Текст книги "Подвеска пирата"

А Ермак не торопился выкладывать, с чем приехал. Он словно дразнил Нагая. Атаман с удовольствием жевал медвежатину, отхватывая большим и очень острым ножом мелкие кусочки вяленого мяса прямо возле губ. Наконец он насытился, вытер жирный рот пятерней и сказал:

– Кличет нас к себе Аника Строганов. Набирает большой отряд сибирских татар воевать. Хан Кучум покоя ему не дает, русские поселения разоряет, людей до ноги вырезает – и старых и малых.

– А нам-то што до Строганова? – скептически покривился Нагай. – Мы здеси, а он вона где. И потом, этот «благодетель» ишшо тот кровосос. Положить своих людей за его благоденствие у меня нет никакой охоты.

– Жалованье дает очень даже приличное, на артельный котел деньги выделяет. Опять-таки: снаряжение, струги и огненное зелье за его счет, – гнул свое Ермак.

– Нет, Ермолай, и не уговаривай. Мы как-нибудь тута перебьемси. Щипаем потихоньку купцов – и то ладно. На хлеб и вино хватает. Но я пойду навстречу твоему замыслу. Завтра поутру соберем общий сход братчиков, кликнем охочих. Пойдут с тобой в услужение к Строганову – держать не буду. У нас не хватает ушкуев для всех. Не успеваем строить. А што добрым молодцам делать на берегу? Пущай понюхают пороху.

– Что ж, и на том спасибо, Нагай. Но ты зря отказываешься. Хан Кучум богат, у него золота полные закрома. А уж молодые татарки и вовсе огонь. Правда, Иван?

Иван Кольцо лишь улыбнулся в ответ; его улыбка, заметил Нагай, вышла какой-то тусклой и косоватой. С чего бы? Объяснение последовало незамедлительно.

– Он умыкнул татарскую принцессу, дочь Карачи, приближенного Кучума, – сказал Ермак. – Так она сначала свела его с ума, а затем чуть не зарезала. Знахарь вытащил его с того света. А она забрала все драгоценности, что были в сокровищнице, и умчалась, как ветер, на коне Ивана. Такие вот коврижки.

– Эко дело… – насмешливо хмыкнул Нагай. – С бабами всегда так – чуть зазевался, и получи неприятность. У них волос длинный, а ум короткий. Но и этой малости хватает, штоб обвести мужика вокруг пальца. Не горюй, Иван, найдешь себе другую. Вон, как моя Марфушка.

– Я и не горюю, – сдержанно ответил Иван Кольцо и приложился к чарке. – Придет время – поквитаюсь.

– Кто бы в этом сомневалси… – Нагай осклабился.

Иван Кольцо славился своим упорством в достижении цели. Если ему попадала вожжа под хвост, он сметал все со своего пути. В такие моменты к Ивану лучше было не приближаться – ни врагу, ни товарищу.

Неожиданно со двора донесся какой-то шум, который все усиливался и усиливался. Схватив шапку и накинув на плечи кафтан, встревоженный Нагай выскочил на крыльцо. За ним последовали и гости.

На небольшой площади возле часовенки образовался круг. Ушкуйники обступили двух парней, которые что-то рассказывали, почти кричали, – с надрывом, взахлеб, временами бессвязно.

– Кто это? – спросил Ермак.

– Мои соглядатаи, – озабоченно ответил Нагай. – Третьяк и Пятой, братья Офонасьевы. Што там стряслось, Ерофейко?! – крикнул он своему помощнику, не дожидаясь, пока тот подбежит к избе.

– Беда, атаман! Подойди сюды, послушай…

Атаманы поспешили вслед за Нагаем. Толпа расступилась, и братья Офонасьевы встали перед Нагаем. Будь здесь Карстен Роде, он сразу бы узнал в двух молодцах тех ушкуйников, что учинили над опричниками расправу в псковской корчме.

– Пошто орете аки резаные?! – грозно сдвинув брови, спросил Нагай.

– Горе-то какое, атаман! Горе всем нам! – возопили в один голос Третьяк и Пятой.

 Атаман сильно удивился и даже почувствовал страх – братья отличались рассудительностью и завидным хладнокровием. Поэтому их всегда посылали разведывать, когда пойдет караван торговых судов и где какое имущество лежит на купеческих складах. Кроме того, Третьяк и Пятой, владеющие грамотой и знающие счет, закупали для ушкуйников огненное зелье и сбывали доверенным людям награбленное.

