Текст книги "Фунт лиха. Хроника отношений"

Глава 21

Вepa ушла на работу. Женя – к Лоре. Наконец можно было сесть за работу. Но зазвонил телефон.

– Приветик, – сказал знакомый мальчишеский голос. – Не забыл еще? Я в Москве. Как обещалась. Могу показать.

– Что ты хочешь показать?

– Как я московских телок раздеваю. Жду тебя у памятника Пушкину.

Через двадцать минут я был на Пушкинской площади. Даша сидела под фонарем в черной шапочке, надвинутой на глаза. Рядом сидела ее подружка, тоже в черной шапочке. Когда я сел рядом, Даша тут же встала.

– Ну что? Пошли на дело?

Я не понимал, что с ней происходит, зачем ей эта игра. Конечно, эта игра, но… это не игра. Даша всерьез хочет сесть за решетку. Наверное, ей надоело быть мамой для брата и сестренки. Надоело слышать их голодный плач, который рвет ей сердце. Она устала.

– Дашка, ну ты даешь! – вырвалось у меня.

Эта прищепка вдруг окрысилась:

– Ты так ни хрена и не понял. Я как раз не даю и не хочу давать.

– Да понял я! Но зачем ради этого нужно садиться в тюрьму?

– Пошли, – сказала Даша. – Свидетелем будешь.

– Погоди, – сказал я. – Свидетель, который не принимает мер к задержанию преступника, расценивается как сообщник. Я обязан буду позвать милицию.

– Нормалек, – согласилась Даша.

– Но я никуда с тобой не пойду, – сказал я. – Идиотизм какой-то.

– Сам ты идиот! – процедила Даша.

Я поблагодарил.

– Ладно, – смягчилась Даша. – Я на тебя зла не держу. Иди с миром, но в задницу!

– А по-человечески нельзя объяснить, что происходит? – сказал я.

Даша заплакала. Возможно, ждала, что начну утешать. Потом успокоилась и сказала.

– Меня приговорили к СПИДу. Решили так наказать за то, что я из пацанов дураков сделала. Поручили одному спидоносцу заразить меня. В смысле другие будут меня держать, а он…

Я не знал, что сказать. Был теплый осенний вечер. Но Дашу стал пробирать озноб. Она прижалась ко мне и заревела. Вот сейчас, похоже, это были настоящие слезы. Даша хлюпала носом, а я лихорадочно соображал, что же делать. Честно говоря, хотелось уйти. Вот просто встать и уйти. Понятно, что девчонка решила попользоваться моим сочувствием. И какого черта я должен участвовать в этой шизофрении?

Я уже отстранился от Даши, изготовился встать со скамьи. Но вспомнил о своем смутном замысле написать киношную историю. Девочка из провинции создает шайку из себе подобных метелок. Но дальше история не развивалась. Теперь же такое неожиданное продолжение. Девочка сама стала жертвой уличного мира. Приговаривается этим миром к страшному наказанию – заражению СПИДом.

Нужно не сбегать, а вовлекаться в историю. Сделать себя действующим лицом. Идея была неожиданной и разящей. Идея – вызов самому себе. Отказаться от нее было невозможно. Надо было решать, что же делать дальше, чтобы история продолжалась, была интересной и спасла бы Дашу от приговора. Но мыслей на этот счет не было. Никаких. Ни одной.

– Ну что? Так и будем сидеть? – спросила Даша.

– Ты хочешь спастись от СПИДа, совершив преступление. Давай подумаем, нельзя ли спастись, не совершая преступления, не садясь в тюрьму, – сказал я.

– Предлагай, если ты такой умный, – сказала Даша.

Я бросил взгляд на ее подругу. Подруга чуть помедлила и встала.

– Ладно, Дашка, я сваливаю.

– Ты чего? Ты куда? – всполошилась Даша.

– Скажу, что у тебя появился папик. Не бойся, искать тебя никто не будет. Попробуй тут найди.

– Погоди, – ошарашенно сказала Даша. – Стремно как-то получается.

