Текст книги "Катарсис. Наследие"

«Хоть глоток силы», – подумал Зуб, впечатывая кольчужный кулак в белесые глаза Бродяги, натягивая свой шлем на собственную голову – другой рукой. Но Синеглазка уже в беспамятстве валяется под ногами своего брата, который, с высоты повозки крушит черепа Бродяг длинной алебардой.

Бросившийся под ноги бывалому наемнику, теперь – крестоносцу, Бродяга, заставил Зуба пошатнуться. Тут же удары других Бродяг в корпус, как молотами, выбили из груди Зуба воздух. Зуб ударил в ответ кулаком, схватившись за кинжал на поясе. Но что уже мертвому удар кулаком? Ответный же удар Бродяги полыхнул вспышками в глазах Зуба, во рту – вкус стали, звуки грохотали, как внутри колокола. Все померкло, мир перевернулся.

Но Зуб не потерял сознания, даже упав. Он схватился за скользкую кость ноги Бродяги, который наступил Зубу на грудь, чтобы влезть на повозку, вогнал ему кинжал между дисками позвоночного столба, обтянутого гнилым мясом. Бродяга замер, повиснув на борту повозки. От страшного удара в затылок голова Зуба опять взорвалась. Он на секунду потерялся. Когда очнулся, пожалел, что расстегнул ворот, – зубы Бродяги, источая зловоние сгнившего мяса, тянулись к его горлу. Зуб вскинул руку, обхватывая голову нежити, засовывая пальцы ему в рот, взвыв от боли, – Бродяга больно, даже сквозь перчатки, прикусил пальцы. Зуб дернул рукой от себя, до хруста. Бродяга обмяк.

«Секундочку, секундочку! Вздохнуть!» – молил Зуб. Но он услышал крик, отозвавшийся болью в сердце, – крик Жалеюшки.

«Иду! Иду, любимая!» – думал Зуб, но никак не мог встать – его топтали Бродяги, выдавливая из него остатки воздуха и сил, на него падали трупы. Зуб задыхался. Он дергался, пытаясь спихнуть с себя эту зловонную кучу костей, но сверху продолжали падать гнилые кости с разбитыми черепами, которых крошил Корень.

Его алебарда уже лопнула, не выдержав такого количества ударов. Теперь Корень бил в головы Бродяг железными костылями, которыми они закрепляли свои шатры и навесы во время выступлений. Размахивая сразу двумя железными прутами, благо, как врожденный циркач, он был двурукий, равно владея и правой, и левой рукой, Корень стоял прямо над телом сестры, которую любил и ценил больше своей жизни. Бездарей в Мире рождаются тысячи тысяч, магов – сотни, а магов Жизни – единицы.

От кого их мать понесла Синьку, они не знали. И – не хотели знать. У них всех была МАМА. А отцом им был Цирк. Никто из них никогда не мог попрекнуть маму за ее дополнительный приработок. Потому что очень часто, даже слишком часто этот приработок оказывался единственным. Но этим часто попрекали их. «Дети цирковой шлюхи» – так их дразнили с самого детства. Да. Так оно и было. Но они выжили. Из дюжины рожденных братьев и сестер – все выжили. И они знали, чем и как их мать зарабатывала им ужин. Они не могли попрекнуть ее. Потому что она – МАМА.

А вот этот князеныш мог. Корень прекрасно видел, какие чувства испытывают друг к другу его сестра и этот умный, даже слишком умный, заумный, мальчик. Прекрасно видел. Но он знал, как больно будет его сестре, когда ему, княжичу, Наследнику императора, в лицо будут кричать: «Дочь цирковой шлюхи!»

– Куда?! – зарычал Корень, крюком костыля захватывая костяную руку Бродяги, протянутую к визжащей Матери Милосердия, вторым костылем разбивая этот гнилой череп.

«Ну, и где этот князеныш? – подумал Корень, размахивая стальными изогнутыми прутами. – Ускакал за Бруской? Бросив их всех тут? Его ты полюбила, сестренка? А он бросил тебя ради своего милого дружка!»

