Текст книги "Под маской скомороха"

Глава 2
КАЛИКИ ПЕРЕХОЖИЕ

Русь славится многим: и своим таинственным величием, и огромными пространствами, и несметным богатством, и славными витязями, но в особенности отсутствием дорог. Из-за бездорожья никакая вражья сила не в состоянии ее одолеть – попробуй дойти сначала до русских городов и селений, а затем рискни выдержать лютую брань с людьми, на знаменах которых начертан невидимый глазу огненный девиз: «Мертвые сраму не имут». Эти слова живут в сердце каждого воина – от юного неопытного гридя[14]14
  Гриди – в Древней Руси княжеские дружинники, телохранители князя. Жили в дворцовых помещениях – гридницах. В Новгородской республике – постоянное войско, непосредственно подчинявшееся посаднику и располагавшееся в новгородских пригородах в качестве «засады» (гарнизона).


[Закрыть] до убеленного сединами грозного князя, который много раз водил свою победоносную дружину против врагов.

Редкими были на этих огромных пространствах деревни и селища, еще меньше было посадов и городов, поэтому вполне понятное бездорожье было не только защитой земель русских, но и трудно преодолимой стихией даже для самих жителей Руси. Проложить сотни и тысячи верст мощеных дорог и при наличии камня и щебня дело нешуточное, а такого материала на Руси как раз и не было под руками в достаточном количестве, дабы отсыпать «постель» дороги, да еще таким образом, чтобы гранитный булыжник не утонул в раскисшей глине. Поэтому дороги на Руси сильно отличались друг от друга. Изредка случались даже мощеные каменки, – в основном в больших городах – бывали более-менее благоустроенные почтовые тракты, но больше всего было извилистых, накатанных крестьянскими телегами проселков, а также заросших травой-муравой полевых дорог.

На Руси были выработаны оригинальные способы мощения дорог – гати, лежневки и торцовые мостовые. Сырые участки гатились связками прутьев и жердями, а на совсем уж непроезжих болотах укладывали в два ряда толстые бревна, на них клали поперечные бревна, составлявшие полотно дороги, а сверху вновь укладывались два ряда бревен по краям, скрепляя лежневку. На таких, с позволения сказать, «дорогах», вылетали спицы тележных колес, расходились обода и ломались оси, а уж душа ездока вообще едва держалась в теле.

В городах центральные улицы чаще всего мостились деревянными торцами – чурбаками, обрезками бревен, иногда обтесывая их на шесть граней, а чаше оставляя в кругляке. На песчаную постель (хорошо, если поблизости находился песок) плотно, один к другому, ставились просмоленные торцы, заливались сверху смолой и посыпались песком. В первый год такая мостовая была довольно гладкой, хотя на ней и слегка погромыхивали тележные колеса, но потом одни торцы проседали, другие перекашивались, третьи начинали подгнивать и выбивались железными колесами, поэтому, съезжая с «благоустроенной» улицы в переулок, где не было уже торцов, седок вздыхал с огромным облегчением. А спустя два-три года снова надо было мостить эту улицу.

Дороги на Руси – это скорее направления, нежели широкий удобный путь, по которому можно пройти-проехать в полное свое удовольствие, любуясь окрестными пейзажами. Уж что-что, а русская природа – диво дивное, красота необыкновенная, – на это щедра без меры. Ее потрясающее великолепие в какой-то мере сглаживает дурное впечатление от грязного месива на дороге в дождливое или весенне-осеннее время, от снежных буранов зимой, когда битый шлях вмиг заметает, и попробуй отыскать его в белом мареве (а ежели не отыщешь, то остается лишь молить Господа и всех святых о чудесном спасении), и настраивает на философический лад в летнюю сушь, когда крестьянские телеги и купеческие обозы поднимают над трактом клубы въедливой пыли, которая проникает во все мыслимые и немыслимые места.

