Текст книги "Фунт лиха. Хроника отношений"

Глава 8

Теперь можно было ехать к фашикам, будь они неладны. Свидание с Надей откладывалось на неопределенный срок. По крайней мере, пока не вернусь из Питера. Но я особенно не переживал. Возможно, это тот случай, когда следует перетерпеть. Когда судьба сразу не бросает в омут, то потом не так уж очень хочется. Только в подобных случаях следует учитывать, что женщина не прощает медлительности.

Купив билет, последний раз подметаю двор возле дома. Первые четыре года жизни в Москве у меня кроме двух: участков была другая работа – в архиве. Там было достаточно много времени для писанины. Изредка по заданиям редакций вылетал в краткие, не больше двух суток, командировки. В штат меня не брала ни одна редакция. Сначала из-за отсутствия прописки. А когда прописка появилась – из-за отсутствия партийности. Не взяла даже газета «Лесная промышленность» и журнал «Клуб и художественная самодеятельность».

Хотя сейчас я был уже в штате редакции, мне все время казалось, что меня за что-нибудь выпрут, а найти работу в наше время… Ну и сказывалась привычка. Сколько я махал метлой (летом) и лопатой (зимой)? Семь лет!

Есть шутливый совет: в какую бы позу тебя ни поставила жизнь, стой красиво. Для того чтобы стоять красиво, нужно увидеть плюсы в самой некрасивой позе. Когда ты метешь двор, а на тебя из окон пятиэтажной общаги поглядывают девки, в этом есть важная работа над собой. Дворницкая работа учит смирять гордыню. Опуская себя в глазах людей, поднимаешься в собственных глазах. В этом есть особенный восторг.

И вот сегодня прощальная работа метлой. С некоторым лирическим томлением в сердце. Все-таки семь лет на таком поприще – это семь лет. Но жизнь моя сюжет-на. Было бы странно, если бы эти последние минуты закончились ничем.

На лавочке во дворе расположились двое хмырей. А я там уже подмел. И вот на земле полно окурков, а под лавочкой пустая бутылка. Ну и плевки, конечно, окурки. А на лавочке этой обычно сидели мамочки из общаги со своими колясками. И вот эти мамочки выходят из дома и что же видят?

Я очень спокойно, почти вежливо и уж точно совсем не грубо, попросил хмырей прибрать за собой. Зачем? Ведь понимал, что для них сделать это – ниже их достоинства. Проще было прибрать самому. Но об этом тут же узнала бы вся общага. Тоже не фонтан.

Короче, слово за слово… Видит бог, я не хотел. У меня что-то с головой. Сорвало башню. Одному хмырю стряхнул лампочку, у него признали сотрясение мозга. У меня распухла правая кисть.

В травмопункте сделали рентген. Перелом какой-то косточки в запястье. Там их столько, мелких косточек! Повезло еще, что сломалась одна. Кое-как наложили гипс. Я заметил, что доктор делал это неловкими движениями, но в целом, кажется, правильно. Эскулап признал, что вообще-то он психотерапевт. Но по специальности мало востребован. Это на Западе люди стремятся завести себе личного психоаналитика. Мы к этому никогда не придем.

Поинтересовался осторожно:

– Как же вас угораздило?

– Вспышка.

Эскулап сказал с умным видом:

– Так устроена наша сегодняшняя жизнь. То, что выводит нас из себя, мы преодолеваем. А срываемся на чем-то совершенно постороннем. Давайте я вас послушаю.

Он велел мне снять рубашку и начал слушать по старинке фонендоскопом.

– У вас нервное сердце – тахикардия. Дыхание поверхностное. Неужели до сих пор курите?

Меня передернуло. Какая к черту тахикардия? Я столько занимался спортом. И я уже четырнадцать лет, как бросил курить. Правда, изредка, в нервные минуты, покуриваю.

– Возраст – это не цифры прожитых лет, – сказал доктор. – Возраст – это анализы. Вот такая конфузия. Перестраивайтесь, привыкайте к мысли, что у вас в любой момент что-то найдут. О смерти, наверное, не думаете?

– У меня иногда такое чувство, будто жизнь только начинается, – сказал я.