Он думал так от злости. От отчаяния. Чтобы разозлить самого себя. С детства Корень – в злобе и ярости – черпал силу и стойкость. А драться приходилось очень и очень часто. За кусок хлеба, за обиды, за младших братьев и сестер, за оскорбления мамы. Злость придавала силу, давала крепость телу и решимость духа.

Он злил себя, а командир – лишь очень зримый объект для разжигания злобы. На самом деле Корень все больше и больше уважал этого мальчика, что всегда казался слишком высокомерным. Но оказалось, что вся эта отстраненность – от уязвимости. Парень был очень одинок и легкораним. Мальчик был очень внимательным к людям, не был высокомерным, при этом был очень честным, ответственным и, как позже выяснилось, очень мужественным. И если бы сегодня командир не повел свой маленький отряд прямо на орду нежити, чтобы спасти Бруску, а остался бы тут, со строем щитоносцев, Корень бы очень сильно разочаровался в легендарном победителе демонов-змеелюдов, соратнике святого Старика. И считал бы, что юбка его сестры, ее прелести, испортила мальчика, давно ставшего седым мужем.

Костлявая рука Бродяги, как стальным ломом, перебила запястье Корня. Парень взвыл от боли, опять вспышкой ярости наполнившей его силой. Корень проломил лоб этому мертвяку, снес нижнюю челюсть другому. И опять взвыл от боли. Бродяга впился своими гнилыми зубами в ногу акробата. Костыль пробивает нежити череп, гниль льется прямо на прокушенные штаны, на рану. Другой Бродяга сбивает Корня с ног. Акробат падает на спину, встает на лопатки, цирковым приемом прыгает со спины – прямо на ноги, «проваливаясь» от боли на прокушенную ногу, но достает костылем затылок Бродяги, что ползет по Матери Милосердия, зажмурившейся от ужаса, закусившей губу и закрывшей живот руками.

Опять – как ломом ударили по ноге. По вспышке тьмы в глазах и волне тошноты Корень понял – опять сломали ногу. Циркач очень хорошо знает, что такое – перелом костей. И если бы не Синька, все бы они давно умерли от голода. Кому нужен искалеченный артист? Но у них была Синька, потому они прославились лихостью головокружительных и опасных трюков. И подрабатывали наемниками, что тоже прибавляло Синьке работы и опыта.

Акробат, прыгая на одной ноге, опять стал крутить железный прут. Теперь только один прут, обрушивая, то один его конец, то – другой, на Бродяг. Разбивая им руки, черепа, позвоночные, шейные диски Бродяг. Еще один смердящий скелет упал на Жалею, совсем лишившуюся чувств от ужаса. Корень подцепил крюком прута за шею скелет, что упал на его обессиленную сестру, резким рывком бросив Бродягу в его собрата-нежить, сбивая обоих с повозки, вниз, на павшего Зуба.

С шипением и грохотом ударили молнии, перебегая с Бродяги на Бродягу. Завоняло паленым гнилым мясом.

– Маги вернулись, – выдохнул Корень, встав на колено перебитой ноги, оперевшись на железный прут, как на костыль, тяжело дыша трупным смрадом.

Только теперь, остановив карусель боя, Корень увидел всю картину погрома.

Во время схватки мир для него сжался до порванных стен повозки. Теперь эта повозка стала телегой – совсем не крытой, Бродяги порвали все. И Корню казалось, что порваны все люди в их отряде, но это оказалось не так.

Вокруг стояли, спиной к спине, и сражались вооруженные горожане и крестоносцы, егеря и дозорные, что успели вернуться и напали на нежить со спины. До некоторых повозок и лошадей Бродяг совсем не пустили. Тут, где стояли Зуб, Корень, Мать Милосердия и Синька, было тяжелее всего именно потому, что они первыми оказались как раз на пути нежити, как и подобает главарям. А возможно, и потому, что рядом сражался клирик со своим отрядом крестоносцев, своей Силой Триединого приманив Бродяг.

– Как она? – кричит командир, магический шлем которого раскрылся, как створки раковины.

– Притомилась, – ответил Корень. – Не нашел?

