счастие для журнала, если он ycneeт соединить труды нескольких людей и с талантом и с образом мыслей, если не совершенно тождественным, то по крайней мере не расходящимся в главных и общих положениях. Поэтому требовать от журнала, чтобы все его сотрудники были совершенно согласны даже в оттенках главного направления, значит требовать невозможного. Тут не помогут мудрые советы вроде следующего: сперва соберитесь да согласитесь между собою. Искусственным образом нельзя соглашать людей в деле убеждения, и ни один порядочный человек ничего не уступит из своего мнения ради причины, лежащей вне его мнения. Лишь бы журнал имел общий характер, так что с его представлением в уме всякого соединялось бы известное направление: этого для него пока совершенно достаточно, чтоб быть ему хорошим журналом. Разность в оттенках мыслей еще ничего; плохо как «из одного города да не одни вести». Вот, например, как г. М… З… К… отзывается о первой теперь поэтической знаменитости не только во Франции, но и во всей Европе: «Жорж Санд, которого, конечно, не назовут писателем отсталым от века, истощив в прежних своих произведениях все виды страсти, все образы личности, протестующей против общества, в «Консуэло», «Жанне», в «Compagnon du tour de France»[2]2
  «Товарищ в поездках по Франции». – Ред.


[Закрыть] изображает красоту и спокойное могущество самопожертвования и самообладания; а в «Чортовой луже» она пленяется мирною простотою семейного быта». Оставляя в стороне приложение, которое критик «Москвитянина» хочет сделать из своего суждения о Жорже Санде, мы заметим только, что в этом суждении видно высокое уважение к таланту знаменитого французского писателя, в чем мы совершенно с ним согласны. Но вот что о том же писателе сказал г. Хомяков, принадлежащий к тому же «московскому направлению», к которому принадлежит и г. М… З… К…, и печатающий свои статьи в тех же изданиях, то есть в «Москвитянине» и «Московском сборнике»: «Впрочем, по мере того, как художество народное делается менее возможным, так оскудевает и художество вообще, и Франция по необходимости была страною антихудожественною, то есть не только неспособною производить, но неспособною понимать прекрасное, в какой бы то ни было области искусства. Так, например, в наше время Франция и офранцузившаяся (?) публика встречала с слепым благоговением произведения Жоржа Санда, которые совершенно ничтожны в смысле художественном (какое бы они ни имели значение в отношении движения общественной мысли), и не нашла ни похвал, ни удивления, когда та же Жорж Санд почерпнула из скудного, но уцелевшего источника простого человеческого быта прелестный и почти художественный рассказ «Чортовой лужи», под которым Диккенс и едва ли не сам Гоголь могли бы подписать свои имена». («Московский сборник», 1847, стр. 350–351). Вот это так противоречие! Тут поневоле вспомнишь стих Крылова:

 
Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?
 

Чем другим давать совет «предварительно согласиться между собою», не лучше ль было бы прежде самим испытать на деле возможность осуществления такого совета, чтоб не подать повода говорить о себе:

 
Запели молодцы: кто в лес, кто по дрова!
 

Обратимся к противоречиям «Современника». После многих выписок из статьи г. Никитенко критик «Москвитянина» задает нам следующие вопросы: «Но если таков образ мыслей редактора, почему помещена в той же книжке повесть под заглавием: «Родственники»?{11}11
  «Родственники» (нравственная повесть) И. И. Панаева была напечатана в №№ 1 и 2 «Современника» за 1847 год.


