Текст книги "Бесконечный спуск"

Прогулка по анфиладам

В Шапошнике оставалась какая-то загадка, и она будоражила Комарова.

На этот раз Шапошник предложил прогуляться по анфиладам города. Дело ранее для Комарова неслыханное. Они спокойно шли меж суетящихся потоков узников, не опасаясь стражей. У художника и режиссера были нашивки шакала, и Комаров оказывался под их опекой.

Не так давно отзвучала месса, и поэтому разговор зашел о музыке. Говорили, естественно, о музыке земной. Шапошник не отрицал, что с композиторами городу пыток везло гораздо меньше, чем с живописцами.

– Впрочем, – заявил он, – с Земли с каждым годом идет хорошее пополнение юных дарований. Там агенты Матери-Тьмы развернули большую и успешную работу и добились немалых успехов. Земная музыка стремительно темнеет и теряет ту приторную «высоту», которая ей когда-то была свойственна.

Брахман немного поспорил с Шапошником, отстаивая и достоинства музыкантов Ликополиса. Он упирал на то, что мотивы в городе-лабиринте привязчивы, от них трудно отделаться, а это самое главное в темном деле – заполнить сосуд памяти чем-то современным, свеженьким, звонким и клейким.

– Хорошие эстрадники, но нулевые композиторы! – восклицал на это художник. – Можно было бы такую увертюру на этом материале отгрохать – весь нижний мир закачался бы, пришел в движение, затанцевал бы… Думаю, настоящие творения бездны еще впереди…

– Но ведь вдохновение от Врага? – спросил вдруг Комаров.

– Да, от Него, от проклятого, – охотно ответил Шапошник. – От Матери-Бездны лишь утешение и успокоение, но не вдохновение… От Него эта лихорадка, этот страшный зуд, это разжигание изнутри, от которого не избавиться…

– Таким путем Он нас вызывает на брань, не дает покоя, как будто какой-то острой шпорой мучает нас… – вновь встрял Брахман.

Видя некоторое недоумение Комарова, Шапошник пояснил:

– Есть творчество за Врага и есть против Врага. Но и то и другое – от Врага.

– Да, на Земле так и говорили: творец от… от Врага, – осекся Комаров.

– В целом же земное искусство еще очень далеко от совершенства, – рассуждал Шапошник. – И оно по определению обречено отставать от местного искусства. Даже самые выдающиеся мастера лишь отдаленно приближались к тому, что здесь в порядке вещей. Волчий город с точки зрения современного искусства – передовая цивилизация. Кстати говоря, веяния отсюда питают земных творцов, неведомым образом они просачиваются на Землю из темных миров. И лучшие из тамошних художников что-то угадывают. Я могу в этом деле с точностью судить по самому себе. Да и вы ведь тоже не чужды прогрессивным трендам…

Последние слова он сказал, обращая их к Комарову. По всей видимости, Брахман красноречиво представил Шапошнику бывшего министра. Вероятно, он даже несколько преувеличивал его роль как покровителя contemporary art.

– Мы должны гордиться, что являемся гражданами Свободного града, – продолжал художник. – Мы были рабами условностей, рабами земных правил, рабами своих родов и семей. А здесь каждый из нас оказывается наедине с миром и самим собой… Здесь в нас обнажается последняя суть…

– В чем же эта суть, по-вашему? – спросил Комаров.

– Прямо Пилат Понтийский, – с иронией ответил ему Шапошник, явно перечитавшийся накануне Булгаковым. – Я не пересказываю свои картины словами. Я говорю красками, игрой теней и пятен…

Они ходили по анфиладам кругами и время от времени останавливались у арок, ведущих в атриум, чтобы вновь окинуть взором это величественное зрелище с украшавшими его исполинскими песьеголовыми идолами. Два деятеля искусств закурили, закурил с ними за кампанию и Комаров, угостившись тошнотворной сигареллой.

– То искусство, которым наши темные миры инфицируют Землю, те флюиды, которые истекают отсюда, становятся век от века все популярнее среди людей. Вообще наши миры сближаются, – высказался Брахман.

– И в музыке? – решил уточнить Комаров, памятуя предыдущую тему.