Она тоже встала и сказала мне:

– Ладно, извини, что так вышло. Я позвоню, расскажу, что было дальше. Извини за беспокойство.

Они пошли к метро. Я – следом. Зачем я шел? Мне надо было уехать домой. Но история… Какая история пропадала!

Я догнал их и спросил Дашу, куда теперь они.

– Поедем на Казанский вокзал. Там полно милиции. А тут… Ни одного мента еще не видели. Потерпевшим могут прийти на помощь. Еще устроят самосуд.

– Вы, наверно, есть хотите?

Они остановились.

– Не мешало бы, – сказала Даша.

На плите стояла кастрюля щей. Торт, который принесла Лора, был съеден только на две трети. Пока метелки ели, я позвонил из своей комнаты инспектору ПДН. Мне повезло. Она как раз была на дежурстве. Я в двух словах обрисовал сизуацию.

– Дикий случай, – сказала инспектор. – Не знаю, чем вам помочь. Если бы они что-то совершили, тогда я могла бы поместить их в детприемник. А так… Мой вам совет. Отойдите в сторону, с такими крысками можно вляпаться.

– Вы подтвердите при случае, что я вам звонил? – спросил я. – Они просят, чтобы я присутствовал при ограблении. Хотят, чтобы я подтвердил, что их заставило. Чтобы не дали срок на полную катушку. Они хотят, чтобы им дали не больше двух лет.

– Дикий случай, – снова сказала инспектор. – Ничем помочь не могу. Иногородние – не мой профиль. Извините.

Инспектор положила трубку.

Я вернулся в кухню. Метелки выхлебали щи и теперь приканчивали торт. Смотрели настороженно: кому это я звонил? Я принялся варить себе кофе.

– А почему никого? – спросила Даша.

– Скоро придут.

А сам недоумевал: где Женя? Пора бы ей уже вернуться от Лоры.

– Не боитесь, что подумают не то? А если мы на ночь останемся? Ляжем на полу? Это ничего?

Это был трудный вопрос.

– Вот свалились мы на вашу голову, – подытожила подруга.

К этому моменту она поняла, что у меня нет никаких видов на Дашу, и уже не пыталась отделиться.

Они переглянулись. Даша сказала:

– Мы пойдем покурим.

Я понял, что они договорились взглядами сбежать.

В прихожей они потянулись к своим курточкам. Я сказал, что на лестничной площадке тепло. Они переглянулись и все же надели. Все ясно. Сейчас сбегут. Что ж, я сделал для Даши все что мог. Только не сообразил, как бы сделать историю более интересной.

Они вышли. Я посмотрел в глазок. Девчонки стояли у двери. Курили. Я отпрянул от глазка. Неужели ошибся? Не сбегают. Глянул снова. Девчонок не было.

Я открыл дверь. Сверху спускалась Стелла. В глазах ее сверкало торжество.

– Какие дамы к вам ходят, Юрий Леонтьевич!

Это она спугнула метелок. И, наверное, что-то им сказала. Стелла не могла ничего не сказать. Ну вот куда они сейчас пойдут? Что с ними будет? Внизу хлопнула входная дверь подъезда. Кто-то медленно поднимался вверх. Мы со Стеллой ждали. Это была Женя. Она шла, едва переставляя ноги. Ее лицо было бледным, в глазах стояли слезы.

– Папка, у меня сумочку вырвали прямо у подъезда только что.

Я бросился вдогонку. Метелки могли пойти к метро. Станция «Площадь Ильича» была в ста метрах от дома. Выбежав из дома, я остановился. Глупо искать. Метелки уже уехали.

Из подъезда вышла Женя. Она плакала.

– Сколько у тебя было?

– Какая разница? Просто противно, – сказала Женя.

– Не переживай, – сказала Стелла. К Жене она относилась хорошо.

– Обидно. Какие-то две шалавы, – сокрушалась Женя, она была в шоке.

Я попросил Стеллу глазами: помалкивай, пожалуйста. Она изобразила, что будет молчать как рыба.

