Текст книги "Фомка-разбойник (cборник)"

Ласковое озеро Сарыкуль

Чуть обозначились в степи темные купола стогов, когда мы с Виктором Степановичем подошли к берегу большого озера Сарыкуль.

– Значит, вот восток, – сказал профессор, указывая на оранжевую полоску зари. – Мы на южном берегу озера, идти будем прямо на север. Солнце на восходе с правой руки. Впрочем, я буду следить по компасу, – у меня с собой.

Двустволка в руках. Патронташ полон, и все карманы набиты патронами: стрельба предстоит немалая. Приятно бодрит осенний холодок.

Кажется, прямо с берега начинаются камыши: воды чуть-чуть. Темно, но в темноте чувствуешь вокруг себя многообразную жизнь. То зашуршит камыш, то всплеснет вода, то с громким кряканьем подымется невидимая утка, и со всех сторон ответят ей встревоженные товарки.

Особенно горячит охотника вот это предрассветное время. Видишь блеск воды, различаешь темные острова камыша, знаешь, слышишь, что кругом тебя кишит дичь, а стрелять не в кого: за пятнадцать шагов не видно в сумерках птицы.

Ну, отойти подальше от берега, пока темно: глубже в озеро – больше и больше дичи. Главное, риска никакого, смело шагай вперед и вперед. Можешь часами идти от берега: все будет вода по колено, чуть выше, чуть ниже. Нигде не ухнешь в предательскую яму, нигде не оступится нога, и только разве по собственной неосторожности зачерпнешь теплой водицы в широкие раструбы охотничьих сапог. Такое уж ласковое озеро Большой Сарыкуль. Как огромная плоская тарелка, врытая в степь. От берега все камыши, камыши, а посредине плес – десятки километров в длину, десятки километров в ширину – целое море.

И безбурное море: слишком мелко, чтобы самый сильный ветер мог поднять высокую волну. А и вздынет вал – не прогонит его сквозь частые заросли камышей: волна запутается в них, как рыба в сети, разобьется на ручейки, разбежится вся мелкими струйками, затихнет, замрет.

Одним словом, такое море, что, кажется, сам не захочешь – ни за что не утонешь в нем.

Однако что-то уж очень медленно светает. Уж час идем вперед, а все стрелять нельзя.

– Виктор Степаныч?

– Хоу!

– Давайте постоим, покурим.

– Да, надо подождать.

От вспышки спички еще гуще сумерки. Виктор Степанович рядом попыхивает папироской, видно, как что-то перекладывает из кармана в карман.

«Бульк!»

– Что у вас упало, Виктор Степанович?

– Тсс!.. Слышите, слышите?

Вдали, но с каждым мгновением слышней и слышней: «Конг, гонг, конг!» – налетают дикие гуси – казарки. Папиросы летят в воду.

– Сюда, правей, правей! – Виктор Степанович, с плеском разбрызгивая воду, бежит наперерез невидимой стае.

Нет, высоко пролетели, не углядишь в мутном небе.

– Виктор Степанович, у вас ведь что-то упало в воду. Надо пошарить тут на дне.

Он подходит. Но вдруг почти из-под ног у него с отчаянным криком захлопала крыльями утка. Вижу два быстрых, длинных огня, слышу два оглушительных выстрела и торжествующий голос профессора:

– Ага, попалась, каналья!

– Подобрали?

– Готово дело!

– Так идите, поищем вашу вещь.

– Шут с ней! Это, наверное, перочинный ножик. Видите, уже стрелять можно. Идемте.

Чудак! Такой всегда спокойный и рассудительный дома, профессор совсем перерождается на охоте. Горячится, как мальчик. Готов все бросить и десять километров пробежать за одной уткой.

Идем вперед. В самом деле, на близком расстоянии стрелять уже можно. Взвожу курки. Сейчас начнут подниматься утки, и сам не заметишь, как рука вскинет ружье к плечу, глаз поймает на мушку темный силуэт птицы – и смертоносная струя дроби вылетит из ствола. А в ожидании этой минуты волнуешься, все думаешь, как бы не прозевать взлета, да ловко ли ляжет приклад в плечо, да не забыть бы взять переда, не обзадить по стремительному чиренку. И как ни ждешь, всегда все-таки неожиданно утка вырывается не спереди, а где-нибудь справа, слева или даже сзади.

