Текст книги "Сочинения Зенеиды Р-вой"

В «Любиньке»{27}27
  Повесть опубликована под названием «Любонька». См. примеч. к наст. статье (вводная заметка).


[Закрыть] опять мужчина не умеющий понять любимой им женщины, слепой и ограниченный в деле любви, несмотря на все свои достоинства в других отношениях, несмотря на то, что он человек благородный, душа восторженная и любящая… И опять женщина подавляет мужчину своим великодушием, своею безграничною преданностию и светлым самопожертвованием в деле любви…

И вот мы насчитали уже шесть повестей, проникнутых все одною и тою же мыслию. Есть, правда, у Зенеиды Р-вой две повести, в которых мужчины показаны даже очень и очень порядочными людьми. В «Джеллаледине»{28}28
  «Библиотека для чтения», 1838, т. XXX.


[Закрыть] дело представлено даже совсем наоборот. Пламенный, мечтательный, благородный татарский князь делается жертвою своей безумной страсти к пустой, легкой женщине. Сочинительница говорит от себя в конце, что она встретила героиню своей повести уже бабушкою и старою сплетницею, лицемерного моралисткою. Но не доверяйте в этом случае искренности сочинительницы: подле пустой женщины она, в своей картине, искусно поместила интересную фигуру молодой татарки Эмины, которая… но мы лучше напомним о ней читателям словами самого автора. Описавши погребение ошибкою убитого Джеллаледином Белоградова, сочинительница продолжает:

Неподалеку оттуда, у взморья, где между грудами камней растут можжевельник и колючий терн, валялось другое тело, не удостоенное даже погребения… Ужасны были черты покойника, в которых самая смерть не могла восстановить спокойствия; на посинелом лице, в полуоткрытых глазах еще отражались страсти и горе; одежда его была изорвана, грудь обнажена и облита кровью, в широкой ране торчало еще лезвие кинжала, пальцы замерли и окостенели, крепко сжимая рукоять…

Напрасно Эмина молила татар и русских предать тело несчастного земле: магометане видели в нем вероотступника и справедливое мщение пророка; християне отвергали как преступника и самоубийцу… Сердце, истерзанное заживо людьми, осуждено было и по смерти на истерзание хищным птицам. Одна, верная подруга, не покинула его; без слез, без стона она сидела у трупа на камне, сметала сухие листья, падавшие ему на голову, и порой отгоняла ворона, который с криком опускался к своей добыче. Не скоро один старый казак, тронувшись положением молодой девушки, вырыл на том же месте могилу и с молитвой опустил в нее полуистлевшее тело. Девушку отвели в деревню, она убежала; ее заперли, она избилась, порываясь на волю. Татары решили, что ею овладел шайтан, который загрыз их князя, и выпустили ее из деревни. Безумная поселилась у взморья; ни осенние бури, ни зимние метели не могли прогнать ее; днем и ночью она стерегла могилу; иногда кордонные казаки, проезжая мимо, бросали ей хлеб и спешили удалиться… Долго белое покрывало веяло у взморья и пугало суеверных, наконец и оно исчезло. Девушку нашли лежащею ниц на могиле; пальцы ее врылись в землю, даже рот был полон земли: видно, бедняжка, в припадке безумия, хотела отнять у могилы ее достояние – своего незабвенного, вечно милого друга…

И этот Джеллаледин при жизни своей никогда не догадывался и не подозревал, что Эмина любит его со всем пылом восточной страсти, хотя это и не мудрено было бы заметить ему, – и вместо Эмины привязался всею силою глубокого, энергического чувства к пустой, легкомысленной девчонке… Знаете ли что? – нам кажется, что мы, назвав эту повесть исключением из общего направления всех повестей Зенеиды Р-вой, должны взять назад наше слово. Нет, это еще более злая сатира на мужчин, чем все прочие повести…

Вот другое дело повесть – «Номерованная ложа»;{29}29
  Альманах «Дагерротип», тетрадь седьмая. СПб., 1842, с названием «Ложа в Одесской опере».


[Закрыть] ее искренности можно поверить, хотя в ней мужчина представлен очень и очень порядочным человеком в его отношениях к любимой им женщине. Но зато эта повесть, с такою счастливою развязкою, уж чересчур сладенька, а потому и недостойна имени своего автора. Счастливая развязка, как всякая ложь, часто портит повесть…

Содержание семи повестей, так, как оно изложено нами, достаточно знакомит читателя с пафосом поэзии Зенеиды Р-вой. Теперь мы укажем на места, в которых прямо и сознательно выговаривается задушевная мысль сочинительницы.