– Цыц! – рявкнул атаман ушкуйников. – Чай не бабы! Заголосили… Говорите толком, да с расстановкой. Давай ты, Пятой.

Братья под гневным взглядом Нагая быстро обрели необходимое спокойствие, и Пятой, разговорная речь которого отличалась большей ясностью, начал свой рассказ:

– Царь с опричней в Новгороде! Грят, заговор был. А возглавил его земский боярин Данилов, ведающий Пушкарским приказом. Будто бы заговорщики хотели Новгород и Псков отдать литовскому королю, а великого князя убить. Опричники разорили Софийский собор… – В толпе кто-то ахнул. – Выломали в нем старинные иконы, забрали все ценное и колокола, сняли и увезли Корсунские ворота. По всему городу хватают бояр, купцов и дьяков и ведут их на Городище, где над ними царь суд правит. Людей колют ножами, рубят топорами, как скотину, раздевают донага и обливают на морозе водой. Многих связали веревками и сбросили с Волховского моста в реку. А по реке на лодках ездят опричники и добивают выплывших баграми и топорами. Осподи, что творится!

Парень казался не в себе, и Нагай забеспокоился, как бы Пятой не рехнулся.

– Откуда знашь? – грубо спросил он, вонзив в парня свои свинцово-тяжелые зенки. – Не врешь ли?

– Мы там были! И все видели! Вот тебе крест, атаман, что не вру. – Пятой перекрестился. – Нас пытались взять, но мы отбились от опричников, убегли и спрятались на чердаке купеческого дома. Пуст был дом и ограблен.

– Неужто сам царь возглавил опричников? – недоверчиво поинтересовался Ермак.

– Душегуб он, антихрист! – вдруг возопил Пятой, задрожал мелкой дрожью и начал немного заикаться. – В доме этом м-мы недолго х-хоронились, потому как опричники его п-подожгли. Мы, конечно, м-маленько обгорели (вот и шапка в дырках, и з-зипун, что твое решето), пока выбирались из огня, но про то л-ладно. Ушли мы из города – и наткнулись на ц-царский лагерь. А уж там страсти какие были! – Парень наконец справился с волнением и стал говорить тверже. – Мы в лесу хоронились, сели на деревья по привычке, и царский лагерь был перед нами как на ладони. Ничего другого не оставалось, как ждать темноты. Царь приказал оградить частоколом обширное место, куда привели, как скотину на бойню, большую толпу городского люда, сам сел на коня и начал пронзать тех несчастных копьем. А когда напился людской кровушки вволю, то приказал опричникам, чтобы убивали всех без разбора и рассекали на куски…

Голос Пятого пресекся. Лицо парня, обычно пышущее молодой удалью и крепким здоровьем, превратилось в бледную маску старца. Его брат Третьяк выглядел не лучше. Нагай мигнул Марфушке, стоявшей неподалеку. Она быстро метнулась в избу и принесла парням по кружке хлебного вина. Братья выпили его, как воду, даже не поморщились, хотя отличалось оно отменной крепостью.

– Сразу мы не смогли уйти далеко от Новгорода… – продолжил свой рассказ Пятой.

 Его щеки немного порозовели, и он наконец полностью взял себя в руки – все-таки ушкуйников никак нельзя было назвать красными девицами. Вид крови для них был привычен, а смертоубийство не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Но даже такие жесткие и крепкие натуры, как у братьев Офонасьевых, едва не сломались от зрелища массовых казней, которые учинили опричники во главе с великим князем московским.

– Нам пришлось схорониться на некоторое время у нашего человека за городом, чтобы переждать погромы. Ты знаешь его, атаман. Это Меркур Потапов, лесной стражник. У него много в лесу потайных мест. Опричники хоть и шарили по окрестностям, как псы, но так ничего и не нашли. А на третий день к нам прибился еще один хороший человек – церковный диакон, брат Меркура. Уж он-то порассказал… – Пятой скрипнул зубами; теперь его глаза уже загорелись гневом. – Когда царь вступил в Новгород, епископ пригласил его к обеду. На это же пиршество было также приглашено большинство настоятелей из различных монастырей. Когда обед кончился и были убраны столы, царь, желая воздать епископу «благодарность», велел стащить с его головы тиару, которую тот носил, сорвал епископское облачение и лишил сана. При этом, смеясь, сказал: «Тебе подобает быть не епископом, а скорее скоморохом. Поэтому я хочу дать тебе в супружество жену». А монахам молвил следующее: «Прошу вас пожаловать ко мне в гости. Но я хочу, чтобы всякий отметил свое участие в устройстве этой свадьбы». И заставил каждого из них выплатить немалые суммы денег – от всех архимандритов по две тысячи золотых, от настоятелей – по тысяче, остальные заплатили по пятьсот и триста червонцев. Потом царь велел привести кобылу и сказал епископу: «Получи жену, влезай на нее и запиши свое имя в списке скоморохов». Когда епископ взобрался на кобылу, царь велел привязать его ноги к скотине и дал ему в руки лиру со струнами. «Упражняйся в этом искусстве, – сказал он, смеясь бесовски. – Тебе ведь не остается делать ничего другого, в особенности после того, как ты взял такую кроткую жену». Что касается остальных монахов, то у одних опричники отняли все имущество, а других после жестоких мучений умертвили…