И вот – началось. Каждую минуту то тут, то там слышатся взлеты. Утки вырываются из-под ног. Утки стадами носятся над озером. Сколько их тут!

Прохладный туман кутает камыши в сырость и сумерки. Внезапно чуть не вплотную на тебя направляется ошалелый от пальбы табунок быстрокрылых чирят, нырков или грузных крикушек. Рука и глаз без спроса делают свое дело. Стреляешь раньше, чем успеешь сообразить расстояние, быстроту полета. Торопливо подбираешь убитых уток, перезаряжаешь ружье, достреливаешь ныряющего подранка.

Забылось время, не думаешь, куда идешь. Отмечаю только, где Виктор Степанович, в какую сторону подвигается, чтобы не выстрелить туда, не задеть его дробью.

Кругом заросли камыша – как рощи, озеринки чистой воды – как лужайки. От рощи к роще, от лужайки к лужайке – и всюду ждут тебя новые неожиданности.

Притаился в камыше – и жду. Вижу: крутя головой во все стороны, осторожно выплывает из камыша черная птица – кашкалдак. Ростом с утку, на голове лысина, клюв острый.

За ней показывается другая, третья, четвертая.

А над камышами, как бабочка, закидывая крылья высоко над спиной, медленно и бесшумно летит большой коричневый болотный лунь.

Вот он заметил лысую и сразу пошел книзу, стелет над самыми камышами и уже почти не двигает крыльями.

Но и кашкалдак-лысуха заметила его. Со стоном и хныканьем она кидается в спасительные заросли камыша. За ней сейчас же исчезают товарки.

Лунь дал круг над озеринкой и чуть не наткнулся на спокойно стоящую по колено в воде, большую, горбатую серую цаплю.

Цапля только повернула к нему острый, как штык, нос, – и лунь сразу взмыл, пошел выше и как раз в мою сторону. Не по его когтям добыча.

А цапля опять как будто заснула. Длинная шея вопросительным знаком повалена на спину и грудь, клюв снова глядит в воду.

Миг – и быстрей мысли развернулась шея, клюв, как копье, вонзился в воду. Миг – и клюв уже высоко в воздухе, раскрылся, и в нем блеснула и пропала серебристая рыбка.

Лунь налетел на меня совсем близко. Рука и глаз помимо сознания делают выстрел.

И цапля тяжело поднимается над камышами. Летит, вытянув назад прямые ноги, медленно махая точно из тряпок сшитыми, смешными крыльями.

Рука и глаз.

Я не хотел стрелять цаплю: зачем она мне? Но рука и глаз сделали свое дело: вот она лежит на воде, распластав широкие круглые крылья и грозно направив штык-клюв в мою сторону.

Что-то уж очень я разгорячился с этой сумасшедшей пальбой по уткам. Довольно мне дичи, все равно больше и не унесешь. Надо в себя прийти. Вон и профессор бахает и бахает, тоже вошел в раж.

– Хоу, Виктор Степанович!

– Здесь.

– Пора шабашить. Давайте закусим.

– Можно.

Он подходит, весь всклокоченный, без шапки.

– Шапка-то где?

– Шапка? Хм… наверное, я ее куда-нибудь в карман… Да нет, нету… А я и не заметил.

Что шапка, когда в сумке добрый десяток уток и карманы еще полны патронов!

Профессор весело смеется над своей потерей.

Теперь хорошо бы присесть, дать отдых усталым ногам, сбросить с плеч тяжелые сумки с добычей. Но мы по колено в воде, и на озере нет островов.

– Кончать надо охоту, – беспомощно озираясь, говорит Виктор Степанович. – Где у нас солнце-то?

Странное дело: солнца на небе не оказалось. Только тут мы припомнили, что все утро оно и не показывалось. Светлая полоска зари давно исчезла, и все небо было освещено, как толстый матовый колпак, где-то внутри себя утаивший невидимый источник света.

Это не были облака. Какая-то мутная мгла покрывала весь небесный свод: то ли где-то далеко, может быть в Уральских горах, горели леса. Невозможно было определить, в какой стороне неба находилось солнце.

– Надо по компасу, – слегка встревоженным голосом говорит Виктор Степанович.

Он принимается шарить по карманам. Карманов в профессорском пиджаке немало, и поиски заняли минут пять.