Колдобины и рытвины, через которые не перепрыгнуть, и прочие дорожные неудобства кажутся совершенно ничтожными препятствиями на фоне занавесей из яркого ситца, которым украшают обочины дорог статные русские красавицы – белокорые березы, коих не сыщешь в чужих землях, как ни старайся. А вековые ели на пригорках напоминают шитые из рытого зеленого бархата дорогие боярские охабни во время праздничного крестного хода – особенно в начале осени, когда леса покроются багрянцем и украсят благородную зелень еловых ветвей золотым узорочьем березовой листвы.

Именно по такой дороге в один из летних дней 1470 года от Рождества Христова неторопливо двигалась небольшая ватага. Народец выглядел странно. По одежке вроде не смерды[15]15
  Смерды – крестьяне, жившие на государственных землях и обрабатывавшие эти земли.


[Закрыть] и не холопы[16]16
  Холопы – низшее сословие, полные рабы, ставшие таковыми в результате невыплаты долга или совершения какого-либо проступка.


[Закрыть], и уж тем более не черный люд[17]17
  Черный люд – ремесленники, мелкие торговцы, рабочие.


[Закрыть], но и на паломников не похожи, хотя та рванина, в которую они были одеты, предполагала длинный путь, ночевки, где придется, нередко под небесным шатром, у костра, и крайнюю степень нищеты. Двое из них – постарше – были слепцами; следующий персонаж был увечным – все лицо в шрамах, один глаз с бельмом, на левой руке не хватало двух пальцев (похоже, ему пришлось изрядно повоевать); остальные трое, несмотря на худую одежонку, выглядели крепкими мужичками себе на уме, что отражалось на их хитрых физиономиях, которые имели особенность к мгновенной перемене выражений – от наглого ухарства до ханжеского смирения богобоязненного скитальца.

У первого из троих неувечных за плечами висели большие гусли на сыромятном ремешке, второй нес в руках ослоп, – увесистую дубину, утыканную железными шипами, представлявшую собой грозное оружие (таким дубьем запросто можно было ссадить хорошо вооруженного всадника или размозжить башку лесному хозяину – медведю), а третий, как на дорожный посох, опирался на совню[18]18
  Совня – древковое оружие с изогнутым однолезвийным наконечником, насаженным на длинное деревянное древко. Из-за саблевидной формы наконечника совня обладала не только колющими, но рубящими и режущими свойствами.


[Закрыть]. Был он кряжистый, весь какой-то узловатый и, судя по всему, обладал недюжинной силушкой; собственно, как и его товарищ с дубиной.

Это были калики перехожие[19]19
  Калики перехожие – старинное название странников. Это большей частью старики или просто люди в годах, нередко при полной силе и здравии. Одни из них давали обет идти в Святые Места и, прося «ради Христа», дорогой кормились подаянием. Другие просто нищенствовали. Третьи скитались, будучи выброшенными из общества за какой-нибудь безнравственный поступок. Некоторые не имели права оставаться на месте более трех-четырех дней; обычно это были выпущенные из тюрем за тяжкие проступки. Случались и просто лентяи, бродяги по призванию. Среди каликов перехожих, совершавших паломничество в Иерусалим, были и образованные бояре, и богатые купцы, и лица духовного звания, к тому же хорошо владеющие оружием, ибо паломников нередко убивали даже в самом Иерусалиме.


[Закрыть]. Они ходили по деревням, от одного дома к другому, рассказывали о вере, пели песни и былины и творили разные «чудеса». Одни калики были слепцами, нищими скитальцами, бродившими с места на место, которые жили милостыней, другие представлялись паломниками, идущими к святым местам, третьи были бродячими певцами и музыкантами, а некоторых в народе считали богатырями в смиренном убожестве и богоугодных делах.

Конечно же правда была где-то посредине. В основном они не имели никакой собственности, но никогда не голодали – на Руси калик перехожих принимали в домах с участием и их торбы с едой всегда были полны. Со временем некоторые калики все чаще стали бывать на одном месте – на папертях церквей, но от этого поток щедрых подаяний не иссякал. Существовали и «каличьи ватаги», которыми управлял атаман, избранный на общем кругу.