[Закрыть] Разве для того, чтобы читатели тут же могли поверить на деле справедливость впечатлений г. Никитенко, как» будто произведенных именно этою повестью? Вообще, почему отдел словесности отдан почти исключительно в распоряжение тому направлению, которое так справедливо осуждается самим редактором в отделе наук?» На все эти вопросы мы ответим критику «Москвитянина» одним вопросом: а на каком основании вы уверены так положительно, что г. Никитенко разделяет ваш образ мыслей касательно как повести «Родственники», так и всех других повестей в отделе словесности нашего журнала? Кроме того, что г. Никитенко и не думал, подобно вам, уничтожать натуральной школы, а только хотел, показавши ее достоинства (на что вы ему и возразили на стр. 177), показать и ее недостатки, состоявшие, по его мнению, в преувеличении и однообразии. Для применения он мог иметь в виду произведения, действительно отличающиеся грубою естественностию или впадающие в карикатуру, каких не мало появляется в нашей литературе. Как бы то ни было, но как он не указал ни на одно произведение, то вы не имели никакого основания навязывать ему этих указаний, кроме вашего самолюбия, которое уверяет вас, что судить безошибочно значит судить по-вашему. И неужели вы не шутя думаете, что стоит только назвать без всяких доказательств ту или другую повесть дурною, чтобы всех убедить, что она точно дурна? Но нет, этого вам мало: вы, кажется, убеждены, что вам ничего не нужно и говорить, что с вами безусловно должны быть согласны все, даже не зная, как вы думаете о том или другом предмете: хотя г. Никитенко, до появления вашей статьи, и не мог знать вашего мнения о повести «Родственники», однако тем не менее, думаете вы, не мог не разделять его… Странная уверенность!

Далее скромный критик «Москвитянина», в виде уступки, делает такое замечание: «Может быть, другого рода повестей достать нельзя; может быть, даже такие повести нужны для успеха журнала, чего мы, впрочем, не думаем». Странно видеть человека, который, по собственному сознанию, решительно не знает журнального дела, а между тем взялся рассуждать о нем! Он не знает, какие повести можно доставать и какие повести нравятся публике и, следовательно, могут поддержать журнал. То говорит: «может быть», то: «чего мы, впрочем, не думаем». Как объяснить ему это? Он назвал только одну повесть: «Родственники». О ней можно судить с двух сторон: со стороны направления и со стороны выполнения. В первом отношении мы на «может быть» нашего критика отвечаем утвердительно; во втором отношении эта повесть не без достоинств, местами замечательных, но вообще не может итти в образец повестей той школы, на которую с таким ожесточением нападает наш критик. В этом случае нам трудно отвечать ему, сколько потому, что он по одной первой книжке журнала хочет произнести суд о всех будущих книжках этого журнала, хотя бы ему суждено было продолжаться десять лет при постоянном участии одних и тех же лиц, сколько и потому, что он, говоря о повестях, назвал только повесть «Родственники» и неопределенно указал на отдел словесности, не сказавши ни слова ни о повести «Кто виноват?» Искандера, вышедшей как приложение к первой книжке, ни о «Хоре и Калиныче», рассказе г. Тургенева, помещенном в «Смеси».{12}12
  «Искандер» – псевдоним А. И. Герцена. Рассказ И. С. Тургенева «Хорь и Калиныч» – первый из цикла «Записок охотника» – был напечатан мелким шрифтом в отделе «Смесь» № 1 «Современника» за 1847 год. Он имел большой успех, и следующий рассказ из этого же цикла «Петр Петрович Каратаев» появился уже на видном месте в № 2 «Современника» того же года. В № 5 появились сразу четыре тургеневских рассказа: «Ермолай и Мельничиха», «Мой сосед Радилов», «Однодворец Овсяников» и «Льгов»; в № 9 еще два рассказа: «Бурмистр» и «Контора». В 1848 году в № 2 было напечатано еще шесть рассказов: «Малиновая вода», «Уездный лекарь», «Бирюк», «Лебедянь», «Татьяна Борисовна и ее племянник» и «Смерть». Таким образом, при жизни Белинского в «Современнике» было напечатано всего четырнадцать рассказов из цикла «Записок охотника». Белинский иногда варьирует название цикла, называя его «Рассказами охотника».