– И в музыке, конечно… Тут ведь дело в чем… – замялся Брахман.

– Давай я сам! – перебил его художник. – Не знаю, насколько вы сведущи в музыке… Но земная музыка до недавнего времени была, видите ли, порабощена стихиями Врага, той так называемой гармонией сфер, скучнейшим саундом из верхних миров. Даже самые незатейливые земные музыканты и куплетисты плелись в охвостье у этого старомодного стиля… Но постепенно, исподволь, шаг за шагом тенденцию переломили. Джаз, современный танец, возбуждающий страсти ритм, наконец, речитатив, транс и кислотный стиль – убили эту старую безвкусную тягомотину, весь этот заунывный эпос, занудный гимн и полет мелодий. Сама сущность музыки преображается… Это, можно сказать, две разные музыки…

– Да, – с каким-то упоением и с блеском в глазах подтвердил режиссер, затягиваясь. – Любители высшего художества есть и у нас, и там, и даже в самих селениях и градах Врага.

– А есть ли он, этот Враг, о Нем ведь говорят, что Он ничто?.. – решил испытать их вопросом Комаров, вспомнив беседу с одним из садовников. Ему казалось, что этот вопрос должен быть колючим для художника. Но Шапошник не смутился:

– Это такое ничто, из которого происходит кое-что… Ведь и людишки ничто. Разве нет? Нет? А кто же они? Прах, глина… Но иногда они, наэлектризовавшись от темной бездны, производят прелюбопытнейшие искры…

Комарову думалось, что живописец зарапортовался и несет какую-то дичь. Но тот, стряхнув пепел в решетку атриума, продолжал:

– Помните булгаковского Мастера? Мсье Воланд читал роман Мастера с явным почтением, можно сказать, изучал… Но и Обманщик, единственный Сын Вотчима, которого Сам Он кощунственно называл Отцом Небесным, украв тем самым имя нашего Великого Свободного Господина, – и Он тоже читал этот роман. Помните, посылал своего глуповатого апостола замолвить за Мастера словечко? Абсурдная, надо сказать, выдумка, как будто один из верховных аггелов станет слушать этого Шута, пришедшего не во имя свое, а во имя Врага-узурпатора.

Комаров не постигал всех подтекстов Шапошника, но чутьем он ухватывал, о чем идет речь.

– Настоящая власть не там, а здесь! Настоящая власть – это власть тьмы. Тьма древнее, изначальнее, могущественнее Вотчима-обманщика и всех его лживых приспешников. И сам свет есть не что иное, как один из аспектов великого хаоса. Подобно светящимся огням в болоте, так светят и светила в недрах великой тьмы. И все же в этом сюжете Булгакова есть намек на правду…

На этот раз Комаров всерьез заинтересовался. Шапошник, как ему казалось, был весьма умен, при этом он выворачивал черное в белое, а белое в черное, такова была его «идеология»… Комаров решился на новые вопросы:

– А зачем искусство? Зачем эти романы и ваши холсты? Это развлечение сильных, могущественных? Или это все же поиск ответов?

– Есть, есть даже в этом убогом человеческом мифотворчестве какое-то своеобразие, – задумчиво говорил Шапошник. – И оно совершенно недоступно стражам. Ни тем, вражьим, ни этим, нашим. Но лучшие из них любят это изучать. Ведь это очень интересно – это целый мир, и в нем игра теней и огней гораздо сложнее… причудливо преломляется и создает обворожительные узоры… При внимательном всматривании в этих узорах можно постигнуть те странные, невозможные прозрения, которые непонятно как люди испытывают. Они каким-то наитием, каким-то прыжком оказываются там, где их просто не может быть, и угадывают то, что им никак угадать невозможно. Они и сами-то не понимают того, что делают. А нам со стороны смотреть на это, изучать все это весьма поучительно… и больно… Потому что не должны они этого знать, не могут они этого знать!! Но каким-то образом узнают… угадывают…

– Но ведь и вы сам человек, были человеком, – недоумевал Комаров, слыша скорбную ноту в речах художника.