Именно такая ватага калик перехожих и шла по направлению к Великому Новгороду – городу вольному и славному. Ее возглавлял атаман Некрас Жила. Это он держал в руках совню. Его помощником был Ратша, отменно управлявшийся со своим тяжеленным ослопом, потомственный новгородец, человек бывалый, чтобы не сказать больше. Его прозвали Вороном за иссиня-черный цвет волос и очень смуглое лицо.

Уж неизвестно по какой причине, но Ратша-Ворон в свое время сбежал из Великого Новгорода и появлялся там очень неохотно, редко и только под машкарой[20]20
  Машкара – маска, грим.


[Закрыть], – загримированным – чтобы его никто не мог узнать. И в данный момент Ратша не горел чересчур большим желанием посетить родные места, да уж больно прошлый год выдался худым и неурожайным, народ в деревнях и селениях жил впроголодь. А где можно хорошо подкормиться и сделать запас на будущее, как не на знаменитом новгородском Торге? Гусляра же звали Спирка.

Увечный калика выступал под неблаговидным прозвищем Рожа, хотя на самом деле его звали Волчко. Он был еще тот жох, мастер на все руки. Несмотря на свой единственный глаз и левую руку-культяпку, он подмечал то, что для других было сокрыто, а уж какие штуки чародейные вытворял, куда там странствующим скоморохам. Да что там странствующим – княжеским! А уж они-то горазды на разные выдумки и чудеса.

Что касается слепцов, то одного из них – певца – звали Радята, а второго – сказителя – Шуйга. Люди они были вполне благообразные и приличные, ни в каких дурных делах не замешаны в отличие от Ратши, Спирки и Некраса Жилы, которые могли и к рукам прибрать то, что плохо лежит, и ослопом по башке оглоушить какого-нибудь богатея с увесистой мошной, полной серебра, а то и злата.

Судя по уставшим, запыленным и настороженным лицам калик перехожих, топали они издалека, без отдыха и чего-то опасались. И на то имелись объяснения: места на этом отрезке шляха были глухие, разбойные, и хотя нищая братия пользовалась привилегией неприкосновенности даже среди лихих людишек, кто мог поручиться, что не найдутся совсем уж бессовестные злодеи, которые позарятся на небогатый скарб ватаги? Ведь всем известно, что калик перехожих привечают даже бояре и богатые купцы, и щедро, не скупясь, одаривают.

В любой ватаге был неприкосновенный запас на черный день. Имелся он и у атамана Некраса Жилы. Обычно ватага избирала казначея, которому можно доверить кошель с деньгами, но Жила это правило поломал и хранил его в своей котомке. Только он мог распоряжаться всем нажитым и полученным в виде милостивого подаяния, из-за чего ватага не раз поднимала супротив своего атамана форменный бунт. Жила полностью оправдывал свое прозвище: был скуп до невозможности, прижимист и требовал отчет за каждую потраченную полушку[21]21
  Полушка – мелкая разменная русская монета, впервые отчеканенная из серебра в XV в. Равнялась 1/2 московской или 1/4 новгородской денги. С 1534 года полушка – самая мелкая монета Московского государства, равная 1/4 коп. (содержала 0,17 г серебра).


[Закрыть].

И в этом был свой резон – ватага у атамана подобралась буйная. Даже с виду тихие и безобидные слепцы могли по пьяному делу сотворить что-нибудь непотребное – к примеру, при большом скоплении народа спеть песенку, в которой бояре и степенные купцы выглядели не лучшим образом. Она вполне могла сойти за подметное письмо с вражескими происками, облеченное в поэтическую форму, за что полагалась суровая кара. Калики были способны за один присест спустить в корчме все, что копилось месяцами. Временами на них словно что-то находило, и они пускались во все тяжкие. Поэтому Жила был суров и непреклонен, берег каждую денгу[22]22
  Денга – серебряная русская монета XIV–XVIII вв., чеканка которой начата в Москве в конце XIV в., а с XV в. – и в других русских княжествах (в Новгороде с 1420 г.). С конца XVIII в. слово «денга» стали писать как «деньга». Сначала весила 0,93 г и равнялась 1/200 гривны серебра.


[Закрыть], и, как следствие, ватага никогда не голодала, хотя и не роскошествовала.