– Жизнь начинается тогда, когда мы понимаем, как мало нам осталось, – изрек доктор. – Давайте примем обезболивающее.

Арнольд Иванович (так звали врача) полез в шкафчик, достал баночку со спиртом. Развел водой из-под крана. Выпили. Оказалось, доктор был постоянным читателем нашей газеты. По ухоженному лицу, хорошей стрижке и дорогой обуви было видно, что в годы советской власти Арнольд не бедствовал и до сих пор не прозябает.

– Первое, что должен сделать нормальный человек в эпоху перемен, – это забрать у государства свои деньги.

Значит, я ненормальный, почти дебил. У меня даже сберкнижки не было.

– На мой взгляд, вы обыкновенный шизоид, – сделал вывод Арнольд. – Не обижайтесь. Вы ж сами себе поставили диагноз. Вы сказали – вспышка. Многие люди – шизоиды, только разных направлений и, так сказать, не в чистом виде. Я тоже из этого разряда. Быть шизоидом даже выгодно, уж поверьте. Мы не так, как другие, боимся умереть.

Доктор изложил еще один взгляд на гримасы текущей жизни.

– Скорее всего, мы получим совсем не то, чего ждали, хотя бы потому, что толком не представляем, что нам надо. Наших врагов всегда побеждали не столько наши армии, сколько пространства. Сегодня я бы назвал пространством нашу психологию. Нам ее не победить.

Эта была любопытная мысль. Я подумал: свести бы его с Сыром и записать их беседу на диктофон. Ныла кисть руки – спирт не помогал. Доктор предложил еще по глоточку. Мы выпили и поговорили еще, пока не появился другой пострадавший.

– Это ужасно, – сказал на прощание Арнольд, продолжая затронутую тему. – Какая власть ни придет, ненавидишь ее, стыдишься или презираешь. А ведь власть – это как мама с папой. Стыдно за родителей. Заходите. Обсудим житье-бытье. Это ведь в некотором роде взаимная психотерапия. Даже самый хороший хирург не может вырезать себе аппендицит. Вот ведь какая конфузия.

Мы стали приятелями за сорок минут.

– Из-за меня ты никого ни разу пальцем не тронул, – ревниво выговаривала мне Вера. – Хотя алкаши меня оскорбляли не раз.

Не припомню, чтобы это случалось в моем присутствии. Но точность обвинения не имела для Веры никакого значения. Главным для нее был повод. А мне обидней всего был сам перелом. Ведь знал, что в ярости бить ничем не защищенным кулаком себе дороже. Лучше ладонью. Эффект удара, например в основание носа, ничуть не меньше.

Глава 9

Сижу теперь в редакции, курю. С непривычки кружится голова. Надо хотя бы перечитать письма. Накопилось уже пол-ящика письменного стола. Хотя это немного. Раньше было гораздо больше. Люди перестают откликаться на публикации. Этот пофигизм начался давно, еще в советское время, но сейчас это особенно плохой знак. Скоро наш брат журналист станет работать не для читателей, а только ради собственной выгоды.

Входит Лора, кладет на стол несколько новых писем. Фунтиков пристроил ее в отдел писем. Перспективное решение. Многие хорошие журналисты начинали с этого отдела.

– Как тебе у нас? – спрашиваю.

– Кофейня здесь хорошая. Столько известных людей. И вид из окна классный.

Кофейня у нас действительно редкостная. Кофе хорош тем, что кладут его в автомат честно. И вид на Тверскую действительно знатный. И поглазеть на известных людей, а потом кому-то рассказать об этом – тоже, наверное, приятно щекочет самолюбие. Шутливым тоном придираюсь. Спрашиваю, нравится ли читать – по обязанности – чужие письма.

– Привыкаю, – говорит Лора. И сообщает: – Вас ищет странный тип. Сейчас зайдет.

Действительно, стук в дверь. Точно, странный субъект. Высокий, тощий, примерно моих лет и какой-то растрепанный.

– Вы Терехов? Я – Сирота.

– Если это не фамилия, то сочувствую.

– Это фамилия, – говорит Сирота. – Но сочувствие принимаю.