Я позвонил заместителю министра внутренних дел генералу Рудневу. Не раз встречался с ним, брал интервью. Подчеркнул парадокс истории – судимая малолетка ищет защиты у ментов. Руднева это заинтересовало. Договорились, что он поручит местному отделу внутренних дел разыскать больного СПИДом подростка и тех, кто угрожал Даше. Поручит также транспортной милиции найти девчонок на Казанском вокзале и возле него.

Через два дня позвонила инспектор по делам несовершеннолетних. Первая мысль у меня была: неужели Денис что-то натворил?

– С вами хочет поговорить ваша подопечная. Все-таки попалась. На дзюдоисток нарвались.

У Даши был помятый вид. Мне почему-то стало смешно, чего я не мог скрыть. Метелка совсем разобиделась. Слезы по щекам. Но меня это не трогало. В руках у нее была сумочка Жени.

– Дзюдоистки не стали писать заявление. А зря. Не мешало бы вашей «метелке» посидеть, – сказала инспектор.

Я напомнил, что она как раз этого добивается. Инспектор знала о моем разговоре с генералом Рудневым.

– Так ведь пришло сообщение. Нашли того, со СПИДом.

Мол, угроза миновала. Я так не считал. Не СПИДом, так гонореей заразят. Уличные подростки соревнуются в злопамятности и жестокости.

– Шли бы вы с миром, но в задницу, – грубо сказала Даша.

Даже подруга ее сделала большие глаза.

Инспектор утомленно взглянула на меня:

– Ну что вы возитесь с этой оторвой?

– Вдруг повзрослеет и станет специалистом по подростковой преступности.

– Вы серьезно? Да она просто манипулирует вами. Ну что? Звонить дзюдоисткам?

Я взглянул на Дашу. Она сделала ручкой игривый жест

– Звони, все равно мне больше двух лет не дадут. Да если даже трояк – переживу.

Она меня разозлила. Я попросил инспектора оставить меня с ней наедине.

Инспектор вывела подругу.

– Эта сумочка моей дочери, – сказал я.

Даша вытаращилась на меня.

– Обалдеть! Как это?

– А вот так. На тебе теперь два гоп-стопа. Это минимум восемь лет. А ты тут выкобениваешься.

Даша опустила голову. Теребила в руках сумочку. Спросила неуверенно, протягивая мне вещественное доказательство:

– А вы можете забрать? Здесь все как было. Мы только поели пару раз в буфете.

– И как я объясню, чего вдруг ухожу с твоей сумочкой? Она ж теперь как бы твоя.

Даша растерянно молчала.

– Дочь точно не будет заявлять, – пообещал я. – Напиши из колонии. Держи себя там.

– Угу, – скупо пообещала Даша.

Она получила, сколько добивалась, – два года. Ее отправили в рязанскую малолетку. Там она раскрутилась – чуть не задушила стукачку. После суда ее отправили в колонию особого режима. Она была уже совершеннолетней. Так она стала самой молодой особо опасной рецидивисткой страны.

Через год я приеду в эту замечательную колонию, единственную и неповторимую в нашей стране. К этому времени Даша успеет подхватить туберкулез в открытой форме и стать пассивной лесбиянкой. Я попытаюсь освободить ее и еще двух женщин с той же перспективой, что и у нее, – перспективой гибели.

Я презираю журналистику, которая стоит среди сволочных профессий на первом месте. Но признаю ее возможности. Журналистика позволяет вовлекаться в помощь – делать что-то полезное для людей. Если журналист хотя бы изредка это не делает – он фуфло графоманское, а не профессионал.

У меня получилось освободить только одну женщину. По закону подлости наименее достойную. После этого Даша меня возненавидела. А потом, осознав, что я никак не мог повлиять на окончательное решение, все же простила. Прислала полстранички. Попрощалась перед этапом в колонию для чахоточных. Для многих путь гуда был в один конец…

Часть третья
Вера

Глава 32

Поезд из Павлодара медленно вползал под своды Казанского вокзала. Старые вагоны, немытые окна, скрежет тормозов. После нескольких суток пути родители выходили на перрон усталые, потерянные. Я склонился к маме, прикоснулся губами к сдобной щеке.