Потом профессор во второй раз тщательно обыскал себя.

Потом я держал перед ним свою шапку, и он складывал в нее по очереди каждую вынутую из кармана вещь.

В карманах профессора нашлось что угодно, начиная от часов, перочинного ножа, карандашей и кончая неизвестно как попавшим сюда крошечным кукольным башмачком, баночкой с клеем, камешками, ракушками, птичьими перьями.

Но компаса там не оказалось.

Профессор оторопело уставился на меня.

– Бульк! – сказал я и показал на воду. – Помните, еще в темноте?

– Хм… Возможно. А я думал, это перочинный ножик.

Он еще раз безнадежно огляделся и вдруг внимательно посмотрел на меня.

– Скажите, вам ничего не припомнилось?

– Бухгалтер, – ответил я.

Коротенькую, но очень сильную историю про бухгалтера рассказывали нам в Еманжелинке, на берегу ласкового озера Сары-куль.

В свободное время бухгалтер любил пройтись по озеру – пострелять уток.

Раз, после выходного дня, он не явился на работу. Его не оказалось и дома.

Видели, как он прошел вчера с ружьем в сторону озера.

Через две недели на него случайно наткнулись рыбаки. Они заметили белую бумажку, привязанную к камышам. Вокруг плавали наполовину разложившиеся утки. Под ними, на дне, чуть прикрытый мелкой водой, лежал мертвый человек с ружьем.

На бумажке аккуратным бухгалтерским почерком было нацарапано:

«Блуждаю восемь дней. Пробовал и на юг и на север – везде только камыши. Ел сырых уток. Патроны все вышли. Я очень устал. Больше не могу».

– Везде только камыши, – тихо, задумчиво произнес Виктор Степанович, – и вода.

Вода ласково лижет черную кожу сапог. В воде весело всплескивают рыбки. Вода блестит среди желтых камышей, куда ни взглянешь.

Если бы мы были в лесу! Там по замшенным с одной стороны деревьям, по муравейникам, по птичьим гнездам так привычно и просто находить север и юг.

– Надо идти, – говорю я. – Если не ошибаюсь, мы пришли вот с этой стороны.

– А если ошибаетесь, – спокойно возражает профессор, – то с нами будет то же, что с уставшим бухгалтером. Постоим и подумаем.

Что думать? Часов пять-шесть мы шагали от берега. Берег далеко. Если даже мы сразу пойдем правильно, мы только затемно будем дома.

Или, правда, стоять на месте? Может быть, хоть под вечер выглянет солнце. Ночью небо может очиститься, высыплют звезды. В хвосте созвездия Малой Медведицы загорится Полярная звезда. А как мы обрадуемся солнцу утром! А питаться можно и сырыми утками.

– Согласен, – говорю я. – Чтобы не зайти еще дальше от дома, будем ждать здесь солнца или звезд.

Профессор не слышит меня. Он стоит и неподвижно смотрит в воду. Сейчас он удивительно похож на маленькую большеголовую птичку – зимородка. Направив острый клюв вниз, зимородок так же вот глубокомысленно уставится в воду и молчит.

Вдруг встрепенулся.

– Эврика! – говорит профессор, ударяя себя ладонью по лбу. – Нашел! Только это будет ваше дело – спасти нас от смерти. Если бы мы были в горах, то должен был бы вас вывести я. Ископаемые богатства – моя специальность – дали бы мне руководящую нить. Человек должен уметь использовать свою специальность во всех случаях жизни. Во всех затруднениях. Используйте здесь вашу – и мы спасены.

– Интересная лекция, – говорю я довольно грубо. – Откровенно говоря, я охотнее послушал бы ее на сухом берегу, у костерка, за кружкой горячего чаю. Что вы имеете в виду, какая моя специальность?

– Птицы, – просто отвечает профессор.

– Птицы?

Как нам могут помочь птицы? Что он хочет сказать?..

А впрочем… это же так ясно!

– Потрясающая идея! – говорю я весело. – Теперь слушайте мою лекцию. Только на ходу: я поведу вас на юг, прямо к дому.

Я присмотрелся к пролетающим над нами стаям, выбрал направление и пошел вперед. На ходу я с важным видом, профессорским голосом излагал Виктору Степановичу всем известные истины: что осенью многие виды птиц собираются в стаи; что стаи перелетных птиц тянут осенью с мест гнездовий на зимовки – с севера на юг.