[Закрыть] Вероятно, он имел свои причины не высказывать своего мнения об этих двух произведениях, и в таком случае, надо отдать ему справедливость, он поступил очень ловко. Если бы мы сказали, что он и их считает тем же, чем считает все произведения натуральной школы, он мог бы ответить, что о них ничего не говорил, что он указал только на то, что было помещено в отделе словесности. Но если бы, сделавши вопрос: «может быть, даже такие повести нужны для успеха журнала», он указал на «Кто виноват?» и «Хорь и Калиныч» – тогда бы мы положительно и утвердительно отвечали ему: да! Но он хочет быть с нами великодушным; он отрицает мысль, чтобы мы, в выборе повестей, руководствовались расчетом на успех журнала, а не внутренним достоинством повестей. Благодарим за доброе мнение, но никак не думаем, чтобы потребности нашего читающего общества были в таком разладе с истинным вкусом, что удовлетворять им непременно значило бы – руководствоваться корыстным расчетом, а не следовать искренно своему вкусу и убеждению. В «Современнике» не было и не будет помещено ни одной повести, которая бы, по искреннему убеждению редакции, не заключала в себе каких-нибудь хороших сторон, делающих ее стоящею печати, и уже было напечатано несколько весьма замечательных произведений в этом роде. Они были замечены и отличены публикою, и мы очень рады, что наш вкус, наше личное мнение совпали, в отношении к ним, со вкусом и мнением большинства публики. Эти произведения: «Кто виноват?», «Обыкновенная история», «Рассказы охотника» и «Из сочинения доктора Крупова о душевных болезнях вообще и об эпидемическом развитии оных в особенности»…{13}13
  «Кто виноват?» Герцена было издано в качестве приложения к № 1 «Современника» за 1847 год. «Обыкновенная история» Гончарова напечатана в № 3 (стр. 5–158) и № 4 (стр. 241–412) «Современника» за 1847 год. «Из сочинений доктора Крупова» Герцена напечатано в «Современнике», 1847, № 9, стр. 5–30.


[Закрыть]

Замечательна также мысль критика, сделанная в виде уступки, что «редактор «Современника» не властен пересоздать изящной литературы по своим желаниям». Вот что правда, то правда! Только с чего вы взяли, что он желает ее пересоздать? Желать видеть ее в лучшем, совершеннейшем виде, и желать пересоздать – не одно и то же.

Теперь следуют критические противоречия статьи г. Никитенко с статьею г. Белинского. В последней сказано, между прочим, что «если бы преобладающее отрицательное направление и было в натуральной школе одностороннею крайностию, и в этом есть своя польза, свое добро: привычка верно изображать отрицательные явления жизни даст возможность тем же людям или их последователям, когда придет, время, верно изображать и положительные явления жизни, не становя их на ходули, не преувеличивая, словом, не идеализируя их риторически». Конечно, тут нет буквального, внешнего согласия с статьею г. Никитенко; но нет и резкого противоречия. С одной стороны, тут уступка, согласие в том, что отрицание составляет действительно преобладающее направление новой школы; с другой – показана польза и этого направления. Но критик «Москвитянина» восклицает патетически: «мы не спрашиваем, справедливо ли это или нет, но согласно ли с убеждениями редактора и с наставлениями, предложенными им в его статье? Думает ли он, что, смотря по времени, литература может изображать и темные и светлые стороны действительности, то есть быть правдивою, может также изображать одни отрицательные стороны, то есть клеветать? Полагает ли он, что привычка отыскивать одни пороки и поносить людей способствует развитию беспристрастия и справедливости?..» В этих словах отозвалось решительное отсутствие живого практического понимания искусства. Критик «Москвитянина», мы уверены в этом, человек умный и начитанный, который знает все возможные теории и системы искусства, особенно немецкие. Это, бесспорно, очень хорошо; но одного этого еще очень мало для действительного понимания искусства: для этого прежде всего и больше всего нужно то врожденное эстетическое чувство, тот инстинкт, тот такт изящного, которые обнаруживаются не в теории, а в ее критическом приложении к произведениям искусства. Мы еще обратимся к этому вопросу и покажем, в каком отношении находится к нему критик «Москвитянина»; а теперь покажем, как мало истины в его словах. Ему кажется решительною нелепостию, чтобы» литература, смотря по времени, отличалась то тем, то другим исключительным направлением. А между тем это всегда так было и будет: доказательства можно найти в истерии каждой литературы. Изображать одни отрицательные стороны жизни – вовсе не значит клеветать, а значит только находиться в односторонности; клеветать же значит – взводить на действительность такие обвинения, находить в ней такие пятна, каких в ней вовсе нет. Давать клевете другое значение – тоже значит клеветать… не на клевету, разумеется, а на людей не нашего прихода… Находить в людях те пороки, которые в них действительно есть, не значит поносить их: поношение в самих пороках, и кто порочен, тот поносит сам себя… Привычка отыскивать действительно существующее очень близка к привычке отыскивать истину, а это, разумеется, способствует развитию беспристрастия и справедливости…