– Не нашел, – зло поморщился командир, спрыгивая с коня, ловко поддевая мечом Бродягу, отчего череп того слетел с костлявых плеч ходячего скелета. И пошел крошить Бродяг, вихрем. Его меч порхал, как крылья скверной стрекозы.

Корень, вздохнув тяжко, посмотрел на небо – с благодарностью, с трудом и болью – встал. Стал крюком костыля цеплять освежеванных, смердящих Бродяг, сбрасывая их с повозки.

Раз Белый пробился, то поток Бродяг иссяк, решил Корень. Теперь дело осталось за малым – добить оставшихся неупокоенных, спасти живых.

– Синька, вставай! Работать надо! Мать Жалея! Неудачное время вы выбрали для отдыха! А ну! Вверх! Нам еще убраться надо подальше, пока Змеи на падаль не сползлись.

Поливая лица женщин из бурдюка водой, краем глаза Корень увидел глаза Белого. «Переживает за сестренку, князеныш!» – подумал Корень.

«А сердитый циркач фишку рубит! Споемся! – подумал Белый, смахивая руку, подрубая ноги и добивая Бродягу. – Помнится, Старый их учил соглядайству. Попробую повесить на него удел Пятки».

От мысли о Пятом стало так больно, что двух следующих Бродяг Белый располовинил надвое, с криком.

* * *

– Я думал, что все! Вообще никто не уцелел, – говорит Гадкий Утенок, стягивая шлем с головы. Бармица шлема из необычного материала брони, как чулок, неохотно тянулась за яйцом шлема.

– Я тоже думал, что растоптали всех, – кивнул Корень, с благодарностью принимая флакон у командира, но не отпил из него, а протянул сестре, поняв, что Гадкий Утенок именно ей передал эликсир Жизни. Потому что глоток эликсира для Корня, как и для любого другого, – это один глоток, а каждый глоток Жизни для Синьки – как сотня полных флаконов. Маг Жизни быстрее восстановит свою Силу, сможет их всех вылечить.

На Синьку было больно смотреть. Осунувшаяся, почерневшая, высохшая, будто постаревшая на полвека. Ее волосы поблекли, как у старухи.

На земле сидел Зуб, отсутствующим взглядом смотря прямо перед собой, кривя разбитые губы, сплевывал осколки зубов. Он не реагировал даже на Жалею, что обрабатывала ему разбитую голову.

– Когда вылетел на гребень, – продолжил командир, вытирая лицо и шею платком, – тут – сплошное море этих освежеванных Бродяг. А оказалось, не так все и плохо. Зуб! Зу-уб!

– Оставь его, – попросила Мать Жалея. – Совсем растоптали моего крестоносца. Мне скажи, как в себя придет – исполнит.

– Мне надо дать расклад – сколько выжило, сколько – нет. Сколько ранено, – кивнул командир.

– Так это как раз – ко мне, – ответила Жалея. – Пойду считать.

Она несколько секунд смотрела на Зуба, погладила его по окровавленной щеке, пошла.

– Я скоро, мой Ал, – простонала Синеглазка, – чуть отдохну. Не смотри на меня! Такую!

Девушка закрылась рукавом.

– Сиди, – махнул командир рукой, пожимая плечами, – теперь уже не опоздаем.

Он впился взглядом в Корня. Циркач, кивнув, усмехнулся, подтянув к себе здоровой рукой железный прут, весь выпачканный в сукровице и мозговой ткани с прилипшими осколками костей.

– Ты тоже вставай на ноги. Возьмешь на себя тягло Бруски, – велел ему командир.

Корень от удивления даже подпрыгнул. Синька забыла про свой непрезентабельный вид – убрала с лица рукав платья, удивленно смотря в глаза Белохвосту.

– Бруска погиб?

– Не думаю, – покачал головой Белый. – Сразу его не убили, не бросили. Он им нужен. И скорее всего – живым. И убить его сложно. Дети скверны живучи. А у него еще и Корень Жизни.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Синька.

– Олег знал, кого Ольга одарила Корнями. А что знали Старые, знаю и я… – вздохнул командир, поднимая руки со шлемом, дальнейшие его слова были ненадолго заглушены надеваемым шлемом, пока речевые ретрансляторы не заработали. – Так что Брус живой. И я его найду. Мы, Красная Звезда, своих не бросаем. Но мне завал в дозоре не нужен. Так что бери это направление, Ловкач, да смотри мне, не завали!