Вот что говорит она в конце повести «Джеллаледин»:

Отрадна мысль, что наши заботы, тревоги пролетают, как гул в безграничности пустыни, вздымая лишь несколько песчинок, пробуждая только слабый отголосок эха, и оставляют по себе едва заметное потрясение в воздухе, которое, разбегаясь в невидимых кругах, все слабее, чем далее от точки ударения, исчезает, подобно самому звуку, в пространстве.

Но грустно думать, что в этой бедной связке дней, называемых жизнию, так мало мгновений, достойных названия жизни! Грустно видеть, как часто души чистые, возвышенные, прекрасные, сродняются с душами слабыми, мелочными, созданными только для материального прозябания в болотах земных. Опутанная нерасторгаемыми узами своих собственных чувств, сильная не может покинуть своей ничтожной подруги, она порывается с ней к поднебесью, хочет унесть ее в свою родину, отогреть ее лучами любви своей, облить ее своим блаженством… Напрасно! Душа слабая не окрилится, не взлетит из холодных долин в страны заоблачные; порой на миг, восторженная любовью прекрасной подруги своей, она стремится взорам к небесам, но ее пугают и блеск солнца и стрелы молнии; она страшится доли сына Дедалова и, притягивая к себе свою невинную добычу, медленно губит ее или безжалостно разрывает узы, связывающие ее с нею, не помышляя о том, что узы те срослись с жизнью ее подруги, составлены из фибров сердца ее и что, расторгая их насильственной рукой, она убивает ее существование!.. Вот почти обыкновенная доля душ, которых люди называют возвышенными, прекрасными и которым провидение, давая все способности, всю силу постигать, чувствовать и ценить счастие жизни, отказывает только… в самом счастии!..

И роль чистых, возвышенных и прекрасных душ, по мнению сочинительницы, выпала преимущественно на долю женщин, тогда как роль души слабой досталась исключительно мужчинам. Хотите ли доказательства, что так именно думала даровитая Зенеида Р-ва? – Вот ее собственные слова:

Любовались ли вы иногда облаками в час вечерний, когда они стелются на небосклоне, развиваются беспредельною цепью и сквозь сумрак обманывают взор наблюдателя, рисуясь то синими горами, то лесом, то воздушным дворцом феи? И вот они сжимаются, теснятся и образуют одну грозную, черную тучу. Издалека несется глухой рокот; он вырывается из груди ее, будто стон людского предчувствия, и вдруг огненная струя прорезывает мглу, извивается змеем, гаснет, изрыгнув пожар и воду на оробевшую землю. Беспрерывные удары грома потрясают воздух, окрестность вторит его перекатам, дождь льет ручьями, вихрь ломает деревья, люди с трепетом думают, что настал последний день мира. Но проходит час, – гроза умолкла, черная туча рассеялась и не осталось никаких следов мятежа стихий: небо опять чисто и ясно, и земля, как испуганное дитя, улыбается сквозь слезы, которые еще дрожат на ее лице. Еще час, и все возвратится к прежнему спокойствию.

Поэты до сих пор доискиваются тайного, нравственного смысла этого великого представления природы; а я так думаю, что это просто – пародия печали и отчаяния мужчин.

Но есть облако другого рода: оно медленно скопляется из паров сухой, бесплодной почвы; ни один живой источник, ни одно озеро не посылают ему должной доли, и, незаметное, как тень, оно скитается по поднебесью, не имея силы ни жить, ни умереть. С зарей вы видите его на востоке: оно ожидает появления солнца и, кажется, молит светило, чтоб первые лучи истребили его, чтоб огонь полудня растопил несчастную горсть паров. Солнце всходит и гордо совершает свой путь, не замечая бледного облака. В час вечера, когда шар без лучей опускается в морскую пучину, вы видите то же самое облако на западе: оно просится в бездну, жаждет утонуть в ее холодных объятиях. Солнце снова отталкивает его, бросается в лазоревое ложе, а облако, по-прежнему печальное, одинокое, идет скитаться в пустыне поднебесной.

Это облако – печаль и отчаяние женщины.

Тоска женщины не пугает людей бурными порывами: ее никто не видит и не замечает; она западает глубоко в сердце и точит его, как червь точит корень водяной лилии. Если веселие мелькнет случайно на лице страдалицы, ее улыбкой полюбуется равнодушный прохожий, как белоснежными листьями цветка, плавающего на поверхности вод, не думая даже о том, что в корень бедной лилии всосался болотный червь, что в груди ее губительный недуг, что яд струится по всем ее жилам и что этот червь умрет только под гнетом камня могильного.