Высоко над нами с гоготом пролетали табуны диких гусей, большие стада уток. Раз даже вдали медленно проплыл серый треугольник журавлей. Нам уже не хотелось стрелять птиц, мы благодарными глазами следили за их полетом.

________________________________

Четыре часа мы без отдыха шлепали по воде. Солнце не показывалось, и нигде не было видно никаких признаков близкого берега.

Последние часа полтора мы с Виктором Степановичем не обменялись ни словом.

Есть в дневном и вечернем полете некоторых птиц разница.

Сокола и вороны, замечал я не раз, почему-то мелко-мелко семенят крыльями на вечерней и утренней заре.

Перелетный сокол сапсан пролетел невдалеке от нас. И я видел, что он летит по-вечернему.

По каким-то своим признакам и Виктор Степанович узнал, что приближается ночь. Он остановился и хмуро сказал:

– Скоро начнет темнеть. Я отказываюсь идти дальше.

– Сил нет?

– Не сил, а веры. Ваши птицы надули. Сейчас скажу, где наша ошибка.

Он раскурил папиросу и продолжал:

– Конечно, общее направление перелета многих птиц – с севера на юг. Но вам отлично известно, что стаи летят не по прямой. Часто делают углы, зигзаги, повороты. И над этим громадным озером они могут лететь по разным направлениям. Так оно и есть на самом деле. Утки, казарки кормятся здесь. Я давно слежу, прямо мы идем или нет. И, по-моему, мы кружим.

По-моему, мы теперь дальше от берега, чем были час назад.

Сказать правду, и мне в голову не раз приходила эта страшная мысль. Все-таки я пробовал защищаться.

– Журавлям нечем кормиться здесь, они ни за что не опустятся в воду. Они идут здесь напроход – прямо с севера на юг.

– А почему до сих пор не видно даже стогов на берегу?

На этот вопрос я не мог ответить. Если бы мы действительно шли прямо на юг, то уже давно должны были очутиться на берегу.

Я с отчаянием посмотрел вокруг.

Вода и камыш, камыш и вода. Табуны уток снуют над камышом по всем направлениям. И еще стайка каких-то птиц, часто-часто махая крыльями, летит прямо на нас. И никак я не пойму, что же это за птицы такие?

Они близко. Я снимаю ружье с плеча. Рука и глаз делают свое дело. Но на этот раз им помогает и разум: я тщательно выцеливаю, рассчитав расстояние до птиц и быстроту их полета.

Смертоносная струйка свинца, с огнем и громом вылетев из ружья, пересекает их полет. Одна из птиц растрепанным комочком падает в воду.

Я поднимаю ее и показываю Виктору Степановичу.

– Это кукша, – говорит профессор. – Зачем вы ее загубили, зверь-человек?

Он прав. Так называется эта рыхлая птичка ростом с дрозда, вся в кофейном и ржавом пере и с хохолком.

Но я говорю:

– Нет, дорогой профессор, вы ошибаетесь. Это не кукша, это попугай. И хоть у нас на севере не бывает попугаев, для нас с вами это все-таки настоящий попугай.

– Вы обалдели от усталости и страха, – не совсем вежливо говорит Виктор Степанович, – у вас мысли путаются.

– Нет, профессор, не путаются. Я вам докажу это, если вы согласитесь еще немножко пройти со мной. Чуть-чуть – ровно столько, чтобы выслушать маленькую подробность о том, как была открыта Америка Христофором Колумбом.

– Чепуху вы порете, – сердито бурчит профессор. Но все же идет за мной.

– Христофор Колумб, – начинаю я новую лекцию, уверенно шагая по воде, – обманул королеву Изабеллу Испанскую. Уверил ее, что он откроет для нее Антилью – легендарную страну, где золота больше, чем грязи. Королева ему поверила. А он сам не знал, куда плывет.

Он завел корабли в неведомую часть океана. Замучил экипаж.

Матросы начали бунтовать. Колумб вышел на палубу, чтобы отдать приказ повернуть назад в Испанию.

Вдруг он увидел стайку птиц, летящих мимо корабля. Это были попугаи.

Колумб сразу переменил свое решение и велел держать курс по направлению полета стайки.