Ушкуйники глухо роптали. При всем том речные разбойники были людьми верующими, и смерть монахов приняли близко к сердцу. Мрачные атаманы лишь переглядывались. Только один Ермак, казалось, витал мыслями далеко от этих мест, и рассказ Пятого его не очень тронул. Как будто он знал больше, чем остальные, и не осуждал великого князя московского.

– А ушли мы благополучно от Новгорода, переодевшись по совету диакона в нищих, – продолжил Пятой. – Царь приказал выгнать всех неимущих за город, в чисто поле, где многие из них замерзли – зима ить. Новгородцы, кто подогадливей, чтобы избежать верной смерти от рук опричников, тоже облеклись в рубища и дали себя прогнать вместе с другими. Нищим некуда было податься, а горожане, народ торговый, смекалистый, с хорошими связями, ночной порой тайком бежали подальше от Новгорода. Ну и мы с ними… Царь забрал всю новгородскую казну, а дома пожег. И теперь на месте города почти сплошь пепелище…

Больше говорить было не о чем. Рассказ Пятого всех поверг в шок. Атаманы вернулись за стол. Ушкуйники разбрелись по избам, где они жили товариществами. Люди были мрачны и подавленны. Их волновала судьба родных и близких. Не все они были бобылями. У многих имелась родня в Новгороде, некоторые даже обзавелись женами и детьми, зарабатывая на пропитание семьи разбойным промыслом. Что с ними, живы ли они?

– Что ж теперь будет-то? – задал Нагай риторический вопрос, когда все, не сговариваясь, выпили за упокой невинно убиенных новгородцев.

– А будет то, что опричня не успокоится, пока не выжжет вас отсюда каленым железом, – жестко сказал Ермак. – Царь наводит порядки и больше не потерпит баловства на реках. И потом, что вам тут делать? Новгород разрушен, торговля, почитай, умерла – купцы-то истреблены, торговые суда сожгли опричники, что шамать будете?

– Так-то оно так, но больно хлопотно у Строганова в сторожах ходить, – сурово сказал Нагай. – Мы не привычны к ошейнику… уж извини, Ермолай Тимофеевич. А еда… как-нибудь прокормимся. Уйдем к поморам. А там ить шведы, поляки… народ не бедный. Соберем ватагу побольше и ударим.

– Ну, как знашь! – гневно отрезал Ермак. – Вольному – воля. Да вот только зря ты в обиду мне говоришь. Я ведь тоже не пес цепной. Я хочу воевать новые земли для государства российского. И потом, царь обещал тем, кто пойдет со мной, простить прежние прегрешения. Никто вас больше преследовать не станет.

– Ну да, ну да, нашему царю-батюшке как не поверить… – Нагай скептически ухмыльнулся. – Ты ить слышал рассказ Пятого. Епископ и монахи тоже ему поверили…

Остальные атаманы помалкивали, не вмешивались в разговор. Вскоре в избе воцарилась тишина – тяжелая, гнетущая. Только из печного закутка доносился тихий скулеж. Это Марфушка, чтобы не зареветь белугой, закусила крепкими зубами платок и кропила слезами изразцы. По своей чувствительной бабьей натуре она интуитивно, раньше мужиков, ощутила наступление больших перемен в жизни, и от этого ей стало еще более страшно, нежели от рассказа Пятого.

Глава 5. Гедрус Шелига

Весна 1570 года выдалась ранней и на удивление ласковой. Природа словно просила прощения у людей, что заставила всю зиму страдать от голода и разора. Неурожай прошлого года и погром, учиненный опричниками под прямым руководством великого князя московского в Новгороде, Пскове и Твери, поставил людей на грань выживания.