Усевшись в кресло, Сирота излагает суть дела. Он редактор известного издательства. Ищет журналиста, который под его чутким руководством напишет книгу. Прочел намедни мой очерк «Смертная чаша» и заинтересовался.

– Сюжет – привет Достоевскому. Давайте так. Пишем сначала книгу, потом киносценарий.

Сирота захлебывается в словах и планах. Но его восторгов насчет «Смертной чаши» я не разделяю. Говорю ему о Даше Новокрещеновой, которая мечтает сесть в тюрьму. Меня этот случай волнует больше. Сирота морщится. По его мнению, «Смертная чаша» интересней. Я стою на своем.

– Едва ли что-то получится, я не писатель.

– Станете! – уверяет Сирота. – У вас есть мысли о жизни. А что важнее всего для прозы? Мысли. Об этом еще Пушкин писал. Ну и наконец: вам не надо особо что-то сочинять. Вы будете брать сюжеты из ваших очерков, а не высасывать из пальца. А нас ждет именно такая перспектива. Десятки авторов будут придумывать гадости, которых не встретить в реальной жизни. Ваши книги будут отличаться достоверностью.

Я слушаю с вежливым вниманием. Лора смотрит на меня удивленно: и чего это я кочевряжусь? А я чувствую – не потяну. Зачем хвататься за то, что превосходит мое представление о своих способностях. Хотя знаю, что иногда надо ухватиться за то, что сулит рост. При выполнении, казалось бы, невыполнимого, можно вырасти. В этом и заключается настоящий успех.

– Поймите, – говорит Сирота, – сейчас уникальный момент. Мы издаем сплошь западные детективы. А читателю интересно читать про наших преступников, про наших потерпевших, а не про Джонов и мэри. Неужели вы совсем лишены тщеславия?

Ничего я не лишен, тем более тщеславия. Но я не хочу быть очередным литературным лаптем. Не хочу стыдиться самого себя. А Сирота, похоже, не понимает, что уговаривать – это почти насиловать. Или я чего-то не понимаю в его агитации. Неожиданно говорит, что я могу сломать ему жизнь. Их издательство приватизировано. Редакторам поставлено условие. Или каждый приведет двух перспективных авторов, или будет уволен за профнепригодность.

– Но я не писатель!

– Что вы заладили?! – вспыхивает Сирота. – Я же сказал. Я помогу вам написать первую книгу и еще сценарий. Выйдет фильм – вы проснетесь знаменитым. А дальше… откуда только силы возьмутся.

Только теперь я понимаю, что Сирота хорошо поддал. Его развезло во время разговора. Но мне нечего добавить к уже сказанному. Сирота уходит, бормоча проклятия. В дверях тормозит. Поворачивается:

– Черт с вами, тупой вы человек. Дарю совет. Соедините свою журналистику с той прозой, на которую вы способны. Красоты стиля сегодня людям по барабану. Нужна правда, истина, откровенность, исповедь. Напишите о том, что вас печет. Если вдруг что-то и без меня получится – звоните. Помогу дотянуть.

Сирота скрывается за дверью. Появляются двое парней в спецовках. Вносят коробку с компьютером. Шеф-спонсор Сережа Фунтиков приятно удивляет. Только я сильно сомневаюсь, что смогу легко отказаться от обычной пишущей машинки.

– Я вас обучу, – обещает Лора.

Ну уж нет. Компьютер я перевезу домой, пусть Женька осваивает.

Лора рада тому, что я могу изменить свое мнение о Сереже. Она видела, какими глазами я смотрел на него в ресторане. И теперь довольна, что я ошибся в нем.

– Мы все лучше, чем друг другу кажемся, – говорит она.

– Или хуже, – мрачновато уточняю я.

– Вот, по-моему, интересное письмо, – говорит Лора.

Крест на конверте. А в конверте лист с нарисованным крестом. Догадываюсь, от кого письмо. Вор в законе Гиви оскорбился. Уже звонили его шестерки – требовали опровержения. Я написал, что Гиви купил воровские эполеты за большие деньги, вырученные от продажи мандаринов. При этом ни дня не провел в тюрьме. Проверить эту информацию было невозможно. Редкий случай – решил довериться ментам. И вот результат.

– Это вам как бы черная метка? И что теперь будет? – в голосе Лоры тревога.