Мы совершенно согласны с автором насчет превосходства женщин над мужчинами в деле любви; мы принимаем это превосходство за факт, по подлежащий никакому сомнению, и только постараемся, как сумеем, объяснить причину такого явления.

Начнем с того, что женщина более, чем мужчина, создана для любви самою природою. Женщина – представительница земного, производительного и хранительного начала, тогда как мужчина представитель начала умственного, отвлеченного, олимпийского. Отсюда происходит великая разница в семейственном значении женщины и мужчины. Женщина – мать по призванию, по душе и по крови. Мать есть понятие живое, действительное, фактически существующее, тогда как отец есть понятие более или менее условное, более или менее относительное. Мать любит свое дитя сердцем, кровью, нервами, любит его всем существом своим; ее любовь прежде всего физическая, естественная, следовательно, любовь по преимуществу, любовь как любовь. Она носит свое дитя у себя под сердцем, девять месяцев питает и растит его своею кровью, чувствует в себе первые жизненные его движения; оно, это дитя – плоть от плоти ее и кость от костей ее; она рождает его на свет в муках и страданиях и, вместо того чтоб возненавидеть именно за них-то, за эти муки и страдания, еще более любит его. Это маленькое, слабое, крикливое, неопрятное и деспотическое существо с первого дня своего появления на свет делается предметом нежнейших попечений и неусыпных забот своей матери: она любуется его безобразием, как красотою; его красная морщиноватая кожа только манит ее поцелуи; в его бессмысленной улыбке она видит чуть не разумную речь и готова начать с ним говорить; ей не противно наблюдать за чистотою этого маленького животного; ей не тяжело не спать ночи, бодрствуя над его ложем. И она – бедная мать – будет любить его всегда, и прекрасного и безобразного, и умного и глупого, и доброго и злого, и добродетельного и порочного, и славного и неизвестного… Она равно рыдает и над гробом своего дитяти-младенца и над гробом своего сына-старика или своей дочери-старухи. Ангел-хранитель младенчества детей своих, она друг их юности, возмужалости и старости. Нет жертвы, которой бы не принесла она для детей; их счастие – ее счастие; их несчастие – ее несчастие. Нет ничего святее и бескорыстнее любви матери; всякая привязанность, всякая любовь, всякая страсть или слаба, или своекорыстна в сравнении с нею! Любовница, жена любит вас для себя самой, ваша мать любит вас для вас самих. Ее высочайшее счастие видеть вас подле себя, и она посылает вас туда, где, по ее мнению, вам веселее; для вашей пользы, вашего счастия она готова решиться на всегдашнюю разлуку с вами.

Конечно, таких матерей немного на белом свете; но ведь и женщин тоже мало в этом мире, а много в нем самок…

Совсем иначе любит отец своих детей. Во-первых, он любит их только тогда, когда и мать их любима им: во-вторых, он начинает их любить только с тех пор, как они начнут становиться и милы и забавны. Их крика и докуки он не любит. Источник любви отца к детям всегда или эгоизм, или рефлексия, и никогда – природа. «Они мои дети – они на меня похожи – они продолжат мое имя – я прижил их от моей милой – они обнаруживают большие способности – они много обещают в будущем», – думает про себя дражайший родитель, – и он в восторге от мысли, что он любит своих детей, что он не только нежный супруг, но и примерный отец! Правда, и отец может страстно любить детей своих, когда его с ними соединит нравственное, духовное родство; но так же точно может он любить и приемыша, даже еще больше, чем собственных детей.

Что мать есть понятие действительное, а отец – понятие отвлеченное (говоря философским языком), этому может служить доказательством и то, что мать не может не знать, что именно она сама, а не кто-нибудь другая, мать этого ребенка: ибо она девять месяцев носила его под сердцем и в болезнях деторождения произвела его на свет… Отцы считают себя отцами детей своих, опираясь только на свидетельстве жен своих, не всегда непреложно истинном… Для всякого человека – большое несчастие не знать своей матери; для многих большое счастие – не знать своих отцов…

Все люди равно родятся для любви, и без любви ни для кого из людей нет ни истинного счастия, ни истинной жизни; но любовь женщины есть более любовь, чем любовь мужчины; в любви женщины больше кровного, а потому и больше страстного, – тогда как в любви мужчины больше мыслительного, если можно так выразиться. Давно уже было замечено, что женщина мыслит сердцем, а мужчина и любит головою. Эту разницу в характере любви того и другого пола показали мы в разнице любви матери и любви отца.