Что нельзя было вывезти в Москву, царь приказал уничтожить. Были снесены все новые постройки, все красивое. Сожжены житницы и хлеб в скирдах, а скотина и птица порублены. По окрестностям городов бесчинствовали мародеры. На оставшихся в живых купцов и духовенство была наложена громадная контрибуция, которую опричня в буквальном смысле выбивала из своих жертв. Разгром завершился ритуальным уничтожением имущества новгородцев, торговых запасов на купеческих складах, лавок и вообще всего продовольствия.

Но самое страшное началось в городе после ухода царских войск. На смену опричникам-убийцам пришел еще более ужасный изверг – голод. От него погибло намного больше, чем от рук царевых слуг. В Новгороде широко распространилось людоедство. Довершила страшное дело эпидемия чумы, начавшаяся на Руси еще до погрома, а в Новгород пришедшая уже после него. Помешать ее распространению не смогли даже жесточайшие карантинные меры, принятые властями.

Весна принесла пусть и небольшое, но все-таки облегчение. Люди набросились на траву, молодые листья и побеги. Они искали в лесах прошлогодние грибы и ягоды, сохранившиеся под снегом, ели ящериц и лягушек, а также змей, выползавших погреться на солнышке. Появились перелетные птицы – хоть какой-то приварок. Пошла рыба на нерест – стало немного полегче по сравнению с тем зимним кошмаром.

От опричников многие спасались в лесах. Туда ватаги царских псов обычно не совались. И не потому, что боялись, а по причине более прозаической – не хотели упускать добычу, которая лежала на виду, под руками. Стоило зазеваться, как тут же другой отряд перехватывал инициативу, и оставалось лишь плотоядно облизываться, глядя, как гогочущие товарищи набивают повозки награбленным добром и насилуют девушек да молодиц.

Некоторые уходили еще дальше – в относительно сытое зарубежье. От разбойничьих шаек московитов не было никакого спасу. Готхард фон Кетлер, последний ландмейстер Тевтонского ордена[74]74
  Тевтонский орден – религиозный рыцарский орден, основанный в конце XII в. В 1237 г. объединился с орденом меченосцев. В Ливонии на землях куршей, ливов, земгалов существовало Ливонское ландмейстерство Тевтонского ордена. Было разгромлено и ликвидировано русскими войсками в 1561 г.


[Закрыть] в Ливонии, а ныне герцог западной части Курляндии и Земгалии, ничего не мог с ними поделать, лишь немного отогнал от городов. Поэтому передвижение по курляндским дорогам было сопряжено с большим риском, и обозы всегда шли под внушительной охраной. А отправиться в путь в одиночку вообще никто не рисковал.

И тем не менее теплым майским днем 1570 года невдалеке от Вендена[75]75
  Венден – крепость в Ливонии (ныне латвийский город Цесис). Упоминается в летописях с 1206 г. К концу XIV в. Венден стал крупным торговым центром. С 1471 г. здесь держали склады псковские и новгородские купцы. Расцвет города-крепости наступил в период правления Ливонией магистром Валтером фон Плеттенбергом (1494—1535). Он завершил строительство Венденского замка в виде крепости с пятью крепостными башнями и неприступными стенами. Венден – резиденция магистров ордена меченосцев.


[Закрыть] по лесной дороге ехал одинокий путник. Судя по крою изрядно поношенной одежды, это был небогатый ремесленник-литвин, отправившийся в чужие земли искать лучшей доли. Из оружия у него был лишь нож, подвешенный к поясу. Впрочем, в те далекие времена ножи служили людям в качестве столовых приборов; их носили и стар и млад, мужчины и женщины.

Образ бедного скитальца портил лишь конь. Он был неухожен как следует (скорее с целью маскировки), лохмат, не чищен, в соломенной трухе. Но его стать и резвость подсказывали искушенному наблюдателю, что молодой, хорошо упитанный жеребчик стоил немалых денег. Это был ливонский клеппер – потомок восточных жеребцов, завезенных в Европу крестоносцами, и кобыл ливонской лесной породы. Весьма вероятно, если судить по невысокому росту коня и превосходным мышцам, что в его жилах текла и кровь литовских жмудок – выносливых, неприхотливых по части корма лошадей, которые ели раза в два меньше своих тягловых товарок других пород.