Что касается одежды, то в котомках калик перехожих хранилось и более-менее приличное, чистое платье. Без этого никак. Кто ж пустит грязных оборванцев в богатый дом? А калик приглашали не только зажиточные горожане, купцы или житьи люди[23]23
  Житьи люди – в Великом Новгороде следующий класс за боярами. Это были землевладельцы с меньшим капиталом, не занимавшие высших должностей; иногда они пускались в торговлю.


[Закрыть], но и бояре. Ведь всем хочется послушать былину о житие купца новгородского Садко или доброго молодца Василия Буслаева, и в который раз посмаковать их невероятные приключения, а также узнать, что в мире творится, ведь калики перехожие были кладезем новостей и разных слухов.

– Деревенька близко, – сказал Ратша-Ворон, с силой втянув в себя воздух. – Дымом запахло. И псы лают…

Было в нем что-то нерусское, хищное. Физиономия смуглая, черные узкие глаза с лихим прищуром смотрели настороженно, узкие губы время от времени кривил нервный тик, который тут же прятался в коротко подстриженной пегой бороде, а вся фигура Ратши, если посмотреть со стороны, и впрямь напоминала настороженного ворона, который заметил, чем можно поживиться, и уже готов сорваться со своего высокого насеста, древесной ветки, чтобы схватить добычу.

– Ох, отдохнем… – с облегчением завздыхал самый старший из калик, слепец Шуйга. – Слава те, Господи…

Он сильно устал и держался на ногах только с помощью более молодого Радяты. Они шли, будто приклеенные друг к другу, и казались зрячими благодаря дорожным посохам, которыми прощупывали путь. К тому же идущий впереди Спирка выбирал наиболее удобные для передвижения участки, – без рытвин – а следить за ним было довольно просто, тем более, слепцам с их отменным слухом, так как к поясу своеобразного поводыря был прикреплен серебряный колокольчик. Его мелодичный звон в темном и мрачном коридоре из елей, плотной стеной обступивших дорогу (уже вечерело, и солнце скрылось за дальними лесами), чудился нежной ангельской музыкой.

Отражаясь от стен елового коридора, она звучала со всех сторон, даже с небес, и очарованный ее тонким серебряным голоском гусляр Спирка уже мысленно сочинял новое музыкальное произведение, с которым он намеревался выступить в Великом Новгороде. Вот только кто будет играть на колокольцах? – озабоченной соображал гусляр. У слепцов своя свадьба, у него – своя, а что касается Ратши и Жилы, то им медведь на ухо наступил. Им бы только ослопом махать да совней пугать народ честной.

– Может, кто мёдом угостит… – мечтательно сказал Жила.

– Разевай рот пошире! – фыркнул Ратша. – Корчмы в деревне точно нетути, а народ нонче совсем обеднел, не до мёду. Хоть бы квасом угостили, во рту сушь египетская.

– Придется постараться, – рассудительно ответил Жила. – С харчами у нас негусто, так што с отдыхом придется чуток повременить.

– О-хо-хо… – жалобно завздыхал Шуйга, но никто даже ухом не повел на его стенания.

Деревенька и впрямь оказалась неказистой – всего-то около двух десятков дворов, правда огороженных плетнем. Но избы были рубленые и крытые щепой, а не соломой. Это говорило о том, что ее жители больше пробавляются охотой и иными заработками, нежели земледелием. Под нижние венцы строители подложили камни, чтобы в помещениях не было сырости, а пол в открытых сенцах перед входом застелили деревянными плахами. В каждом дворе находился амбар, поднятый вверх на столбах, – чтобы мыши не добрались до запасов зерна и прочих продуктов. Имелись во дворах и клети, в которых хранилась одежда, звериные шкуры, запас оружия и вообще вся ненужная в данный момент времени рухлядь. Кроме того, клеть использовалась для того, чтобы муж с женой могли на время удалиться туда от остальных домочадцев.

Ратша и Жила многозначительно переглянулись, а записной бабник Спирка, который считал себя дюже смазливым, плотоядно облизнулся, как кот на горшок со сметаной. Каликам ли не знать, что такие деревеньки большей частью пустуют, потому как мужики уходят в город на заработки. Те же, которые остаются, в основном пропадают в лесах, на охоте. Ну а бабы, знамо дело, остаются бесхозными.