– Ничего не будет. Не вздумай Женьке сказать.

– Но ведь в таких случаях бьют по самому больному. Мне за Женьку страшно.

Точно разболтает. А Женька поделится с Верой. Опять скандал.

– Лора, ты теперь в редакции работаешь. А значит, не имеешь морального права разглашать профессиональные секреты. Думаешь, это у меня первая черная метка? Но, как видишь, никаких последствий. Присылается эта фигня для понта, чтобы припугнуть, ну и перед своими отчитаться. Мол, вот послал ответку. Не бери в голову.

Ну что еще сказать? Что журналист без врагов не журналист? Что к постоянной опасности привыкаешь и бояться устаешь? Не поверит, не поймет.

Лора уходит. Пью кофе, курю и думаю, что же будет дальше. Нет, не предположения строю. Перебираю свои предчувствия. Такая способность называется проскопия. Свойственна она многим людям. Так что я не какой-то уникум. Ничего сверхъестественного.

Меня уволят. Только пока неясно, как скоро это произойдет.

Женя выскочит замуж. Но за кого – непонятно.

Денис совершит преступление. Но какое?

Я разведусь с Верой. Это как выпить дать.

А вот найду ли ту женщину, которая мне нужна, тут самые большие сомнения.

Что же касается Гиви, то я не думал, что он способен на серьезную ответку. Тут моя проскопия точно дала сбой. Хотя… Только ли в этом…

Часть вторая
Надя

Глава 10

Питер 90-х поражал величественным убожеством.

Или убогим величием. Это без разницы. Ехал я обычно сюда с безотчетным горьким чувством. Уезжал с подтвержденной горечью. Хотя стоило ли этому огорчаться, если предположить, что убожество – это быть при Боге!

В молодежной газете «Смена» мне подсказали: фашики собираются или в Ротонде, или в кафе с уличным прозвищем «Гастрит». Я свернул с Фонтанки на Дзержинского, вошел во двор дома 57, потом в огромный подъезд, где расходятся кругами широкие лестничные марши. На стенах было нацарапано: «Люди! Только честно: зачем вы живете?» Нет, это неинтересно. А вот то, что нужно: «Привет от нацистов!», «Ленинград – колыбель русского фашизма».

В Ротонде тусовались обычные мажоры-молокососы. Фашиков там не было. Я пошел в «Гастрит».

Они сидели в дальнем углу. Черные куртки с металлическими заклепками. Под куртками черные мундиры, перешитые из черной пэтэушной формы. Но что там одежда, главное – какие лица! Есть интересная закономерность: во всех сектах люди подбираются со специфическими вывесками. На каждой написано: меня не любят, меня трудно любить.

Я подсел, представился. Фашики назвались немецкими именами: Курт, Вилли, Фридрих… Как сами пояснили, для конспирации. Честно говоря, заготовленные вопросы вдруг стали неуместными. Точнее, наивными и даже опасными. И все же я пустил в ход домашнюю заготовку.

– Родину, ребята, как называете? Случаем, не фатерляндом?

– И чего бы я острил на ночь глядя? – сурово спросил то ли Фридрих, то ли Курт.

У меня было с собой средство для сближения – бутылец водочки. Разговор, хотя и вяло, пошел.

Фашик по имени-кличке Мирон втолковывал мне:

– Гитлер своих берег. Он даже красных камарадов перековывал в концлагерях. Богатых не грабил. Аристократов склонял на свою сторону. Государство не разрушал. Нацисты были преданы своей партии. Чего ж наши коммуняки свой лучший в мире строй сейчас не защищают?

У Мирона (по его словам) два высших образования. Немецкий изучал в инязе. Сидел в архивах по удостоверению студента истфака. Психологию и практику нацизма знает назубок. Я слушал его с тоской. Аргументация Мирона публикации не подлежала. Сыр ее вычеркнет. А если не цитировать, то не будет понятна позиция фашиков. Это был мой провал. Полный и абсолютный.

Мирон ушел разочарованный моим невежеством. И увел взрослых фашиков. Подошли фашики-пэтэушники. С ними было проще. Я загнал их в тупик. И этим только разозлил. Они заподозрили, что у меня под гипсом диктофон. Принялись стращать, что разрежут гипс. Потом совсем раздухарились, начали требовать, чтобы я выкрикнул «Хайль, Гитлер!».