Одинокого путника нимало не смущала и не пугала настороженная лесная тишина. Он ехал и беззаботно насвистывал какую-то веселую мелодию, любуясь высоким голубым небом над головой, первой зеленью и, как ни странно, дорогой; она была ровной, песчаной, без колдобин и рытвин, – совсем не такая, как в его родной стороне, где в весеннюю хлябь черт ногу сломит. Возможно, путник был городским жителем и не знал, что притихший лес – нехороший признак.

А опасность была рядом, за следующим поворотом его лесного пути. В этом месте хорошо просматривающийся редкий придорожный подлесок уступал место балке и самой настоящей чаще, где могла спрятаться целая разбойничья шайка. Она там и была. Правда, в лице всего четверых оборванцев. Но они уже заметили одинокого всадника и в радостном предвкушении знатной добычи потирали руки.

Нужно сказать, путник и его кошелек интересовали их постольку поскольку. Главным объектом вожделений был конь. Глаза лесных грабителей при виде такого количества идущего в руки мяса загорелись диким огнем, а слюнки чуть ли не текли.

Судя по лохмотьям оголодавших – это были дезертиры. За кого они воевали, по их одежде понять уже было затруднительно. Похоже, один из них, черноволосый угрюмый тип, косая сажень в плечах, принадлежал к буйному племени немецких ландскнехтов – пестрый сумасбродный наряд наемника, хоть и очень потрепанный, не спутаешь ни с каким иным. Он был вооружен мечом с красивой позолоченной гардой.

Второй, рослый худой детина с тупым лицом, скорее всего, был поляком (если судить по его зеленому кунтушу[76]76
  Кунтуш – средневековая одежда поляков, заимствованная у крымских татар. Турецкие султаны жаловали кунтуш крымским ханам в виде отличия. Обыденной одеждой в Польше кунтуш стал с конца XVI в. Имел форму длинного казакина с разрезными рукавами, которые забрасывались на плечи.


[Закрыть] с частым рядом бронзовых пуговиц). В руках он держал устрашающего размера карабелу[77]77
  Карабела – кривая польская сабля. В Речи Посполитой карабела стала знаком шляхетского достоинства, с которым в XVI—XVIII вв. не расставались не только магнаты, но и шляхтичи средней руки.


[Закрыть] наверное, специально изготовленную под его ручищу.

Третий и наружностью, и кафтаном смахивал на стрельца-московита – курносая русая мордаха и длинное суконное платье, походившее на ферязь[78]78
  Ферязь – старинная русская распашная (мужская и женская) одежда. Шилась ферязь неширокой, без воротника и перехвата в талии, длиной до лодыжек, с узкими рукавами или без них. Застегивалась на пуговицы с накладными петлями или завязывалась завязками. Зимние ферязи на меху надевались поверх кафтана или летника.


[Закрыть], только с отложным воротником. Из оружия он имел бердыш и самопал, без дела висевший за спиной; наверное, закончилось огненное зелье.

Что касается четвертого, то его национальность не поддавалась никакому определению по внешним признакам. Свою одежду – она была у него почти новой и добротной, только в подпалинах от костра – он, видимо, снял с какого-нибудь голландца или шведа: меховая безрукавка поверх фиолетового короткого кафтана с узкими рукавами, широкие голубые штаны с лампасами до колен, серые шерстяные чулки и грубые, но добротные коричневые башмаки. Но вот смуглое лицо его, все в шрамах, явно предполагало наличие южных кровей. Возможно, он был черкасом или греком. Оружие этот разбойник предпочел интернациональное – кистень. В умелых руках оно эффективней меча или сабли.

Как столь разные люди оказались в одной шайке, можно было лишь гадать. Атаманом у них был черноволосый, Ландскнехт. Наверное, он имел большой боевой опыт, потому что в отличие от своих товарищей на его лице не было заметно даже тени волнения. Под стать ему был и Черкас. Но его спокойствие было несколько иного рода, нежели у главаря. Такой тихой и спокойной обычно становится природа перед бурей. Волнение Черкаса выдавали лишь черные глаза, пылающие упоением предстоящей баталии. Впрочем, никто из них даже в мыслях не имел, что одинокий безоружный путник сможет оказать им сопротивление.

Они выскочили на дорогу, как нечистый из ларца, – с намерением до смерти напугать всадника. Потом его предполагалось брать вообще голыми руками.

Однако путник не торопился в страхе сползти с коня и пасть на колени. Невозмутимо наблюдая, как его окружают, чтобы отрезать все пути к бегству, он насмешливо поинтересовался у Ландскнехта на немецком языке, сразу определив национальность лесного разбойника:

– Убьете али как?