– Ну-ка, врежь, – сказал Некрас Жила, обращаясь к гусляру, когда они ступили на деревенскую улицу.

Похоже, народ в этой глуши не привечал вечерние посиделки, потому как нигде не было видно ни единой души. Уж не мор ли напал на деревеньку? – обеспокоился Жила. Иногда такое случалось. Какая-то неизвестная, не поддающаяся лечению болезнь, истинно Божье наказание за грехи, могла за месяц выкосить полгорода, не то, что какую-то деревушку.

– Это мы запросто… – ответил Спирка.

Он широко улыбнулся щербатым ртом, тряхнул русыми кудрями, взял свой музыкальный инструмент поудобней, и звонко заиграл-запел:

 
Вдоль по улице молодчик идет,
По широкой удаленький идет.
Как на молодце смур кафтан,
Опоясочка шелковая.
На нем шапочка бархатная,
А околышек черна соболя,
Сапожки сафьяновые,
Рукавички барановые,
За них денежки не даванные —
Со прилавочка украденные.
Под полою он гусли несет,
Под другою – дуду-загуду…[24]24
  Здесь и далее тексты песен XIV–XV вв.


[Закрыть]
 

Заскрипели-захлопали двери, раздались удивленные и радостные возгласы, и за считанные минуты калики оказались окружены молодицами и детьми. Дорога, по которой шла ватага, не пользовалась большим успехом у путешественников и купцов, хотя по ней, как посоветовали каликам добрые люди, можно было гораздо быстрее добраться до Великого Новгорода, нежели по битому шляху, – из-за того, что в окрестных лесах пошаливали разбойники. Поэтому новости сюда приходили со значительным опозданием, и большей частью их привозили конные гриди, которые пытались изловить татей; правда, в основном неудачно. Но что возьмешь с уставших гридей, которых после облавы интересовал только мёд, сытный ужин и мягкая охапка сена под бока?

То ли дело калики перехожие. Эти и споют, и былину расскажут, да так искусно, что дети ловили ее не только ушами, но и широко открытым ртом, – интересно ведь! – а также обстоятельно, толково поведают о житье-бытье городов и весей новгородских.

Закончив петь, Спирка весело сказал, обращаясь к молодицам:

– Эх, бабоньки, мне бы горло промочить, я бы вам и не то спел. Да и прислониться нам негде…

– Што ж это мы?! – всплеснула руками женщина в годах. – Люди с дороги, с устатку, надо их приветить.

– Беру их к себе! – решительно заявила одна из молодиц.

– Это с какой стати?! – возмутились остальные женщины. – Али у других им будет худо?

– Дак я ведь безмужняя. Места в моей избе – сколько хошь. И угостить есть чем.

– Между прочим, Милава, не только у тебя нет мужика и не только твоя изба просторна, – сказала одна из молодиц, с вызовом подбоченившись. – Пошто так – все тебе и тебе! Как только кто новый появится в деревне – Милава тут как тут. Не выйдет! У меня тоже мужика нетути!

– И у меня! – присоединилась к ней третья.

Похоже, назревала не просто бабья перепалка, а целое эпическое сражение. Некрас Жила, которому в своих скитаниях не раз приходилось наблюдать подобные бабьи страсти, поторопился утихомирить молодиц:

– Будет вам, красавицы! У меня есть предложение. Пока суд да дело, устроим вечерние посиделки вон там, на свободном месте, под сенным стожком, где колоды лежат, – штоб не сидеть на сырой земле. Мы дровишек нарубим, костерок разожжем, а вы уж угостите нас, чем Бог послал, ибо голодному человеку не до песен и умных речений. Ну а дальше видно будет.

Намек Жилы был более чем прозрачен, и его поняли все. Калики про себя удивлялись: где деревенские мужики? Жила насчитал всего троих, болезных с виду. Был еще глубокий старик с длинной седой бородой – скорее всего, знахарь, почему-то подумал атаман, да с десяток отроков – и на этом счет закончился.