Противоречий между статьею г. Никитенко и статьею г. Белинского критик «Москвитянина» находит такую бездну, что даже отказывается на все указывать, а избирает самые разительные. «Редактор (говорит он) нападал сильно на карикатурные изображения помещиков и деревенского быта; критик в числе замечательных стихотворных произведений прошлого года упоминает о рассказе под заглавием: «Помещик» (в «Отечественных записках»). Дался же гг. славянофилам этот «Помещик»! Вот уже скоро два года, как было напечатано (в «Петербургском сборнике» г. Некрасова,{14}14
  «Петербургский сборник» вышел в 1846 году (ценз, разр. 12 января 1846).


[Закрыть] а не «Отечественных записках») это стихотворение г. Тургенева, а они до сих пор не могут от него притти в себя. С того времени и до сей минуты все толкуют о нем. Уверяют, что это произведение ничтожное, карикатура, что оно бездарно, плохо: кажется, стоило ли бы обращать на него внимание? А между тем они все продолжают из него волноваться и выходить из себя… Обращаясь к противоречию, спросим критика «Москвитянина»: на каком основании вообразил он, что г. Никитенко, говоря о карикатурных изображениях помещиков, метил именно на пиесу г. Тургенева? Уж не на основании ли ее заглавия, так положительно указывающего на помещика, что и ошибиться нельзя? В таком случае нам остается только дивиться тонкой проницательности критика «Москвитянина»… «Редактор (продолжает он) строго осуждал направление тех писателей, которые созидают так называемые народные характеры из грязи, лохмотьев, квасу, щей и кулаков русского человека, а критик восхваляет повесть под заглавием «Деревня» (в «Отечественных записках»), которая создана именно по этому рецепту». Опять то же! Критику «Москвитянина» кажется, что повесть «Деревня» создана по этому рецепту, и этого ему достаточно для убеждения, что и г. Никитенке кажется то же… Но здесь мы остановимся и от частностей перейдем к общему вопросу – к вопросу о натуральной школе, которая с таким живым участием и вниманием принята публикою и с таким ожесточением преследуется двумя литературными партиями – неестественною, или риторическою, состоящею из отставных беллетристов, и славянофильскою. Нам очень неприятно, что мы должны повторять то, что уже не раз было говорено нами: но что ж нам делать, если противники натуральной школы, беспрестанно нападая на нее, твердят все одно и то же, не умея выдумать ничего нового?

Обе эти партии большею частию согласны в их нападках на натуральную школу, хотя и по разным побуждениям; их доводы, доказательства, даже тон – почти одинаковы; но только в одном они существенно разнятся. Первая партия, не любя натуральной школы, еще больше не любит Гоголя, как ее главу и основателя. В этом есть смысл и логика. Идя от начала ложного, эти люди по крайней мере не противоречат себе до явной бессмыслицы: нападая на плод, не восхищаются корнем, осуждая результат, не хвалят причины. Ошибаясь в отношении к истине, они совершенно Правы в отношении к самим себе. Что касается до причин их нерасположения к произведениям Гоголя, – они давно известны: Гоголь дал такое направление литературе, которое изгнало из нее риторику и для успеха в котором необходим талант. Вследствие этого старая манера выводить в романах и повестях риторические олицетворения отвлеченных добродетелей и пороков, вместо живых типических лиц, пала. Все попытки писателей этой школы на поддержание к ним внимания публики обращаются для них в решительные падения. Даже те их произведения, которые в свое время имели успех, даже значительный, давно уже забыты. Новые издания их остаются в книжных лавках. Согласитесь, что это неприятно и есть из чего выйти из себя и увидеть в новой школе своего личного врага. К этому присоединяются и другие обстоятельства. Эти люди вышли на литературное поприще во время господства совершенно иных понятий об искусстве и литературе. Тогда искусство не имело ничего общего с жизнию, действительностию. Написать роман или повесть, тогда значило – наплести разных неправдоподобных событий, вместо характеров заставить говорить и действовать аллегорические фигуры разных дурных и хороших качеств, все это напичкать моральными сентенциями и из всего этого вывести какое-нибудь нравственное правило, вроде того, например, что добродетель награждается, а порок наказывается. При этом допускалась легкая и умеренная сатира, то есть беззубые насмешки над общими человеческими слабостями, не воплощенными в лицо и характер и потому существующими равно везде, как и нигде. О колорите местности и времени не было вопроса, и потому нельзя было понять, какой земле и какому веку принадлежат действующие лица романа или повести; зато можно было иметь удовольствие по произволу переносить их в какую угодно землю, в какой угодно век. Но взамен этого строго требовалось, чтобы подле каждого злодея рисовался добродетельный человек, подле глупца – умница, подле лжеца – правдолюб. Имен эти герои не имели, но им давались клички по их качествам: Добросердов, Честнов, Приятов, Ножов, Вороватин и т. п.{15}15
  Герои из «нравственно-назидательного» романа Ф. Булгарина «Иван Выжигин» (1829 г.).