Через час дозорный крикнул с вышки:

– Земля!

И все увидели берег. Это и была Америка.

– Вполне понятно, – сердито говорит Виктор Степанович. – Попугай – настоящая лесная птица. В океане ей делать нечего. Стая попугаев, занесенная в море, должна была лететь к суше, это всякий знает.

– И наша маленькая лесная ворона – кукша, – говорю я, – совершенно сухопутная птица. В большом озере, в ласковом Сарыкуле, ей делать решительно нечего. Стайка просто пересекала какой-нибудь заливчик. Кукши летели к берегу. В этом вы можете убедиться сами, если внимательно посмотрите вперед, в том направлении, куда летела стайка и куда мы с вами теперь шагаем.

Профессор посмотрел и вдруг полным голосом затянул:

 
Так слава моряку-у
Колумбу Христофору:
Открыл Америку-у
Как раз, выходит, впору!
 

Впереди за камышами в быстро надвигающихся сумерках показались темные купола стогов.

Под землей

Сказать правду, неохота мне было лезть под землю. Я с тоской глянул кругом.

Полдневное солнце стоит над степью. Ковыль до земли клонит свои пушистые султаны. И под синим-синим куполом, борясь с ветром, летят три медленные стрелы: три длиннохвостые сороки. Эх, хорошо!

– Виктор Степаныч, – говорю я своему спутнику, – и куда вы меня тащите? Птиц я люблю и зверей. Когда их нет кругом, мне скука смертная, гроб.

– Ну-с, – весело отвечает профессор, – покажу вам там такое зверье, какое вам и не снилось. Нечего трусить! Идем!

Впереди перед нами двое рабочих поднимали короткие толстые бревна и опускали их в небольшую яму. Кругом степь, как всюду под Челябинском, – вперемежку с колками: березовыми рощицами.

– Одну минуту, – обратился Виктор Степанович к рабочим. – Дайте спуститься.

И ногами вперед полез в черную яму. Его пестрая рябчикового цвета кепка исчезла под землей. Рабочие вопросительно смотрели на меня.

Медлить было неловко: могли подумать, что я в самом деле со страху.

Я стал на четвереньки задом к яме, нащупал ногой деревянную перекладину и стал осторожно спускаться вниз.

Яма оказалась как труба. Шатучие перекладины висячей лесенки вздрагивали и качались надо мной. Я лез и думал:

«А ну, сорвусь? Сколько времени лететь вниз? Может, тут до самого центра Земли дыра».

Но под ногами уже твердое – грунт. Площадочка. На ней в беспорядке – стоймя и лежа – короткие толстые бревна.

Глаза уже привыкли к полутьме. И вижу: в углу опять дыра и лесенка. Голос Виктора Степановича оттуда, из черноты, говорит:

– Это называется «дудка». Сейчас колено – и опять дудка. Давайте проворней.

– Дудки! – говорю я сердито. – Обезьяна я вам, что ли, карабкаться по таким лестницам? Лезем назад, вверх, и ведите меня к лифту.

Но тут сверху кричит рабочий:

– Спускать, что ли?

– Стой, стой! – кричу я поспешно. – Мы еще тут, обождите.

Быстро запихиваю себя в дыру, спускаюсь, спускаюсь – и вот, наконец, грунт.

Оказывается: черный коридор, низкий, узкий. Горит в потолке электрическая лампочка, дальше еще и еще.

– Штрек, – объясняет Виктор Степанович. – Мы в верхней, уже до конца выработанной лаве.

Глухо, как в бочке, отдают черные стены его слова и топот наших сапог по каменному полу. Нора и нора. Сбоку в стене отнорок – куда-то вниз.

– Сюда, – говорит Виктор Степанович.

По узкой, сырой, скользкой норе сползаем вниз на собственных «салазках». Уклон большой. Тьма кромешная. Снизу доносятся глухие удары, все нарастающий гул.

Вдруг мне так захотелось выпрямиться! Приподнялся на руках– и бац головой о камень!

Тоска охватила меня. Отталкивался, полулежа, руками, скользил куда-то дальше и дальше вниз. Но уже не верил, что выберусь: внизу грохочущая тьма, как бездна.

Не знал уж, минуты ползем или часы. Наконец под ногами забрезжил свет.