Я решил, что они шутят.

– Эй, ребята, у вас крыша съехала? Вы забыли: Гитлер капут!

Они вывели меня из «Гастрита», затащили в соседний двор. Пинали не очень сильно. Насколько можно не сильно пинать ботинками с подковками. Сопротивляться я не мог, только берег от ударов сломанную кисть.

– Ну, молодцы! Ну, герои!

Фашики входили в раж. Стало ясно, что сломанной кисти мне не уберечь. Я согласился.

– Ладно, хрен с вами. Хайл, Гитлер. Ну как? Легче стало?

– Громче!

Я набрал побольше воздуха и завопил на весь двор: «Хайль, Гитлер!» Мне повезло, во двор въезжала машина. Фашики убежали. Я отряхнулся и пошел в гостиницу.

Глава 11

Перед выездом из Москвы я позвонил среднему брату Стасику. Встретить он не обещал: мол, у него съемки. Но назвал время, когда будет дома. Мы уже лет семь общались совсем редко. Не переписывались. Стасик изредка приезжал в Москву. Вставал рано утром, где-то бегал, потом делал зарядку, стоял на голове и в позе крокодила. Принимал холодный душ. Вера смотрела на него с восхищением. Я тоже. Конечно, выпивали, разговаривали. Вроде по-братски, но без былого объятия душ.

Стасик на девять лет моложе. Но это не мешало ему резко осуждать меня за намерение развестись с Верой. Он считал, что второй развод – это уж чересчур. Но я и сам так считал. А потом, когда я все же не развелся с Верой, Стасик уже не мог отказаться от роли идеала, с которого я должен брать пример в своей семейной жизни. И вот не он в Москве, а я в Питере.

Дверь открыла его жена Полина. Я вручил цветы. Удивился: где же Стасик? Вроде обещал быть.

– У него запись на радио, – сухо сказала Полина.

– Как? – удивился я. – Он сказал «съемки».

– Не вижу разницы, – бросила Полина.

Сварила мне кофе и ушла в свою комнату. Держала себя так, будто мы виделись вчера и при этом поругались. Полина тоже осуждала меня за неправильную семейную жизнь. И не считала возможным это скрывать. «У нее на тебя идиосинкразия», – сказал мне однажды брат. После этих слов объятие душ и кончилось.

Я пил кофе и осматривался. Кухня большая, уютная. И прихожая большая. Сколько там дальше комнат? Три? Четыре? Придет брат, сам покажет.

Стасик появился минут через сорок. Протянул жене цветы. Я удивился. Вроде не Восьмое марта. Хотя догадывался, что это урок красивых отношений для меня.

Потом Стасик раскрыл объятия:

– Братец мой единоутробный!

Это было что-то новенькое. С каких это пор мы стали единоутробными? Разве у нас разные отцы? Вот сестра наша сводная, Алла, что живет в Питере, точно единокровная. От нашего отца. Как-то однажды я предложил найти ее. Вдруг живет где-то совсем рядом с ним. Но Стасик не поддержал: «Зачем?»

– Прости, задержался, – говорил, снимая обувь, Стасик. – Мчался, превысил, а тут гаишник. Будем оформляться. Сую денежку – не берет. Узнал, мерзавец. У нас гаишники не то, что в Москве. В театры, подлецы, ходят.

Это краткий монолог говорил мне, что его знают в лицо даже гаишники. Полина накрыла стол. Все у нее лежало на тарелках изящно, крохотными японскими порциями. Хотя сама она была казахстанской немкой. Ни к чему не притронулась, только жевала яблоки. Считала, что организму не хватает железа. Посидела несколько минут и засобиралась в свой кардиоцентр.

После сцены нежного прощания в дверях Стасик вернулся в кухню.

– Пойдем, покажу квартиру.

Четыре комнаты. Импортная мебель, ковры, люстры, картины. Все дорогое, изящное. Стены увешаны фотографиями: Стасик на сцене театра, Стасик на киносъемках, Стасик среди известных актеров, рядом с грудастой блондой.