Вскоре все разъяснилось.

– А мужики-то наши Казань воевать ушли в прошлом году, – сказала женщина в годах, которую звали Агафья. – До сих пор не вернулись…

Заметив на лицах калик перехожих дикое изумление – с какой стати жители Новгородской земли вписались за Москву?! – она разъяснила с горестным вздохом:

– Дак ить татарин заезжий сманил, боярин хана Касима. Наобещал много чего за поход, медовые пряники и молочные реки. А наши-то дурни и повелись на его россказни. Правда, сразу заплатил всем по денге золотом, дал каждому по шубе бараньей и по сермяге, а ишшо бабам на хозяйство муки отсыпал на прокорм до осени и масла отвесил по два пуда.

– Понятно, – сумрачно ответил Ратша. – История известная… – И, заметив вопросительный взгляд Жилы, объяснил не столько ему, сколько собравшимся возле них молодицам: – Ежели дело выгорит, то хан заплатит вашим мужьям сполна, не сомневайтесь. Когда Касим вместе с Великим князем Василием Темным в 1449 году ходил на Дмитрия Шемяку, меня, молодого и глупого, тоже нечистый туда поташшил. И должон вам сказать, получил я тогда все, што было обещано, без обману. Но толку-то? Был гол, как сокол, таковым и остался.

– А как ваша деревенька-то называется? – спросил Жила.

– Горушка! – дружно воскликнули молодицы. – Шелонской пятины[25]25
  Пятина – административно-территориальная единица (буквально, «пятая часть земли»), применявшаяся в различных славянских государствах с глубокой древности, в частности, в Новгородской Руси. В каждой пятине насчитывалось нескольку присудов (уездов), и в каждом из них было по нескольку погостов и волостей.


[Закрыть].

– Эк нас занесло… – Волчко с сокрушенным видом почесал в затылке. – Самая прямая дорога – это вокруг да около. До Нова-города ишшо топать не меньше пяти дней…

Спустя час на лужайке в центре деревни горел костер, над ним на треноге висел котел, в котором булькала затируха[26]26
  Затируха – кушанье из толокна или любой муки. «Крупку» делают путем набрызга кипятка на слой муки или толокна с последующим перетиранием в ладонях. Сушат ее в тени и сохраняют в корце – берестяном или лыковом коробе.


[Закрыть], прямо на траве женщины расстелили рядно – толстый холст из грубой льняной пряжи, уставили его неказистой посудой и разложили разные яства. Каждая молодица несла из дому все, что у нее было. У Ратши даже слюнки потекли, когда он увидел, что угощать их собираются не только затирухой и хлебушком. На импровизированном столе женщины расставили миски с няней[27]27
  Няня – традиционное блюдо русской кухни. Представляет собой вычищенный бараний или свиной желудок, начиненный рубленым мясом, потрохами, гречневой кашей, пряностями, зашитый и запеченный в русской печи – в чугунной латке или в вольном духу.


[Закрыть], кулагой[28]28
  Кулага – традиционное русское лакомство. Готовится из ягод калины, малины, черники, голубики и т. д., с солодовой или мучной болтушкой. После недолгого брожения запекается в чугунном или глиняном горшке. Для придания более сладкого вкуса в кулагу добавляют сахар или мед.


[Закрыть], солеными грибами, положили свежие кокурки, – сдобные пшеничные хлебцы с запеченным внутри яйцом, но главное, Милава принесла целый бараний бочок, запеченный на открытом огне. Мясо было холодным, и его поставили на огонь, чтобы подогреть.

И жажду тоже утолить было чем. Жидкий овсяный кисель, квас, бражка и даже медовуха, причем столь ароматная и крепкая, что от ее запаха уже начинала кружиться голова. «Что ни говори, а появление калик перехожих (да еще таких крепких молодцев, как мы!) в деревне, где в большинстве были женщины, всегда праздник», – с удовлетворением подумал Некрас Жила. Не выдержав приличия, он быстро плеснул из братины медовухи в свою вместительную кружку и махнул ее до дна, как за себя кинул.