Вслед за Виктором Степановичем я вывалился из норы в какую-то небольшую глухую комнатенку, или, просто сказать, расширение норы.

Под низким – рукой достать – потолком горит единственная лампочка, в стене сбоку – ниша: забой. В забое лежит на спине чумазый человек, равномерно бьет обушком[3]3
  О б у ш о к – особого вида молоток на длинной ручке.


[Закрыть] над собой в потолок. Время от времени куски черного угля падают к его вытянутым ногам.

Другой рабочий стоит в углу «комнаты», сгребает лопатой уголь, сталкивает его вниз: там продолжение норы. На нас никакого внимания.

Снизу – грохот и тьма.

«Куда же мы дальше?» – думаю я.

– Такое вот расширение, – поучительно говорит Виктор Степанович, – называется печью. Шахта не вся еще механизирована. Это один из забоев, где уголь добывается простой мускульной силой. Отсюда начинается конвейер для спуска угля к вагонеткам. Дальше мы по нему полезем.

Человек с лопатой предупреждает:

– Гляди, за провода не задень. Вдарит.

– А где они? Сверху, с боков?

– А разно…

Веселое дело! Того и гляди, хватит током в руку или в голову.

Мы опять в забое. Чувствую себя еще хуже: выпрямиться по-прежнему нельзя, а тут еще пол под тобой ерзает, качается. Это желобья конвейера, железные такие корыта, заходящие одно на другое. Желобья не сильно, но беспрерывно движутся: взад-вперед, взад-вперед. Угольный щебень стряхивается с одного желоба на другой, быстро ползет под уклон.

И еще эти провода. Где они? Не видно их в полутьме.

Перебираюсь с желоба на желоб. Это как беспрерывная цепь санок с горы донизу. С санок на санки – все ниже и ниже – да так, что спины не выпрямить и локтя не отставить: провода ведь.

Вдруг внизу – издалека – голос Виктора Степановича:

– Осторожно, смотрите! Самое опасное место.

И сейчас же стукаюсь лбом обо что-то деревянное. Кусочек угля падает мне на живот.

Бессознательно хватаю этот кусочек и зачем-то пихаю в карман.

Но провода-то где же, провода?

Светлее. Видны бревенчатые рамы – крепи, подпирающие потолок. Как ребра на скелете змеи. Несколько обломков торчат с потолка. Об один из них я и стукнулся лбом.

А проводов все не видно.

Да черт с ними: не убьет же током.

Ну, вот и следующая печь. Встаю на ноги рядом с Виктором Степановичем.

Тут же двое рабочих, и Виктор Степанович озабоченно им говорит:

– Да там же у вас шесть крепей проломилось. Немедленно дайте знать.

Один из рабочих молча поворачивается и, согнувшись, исчезает в норе.

Я достаю из кармана кусок угля, упавший на меня в том месте, где надломлены крепи. Так вот откуда мне грозила опасность! Если бы от толчка головой лопнула крепь, не этот жалкий кусочек угля, а тысячи, тысячи тонн земли сплюснули бы меня с такой же легкостью, как гора, рухнувшая на таракана.

Виктор Степанович бесцеремонно выхватывает уголь из моих рук.

– Это вы откуда взяли? Смотрите, это же водоросль, настоящая ископаемая водоросль!

И правда: на тусклой поверхности угля виден отпечаток растения: стебелек, листья по бокам.

И в увлечении Виктор Степанович переносится за миллионы лет назад – в юрский период истории земли. И бородатый забойщик, опустив обушок, с удивлением слушает страстный рассказ профессора.

Мгновенно, как в кино, слетает прочь потолок над нашими головами: толща в десятки метров угля, горных пород, почвы.

Вдали, на западе, встает каменная стена Урала. Кругом вырастает лес невиданных деревьев. Вот хвощ – колено в колено – толщиной в несколько обхватов, высотой в многоэтажный дом. Вот папоротник, как пальма, веером в высоте раскинул свои кудрявые, пышные листья.

А сами мы погружаемся на дно озера. Водоросли кругом – точь-в-точь такие, как та, что отпечаталась на моем кусочке угля.

Водоросли растут и умирают, на их месте вырастают новые и в свой срок умирают, падают на дно, истлевают. И превращаются в ил.

Ила все больше и больше. Он доходит нам до колен, до груди, до плеч и покрывает с головой.