– Бездарна, но в постели – такая лялька! – вырвалось у Стасика.

– Ты с ней спал? – удивился я.

– Ну, спал – это сильно сказано. Так, прилегли разок.

Я не узнавал брата. Кажется, он это уловил и сменил тему.

– Вышел фильм с моим участием. Смотрел?

Стасик снова сыграл журналиста. Модное пальто, шарф через плечо. Приметы столичной штучки. Не знаю, я обычно одеваюсь так, чтобы никого не раздражать своим видом. Мне нужен контакт с людьми. А шарф через плечо – это раздражитель.

В общем-то, можно и в таком прикиде показать характер. Но характера не было. Было торопливое проговаривание текста, выдающее неуверенность в себе. Похоже, Стасик боялся камеры. Это бывает с театральными актерами. Но он и на сцене, бывало, тараторил. Я знаю, что откровенная оценка – почти всегда критика. Иногда даже больше – нападение. Кому это понравится? Поэтому молчал. Соображал, как бы выразиться мягче.

Промедление с ответом все сказало брату. Лицо его померкло.

– Не нравится тебе моя игра. Не любишь ты меня.

Это я-то его не люблю! Презирая себя за лицемерие, я дал задний ход.

– Создается впечатление, что из твоей роли вырезали самое интересное.

– Это заметно? – осторожно просиял Стасик.

Из его объяснения следовало, что в сценарии образ журналиста был ходульный. Тогда он сам переписал ряд сцен и диалогов. Но самолюбивый сценарист устроил скандал. Пришлось блюсти его примитивный текст.

– Ничего, я еще свое возьму, – пообещал Стасик. – Не в актерстве, так в драматургии. Надо только перебраться в Москву. В Питере можно похоронить себя заживо.

Стасик сказал, что прочел мою заметку «Мечта моя – тюрьма». Содержание не показалось ему интересным, а вот название понравилось. Годится для фильма. Хорошая приманка для зрителя.

Вечером брат был на сцене, я – в седьмом ряду партера. Стасик говорил несколько слов и скрывался за кулисами. Я ерзал в кресле. Почему он не уйдет из этого замечательного театра? Семь лет ждет своего часа! Зачем?

Главреж по прозвищу Мэтр делал ставку на корифеев и затирал молодых, не давал им раскрыться. Но Стасика журналисты все же выделяли. После спектакля к нему в гримерную впорхнула девица из ленинградской молодежки «Смена». Спросила, включив диктофон:

– Станислав Леонтьевич, в вашей последней кинороли вы снова журналист!

– О, я сыграл уже целую редакцию, – с досадой отозвался Стасик, стирая с лица грим.

– Используют ваш стереотип: умное, одухотворенное лицо, – польстила девица. – Говорят, вы еще в детстве решили стать актером.

– Мне было восемь лет, когда в наш провинциальный город приехал цирк-шапито. И я обезумел от этого чуда. Смотрел на артистов как на волшебников. А они эксплуатировали мой восторг. Таскал им костюмы, бегал в магазин за водкой.

Глаза у девушки стали квадратными.

– Вы это всерьез? Разве восьмилетним продавали водку?

– Такое время было, – не моргнув глазом подтвердил Стасик. – Но скоро цирк уехал. Жизнь потеряла всякий смысл. Тогда я для храбрости подговорил приятеля, мы поехали в Свердловск в цирковое училище. Но нас сняли с поезда и хорошенько выпороли.

– Кто снял? Кто выпорол? – часто мигая, спросила девчушка.

– Сняла милиция, а выпорол отец.

– Отец выпорол восьмилетнего мальчика? И вашего приятеля? Вы хотели поступить в цирковое училище в восемь лет? Это какая-то актерская байка, Станислав Леонтьевич?

– Ну а чего ты хочешь, милочка? У актера не должно быть благополучной биографии, – отвечал Стасик.

Даже мне трудно было понять, всерьез он говорит или дуру валяет. Вся жизнь восьмилетнего Стасика проходила на моих глазах. Не был он сорванцом. Никуда не сбегал, никто его не порол, и водку покупать он не мог. Художественный свист.

После спектакля Стасик кому-то позвонил и объявил, что нас ждут.