– Эх, мама, так хочется твоих пельменей!

– Ой, Юра, – постанывая, отозвалась мать, – какая из меня теперь стряпуха? Но побалую, куда ж денусь?

Пока отец обнимался с Верой и внуками, пожаловалась:

– Квартиру отдали за бесценок. На эти деньги здесь у вас даже сарая не купить. Пилила отца: давай останемся, кому мы нужны там, в России? Так нет же, уперся: надо бежать, пока в лицо плевать не стали.

Отец первым делом пошел в ванную. Я предложил потереть спину. Он отказался. Я успел заметить, что кожа у отца обвисла. В последние годы он резко сдал. Вот стареет человек, давший тебе жизнь, а что он при этом испытывает? Какие болезни скрывает? С учетом наследственности мне это важно знать. Что думает о том, как прожил жизнь? Говорят, человек с возрастом меняется. Я в этом сильно сомневался. Разговора на эти темы раньше не получалось. И едва ли получится сейчас. Душевной близости как не было, так и нет.

– Что Виктор пишет? – спросил отец, когда выпили за приезд.

Испортил Витя репутацию своему командиру. Теперь совершал подвиги терпения. Гонял полковник Чешков брата по командировкам. Но терпение побеждало месть. Увольнение из армии было не за горами.

– А как дела у Стасика? – спросил отец. – Вроде фильм по его сценарию снимают.

– Уже сняли, – отвечаю. – Скоро выйдет на экраны.

Отец знал, как живут другие его сыновья. Они и ему писали. Но не считал излишним поинтересоваться у меня. Теперь ему полагалось спросить, как дела у меня. Но он предложил выпить за хозяйку дома.

Когда-то отец настаивал, чтобы я пошел по его стопам, в строители. Я немало поработал на стройке, но так и не полюбил это дело. Считалось, пренебрег его советом. А что выбрал? Журналистику отец не уважал. Мол, если человек ничего не производит, это не профессия. По прошествии многих лет я тоже так считаю, но «поздняк метаться».

– Как учишься? – спросила мама внука.

– Терпимо, – сказала Вера.

Мама обратилась к Жене:

– А ты, внученька?

– А я, бабушка, буду переводчицей.

– А почему не учительницей?

– Хочу хорошо зарабатывать. Буду мужа кормить, – пошутила Женя.

После застолья мама прилегла. А отец вынул из чемодана карты. Вера его поддержала. Страсть как любила резаться в дурака. А у меня стояла работа. И нет вкуса к карточной игре. Но как отказаться в такой день?

Играли каждый за себя. Отец силился запомнить все вышедшие карты. Но годы, годы… Память уже не та. Бывший преферансист бурно это переживал. А мне просто везло. Моим партнерам это надоело. Они объединились и стали заваливать меня. Сначала как бы шутейно, а потом вошли в раж. Это сопровождалось почти детским восторгом. Я повторил, что мне надо работать. У меня лежал едва начатый очерк, который надо было сдать утром.

– Вот так в картах проявляется характер, – поддела меня Вера.

– Н-да, характер у нашего Юрия непростой, – поддакнул отец.

Старик знал, что квартира записана на Веру. А это для него было важно – кто ответственный квартиросъемщик. Я не сомневался, что в мое отсутствие Вера раскроет родителям мое истинное лицо, а они выразят ей свое душевное сочувствие. И это только начало. Скоро приедут братья и тоже будут потихоньку сочувствовать.

Глава 23

Я пошел к себе. Сел за машинку и понял, что не могу написать ни строчки. Что-то появилось в доме вместе с родителями. Это что-то называлось далеким прошлым. Перед глазами стоял перрон. Если точнее, перрон омского вокзала много лет назад… Мы ждем поезда из Ленинграда. Тетка Тамара и я. Ей лет двадцать тогда, мне – семь. Из вагона выходит отец. Он в шинели с погонами старшего лейтенанта. На руках у него крохотная девочка. Рядом худенькая блондинка. Отец опускает девочку на перрон и склоняется ко мне. От него пахнет табаком и чем-то кислым. Потом я понял: бражкой.