– Проклятье! – взорвался тот в ответ. – Что может быть паскуднее рода человеческого! Нет, мы были там пленниками, мы сидели в человеческой плоти как под замком и маялись там, затырканные невежеством и ханжеством толп и властей земных… Но в сути-то своей мы вовсе не люди! Слава Великому Свободному Господину!..

Режиссер и мэтр вновь закурили, а Комаров на этот раз отказался. Помолчав немного, Шапошник добавил:

– Иногда я думаю, что это предчувствие… Там, на Земле, наиболее чуткие, наиболее одаренные, те, кто там оказался по недоразумению, каким-то образом предвидят то, что может раскрыться только здесь… У них, что называется, Ликополис в крови… Вот они-то и улавливают на Земле его зов…

– Значит, Враг все-таки существует, Он не ничто, – проговорил Комаров. – А с чего вы взяли, что в Его селениях хуже, чем здесь? А может быть, лучше?

Крамольные речи ничуть не смущали художника и режиссера, можно было подумать, что они регулярно занимаются такими беседами и вербуют из номерных новых шакалов, перетягивая их на сторону тьмы.

– Там может быть и хорошо, – устало проговорил Шапошник. – Но не для нас… Если бы нас переместили туда, мы бы просто сгорели еще в преддверии от жутчайшей тоски… А здесь мы сохраняем свое лицо и в меру сил совершенствуемся… Здесь, в Ликополисе, каждый может развить в себе самые темные свойства и черты, до конца реализовать свою индивидуальность. Мы стоим на пути бесконечного растворения. Именно в этом мы и бессмертны. Мы мечтаем раствориться в лоне первозданной тьмы. Мы не хотим чистой, окончательной смерти, ведь смерть эта – всегда рождение в новую жизнь… Это-то и страшно…

– Но ведь среди людей вы же не всех ненавидели? У вас там были родители, дети? – не унимался Комаров, он искал слабое место, куда можно было вбить клин, пытался нащупать брешь в странном умонастроении преисподнего философа.

– Родители! – воскликнул Шапошник. – Моя мать была, как потом выяснилось, психически больной. Она исподволь отравляла всю мою жизнь… О, сколько боли я испытал уже в зрелом возрасте, когда все это вскрылось!.. А отец, он стоил ее. Отец был призван Врагом изуродовать меня, сделать таким же, как он сам, извращенным тираном, истериком… В общем… Не было у меня истинных родителей, мой подлинный родитель еще не явился. Мы ждем его, это и есть наш Великий избавитель. Вот кто станет мне вместо Вотчима!

– Да уж, давайте не будем про это, – поддержал его Брахман. – Тема болезненная… Враг ведь как раз пускает в дело такие крючки против нас. В каждом сидит комплекс маменькиного сынка… От этого надо избавляться, друг мой! Наша сила и наша власть в том, чтобы попрать людишек, с их привязанностями. Наша сила в том, чтобы весь мир, с его отцовством и материнством, посылать вот куда!

Показывая грубый жест, казалось, Брахман бравирует. Но в этот момент Комаров с ужасом подумал, что, пожалуй, ради города лифтов, если ему скажут надругаться над собственными родителями и детьми, режиссер не погнушается этим, а может быть, даже сочтет за удовольствие…

– Вот подлинная свобода! Вот где сила! – выкрикнул Брахман. На его губе выступила пена.

«Дурной знак»

Беседа эта была чрезвычайно познавательной для Комарова, она переворачивала новую страницу в его посмертном бытии. Он даже подумал, что стоит на пороге каких-то больших перемен. И тогда он задал еще один вопрос:

– Зачем вы живете?

Шапошника, который, казалось, знает ответы про все-все-все, этот вопрос поверг в задумчивость. Он прокашлялся и произнес:

– У людей это называется Страшный суд.

– И что потом?