[Закрыть] Так писать было легко: для этого не нужно было таланта, наблюдательности, живого чувства действительности; а нужны были только некоторая образованность и начитанность, а главное – охота и навык писать. И под влиянием этих-то понятий выросли и развились писатели той школы, о которой мы говорим. Удивительно ли, что до сих пор они все так же понимают искусство? Оно для них – невинное и полезное занятие, которое должно тешить читателя, представляя ему только приятные картины жизни, рисуя только образованных людей и ни под каким видом – неотесанных мужиков в зипунах и лаптях. Правда, еще эти писатели были не стары, когда так называемый романтизм вторгся вдруг и в нашу литературу и когда романы Вальтера Скотта сменили «Малек Аделя» г-жи Коттэн и знакомство с драмами Шекспира показало, что всякий человек, на какой бы низкой ступени общества и даже человеческого достоинства ни стоял он, имеет полное право на внимание искусства потому только, что он человек. И многие из писателей неестественной риторической школы горячо стали за романтизм; но это произвело в них только какую-то странную смесь старых установившихся понятий с новыми неустановившимися. Они не могли в них примириться по существенной противоположности друг другу. И потому наши романисты и нувеллисты этой школы остались при старых понятиях, сделавши несколько нелогических уступок в пользу новых. Это отразилось в их сочинениях тем, что они стали заботиться – о местном колорите и позволяли себе рисовать и людей низших сословий. Это называлось у них народностию. Но в чем состояла эта народность? В том, что своим склокам с чужеземных образцов они давали русские имена, да еще иногда и исторические, отчего их лица нисколько не делались русскими, потому что прежде всего не были созданиями искусства, а были только бледными копиями. Вообще их романы походили на нынешние русские водевили, переделываемые из французских посредством переложения чуждых нам французских нравов на чуждые им русские нравы. Риторика всегда оставалась риторикою, даже и подрумяненная плохо понятым романтизмом. Для ясного уразумения новых образцов искусства и новых о нем понятий нужно было время, а для обращения русской литературы на дорогу самобытности нужны были новые образцы в самой русской литературе. И такие образцы даны были Пушкиным и потом Гоголем. Но следовать за ними можно было только людям с талантом. Вот отчего писатели риторической школы так косо смотрели на Пушкина и почему так невыносимо им одно имя Гоголя! В чем состоят их нападки на него? Вечно в одном и том же: он рисует грязь, представляет неумытую натуру и оскорбляет русское общество, находя в нем характеры низкие и не противопоставляя им высоких… Все это совершенно согласно с старинными пиитиками и риториками.