– Ну, целуй папку!

Я растерянно смотрю то на отца, то на тетку.

– Леонтий, может, ты сам поцелуешь сына? – говорит Тамара.

Отец прижал меня к небритой щеке. Я отстранился.

– Сам не поцелуешь папку? – спросил отец.

Я замотал головой:

– Вы колючий.

Назвать его на «ты» у меня язык не повернулся.

– Надо же, какая цаца, – проворчал отец.

Я не знал, что означает «цаца», и не понимал, почему он называет меня в женском роде. Но почувствовал, что он недоволен мной.

Блондинка опустилась на корточки.

– Давай знакомиться. Меня зовут Валя.

– Это теперь твоя мама, – сказал отец. – А это твоя сестренка, ее зовут Аллочка, – добавил он, ласково глядя на девочку и поглаживая ее по головке.

У мамы Вали добрые глаза и тихий, теплый голос. С первых минут она постоянно держит меня в поле зрения. Если обнимает и целует дочку то и меня тут же привлекает к себе. За празднично накрытым столом отец снова начал требовать, чтобы я его поцеловал. Я снова отказался. Я не раз слышал от бабки, что «отец кровь проливает». Поэтому спросил, когда осмелел, сколько он крови пролил?

Отец насупился.

– Кто тебя научил?

– Никто, – пролепетал я.

– Сразу подозрения, обвинения. Ты, видно, не навоевался, Леонтий, – сказала бабка и ушла в кухню.

Вернулась она с рыбным пирогом. Все оживились. Пирог бабуся пекла отменно. Снова выпили. Какое-то время слышались только восторги. Но бабке было не до комплиментов. У нее набродило. И не в ее характере было терпеть.

– Семь лет не появляться! Что мешало? Не давали отпусков? Не выдавали на проезд денег? Не мог оторваться от важной работы?

Отец пропускал укоры мимо ушей и с деланым восторгом нахваливал пирог:

– Ой как вкусно! Давайте еще выпьем.

Бабуси от такого издевательства заплакала. Тамара отвела меня и Аллочку в другую комнату. Взрослым надо было поговорить. Я показал Аллочке своего коричневого плюшевого медвежонка с красным бантиком вокруг шеи и черными пуговками вместо глаз. Игрушка была сделана кустарно, но мне медвежонок казался почти живым. Как, наверное, и Аллочке. С этой минуты она уже не выпускала его из рук.

Спустя время мы вернулись к взрослым. Водка кончилась. Перешли к браге. Отец снова начал требовать, чтобы я его поцеловал. Я отказался. Отец сделал вывод, что меня плохо воспитали.

– Ты, Леонтий, говори, да не заговаривайся, – поджав губы, процедила бабка. – Или это твоя благодарность?

Валя сидела подавленная. Потом я слышал, как бабка наседала на нее.

– Ну, скажи на милость, что ему мешало приехать и забрать сына?

Валя говорила очень тихо. Я снова слышал бабку:

– Что ж ты, тихоня, слова поперек боишься сказать? Говорила? Значит, плохо говорила. Боишься одна с дитем остаться? Не боишься? Тогда не давай ему спуску. А то возомнит о себе. А главное, пить ему не давай. Ты видишь, он как начнет, не может остановиться. Другой был? Не пил, что ли? Не рассказывай мне сказки! Он мужик пьющий. Просто не хотел этого показывать. А может, там у вас климат неподходящий для питья?

Отец обычно будил меня тычком. Валя боялась: если так будет продолжаться, то он и Аллочку начнет будить тычком.

– Надо же, какая цаца, – оборвал ее отец.

Бабка тихонько выговаривала ему:

– Ты Валю не притаптывай, она к этому не привыкла.