– Ее зовут Феня. Она важная персона в нашем театре. Ищет интересные пьесы, смотрит новичков актеров. Мы с ней большие друзья.

Старая ленинградская квартира, громоздкая мебель, уставленный вкусностями круглый стол. Пухленькая Фенечка с ложбиночкой на кончике носа, в толстом домашнем халате. Ее подруга по прозвищу Крошка, удивительно похожая габаритами на Золушку.

– А где муж? – тихонько спрашиваю Стасика.

– На гастролях. В репертуаре он почти не занят. Довольно бездарный парень.

Я уже привык к оценкам Стасика. Бездарным был руководитель его курса в Школе-студии МХАТ. И даже с очаровательной сокурсницей брат развелся вроде бы из-за ее бездарности.

Еще не сели за стол, а Крошка уже попросила налить ей водки.

Стасик шутливо ее отчитал:

– Грубишь, Крошечка! Надо говорить «водочка», «закусочка», «огурчик», «салатик», «хлебушек», «колбаска», «лучок». А на столе у нас что стоит? Кушанье.

Стасик балагурил, рассказывал анекдоты, говорил ласковые слова. Его можно было любить только за это – за веселость и ласковость.

– Сисястье мое! – тихонько шепнул он Фене, лаская взглядом ее пышный бюст.

Крошка не выпускала изо рта сигарету Эту манеру есть и курить одновременно я видел впервые. Сев за стол напротив, я тут же ощутил на своей ноге ее увесистую ступню. Я подумал, что она перепутала меня со Стасиком. Убрал ступню, она нашарила ее снова.

Излюбленная тема актеров – их замечательная работа, называемая почему-то службой. Понятно, что приходится играть даже при высокой температуре, беспрекословно подчиняться главному режиссеру. Но, на мой взгляд, служат все же там, где официально присягают. В полиции, армии, медицине, в пожарной команде. Ну, может, еще в дипломатии. В актерстве же служат почти исключительно своим амбициям и тщеславию. Своей самовлюбленности, самолюбованию, славолюбию. Но если смотреть в глаза правде, разве не то же самое встречается в журналистике?

Оказалось, Крошка (как и Феня) театровед, но пишет пьесы. Правда, ни одна еще не принята к постановке, но это не беда. Зато она знает свое ремесло до тонкостей и может выступать в роли методиста.

– Ребята, вы на правильном пути. Тема любви – беспроигрышная. А если еще написано хорошо… Не надо стесняться в самовыражении, и все получится. Только я до сих пор не могу понять. На каком жанре вы остановились? Что это будет? Мелодрама? Драма? Трагедия?

– Мы еще не решили, – отозвался Стасик, переглядываясь с Феней.

– Не опуститесь до счастливого конца, – поучала Крошка. – Хэппи-энд – американская пошлость. Наш зритель любит, когда концовка выворачивает его наизнанку. Могу поделиться идеей. Знаете такое выражение: трагедию любви познает лишь тот, кто изменяет. Парадокс? Парадокс. Но если вдуматься…

Стасик поднял брови и налил Крошке водки по самые края. Феня тоже изобразила удивление.

Крошка не могла одновременно есть, курить, высказывать умные мысли и заниматься чьими-то ногами. Она прекратила есть и сказала мне.

– Может, сразу на «ты»? Чего тянуть?

Я растерянно молчал.

– Юра, твой брат – большой талант, – объявила мне Крошка.

– Брателло так не считает, – сказал Стасик.

– А что он считает? – строго спросила Крошка, пыхнув мне в лицо дымом.

– Он считает, что у меня, по Фрейду, всего лишь большая уверенность в себе. Я был в семье любимцем. А любимцы верят в успех и удачу, несмотря ни на что. И в конце концов добиваются своего, – объяснил Стасик.

– Юра, – строго сказала мне Крошка, все сильнее наступая на ногу. – Твой брат талантлив во всем. Помимо актерской работы он сочиняет сценарий фильма. Фенечка ему помогает. С самих себя пишут ребята. По-моему, у них классно получается. Что тебе еще надо?

Феня выразительно глянула на подругу. Мол, не болтай лишнего. Крошка зажгла новую сигарету от окурка.