– Об этом разное говорят, – серьезно, без эмоций ответил Шапошник. – Лично я склоняюсь к мнению, что тех, кто не дрогнул, не дал слабину перед Врагом, тех отправят уже не в круговерть иных миров, а просто на переплавку. То есть вот это-то и будет уже самый настоящий конец… Полное небытие… И наших теперешних душ, наших «я» потом уже никогда не будет…

– А Враг брешет о воскресении, – вплел слово режиссер. – Русский блаженненький мыслитель Федоров хотел воскресить всех и вернуть в проклятую юдоль праха. И меня вернуть – не спросив моей воли! А я… Я хочу смерти, я хочу уйти в ничто… Меня не привлекает ни его земной шар, ни его космос с дальними планетами. Я проклинаю этого сумасброда и Врага, по нашептываниям Которого он сочинил сказку о вечном и святом космосе. А также всю их церковь с безумцами и обманщиками, учащими о каком-то грядущем вражьем блаженстве. Они не способны дать мне настоящего блаженства, не превратив меня в тупоголового инвалида… Космос должен схлопнуться! Раз – и нет ничего!

– Значит, суицид? – спросил Комаров.

– Конечно, – ответил художник. – Но нам ведь это не дается. По изуверской задумке Врага, самоубийцы не гибнут. С Земли они попадают сюда и подвергаются самым ярым пыткам. И здесь самоубиться тоже невозможно! Мы в ловушке!

– Но они-то называют эти места адом, – задумчиво пробормотал Комаров.

– Адом! – усмехнулся Брахман. – Явно устаревшее понятие для дурачков. Дистанция между земной жизнью и адом сокращается – и в конечном счете исчезнет вообще!

Шапошник же по этому поводу заметил:

– Антиутопия об аде, придуманная жрецами еще в древние времена, – теперь не актуальна и потеряла свою эффективность для управления паствой. Ад, если уж так называть темные миры, – это не место для наказаний. Это место, где рождается ответ на ошибку бытия, а значит ошибка эта исправляется… Так называемый «ад» изменяет правила игры этого мира…

– Значит, вы все же признаете, что Он, Враг ваш, – высшая сила, что Он стоит во главе мироздания? – воскликнул Комаров.

– Ха-ха-ха… Во главе этого убогого мироздания… Да, он главный крупье этой бестолковой игры, которая что-то явно затянулась… Но что такое десятки, даже сотни тысяч лет перед лицом Матери-Тьмы? Это мгновение. Сморгнула – и все… Как будто и не было…

Тут с Комаровым что-то произошло, осторожность ушла, какое-то озлобление нашло на него, и он с вызовом заговорил:

– А есть ли сама эта Мать-Тьма? Кто ее видел? Тьму и пустоту космоса мы, конечно, видим… Но какая же это мать? Мать-Тьма, которая ждет вас, – не больная ли это фантазия!

– О, да вы атеист, батенька, – воскликнул с ироническим огнем в глазах Шапошник. – Продукт советского воспитания!..

– Разве ты не пресытился еще страданиями этой жизни-смерти, жизни-после-смерти, жизни-перерождения, этой игры в одни ворота? – спросил Брахман, глядя в слегка вытянувшееся лицо Комарова.

Комарову было трудно ответить, и тут он решил слегка подыграть двум гнусным своим собеседникам, чтобы не обрывать познавательный разговор:

– Конечно, осточертело все это!

Оба они злорадно засмеялись.

– Эта так называемая жизнь, – продолжил художник, – похожа на издевку. Тебя протаскивают через узкий, тесный узелок, ты трепещешь смерти, идя из-за этого страха на подлости, коверкая себя самого, готовясь к ней, строя какие-то песочные замки, какой-то иллюзион, чтобы забыть о смерти, задержать ее… И в результате всего этого бесконечного умирания ты в конце концов так и не умираешь окончательно… Вроде бы смерть, ан нет – это опять рождение, и ты выходишь на этот поганый свет через очередную дуру-матку… И все заново, все что ты делал раньше, – идет прахом… Вновь страх и бессмысленное бегство от неизбежного… А я, я очень устал от всей этой муры. Уж лучше вместо того, чтобы вымаливать милости у Врага и ползать перед Ним на брюхе, – лучше уж полная смерть, настоящий покой… Всякое Я в мире Врага – это тревога и беспокойство, и никакие наслаждения не стоят той цены, за которые мы их покупаем. Мир испорчен и неправилен, мир этот – выкидыш темной бездны, ее неудавшийся плод… Хватит подыгрывать этому порожденному Врагом миру – слабоумному уродцу, следуя правилам которого, мы и сами ему уподобляемся! Нас ждет другая вечность – Вечность в лоне Тьмы… Последнее растворение… Мы просто вернемся туда, откуда выпали по ошибке.