Через несколько недель мама, которая по-прежнему жила в Омске, подкараулила Валю на улице и начала внушать ей, что та не уживется с отцом. Мол, с ним никто не уживется. Разве что только она.

Через полгода соседка Ольга объявила Вале, что ждет от Леонтия ребенка. Валя не поверила. «Заглянул по пьяни, – по-бабьи интриговала соседка. – У меня ж свой дом, а у тебя? Для него свой дом – это все».

Недолго думая Валя уехала с дочкой обратно в Ленинград. На прощанье я подарил Аллочке своего медвежонка. Узнав об этом, отец страшно разозлился. Он хотел, чтобы мишка достался его новому сыну от соседки Ольги, которого он как раз хотел назвать Мишей.

Валя написала Тамаре, что возвращалась она с Аллочкой практически в никуда. Комнату в коммуналке перед отъездом в Омск сдала жэку. С работы уволилась. Ей было в то время двадцать четыре года.

Валя уехала, и отец тут же перебрался к Ольге. Бабка сказала как отрезала:

– Юрика я тебе не отдам!

Но отец все же уговорил ее, привел меня в дом Ольги и велел называть ее мамой. Возразить я не мог. Но и мамой не назвал ни разу. Тогда отец впервые поднял на меня руку. Дал мне подзатыльник. Я заплакал. Было и больно, и обидно.

Я смотрел на Ольгу, ожидая от нее поддержки. Но видел только равнодушный, насмешливый взгляд.

Когда родился Миша, она заставляла меня выносить горшки во двор. Я отказывался. Она ставила условие – накормит только после того, как я выполню ее распоряжение. Я нажаловался отцу. Он принялся меня воспитывать. Мол, ябедничать нехорошо. Мачеха становилась еще злее. Я сбежал к Тереховым. Отец пришел за мной. Бабка категорически отказалась меня выдавать. Разгорелся скандал. Я чувствовал себя виноватым. Из-за меня столько ругани.

Я постоянно думал: почему отец такой недобрый? Что я такого сделал ему? В моем представлении все, кто сражался на войне, обязательно должны быть добрыми. Они же герои. Как может герой быть злым?

Через год после рождения сына Миши отец пришел со своими двумя чемоданами. Все Тереховы (бабка, дед, брат Геннадий, сестры Лидия и Тамара) смотрели на него как на больного. Кажется, он не знал, как жить дальше. Он стал худеть.

Младшая, Тамара, сказала, что ему надо встретиться с Машей. Похоже, она послана ему самой судьбой, только он этого не понимает. Мама пришла. У нее было лицо женщины, которая переступила через свое самолюбие. На самом деле она торжествовала. Они с отцом закрылись в комнате, остальные ждали. Бабка хлопотала в кухне. Наконец дверь открылась. Отец пытался улыбаться. Мама ничего не изображала, она была в слезах.

– Ну вот, решили сойтись, – сказала она.

Бабка накрыла на стол. Сели, выпили, женщины всплакнули. Чего в жизни не бывает!

Так в мою жизнь вернулась родная мама. В 1948 году ей шел уже тридцатый год. Последние семь лет она жила без меня. Это тот срок, когда самое большое чувство может ослабнуть или даже перегореть. Наверное, ее тянули ко мне не столько муки материнской любви, сколько инерция этого чувства. Нельзя не учесть и самой главной причины – она любила отца. И, возможно, признавала за собой какую-то свою вину Не могла бабка, при всем своем крестьянском самодурстве, совсем ни за что выгнать невестку из дома.

Родителям надо было уехать подальше от соседки Ольги…

Маме было тяжело жить в доме, где пять лет назад ей указали на дверь.

Негде было жить, а снимать квартиру – не на что.

Тридцать три процента зарплаты отец должен был ежемесячно отсылать Вале и Ольге.

Денежной работы в Омске отец не нашел. Оставался один выход – завербоваться и уехать на Север, тем более что Север этот был не так далеко.

Так началась наша кочевая жизнь.