Та же самая разница найдется и во всякой другой любви. Замочено, что мужчины в любви больше эгоисты, чем женщины. Если женщина эгоистка, она уже совсем не живет сердцем, не ищет любви и не требует ее; ее вся жизнь в расчете. Если же сердце женщины жаждет любви, – оно предается мужчине со всем самозабвением, со всем безрассудством слепого великодушия. Мужчина без любви не любит жить и готов на все жертвы и на всякое безрассудство – пока не достиг своей цели. Удовлетворивши своей страсти, он вспоминает о своей будущности, о своих обязанностях, о святых интересах своей души и пр., и чем более делается эгоистом, тем более видит в себе героя. Оттого женщины-кокетки, женщины умеющие владеть собою и сдающиеся не иначе, как долго мучив влюбленного в них мужчину, и даже в связи с ним умеющие мучить его, вернее и дольше владеют его сердцем. Мужчины не дорожат легкими победами, хотя бы причина их легкости заключалась в прямоте и бесхитростности преданного женского сердца. Женщины постояннее в любви, и мужчины почти всегда первые охладевают к старой связи и жаждут предаться новой. Эта способность внезапно охладевать и вдруг чувствовать страшную пустоту и безответность в сердце, которое недавно еще было так полно и так дружно отвечало биению другого сердца, – эта несчастная способность бывает для благородных мужских натур источником не только невыносимых страданий, но и совершенного отчаяния. Женщины всегда готовы любить, – мужчина может любить только при известной настроенности своего духа, женщине никогда и ничто не мешает любить: – у мужчины есть много интересов, могущественно борющихся с любовью и часто побеждающих ее. Женщина всегда готова для замужества, независимо от ее лет и опыта; – мужчина только в известные лета и при известном развитии через жизнь и опыт приобретает нравственную возможность жениться; ему надо дорасти и развиться до нее; иначе он несчастнейший человек через несколько же дней после своей свадьбы. Женщина, вдруг охладевшая к своему мужу и увлеченная роковою страстью к другому, – есть исключение из общего правила; мужчина с поэтически живою натурою, всю жизнь свою привязанный к одной женщине, – есть тоже очень редкое исключение.

Все это совершенная правда; но, основываясь на всем этом, еще не следует изрекать ни безусловного благословения на женщин, ни безусловного проклятия на мужчин: ибо все имеет свои причины, следственно, свое разумное оправдание.