– Это как выйдет, – пожал плечами Корень.

– А должно выйти – туда, куда мне надо. И ты выведешь. Тут или – Ал, или – пропал! Понял?

– А ты меня не пугай! Пуганые мы! – вскинулся Корень.

– Вот ты, циркач, вроде умный, а на самом деле дурак дураком! – вздохнул командир, отвернулся и махнул рукой. Тут же подъехали его стражи, подвели коня.

– Что ты его дразнишь? – спросила Синька.

Корень отметил, что эликсир уже работает. Лицо сестры просветлело, глаза поголубели, а то были, как у Бродяг, – белое пятно.

– Ничего.

– Ты все мне простить не можешь?

– Да при чем тут ты? Твоя судьба, решай сама. Ты уже большая девочка. Потом только не плачь, когда тебя отродьем будут кликать. Не могу поверить, что я на него с кулаками кидался, он меня чуть не зарубил, а теперь поручил мне работу, будто я отпрыск знати.

– Знатность определяет не родословная, а крепость твоей воли, – прохрипел Зуб, с кряхтением и стонами поднимаясь, но выпрямиться не смог, упал на колени.

– Он первый, кто ввел в полк Бессмертных незнатных отпрысков. Произведя их таким образом, – продолжил Зуб, отдышавшись. – Эко меня помяли! Неужели ты не знал, кто он?

– Знал. Давно знал, – кивнул Корень, даже не пытаясь помочь Зубу подняться, – сам мог только сидеть и ждать, когда сестра сможет срастить ему кости ноги и руки.

– Тогда что удивляешься? Для него дело – прежде личных чувств. Али ты не слышал его слова, что нет бесполезных людей?

Зуб наконец смог по бортам повозки вскарабкаться, поддерживаемый худенькой Синькой, с треском в спине выпрямился.

– Так Старый говорил: «Нет плохих работников, есть лишь неправильное их использование», – говорит Корень.

– Ты и святого знал? – повернул Зуб разбитое лицо к циркачу.

– Да, видел один раз. Они нас искали. Им Синька нужна была, – кивнул Корень.

– Это хорошо, дочка, что именно Старик тебя нашел, – вздохнул Зуб, – а не другие. Ради лишней сотни лет жизни эти уроды ни перед чем не остановятся. Неба белого никогда бы не увидела!

– Все властные такие! – отмахнулся Корень – Мы для них – что дрова для печи.

– Не все, – возразил Зуб, вскинул руку и указывая туда, куда уехал командир, – потому беречь его надо. Если не убережем – кому Империя достанется? Змеям? А?

И Зуб поковылял от повозки, выдернул свой топор из останков Бродяги, стал опираться на него, как на костыль.

Брат с сестрой переглянулись.

– Бруску жалко! – вздохнула девушка.

– Серый сказал, что найдет его. Вот только пусть попробует не найти! – прошипел циркач сквозь боль. Синька вправляла ему кость.

– И что ты сделаешь? А, отродье бродячей шлюхи? – усмехнулась Синька, с щелчком составляя кости.

Циркач взвыл.

– А ты – нет? – отдышавшись, спросил Корень.

– И ты – нет. Ты теперь – впередсмотрящий! Глава дозора. Понял? И только попробуй подвести его! Я тебе!

Корень опять взвыл, чуть не перекусив сыромятный обрывок ремня, зажатый в зубах.

Можно было и подождать, пока Сила накопится в Синьке, тогда она смогла бы все сделать безболезненно. Но у циркачей не всегда был маг Жизни. Да и сама Синеглазка не всегда умела лечить. А переломы – всегда были. Не привыкать. А Сила ее – им всем нужна. Каждая капля.