Тысячелетиями метр за метром растет на дне озера толща сгнивающих водорослей – ил.

А с севера медленно-медленно на нас надвигается море. В сотни ли тысяч лет, в миллионы ли, но оно прокатывается над нашими головами, и на западе берег его – Урал.

Гигантские хищные ящеры плавают в этом страшном море и зубастые акулы. Трупы их падают на дно, тела истлевают в илу.

Всей страшной тяжестью своей море давит на дно, прессует ил.

Но море не вечно. Море отходит и сохнет.

Миллионы лет.

И вот над нашими головами выходит наружу ил. Равнодушный ветер заносит его песком. Урал, разрушаясь, заливает его своими каменными отбросами.

Миллионы лет. Суша кругом.

И над нашими головами вырастает другая трава, другой лес – все больше и больше похожий на наш теперешний. Бродят звероподобные люди. Бродят клыкастые мамонты, мохнатые носороги.

Проносится каменный век, век бронзовый и железный. Но десятки тысяч лет еще люди не знают, что здесь в глубине, под ногами у них.

Не подозревают, что там давно готовы залежи веками спрессованных сухих и твердых трупов древних растений. В чудесной лаборатории земли и времени произошла эта переработка когда-то живых тел в сухое и твердое топливо, в руках человека – богатейший источник огня и жизни.

И вот мы стоим в шахте, вырытой машинами, и держим в руке кусочек каменного угля – почерневшего, окаменевшего в веках ила, – случайно сохранивший на себе отпечаток водоросли, росшей миллионы лет назад в страшных водах юрского озера.

– А если выпадет счастье, – заканчивает Виктор Степанович, – можно найти и зубы акулы: бывает, попадаются они здесь, в буром челябинском угле… Ну, пошли дальше.

Забойщик поднимает свой обушок, а мы ныряем в грохочущую нору.

Долго спускаемся, и мне уже кажется – не на конвейере, а на «машине времени», и не в глубь земли, а темную толщу тысячелетий. И когда впереди меня расширилась нора, стало светлей, – я увидал перед собой странное чудовище: блеснула длинная зубастая голова пилы-рыбы, а за ней тело, только не рыбье тело: холодный плоский панцирь большой черепахи.

Виктор Степанович стал на него обеими ногами, деловито пояснил:

– Это тяжелая врубовая машина. Действует электричеством или сжатым воздухом. Вот этими самыми зубьями она врубается в породу, в уголь.

Он показал на узкую голову пилы-рыбы, приставленную сбоку к черепахе.

– У нее режущие зубы укреплены на бесконечной цепи, а цепь надета на шестерни, как у велосипеда. Стальные зубы, врезаясь в уголь, тащат за собой всю машину.

Виктор Степанович соскочил с панциря железной черепахи и любовно похлопал ее по спине.

– Я особенно люблю это животное. И не только потому, что оно заменяет десятки рабочих с обушками, а потому, главное, что оно спасает этих рабочих от большого риска. Видели, как лежат шахтеры в забоях? Того и гляди, подрубленный уголь всей массой рухнет на них и погребет под собой. Врубовая машина, въедаясь в стену, идет впереди человека. Она принимает удар на себя. Это хорошее животное.

Мы отправились дальше и скоро попали на поперечный штрек. Сюда конвейер ссыпает свой уголь. Куча черной блестящей щебенки растет на глазах.

Виктор Степанович остановился. Я хочу пройти дальше, но он схватывает меня за рукав, тянет назад. И вдруг вижу: слева из темноты по поперечному штреку лезет мимо меня железная морда с открытой беззубой пастью.

Она скользит вверх по куче угольного щебня, с нее вниз. Остановилась, перевернулась – и вдруг с лязгом бросается на кучу, опрокидывает ее в себя, в свою широко разинутую пасть.

И, срезав кучу, с грохотом тащится назад, мимо меня.

– Скрепер, – говорит Виктор Степанович. – По-английски – скребок. Спереди и сзади у него прикреплены стальные канаты. Приводится в движение электрической лебедкой. Тащит угля сразу на целую вагонетку. Теперь проходите скорей, пока он не вернулся за новой порцией.

Мы продолжаем спускаться.

И вот, наконец, выходим в просторный квершлаг. Это – горизонтальная выработка, проведенная по пустой породе «вкрест» простирания пласта от рудничного двора, где подъемная машина.