– А разве здесь, у этого Великого Господина, полная свобода? Разве и здесь вы не рабы его? Да и местные стражи, так ли уж они удались? – вопросил Комаров. В ответ на эту дерзость режиссер недовольно хмыкнул, но художник невозмутимо продолжил.

– Во всяком случае, – сказал он, – волки и шакалы не притворяются кем-то, кем они не являются. Они лелеют в себе свою злобу, сколько бы она ни стоила. Мы здесь уже безнадежны, как сказали бы глупцы. И у нас один путь – путь растворения. Меня здесь тоже терзают, пытают, мучают, но зато принимают таким, каким я стал, какой я уже есть, а не требуют меняться, очищаться, чтобы сделать из меня неведомо что. А вот Врагу нужны безропотные добренькие дебилы, без мысли лишней в голове… Такие, что безоговорочно верят своему доброму папочке, что он дарует им вечную усладу за послушание и за это… смирение… Таких-то Враг привечает… и они обречены стать овощами на Его грядке.

Брахман, слыша это, восхищенно засмеялся, ему нравился ход и стиль изложения Шапошника. А тот продолжал:

– Да, я хочу быть рабом у Великого Господина и у Великой Блудницы, хочу лобызать прах их ног… Ибо взамен я получаю свободу оставаться таким, какой я есть, со всеми моими пристрастиями. А другим-то я уже не буду никогда! Здешнее рабство мило моему сердцу. Лишь бы не быть рабом у Врага. И чем больше я ненавижу Врага, тем более близок я своему Избавителю, тем вольнее мне дышится. В ненависти моя свобода и моя жизнь…

– Вотчим не дал любви, и Великий Господин, уводя нас от Вотчима, тоже не дал любви… Может, поэтому и маемся? – как бы в задумчивости спросил Комаров.

– Все так, все так, – грустно проговорил Шапошник, но потом в огромных глазах его заиграл болезненный блеск, и он с упором воскликнул: – Да, мы безотцовщина, метафизические беспризорники… Нам не дали обманной любви, а потому и мы не можем ее вернуть обманувшему нас. Но зато Великий Господин дал нам правду, дал нам ненависть, ярость, которыми он одержим! Ненависть превыше любви, ибо она идет из тьмы и возвращает в тьму. А в самой тьме нет ни ненависти, ни любви, там наше отпущение…

– Усталость, друг мой, усталость! Сколько можно терпеть весь этот бездарный цирк! – добавил Брахман.

– Да, – продолжил художник, – мне хочется в полное небытие… И они, эти волкодлаки, ведут нас туда…

Затем, выдавив из орбит свои глаза, он вдруг очень близко наклонился к Комарову:

– Сдается мне, мой друг, вы что-то недоговариваете… Что-то в вас как будто противится тому, о чем мы говорим… Неужели вы думаете, что у вас есть еще шанс на иную участь?

– Нет, шанса нет, – отвечал ему кротко Комаров. – И, конечно, принять одну-единственную неизбежную участь было бы мудрее, чем скорбеть об этом… Наша с вами беседа очень важна для меня…

Шапошник отстранился. Какое-то время он молчал, а потом вновь подхватил нить своего самолюбования:

– В этом смысле для меня самым великим из земных пророков был, конечно же, Шломо Фройд. Он угадал, что происходит здесь. Распутывание клубка подсознания, вскрытие последних корней человеческой уязвленности. Он, этот великий мудрец, готовил людей к темным мирам. Он был величайшим целителем от той взрывчатки, что заложил в нашу психику Враг. Он обезвреживал закладки Врага, в том числе, главную его ловушку. Как это по-русски? Эту, тьфу ты… так называемую… «совесть».

– А сам он здесь? – спросил Комаров.

– Фройд? Нет, он в самых темных мирах, там, где обретаются оракулы, гении Великой деструкции. Там они короли среди монстров и людоедов… Высшая каста тьмы.