Разбойники несколько опешили. Уверенность, звучавшая в голосе наметившейся почти безоружной жертвы, сбила их с толку и заставила насторожиться. Что-то здесь было не так.

– Нет, – после некоторой паузы ответил немец. – Нам нужен твой конь и твои деньги.

– Ну, мне они и самому нужны. Да и не так уж у меня много их. А что касается коня, то на чем же я буду добираться до Вендена?

– На своих двух, – сказал Ландскнехт, хмурясь; ему очень не нравился и этот неожиданный диалог с жертвой, и то, как путник держался.

Он бросил опасливый взгляд на дорогу позади всадника – уж не подсадная ли утка это? Не мчатся ли сюда во весь опор кнехты Готхарда Кетлера, которые чистили курляндские леса от разбойников и бродяг?

– Кончай болтать! – вдруг рявкнул поляк и угрожающе взмахнул карабелой. – До дзябла! Слезай с коня, пся крев!

Он плохо знал немецкий и мало что понял.

– Ц-ц-ц! – предупреждающе зацокал языком всадник. – Не ори так громко. Ворон распугаешь. Лучше разуй глаза, дубина.

С этими словами он мигом полез за пазуху и достал оттуда два двуствольных колесцовых пуффера.

– Здесь как раз четыре пули, – сказал он, весело скалясь. – По одной на брата. А стреляю я без промаха. Ну и кто тут из вас отчаянный смельчак? Кому пришло время лечь в могилу раньше времени?

Разбойники остолбенели. Вот уж совсем неожиданный поворот! Стоя чересчур близко к путнику, нельзя было усомниться в его словах. Молодчики чересчур хорошо знали, что итальянские пуфферы (а как раз такие были в руках всадника) бьют без осечек и делают в теле человека дырку размером с грецкий орех.

– Гедрус, ты ли это?

Негромкие слова Черкаса произвели на всадника впечатление сильного и неожиданного громового раската. Он вперил свои дерзкие серые глаза в разбойника, какое-то время присматривался к нему, а затем с удивлением воскликнул на языке московитов:

– Матерь божья! Или я сплю, и мне это снится, или ты и впрямь Иван Ганжа? Но тебя же нет на этом свете! Я же своими глазами видел, как вас с Герасимом Чипой порубал татарский чамбул[79]79
  Чамбул – отряд, конный разъезд в степи (тат.).


[Закрыть].

– Живой я…

– Да вижу я, вижу, что живой. Рад, что ты и в этот раз обманул старую стерву с косой. Извини, не могу с тобой почеломкаться, брат. Не нравятся мне настроения твоих приятелей. Вишь как смотрят, аки волки, готовые сожрать с потрохами. И вообще на кой ляд ты вышел на большую дорогу? Почему не в Сечи?

– Долго рассказывать… – с видимой тоской ответил казак.

– И то верно. А времени у меня уже в обрез. Вижу, вы голодные как цуцики…

– Совсем отощали, – признался Ганжа. – Три дня не было даже макового зернышка во рту.

– Что ж, я вас выручу… – С этими словами Гедрус снял со своего конька туго набитые саквы и бросил их на землю. – Этих харчей вам хватит дня на три.

Остальные разбойники с недоумением прислушивались к странному диалогу. Они не знали языка московитов; возможно, за исключением поляка, но того словно переклинило – он не спускал глаз с пистолетного дула, которое смотрело ему точно в грудь. И мысль у него была лишь одна: а ну как путник забудется и нажмет на курок?

– Кто это? – спросил Ландскнехт у Ганжи. – Ты его знаешь?

– Еще как знаю. Зовут его Гедрус Шелига. Вместе турок на Черном море воевали. Свой человек. Он дал нам продукты.

– Пусть лучше коня отдаст! – резко сказал Ландскнехт.

– А ты попробуй, забери, – не без иронии посоветовал Ганжа. – От нас только перья полетят – дерется как дьявол.

– Отдал бы я вам, братцы, и коня, – вмешался в их разговор Гедрус Шелига. – Для тебя, Иван, мне ничего не жалко. Но спешу я. Дело у меня срочное… – Немного поколебавшись, он распустил завязки кожаного кошелька, висевшего у пояса, достал оттуда несколько талеров и всучил их Ганже. – Вот вам еще. Купите харчей у крестьян, если моих продуктов будет мало. Но больше не грабьте! Так сказать, во избежание… У меня для вас будет предложение получше и повыгодней.