Мы охотно соглашаемся в том, что сама природа создала женщину преимущественно для любви; но из этого еще не следует, чтоб женщина только на одно то и родилась, чтоб любить: напротив, из этого следует, что женщина под преимущественным преобладанием характера любви и чувства создана действовать в тех же самых сферах и на тех же самых поприщах, где действует мужчина, под преимущественным преобладанием ума и сознания. А между тем общественный порядок обрек женщину на исключительное служение любви и преградил ей пути во все другие сферы человеческого существования. Гаремы только фактически принадлежат Востоку: в идее они принадлежность и просвещенной Европы и всего мира. Известно физиологически, что каждое наше чувство с особенною силою развивается на счет других чувств: потерявшие слух лучше начинают видеть, ослепшие – лучше слышать, тоньше осязать. Удивительно ли, что вся сила духовной натуры женщины выражается в любви, когда у женщины не отнято только одно право любить, а все другие человеческие права решительно отняты? Удивительно ли вместе с тем, что тогда в женщинах становится недостатком именно то, что должно бы составлять их высочайшее достоинство? Исключительная преданность любви делает их односторонними и требовательными: они, кроме любви, не хотят признавать ничего на свете и требуют, чтоб мужчина для любви забыл все другие интересы – и общественные вопросы, и общественную деятельность, и науку, и искусство, и все на свете. Это разрушает равенство: ибо тогда мужчина не совсем без основания начинает видеть в женщине низшее себя существо. Не совсем без основания, сказали мы: ибо действительно, какою сделало ее воспитание и разные общественные отношения, она – низшее в сравнении с ним существо, хотя в возможности, какою создала ее природа, она столько же не ниже его, сколько и не выше. Это неравенство рождает разные отношения одной стороны к другой. В мужчине является род презрения и к женщине и к чувству любви, а вследствие этого охлаждение, которое делает невыносимою неразрывность связывающих их уз. В женщине, напротив, самая опасность потерять сердце любимого ею человека только усиливает ее любовь и делает ее навязчивее и требовательнее. Сверх того, продолжительность или неизменяемость чувства может быть дорога и почтенна только как признак того, что обе стороны нашли друг в друге полное осуществление тайных потребностей своего сердца; иначе это – или простая привычка (дело тоже очень хорошее, если результат его бывает счастие), или донкихотская добродетель, способная удивлять и восхищать только сухих и мертвых моралистов-резонеров да еще романтических поэтов-мечтателей. Если внезапные охлаждения чувства к одним предметам и столь же внезапные возгорания чувства к другим предметам, если они бывают действительно: значит возможность их заключена в природе сердца человеческого, и тогда они – не преступление и даже не несчастие. Кто способен понять это, тому всегда легче перенести подобный разрыв, и тот всегда после него сохранит свое нравственное здоровье и свою способность вновь быть счастливым любовью. Из мужчин некоторые это понимают, и очень многие чувствуют это бессознательно; что же касается до женщин, из них могут понимать это разве только одаренные гениальною натурою. Женщина с колыбели воспитывается в убеждении, что она всю жизнь должна принадлежать одному, принадлежать в качестве вещи. И потому некоторые из них иногда обрекают себя после смерти мужа вечному вдовству – род индийского самосожжения на костре умершего мужа!.. Благодаря романтизму средних веков, право, мы в деле женщин ушли не дальше индийцев и турков!.. Итак, способность привязываться всеми силами души к одному предмету зависит в женщинах не от одной только природной способности к любви, но от нравственного рабства, в котором держит их общественное мнение и которому они сами покоряются с такою добровольною готовностью, с таким даже фанатизмом. Получая воспитание хуже, чем жалкое и ничтожное, хуже, чем превратное и неестественное, скованные по рукам и по ногам железным деспотизмом варварских обычаев и приличий, жертвы чуждой безусловной власти всю жизнь свою, до замужества рабы родителей, после замужства – вещи мужей, считая за стыд и за грех предаться вполне какому-нибудь нравственному интересу, например, искусству, науке, – они, эти бедные женщины, все запрещенные им кораном общественного мнения блага жизни хотят во что бы то ни стало найти в одной любви – и, разумеется, почти всегда горько и страшно разочаровываются в своей надежде. Изменила мужчине надежда на что-нибудь, – сколько у него выходов из горя, сколько дорог на поприще жизни, которые могут вести его к той или другой цели! Изменила женщине любовь, – ей ничего уже не остается в жизни, и она должна пасть, погибнуть под бременем постигшего ее бедствия, или умереть душою для остального времени своей жизни, сколько бы ни продолжалась эта жизнь. Не говорите ей об утешении, не маните ее надеждою, не указывайте ей на очарование искусств, на усладу науки, на блаженство высокого подвига гражданского: ничего этого не существует для нее! Возвратите ей любовь любимого ею, пусть вновь сидит он подле нее да глядит, в упоении страсти, в ее сияющие блаженством очи! Бедная, для нее в этом столько счастия, тогда как только Манилов-мужчина способен найти в этом все свое счастие… Итак, даровитая Зенеида Р-ва, сознавши существование факта, была чужда сознания причин этого факта{30}30
  Е. А. Ган много размышляла о положении женщины в обществе, неизменно приходя к выводу, что женщине самой природой уготовано подчиненное положение. В письме к неизвестной от 10 января 1839 г. она писала: «Я также женщина, много терплю от условий, которыми опутали наш пол, но никогда не соглашусь в мнении, будто женщина поставлена природой на равной высоте с мужчиной. Наши души слабее, как и тела, умы мелочнее, и самое предназначение наше слишком ясно указано природой» («Русская мысль», 1911, кн. XII, отд. XIII, с. 66).


[Закрыть]. Но к чести ее надо сказать, что она глубоко понимала униженное положение женщины в обществе и глубоко скорбела о нем, но она не видела связи между этим униженным положением женщины и ее способностью находить в любви весь смысл жизни. Мысль об этом состоянии унижения, в котором находится женщина, составляет вторую живую стихию повестей Зенеиды Р-вой. И потому нельзя сказать, чтоб весь пафос ее поэзии заключался только в мысли: как умеют любить женщины и как не умеют мужчины любить; нет, он заключается еще и в глубокой скорби об общественном унижении женщины и в энергическом протесте против этого унижения. Повесть «Суд света» написана преимущественно под влиянием этой идеи, которая, однако ж, органически связывается с идеею о высокой способности женщины к безграничной любви. Повесть «Напрасный дар»{31}31
  См. примеч. к наст. статье (вводная заметка).