Это – уже не слепая нора, по которой мы лезли, и не коридор. Это – подземная улица.

По одну сторону ее тянутся рельсы, железная дорога.

По другую – место для пешеходов, тротуар.

Правда, он не залит асфальтом и не мощен мостками. Три-четыре человека могут идти по нему рядом.

Электрические бледные лампочки крошечными уличными фонарями уходят вдаль, может быть на полкилометра, может быть на километр. И черный потолок над ними навис низко – всего каких-нибудь три метра от «земли», и кажется ночной тьмой, навалившейся на улицу.

Здесь много людей. Каталя возятся над опрокинутой вагонеткой. Проходит бригада забойщиков. Они похожи на рыбаков, на них поблескивает непромокаемая одежда, резиновые сапоги, круглополые кожаные зюйдвестки. У каждого в руке шахтерская лампочка-фонарик.

Проходит инженер с двумя рабочими, проходят работницы с лопатами. Они пересмеиваются, и одна из них весело и бойко затягивает песню.

Мы идем все дальше и дальше по квершлагу, встречаем все новых людей. И глядя на прохожих, то веселых, то озабоченных, я совсем забываю, что над нами добрых семьдесят метров тяжелой земли. Мне начинает казаться, что я в каком-то фантастическом городе, где вечная тьма и слепые стены домов по краям улиц. И меня безмерно удивляет, что люди тут такие же, как везде.

Они спокойно делают свое дело. И совсем, кажется, не думают о солнечном свете, о просторе полей, о высоте поднебесья.

Но еще больше я удивлен тем, что сам уже не страдаю от этой тьмы, чуть раздвинутой крошечными фонариками, от замогильной сырости.

Мы идем по ночной улице – и вот начинается дождь. Он льет перед нами с низких-низких черных небес, и мы входим под него, как под душ. Крупные капли беспрестанно барабанят по нашим кепкам, блестят лужи под ногами, в лужах отражаются огоньки.

– Вечный дождь тут, – говорит Виктор Степанович. – Пусть там, наверху, светит солнце или пусть вьюга, сорокоградусный мороз, все замерзло – тут льет дождь. Подпочвенные воды сочатся. Вообра…

Вдруг мгновенно потухли все лампочки-фонари. Мгновенно настала тьма.

В жизни своей никогда я не испытывал такой тьмы. Не может на земле быть такая тьма. В ней сразу утонули все звуки, вся жизнь, весь мир.

Что это: катастрофа, конец, смерть? Мы заживо погребены?

* * *

Я открыл глаза.

Свет. Фонарики горят, поблескивают лужи, капают капли, грохочет железо. Навстречу нам с обушками на плечах идут спокойные забойщики. И Виктор Степанович говорит, как будто продолжая начатый разговор:

– … дается световой сигнал. Смена рабочих.

Неужели тьма длилась одно мгновение? Неужели всего один миг?

Мне кажется – прошла жизнь.

Квершлаг перешел в коренной штрек[4]4
  Коренной штрек – главный, основной откаточный штрек.


[Закрыть], начались забои.

– Как вам нравится эта змея? – спрашивает Виктор Степанович.

По полу, по лужам ползает, изгибаясь и подпрыгивая, бесконечно длинная серая змея – резиновый шланг.

Толстую железную голову ее держит за уши забойщик.

В яростной злобе железная голова змеи с молниеносной быстротой выбрасывает, прячет и опять выбрасывает прямое стальное жало: «гвоздит» им в черную стену. Брызгами летит из-под него уголь.

– Отбойный молоток. Действует сжатым воздухом. Резиновый шланг – воздухопровод к нему.

– Все это очень интересно, – говорю я. – Но ведь вы обещали показать мне и живых зверей?

– Покажу, покажу, все покажу. Да вот они и сами.

Он показал вперед по штреку.

Оттуда приближался маленький поезд. Впереди шла лошадь, таща за собой пять вагонеток, полных угля. За ней еще лошадь с вагонетками и еще. На передних вагонетках лежали коногоны.

Лошади шли медленной поступью, низко-низко опустив голову. Трудно было сказать, какой они масти: угольная пыль превратила рыжий цвет в бурый, серый – в черный, белый – в грязно-серый.