Это он сказал, уже обращаясь к Ландскнехту. Тот прищурился и спросил:

– И что за предложение?

– Скоро узнаете. Если немного подождете меня на этом месте. Я вернусь если не завтра, то послезавтра точно. Тогда и поговорим. Такие воины, как вы, не должны уподобляться забулдыгам, готовым перерезать любому человеку глотку за медный шеляг[80]80
  Шеляг, боратинка – название медных монет Речи Посполитой, чеканившихся в 1659—1668 гг. на монетных дворах Польши и Великого княжества Литовского.


[Закрыть]…

Гедрус Шелига уехал. Схватив саквы с продуктами, разбойники едва ли не бегом поспешили в сухую просторную пещеру под крутым глинистым обрывом, служившую им укрытием. Как говорили старые люди, когда-то в ней жил сам бог Святовит. Не выдержав противостояния с новыми христианскими богами, он ушел в заоблачные выси, но оставил людям возле пещеры родник, вода которого была целебной.

Вскоре в укрытии запылал огонь, а в большом котелке над ним забулькала мучная болтушка с кусочками вяленого медвежьего мяса. Сидевшие вокруг костра разбойники в нетерпеливом ожидании не отрывали глаз от ароматного дыма, поднимающегося к сводам пещеры.

* * *

Жеребчик Гедруса Шелиги, освободившегося от груза тяжелых сакв, добавил прыти, и литвин наконец пустил его в галоп, благо дорога стала еще лучше и стелилась под копытами как длинная холстина, разложенная на земле для отбеливания. Клеппер, похоже, почуял близкий отдых и полную торбу овса, поэтому летел как на крыльях. Примерно спустя час лес закончился, и Гедрус въехал через ворота в город Венден, опоясанный доломитовой стеной с восемью башнями.

Ворот у города насчитывалось четыре, но постоянно открыты были только одни – к которым вела дорога из Риги. На остальных дежурила стража и отворяла их только по требованию в основном ганзейских купцов, чьи караваны сновали туда-сюда, как пчелы из улья на медосбор и обратно.

Миновав церковь Святой Екатерины, сразу за городскими стенами, конь Гедруса неспешно потрусил по булыжной мостовой. Звонкий цокот копыт настроил всадника на мажорный лад, и ему даже показалось, что солнце, забравшееся в зенит, начало светить сильнее, заставив дома Вендена сбросить со своих фасадов серую зимнюю накидку и побрызгав их яркими красками.

Так Гедрус Шелига оказался на Соборной площади, где высился храм Святого Яна и бурлил городской рынок. Был воскресный день. С трудом пробираясь сквозь толпы покупателей, литвин проехал мимо здания новой ратуши. Вскоре перед ним встал во всей своей мрачной и угрожающей красе замок-крепость Венден. Он некогда был построен на холме, над двумя глубокими оврагами. С северной и северо-восточной стороны замка были устроены пруды, а с южной был вырыт крепостной ров.

Крепость состояла из главного замка и трех форбугов – предзамков, у каждого из которых было свое хозяйственное назначение. На карте главный замок выглядел как неправильный четырехугольник. Четыре корпуса образовывали внутренний двор. В восточной части замка находилась капелла, а в западной – зал капитула.

Сложенные из валунов и плитняка, стены замка отражались в воде широкого рва и при полном безветрии, казалось, парили в воздухе над зеркальной водной гладью, отражавшей ясно-голубое небо. В начале века к ним пристроили предназначенные для артиллерийских орудий круглые башни, толщина которых превышала четыре метра. Они были кирпичными и своим красным цветом резко выделялись на сером фоне оборонительных стен.

Гедрус Шелига знал, что в Западной круглой башне еще находится надстройка – личные покои ландмейстера Ливонского ордена, а теперь герцога Курляндии. Это была большая, роскошно обставленная палата с богато декорированным звездчатым сводом. Герцог Готхард фон Кетлер обычно вел в ней тайные переговоры, не боясь, что его подслушают. Туда-то Гедрус Шелига и направлялся.

А в это время в них сам Готхард Кетлер читал вслух донесение своего шпиона Элерта Крузе, ливонского дворянина на службе у русского царя.