– Говорят, – уточнил режиссер, – что здесь он пробыл циклов двадцать, и его отправили дальше. Думаю, он слишком тяжеловесен для нашего легкомысленного и увеселительного града…

– Там, в тех темнейших мирах, – заключил Шапошник, – он гораздо ближе к растворению… окончательному избавлению… К заветной цели…

– Никто-о-о не даст нам избавления, ни вра-аа-аг, ни цаа-арь и не геро-о-о-ой, – запел тут Брахман революционную песню с характерной для него козловидной усмешечкой. Он и в Ликополисе не утратил своей привычки к стебу по любому поводу.

* * *

В этот момент произошло загадочное событие, смысл которого не сразу стал проясняться. Через анфилады навстречу гуляющей троице шел слепой старичок, с суковатой палкой, в истрепанном рубище, едва прикрывавшем тело. Слепота его была чем-то необыкновенным по здешним меркам, ведь мертвая вода Ликополиса исцеляла любые дефекты глаз. Это был безобразный тип, весь в язвах и струпьях. Он вызывал отвращение сильнейшее даже по сравнению с самыми отталкивающими уродами этих мест.

Когда он приблизился, стало видно, что проказа поразила его лицо и лоб, выела глаза… изуродовала нос и губы… Гноящийся рот произносил какие-то бормотания довольно высоким голосом… Но самым отвратительным было то, что из-под лохмотьев на худом истощенном теле его проступала очень большая безобразная грыжа, также вся в струпьях. Там же, под ребрами, но на другом боку гноилась глубокая язва.

Художник, завидев прокаженного, попытался было увильнуть, подхватив под руку Комарова… Но слепец вдруг изменил траекторию и пошел прямо наперерез, громко стуча сучковатой клюшкой. Стали доноситься до слуха его слова:

– Безумие, грезы, праздное забытье… О если б вы знали, как легко проснуться от этих грез… Как одним движением мизинца вы разорвали бы свои мрежи… Вы бы долго смеялись от удивления… Но вы в плену собственной злобы… Обида, вина, эта упрямая бестолочь у вас в крови, она точит вас как голодный червь и никак не насытится… Вы хотите смерти, но вместо смерти получаете под сердце стрекало еще большей злобы.

Увильнуть не получилось. Тогда Шапошник остановился и громко выкликнул, обращаясь к прокаженному:

– А, это ты, Нефалим!.. Тебя еще носят твои кости? Что это ты проповедуешь? И что ты сам здесь делаешь, весь в струпьях? Скоро последние твои ошметки осы-пятся… А ты еще рассуждаешь о безумии!..

Комаров поймал себя на мысли, что оба они – прокаженный и художник – были чем-то неуловимо похожи.

Старец сделал еще пару шагов к ним и, подняв палку и запрокинув плешивый подбородок с остатками наполовину вылинявшей бороды, обращаясь куда-то в отдаленную высоту, пробормотал:

– Меня лишили глаз, чтобы я не видел Врага! Глупцы! Разве для этого нужны глаза? Я слеп и жалок, разбит и сокрушен. Но я сам сделался его зеркалом!

С этими словами прокаженный подошел совсем близко и стал шарить руками, как будто в попытке ухватить Комарова за руку. Но художник ударил его тростью по рукам и воскликнул:

– Спятил, старик, и немудрено… Если даже мертвая вода его не лечит. Это тебе наказание за упрямство. Не хочет даже здесь расстаться с мыслью о Враге! Невиданное дело! Пойдем, пойдем прочь от него!

– Выродок! – трусливо в спину обругал прокаженного Брахман, отойдя уже на несколько шагов. – Твое место на помойке… Зачем ты поднимаешься на наш ярус?! Заразу разносишь?!

Встреча со старцем поражала Комарова, хотя из его речей он ровным счетом ничего не понял. Но этот лепет кликуши каким-то образом цеплял самое нутро…

Художник увлек собеседников в другой сектор. После встречи со слепцом он, казалось, был расстроен, на него находили приступы кашля, кровавые капли летели из его рта, и он приговаривал все время присловье из двух слов: «Дурной знак… Дурной знак…»