[Закрыть] исключительно посвящена выражению идеи об общественном невольничестве царицы общества, невольничестве столько великом и безвыходном, что для женщины величайшее несчастие иметь призвание к чему-нибудь возвышенно-человеческому, кроме любви… В повести «Идеал» эта мысль высказана прямо устами героини в разговоре ее с своею подругою:

Но какой злой гений так исказил предназначение женщины? Теперь она родится для того, чтобы нравиться, прельщать, увеселять досуги мужчин, рядиться, плясать, владычествовать в обществе, а на деле быть бумажным царьком, которому паяц кланяется в присутствии зрителей и которого он бросает в темный угол наедине. Нам воздвигают в обществах троны; наше самолюбие украшает их, и мы не замечаем, что эти мишурные престолы – о трех ножках, что нам стоит немного потерять равновесие, чтоб упасть и быть растоптанной ногами ничего не разбирающей толпы. Право, иногда кажется, будто мир божий создан для одних мужчин: им открыта вселенная со всеми таинствами, для них и слава, и искусства, и познания, для них свобода и все радости жизни. Женщину от колыбели сковывают цепями приличий, опутывают ужасным «что скажет свет?» – и, если ее надежды на семейное счастие не сбудутся, что остается ей вне себя? Ее бедное, ограниченное воспитание не позволяет ей даже посвятить себя важным занятиям, и она поневоле должна броситься в омут света или до могилы влачить бесцветное существование!..

– Или избрать мечту и привязаться к ней всей силою души, влюбиться заочно, посылать по почте зефиров вздохи и изъяснения своему – идеалу за две тысячи верст и питаться этою платоническою любовию. Не так ли?..

Первое страшно, потому что слишком серьезно, а второе странно, потому что слишком смешно и пошло – не правда ли?.. А между тем все сказанное сочинительницею – такая очевидная, такая ужасная истина… Но вот еще несколько строк из исповеди женщины в повести «Суд света»:

При беспрестанном движении войск я всюду следовала за мужем; везде, всегда была одинакова, не изменила ни мнений, ни поступков моих. Люди с умом везде дарили меня вниманием; глупцы сплетали против меня нелепые выдумки. Но есть третий сорт людей, наиболее опасный для всего, что выходит из круга обычного. Часто люди эти обладают умом и многими достоинствами, но ум их ни довольно силен, чтобы укротить владычествующее над ними самолюбие, ни довольно слаб, чтоб, ослепившись дерзкою самоуверенностью, ставить себя выше прочего видимого творения. Они чувствуют свои недостатки и всякое превосходство ближнего принимают за личное оскорбление; они не могут простить другому и тени совершенства. О, эти люди страшнее зачумленных! Над пошлым злоязычием дурака смеются; но их осторожным наветам, их обдуманной, правдоподобной клевете не могут не верить. Эти-то вольноопределяющиеся кандидаты в гении и составляют верховное судилище; они-то наиболее ожесточались против меня, и от них рассевались ядовитейшие вести.

. . . . .

Люди – дети, вечно озабоченные, вечно суетящиеся. Торопясь за неуловимым «завтра», имеют ли они досуг разбирать и разлагать сущность вещи, поражающей их взоры?.. Мимоходом они бросают беглый взгляд на ее наружный вид и только об этой наружности уносят с собой воспоминание. Не их вина, что взор часто падает на предмет не с настоящей точки зрения: они как видели, так рассудили и осудили. Они правы!

Горе женщине, которую обстоятельства или собственная неопытная воля возносят на пьедестал, стоящий на распутии бегущих за суетностию народов! Горе, если на ней остановится внимание людей, если к ней они обратят свое легкомыслие, ее изберут целию взоров и суждений! И горе, стократ горе ей, если, обольщенная своим опасным возвышением, она взглянет презрительно на толпу, волнующуюся у ног ее, не разделит с ней игр и прихотей и не преклонит головы перед ее кумирами!

Я поняла наконец эту великую истину и от всей души примирилась с моими гонителями.

Этих указаний и выписок слишком достаточно для того, чтоб читатели наши увидели, как неизмеримо выше всех предшествовавших ей писательниц, и в стихах и в прозе, стоит Зенеида Р-ва. Ее повести не наполнены сладенькими чувствованьицами и розовыми мечтаньицами; нет, они проникнуты одною могучею мыслию, которая преследовала ее всю жизнь и не давала ей покоя. Как автор, как поэт, Зенеида Р-ва имела бы право применить к себе эти стихи Лермонтова:

 
Я знал одной лишь думы власть,
Одну – но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла,
. .
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской,
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощеньи не молю{32}32
  Цитата из поэмы «Мцыри».