За то же самое, теми же самыми выражениями нападают славянофилы на натуральную школу, но за то же самое превозносят они Гоголя. Что за странное противоречие? Какая его причина? Если бы критик «Москвитянина» не находил никакой связи между Гоголем и натуральною школою, – он был бы прав с своей точки зрения, как бы ни была она фальшива. Но вот что говорит он сам об этом: «Петербургские журналы подняли знамя и провозгласили явление новой литературной школы, по их мнению, совершенно самостоятельной. Они выводят ее из всего прошедшего развития нашей литературы и видят в ней ответ на современные потребности нашего общества. Происхождение натурализма, кажется, объясняется гораздо проще; нет нужды придумывать для него родословной, когда на нем лежат явные признаки тех влияний, которым он обязан своим существованием. Материал дан Гоголем, или, лучше, взят у него: это пошлая сторона нашей действительности». Основная мысль этих слов Справедлива: натуральная школа действительно произошла от Гоголя, и без него се не было бы; но факт этот толкуется критиком «Москвитянина» фальшиво. Если натуральная, школа вышла из Гоголя, из этого отнюдь не следует, чтобы она не была результатом всего прошедшего развития нашей литературы и ответом на современные потребности нашего общества, потому что сам Гоголь, ее основатель, был результатом всего прошедшего развития нашей литературы и ответом на современные потребности нашего общества. Что он несравненно выше и важнее всей своей школы, против этого мы и не думали спорить; это другое дело. Во взгляде критика «Москвитянина» на Гоголя видно решительное непонимание ни искусства, ни Гоголя. Ясно, что он держится тех же пиитик и риторик, которыми руководствуются писатели неестественной школы, и что, за неимением собственного (прочного воззрения на предмет, он слишком увлекся мнением Пушкина о Гоголе, с которым сам Гоголь безусловно согласился. Вот его собственные слова на этот счет: «Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее, и которого точно нет у других писателей» («Выбран. места из переписки с друзьями», стр. 141–142). В этих словах много правды; но их нельзя принимать за полное и окончательное суждение о Гоголе. Теньер был по преимуществу живописец пошлости жизни голландского простонародья (что – скажем мимоходом– не помешало Европе признать его великим талантом); эта пошлость есть истинный герой его живописных поэм, тут она на первом плане и прежде всего бросается в глаза зрителю. Однакож было бы нелепо искать чего-нибудь общего между талантом Теньера и Гоголя. Гогарт – по преимуществу живописец, пороков, разврата и пошлости, и больше ничего; но и с ним у Гоголя так же мало сходства, как и с Теньером. Гоголь создал типы – Ивана Федоровича Шпоньки, Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, Хлестакова, Городничего, Бобчинского и Добчинского, Земляники, Шпекина, Тяпкина-Ляпкина, Чичикова, Манилова, Коробочки, Плюшкина, Собакевича, Ноздрева и многие другие. В них он является великим живописцем пошлости жизни, который видит насквозь свой предмет во всей его глубине и широте и схватывает его во всей полноте и целости его действительности. Но зачем же забывают, что тот же Гоголь написал «Тараса Бульбу», поэму, герой и второстепенные действующие лица которой – характеры высоко трагические? И между тем видно, что поэма эта писана тою же рукою, которою писаны «Ревизор» и «Мертвые души». В ней является та особенность, которая принадлежит только таланту Гоголя. В драмах Шекспира встречаются с великими личностями и пошлые, но комизм у него всегда на стороне только последних; его Фальстаф смешон, а принц Генрих и потом король Генрих V – вовсе не смешон. У Гоголя Тарас Бульба так же исполнен комизма, как и трагического величия; оба эти противоположные элементы слились в нем неразрывно и целостно в единую, замкнутую в себе, личность; вы и удивляетесь ему, и ужасаетесь его, и смеетесь над ним. Из всех известных произведений европейских литератур пример подобного, и то не вполне, слияния серьезного и смешного, трагического и комического, ничтожности и пошлости жизни со всем, что есть в ней великого и прекрасного, представляет только «Дон Кихот» Сервантеса. Если в «Тарасе Бульбе» Гоголь умел в трагическом открыть комическое, то в «Старосветских помещиках» и «Шинели» он умел уже не в комизме, а в положительной пошлости жизни найти трагическое. Вот где, нам кажется, должно искать существенной особенности таланта Гоголя. Это – не один дар выставлять ярко пошлость жизни, а еще более – дар выставлять явления жизни во всей полноте их реальности и их истинности. В «Переписке» Гоголя есть одно место, которое бросает яркий свет на значение и особенность его таланта и которое было или ложно понято, или оставлено без внимания: «Эти ничтожные люди (в «Мертвых душах») однакож ничуть не портреты с ничтожных людей; напротив, в них собраны черты тех, которые считают себя лучшими других, разумеется, только в разжалованном виде из генералов в солдаты; тут, кроме моих собственных, есть даже черты моих приятелей»{16}16
  У Гоголя: «даже черты многих моих приятелей» (стр. 146).