– Ох, хороша! – крякнул он, почувствовав, как по жилам побежал огонь.

– Такой медовухи и в Нова-городе не сыщешь, – гордо сказала одна из молодиц, которую звали Елица. – Муж мой покойный делал… – При этих словах она многозначительно стрельнула глазами в сторону Жилы. – Как ее варить, прадед ему в наследство передал.

Поужинали быстро. Голодному человеку не до застольных приличий. Женщины с удовольствием наблюдали, с каким жадным аппетитом калики отдают должное их угощению. Насытившись, Некрас Жила мигнул Спирке, и тот, быстро осушив чашу с медовухой до дна, взял в руки гусли.

– Добрые хозяюшки! – повел зачин Некрас Жила. – Благодарствуем за угощение от всей души. Угодили вы нам, ох, как угодили. Господь за доброту вашу непременно окажет вам великие милости. Для начала сразу скажу: новостей особых у нас нет, мы шли из Пскова в основном по глухим местам, да заходили в деревушки – такие, как ваша. Разве што во Пскове дела темные творятся, псковский люд переполошился, – бояре город и земли без ведома Вече отдали под руку царю московскому Ивану. Пропал вольный город Псков! Царь обешшает не трогать псковские вольности, да кто ж ему поверит? Так, гляди, он и до Нова-города доберется… Но не буду говорить о грустном. В песне об этом лучше сказано. Спирка, твой выход! Эй, Радята, Шуйга, носами не клевать!

Спирка ударил по струнам, гусли громко зазвенели, их серебряный голос поднялся к звездному небу, на котором робко проклюнулся молодой месяц, и Радята запел. Голос у него, несмотря на немалые годы, был сильным, звучным и хорошо обкатанным – как морская галька, которую столетиями шлифуют морские волны. Радята пел старинную песню из «Голубиной книги»[29]29
  Голубиная книга – сборник народных духовных стихов XV–XVI вв., в вопросах и ответах которого даются сведения о происхождении мира, людей, сословий, сведения географические, естественнонаучные и другие. Некоторые из стихов вошли в песенный репертуар калик перехожих.


[Закрыть] о прощании души с телом, о том, как плачет земля и как Пресвятая Богородица умоляет своего Сына пощадить грешных.

Старухи и женщины в годах прослезились, молодки призадумались, горестно кивая головами, вспомнив своих беспутных мужей, которые повелись на посулы вербовщика хана Касима, а ребятня, до этого устроившая шумные игрища, которые в темное время суток были для них внове, – ночью детей на улицу не выпускали, опасаясь лесной нечисти, – притихла и сбилась в кучку, как цыплята возле наседки. Радята постепенно разошелся (хотя Спирка всем своим видом умолял его уступить место сказителю Шуйге, потому как Милава бросала на него такие выразительные взгляды, что его бросало в жар) и спел еще несколько песен, пока Жила не оборвал его и не передал слово Шуйге.

Атамана тоже задела за живое другая прелестница, Елица. От нетерпения он так сильно ерзал по земле, что в какой-то момент испугался: вдруг протрет дыру на заднем месте, вот стыда-то будет – чем срам прикрыть? Штаны и так ветхие, того и гляди рассыплются на заплаты, коих не счесть.

Наконец приступил к делу и Шуйга. Слепец был краснобай еще тот. В его голове хранилось много разных историй, в основном сказочных, и он мог витийствовать хоть целую ночь напролет. Некрас Жила осмотрелся и невольно поцокал языком в восхищении: Спирка и Милава словно растворились в темноте. Даже страшненький с виду Рожа куда-то исчез. Собственно говоря, даже не куда, – это и так ясно – а с кем; это был вопрос, что называется, на засыпку. Волчко не пользовался успехом у женщин. Видать, какой-то из молодиц совсем уж припекло…

Только Ратша все еще пребывал в раздумье, с кем ему коротать ночь. Мужик он был видный, хоть и татарского обличья, и возле него вертелись аж три молодки. Жила с интересом немного послушал несколько надтреснутый голос Шуйги, – тот рассказывал что-то новое – а затем мигнул Елице, и они потихоньку удалились от догорающего костра.