[Закрыть].
 

Бессмысленные чувства и розовенькие чувствованьица начинают уже надоедать в нашей литературе. Право на общее внимание теперь могут иметь только писатели, возвысившиеся до мысли. Зенеида Р-ва принадлежит к тесному кругу таких писателей и есть единственная у нас писательница в этом роде.

Теперь о степени таланта и художественном достоинстве повестей Зепеилы Р-вой. Один журнал, хваля слог Зенеиды Р-вой и давая под рукою знать, что этим слогом она была обязана сколько своей понятливости, столько и замечаниям, намекам и советам его (журнала), – вот что, между прочим, говорит о Зенеиде Р-вой, объявляя себя посмертным ее другом: «Ее «Утбалла», «Джеллаледин» и «Медальон» бесспорно – одни из лучших повестей, какие были в то время написаны в Европе: они обещали русской словесности талант истинно писательский (?!), равный по оригинальности таланту Жоржа Занда (sic[3]3
  так! (лат.). – Ред.


[Закрыть]), но еще более приятный и несравненно более прочный (вот как!)»{33}33
  Цитата из рецензии Сенковского на «Сочинения Зенеиды Р-вой»(«Библиотека для чтения», 1843, т. LX, отд. VI, с. 21). Курсив Белинского. См. примеч. к наст. статье (вводная заметка).


[Закрыть]. Для знающих этот журнал нет ничего удивительного в этом возгласе: это тот самый журнал, который шутит и потешает наукою, искусством, критикою и правдою и который некогда, упав на колени, закричал: «Великий Гете! великий Кукольник!»{34}34
  Сенковский писал: «Я так же громко восклицаю «великий Кукольник!»… как восклицаю «великий Байрон!» («Библиотека для чтения», 1834, т. I, отд. V, с. 37).


[Закрыть]. Мнение этого журнала о Зенеиде Р-вой – явно шутка. Это доказывается и тем, что он сетует, зачем изданы сочинения Зенеиды Р-вой, не считая их заслуживающими особенного издания; это же доказывается и языком, которым написана рецензия о повестях Зенеиды Р-вой. Послушайте: «Эти забытые (?!) вещи перебьют дорогу многому из того, что другие могут вновь выдумать. Что вы теперь помните из сочинений Зенеиды Р-вой? Возьмите книгу и прочитайте вторично, посмотрите, как это ново, как свежо, как благоухает теплою весною сердца, как всегда будет свежо, ново и благоуханно, потому что эти страницы, полные тоски, страдания, огненных, но неопределенных желаний, вырвались из блестящих далеких облак (?) юной мечты, упали на землю с дождем безотчетных слез(!), с громовыми ударами молодого сердца (!!), созданного для благородных страстей, стремившихся к высокому, к прекрасному, к отвлеченному, к тому, чего не существует на земле, – блаженству ангелов, – к счастию, которое постигают одни только женщины, которым они вечно стараются овладеть и которое вечно от них ускользает»{35}35
  Цитата из рецензии Сенковского. См. примеч. 33, с. 20–21. Курсив Белинского.


[Закрыть]. Прочтя этот набор слов, кто не скажет, что мнение помянутого журнала о сочинениях Зенеиды Р-вой – просто шутка или мистификация?..

Нет, мы не скажем, чтоб Зенеида Р-ва была по таланту выше Жоржа Занда или равнялась с ним; мы даже думаем, что между этими двумя талантами – неизмеримое пространство… Это только со стороны таланта, а между тем ведь талант не составляет еще всего в писателе: кроме таланта, должно еще быть направление таланта, содержание его творений. Такая поэзия, как поэзия Жоржа Занда, приготовлена огромным общественным развитием, перешедшим через многие изменения и процессы исторические; наши же писатели, даже и повыше Зенеиды Р-вой, подобно эху, повторяют в своих творениях отблески и отзвуки чуждых нам цивилизаций и общественностей{36}36
  См. примеч. к наст. статье (вводная заметка). Об отношении Белинского к творчеству Ж. Санд см. примеч. 10 к статье «Речь о критике».


[Закрыть].