[Закрыть] (стр. 145–146). Действительно, каждый из нас, какой бы он ни был хороший человек, если вникнет в себя с тем беспристрастием, с каким вникает в других, – то непременно найдет в себе, в большей или меньшей степени, многие из элементов многих героев Гоголя. И кому не случалось встречать людей, которые немножко скупеньки, как говорится, прижимисты, а во всех других отношениях – прекраснейшие люди, одаренные замечательным умом, горячим сердцем? Они готовы на все доброе, они не оставят человека в нужде, помогут ему, но только подумавши, порассчитавши, с некоторым усилием над собою? Такой человек, разумеется, не Плюшкин, но с возможностию сделаться им, если поддастся влиянию этого элемента и если, при этом, стечение враждебных обстоятельств разовьет его и даст ему перевес над всеми другими склонностями, инстинктами и влечениями. Бывают люди с умом, душою, образованием, познаниями, блестящими дарованиями – и, при всем этом, с тем качеством, которое теперь известно на Руси под именем «хлестаковства». Скажем больше: многие ли из нас, положа руку на сердце, могут сказать, что им не случалось быть Хлестаковыми, кому целые года своей жизни (особенно молодости), кому хоть один день, один вечер, одну минуту? Порядочный человек не тем отличается от пошлого, чтобы он был вовсе чужд всякой пошлости, а тем, что видит и знает, что в нем есть пошлого, тогда как пошлый человек и не подозревает этого в отношении к себе; напротив, ему-то и кажется больше всех, что он истинное совершенство. Здесь мы опять видим подтверждение выше высказанной нами мысли об особенности таланта Гоголя, которая состоит не в исключительном только даре живописать ярко пошлость жизни, а проникать в полноту и реальность явлений жизни. Он, по натуре своей, не склонен к идеализации, он не верит ей; она кажется ему отвлечением, а не действительностию; в действительности для него добро и зло, достоинство и пошлость не раздельны, а только перемешаны не в равных долях. Ему дался не пошлый человек, а человек вообще, как он есть, не украшенный и не идеализированный. Писатели риторической школы утверждают, будто все лица, созданные Гоголем, отвратительны как люди. Справедливо ли это? – Нет, и тысячу раз нет! Возьмем на выдержку несколько лиц. Манилов пошл до крайности, сладок до приторности, пуст и ограничен; но он не злой человек; его обманывают его люди, пользуясь его добродушием; он скорее их жертва, нежели они его жертвы. Достоинство отрицательное – не спорим; но если бы автор придал к прочим чертам Манилова еще жестокость обращения с людьми, тогда все бы закричали: что за гнусное лицо, ни одной человеческой черты! Так уважим же в Манилове и это отрицательное достоинство. Собакевич – антипод Манилова; он груб, неотесан, обжора, плут и кулак; но избы его мужиков построены хоть неуклюже, а прочно, из хорошего лесу, и, кажется, его мужикам хорошо в них жить. Положим, причина этого не гуманность, а расчет, но расчет, предполагающий здравый смысл, расчет, которой, к несчастию, не бывает иногда у людей с европейским образованием, которые пускают по миру своих мужиков на основании рационального хозяйства. Достоинство опять отрицательное, но ведь если бы его не было в Собакевиче, Собакевич был бы еще хуже: стало быть, он лучше при этом отрицательном достоинстве. Коробочка пошла и глупа, скупа и прижимиста, ее девчонка ходит в грязи босиком, но зато не с распухшими от пощечин щеками, не сидит голодна, не утирает слез кулаком, не считает себя несчастною, но довольна своею участью. Скажут: все это доказывает только то, что лица, созданные Гоголем, могли б быть еще хуже, а не то, чтоб они были хороши. Да мы и не говорим, что они хороши, а говорим только, что они не так дурны, как говорят о них.