– Бросьте, ребята. Драматург чаще всего пишет с себя, перевоплощаясь в своих героев. А посему должен быть и ангелом, и дьяволом. Просто обязан. Самый лучший герой – это симпатяга грешник.

Выпив еще две рюмки подряд, Крошка полезла мне ступней под штанину’. Я подобрал ногу. Она начала ее искать и наткнулась на ногу Стасика. Брат невозмутимо предостерег:

– Крошечка, это я.

– Фенечка, расскажи, как вы со Стасиком познакомились, – попросила Крошка.

– Прекрати! – одернула ее Феня.

Но фонтан у Крошки не закрывался.

– Стасик работал в другом театре. Фенечке поручили посмотреть его. Но в назначенное время она не пришла. Не хотела, чтобы Стасик получил роль, которая предназначалась Игорьку, ее мужу. Но Стасик – парень настырный. Он все же пробился в этот театр и наказал Фенечку – влюбил ее в себя.

Мне стало жаль Полину. Стасик взглянул на часы и предложил выйти покурить. Мы оказались на лестничной площадке.

– Ты не возражаешь, если я задержусь на часок? А вы пока прогуляетесь с Крошкой.

Как отказать брату?

– Стасик, налей мне водочки на посошок, – попросила Крошка.

Ей надо было выпить для куража. Это читалось в ее глазах.

Крошка жила в соседнем доме. Как и следовало ожидать, позвала на чашечку кофе. Я не отказался. Надо же где-то скоротать время. Комната Крошки в бордовых тонах заставлена старинной венской мебелью, стены в гобеленах, воздух пропитан табаком. Полкомнаты занимала широкая постель.

– Их ребенок зачат и вынашивается здесь, – объявила она.

– Какой ребенок?

– Феня не хочет детей. Дети ее раздражают. И Стасику дети не нужны. Они в шутку называют своим общим ребенком киносценарий.

– Бога не боишься, Крошка?

– Бог бабье товарищество прощает.

Крошка выпустила струи дыма из ноздрей, подошла близко, азартно посмотрела в глаза, жарко выдохнула:

– Ну, чего ты? Если сомневаешься, то напрасно. Все будет хорошо.

Я непоколебимо сел за стол под абажуром. Крошка своими габаритами была абсолютно не в моем вкусе. Несколько секунд мы напряженно молчали.

– Твой брат, конечно, талант, – сказала Крошка, продолжая разговор. – Он умеет производить впечатление. Его трудно уличить в неискренности. В жизни он еще убедительней, чем на сцене. Его амплуа – очень порядочный человек. А у тебя к нему, я смотрю, прямо отцовское отношение.

Лучше сказать, долгое время жизнь Стасика была моим личным делом. Братская любовь – это ведь прежде всего забота. Вот я и заботился, чтобы Стасик стал большим актером. Помог ему попасть в один из лучших провинциальных театров. Зритель его любил, пылкого, искреннего, чистого. Но спустя несколько лет Стасику захотелось подняться выше. Он переехал сюда, в Питер, пробился в лучший театр страны. Но, увы, за семь лет не сыграл ни одной большой роли.

– Не переживай, – сказала Крошка. – У Стасика есть еще и талант самоутешения. У него кругом зацепочки: на «Ленфильме», на радио, на телевидении. Он умеет дружить, зарабатывает на равных с нашими корифеями.

Крошка хотела утешить, а на самом деле только еще больше озадачила. Настоящий талант не должен размениваться на хорошие заработки. Это унижает и принижает его. Все эти зацепочки и полезные дружбочки для талантов мелких и средних. Настоящему таланту полагается страдать и ждать своего часа и, когда этот час настанет, показать себя во всей своей не растраченной на мелочи силе. Но это теория. Наверное, возможны исключения. Есть таланты, которые не портит никакая халтура.

Крошка сделала последнюю попытку.

– Ну так что? У нас есть еще минут двадцать.

Я покачал головой.

– Напрасно, – сказала Крошка. – Все равно будет считаться, что мы время зря не теряли.

Она записала мой телефон. Будет в Москве – обязательно звякнет. А она непременно будет. Привезет знакомому режиссеру свою пьесу. И эта пьеса будет для меня большим сюрпризом.