Что у Зенеиды Р-вой был талант, и притом замечательный, выходящий из ряда обыкновенных дарований, – в этом нет никакого сомнения; но что ее талант не был развит, что он вечно колебался в какой-то нерешительности, – это также правда. Вот почему ее повести имеют большой недостаток со стороны художественности. Характеры действующих лиц не довольно резко очерчены и часто похожи друг на друга, разнясь только положением, в каком описывает их сочинительница. Подробности быта и колорит местности не довольно поражают своею верностию и яркостию. Но главный и существенный недостаток сочинений Зенеиды Р-вой – это отсутствие иронии и юмора и присутствие какого-то провинциального идеализма a la Марлинский. Для доказательства справедливости нашего мнения возьмем, для примера, повесть «Идеал». Полковница Гольцберг влюбляется заочно в нового поэта, начитавшись его произведений; «но тщетно Ольга стремит к нему душу и мысли свои; он высок, далек и не замечает ее в толпе своих поклонниц». Случилось ей, по несчастию, быть в Петербурге, в театре, при представлении новой драмы ее «идеала». Когда вызывали автора (а у нас – вы знаете – вызывают громко и долго), – «щеки Ольги загорелись багровым цветом пылающей крови, и в ту минуту можно было принять ее за жрицу дельфийскую, ожидающую с упованием и тоской появленья духа». Но поэт не вышел. Муж зовет Ольгу домой, а она, в забытьи, не двигается с места из своей ложи. Вдруг в соседнюю ложу входит человек, которого приветствуют как автора игранной пьесы, поздравляют с успехом и называют Анатолием. Ольга вскрикивает: «Анатолий!», хватается за спинку кресла, чтоб не упасть, плачет и не спускает глаз со своего «идеала», а сочинительница, слогом повестей Марлинского, оправдывает свою героиню в ее смешной выходке. Вообще, эта Ольга любит выражаться в обществе восторженным языком, который, будучи неуместен, всегда бывает смешон. На бале спросили ее, любит ли она стихотворения Анатолия Т-го; она отвечала: «Люблю ли я? Укажите мне женщину, которая не находила бы в его небесных творениях отголоска собственных чувств? которая не бредит им, не обожает его?» Подруга ее юности спрашивает у нее: неужели холод годов и опыта не остудил ее ребяческой страсти к незнакомому человеку? Ольга отвечает ей, словно по книге: «К незнакомому человеку? Вера! что это значит? И ты можешь говорить, что он незнаком мне? Мне незнаком Анатолий? Мой идеал? Мой поэт, которого песни пробудили мое детское воображение, одушевили его жизнию, образовали мою душу? Кто же услаждал мое одиночество, кто утешал меня в горе, кто удвоивал мои радости, как не он, не Анатолий! И ты говоришь, что я люблю незнакомого мне человека! Нет, я сроднилась с каждою его мыслию; я знаю все изгибы его благородного сердца; я его обожаю; я пожертвую последнею радостью жизни моей, небогатой утехами, последнею каплею крови, я отдам душу свою для продолжения его жизни… Да, да; я люблю его; но я люблю не земною любовию, я люблю не человека…» Такая любовь именно ребяческая и смешная любовь, а такой способ выражения очень сбивается на реторику. Да и вообще все это очень неестественно и неправдоподобно. Восторженная Ольга встречается с своим «идеалом» в одном знакомом доме; раз он ни с того ни с сего начинает ей объясняться в любви, говоря ей «ты»; страницах на трех тянется самый фразистый разговор. Удивительно, как Ольга не захохотала, слушая всю эту натянутую галиматью; она даже поверила, ей и увлеклась ею. Поэт скрылся на несколько дней от Ольги, распустив слух о своей тяжкой болезни. Бедная женщина решается уйти с бала, чтоб навестить тайком умирающего поэта… Его не было дома, – и Ольга прочла на его столе письмо к приятелю, в котором он смеется над Ольгою и ее любовью и с циническою откровенностию говорит о своих намерениях. Ольга бросилась вон… но вы сами можете прочесть повесть, если еще не читали ее, и увидеть, как ребячески идеально и детски неправдоподобно ее содержание. Прибавим только, что, когда эта повесть была напечатана в одном журнале, сцена возвращения домой поэта была исполнена самых грязных, цинических подробностей, а поэт был представлен пьяным: это была дружеская услуга досужего журналиста, охотника поправлять чужие сочинения{37}37
  Речь идет о Сенковском, в журнале которого «Библиотека для чтения» повесть (как и почти все произведения Ган) была опубликована. Ган очень страдала от его произвольных правок. «Деспотизм Сенковского, – писала она 1 марта 1839 г. С. И. Кривцову, – превышает мое терпение» («Русская мысль», 1911, кн. XII, отд. XIII, с. 71).


[Закрыть]. В издании «Сочинений Зенеиды Р-вой», печатавшемся с подлинной рукописи покойной сочинительницы, эти позорные для памяти женщины прибавки, разумеется, исключены.