В какой-то мере герцог был благодарен грозному московиту. Война с Московией истощила Ливонию, и в 1561 году Готхарду Кетлеру пришлось признать польского короля Сигизмунда II Августа своим государем. Фон Кетлер был объявлен наследным герцогом курляндским. Это был предел мечтаний небогатого немца-дворянина. (Кетлер происходил из благородной, но обедневшей вестфальской семьи. Его старший брат, на кого он равнялся и кому завидовал, стал епископом Мюнстера, что, в свою очередь, помогло Готхарду занять высокий пост в Тевтонском ордене.) Земли Ливонии разделили на четыре части: Швеция получила Гаррию, Ревель и половину Вирландии, Дания – остров Эзель и Пильтен, а Готхарду Кетлеру достались Курляндия и Земгалия. Речь Посполитая воцарилась в южной Ливонии – Лифляндии.

Напротив фон Кетлера, в мягком кресле, сидел гость – рыцарь Мальтийского ордена, надворный маршалек[81]81
  Маршалек – председатель сейма в Литве и Польше.


[Закрыть] литовский, князь Николай Христофор Радзивилл, по прозвищу Сиротка. Он с видимым удовольствием потягивал из серебряного кубка сладкую мальвазию и, казалось, не очень внимательно слушал то, что говорилось в донесении агента-опричника.

– …Когда царь вернулся из Новгорода в Александровскую слободу, то велел во искупление своих грехов построить две большие каменные церкви и наполнить их знаменитыми иконами, колоколами и другим, так что у всех составилось мнение, и он сам так думал, что ему прощены все грехи Господом Богом… – Голос Готхарда Кетлера был громким и густым. Обычно так разговаривают начальники высокого ранга, привыкшие повелевать и командовать. – И все равно, после того, как царь очистил всю страну, он еще не насытился, назначив для казни еще триста человек из оставшихся. Однако когда в Москву прибыли послы его королевского величества и герцог Магнус, он пощадил их – по просьбе чужих или стыдясь своих людей.

Но как только господа послы и герцог отбыли, царь приказал построить на рыночной площади отгороженное место, а сам вместе со старшим сыном и опричниками отправился на площадь и ему стали приводить обреченных одного за другим. Среди них были его казначей Никита Фуников и главный канцлер Иван Висковатый, которого он любил, как самого себя. Царь приказал привязать казначея к столбу, развести огонь и топить под ним котел с горячей водой до тех пор, пока тот не испустил дух. А канцлера привязали к доске и изрезали, начав с нижних конечностей и кончая головой, – так, что от него ничего не осталось. Все другие были привязаны по порядку к барьеру, и царь вместе с сыном проткнул их пиками и зарубил саблями…

У многих приказал он вырезать из живой кожи ремни, а с других… Какое варварство! – воскликнул герцог, оторвавшись от куска пергамента, обработанного особым способом, чтобы он не боялся воды, и написанное нельзя было смыть.

Князь снисходительно улыбнулся и ответил:

– Отнюдь. Наихристианнейшие правители европейских стран не отстают по данной части от царя московитов. Уж вы-то, ваша светлость, должны бы это знать.

– Да, но все-таки!

– Ну-ну, не будем лукавить. Одна только Варфоломеевская ночь в Париже чего стоит. Уж там-то гугенотов погибло не меньше, чем погубил своих подданных великий князь московский. А казнь Томаса Мора, а милейший Жан Кальвин, обучавшийся в Парижском университете и изучавший римское право, который казнил в Женеве в 1553 году Микеля Сервета? И не только одного его, а еще человек сто за два года. Они, видите ли, не разделяли его взгляды на веру.

– Это были… м-м… издержки несовершенного законодательства.

– Которые стали правилами, – подхватил Николай Радзивилл. – Для европейцев «азиатская жестокость» – привычный оборот речи. Но даже палачи царя московитов – дети малые по сравнению с европейскими мастерами заплечных дел. Судите сами. Законы Франции, Британии и многих княжеств Европы знают до двадцати способов умерщвления и до сорока – разных пыток и истязаний. Перечень казней как синодик большой семьи: сожжение живьем с использованием сырых дров, чтобы огонь помедленнее разгорался; качели – когда человек то влетает в костер, то его выносит прочь; сожжение частичное, рук или ног; сожжение постепенное, когда привязывают сноп соломы, поджигают и пускают бежать в чистое поле… И так далее и так далее. Казни вошли у нас в привычку, как молитва перед сном. А для народа это – праздник. «Хлеба и зрелищ», – говорили древние римляне. С хлебом у нас не всегда хорошо, а вот «зрелищ» хоть отбавляй. Надо же чем-то отвлекать народ от дурных мыслей по поводу его бедственного положения.