Гадкий Утенок остановил отряд. Дальше скверна сгущалась. Он не был магом. Не был клириком. Но видел скверну. Может, от матери что-то перешло? Хотя какие только маги не пытались увидеть в нем Дар – ничего не было. Даже Темный Марк не видел. Говорил, что аура у Белого обычная. Не совсем обычная, типичная для измененного, но бездаря. Говорил, что такой же тип ауры он видит у Ястреба и у Паладинов-бездарей. Хотя Ястреб говорил, что он тоже видит скверну и также чувствует ложь.

В центре скверна клубилась, бурлила, будто истекая из Пустоши.

– Интересно, зачем было именно сюда тащить жителей города. Почему их не принесли в жертву прямо в городе? – говорит Шепот.

– Видимо, место особенное, – пожал плечами командир – А карта наша у Стрелка была?

– Он ее в седельной сумке возил, – отвечает Тол. – Надо поискать – сбрую его они же бросили. Может, тут раньше храм был? Или какая священная роща старых богов. Или – Исток.

– Какая теперь разница? – отвечает Комок. – Меня больше интересует, зачем с них плоть срезали? Это пытка такая?

– Это все вместе, – отвечает Тол. – Эти людоеды называли его Мастер Боли. Он тут пытал людей, освежевал их, проводил темные ритуалы, принося их в жертву. Осквернил святое место, заготовил мяса, провел изменение людей в послушных ему Бродяг.

– Сколько таких мест он уже сделал? – спрашивает Гадкий Утенок, разворачивая коня. – Они повезли Стрелка к этому Мастеру Боли?

– Да. Он должен быть у Ужей. Тут, у Ужей, свежее мясо, – ответил Тол, тоже разворачивая коня.

– Мерзость, – воскликнул Шепот.

– А самое мерзкое, что Мастер Боли – настоятель Триединого, – вздохнул Тол. Все отметили, что он не сказал – «бывший настоятель».

– Ну, святоши! – скрип зубов командира все услышали даже через шлем. – Не отмолитесь!

Оказывали первую помощь раненым, прощались с павшими, чинили повозки. И все – с наибольшей поспешностью. Надо было скорее покинуть это место. Но время шло, а караван никак не мог собраться.

Выжившие с тревогой смотрели на силуэт высокого всадника в необычной броне, что стоял на гребне, не торопя людей, ожидая, когда караван соберется. Тревожно людям было от того, что они уже знали, что он поведет их в самое логово людоедов. Но не идти с ним не могли. Вид командира, разваливающего кожевника надвое, был страшнее Бродяг.

Да и разве в этом дело? Молодой Стрелок уводил Бродяг от них, спасал их, когда попал в засаду людоедов. Он заботился о них. Неужто они его оставят на растерзание Мастера Боли? Дадут ему превратиться в Бродягу?

Слишком многие Бродяги были узнаны. Жители города отбивались и умирали от мертвых рук своих недавних соседей, своих прежде родных и близких. Все думали, что людей увели для продажи в рабство на Южные острова или в Темные земли. А оно вон как вышло!

Хотя идти на Ужа было самоубийством. Но командир верно сказал – лучше умереть один раз и с оружием в руках, чем умирать долго, очень долго – на жертвенном камне. «Если не мы – то кто?» – сказал он.

Имперские полки пошли громить орды нежити и каких-то демонов, то ли Пауков, то ли Змеелюдов. Про Церковь – можно не вспоминать. Если сам настоятель Триединого стал Темным Мастером Боли, чего ждать от этих святош? Да и каждый из них видел, что случилось с клириками их города и всех окрестных городов. Они были хуже Тварей скверны. Кожу с живых людей сдирали прямо на алтаре храма. Сияющий прежде золотом храм стал сочиться Тьмой скверны. Нет, определенно – на Церковь никакой надежды.

Наемники смотрителя города легли прямо у города и на его стенах. Ни для кого не была секретом жестокость Змей. И пока Змеи расправлялись с защитниками города, население города пряталось. Сутки Змеи потрошили город. Нечеловеческие крики сошедших с ума от боли людей заставляли слышавших эти крики надежнее замуровываться в подземелья и укрытия. А когда Змеи ушли, по городу продолжились крики. Сумасшедшие святоши снимали кожу с живых людей. Тогда непонятно было, почему Змеи не тронули клириков. Ну, а если сам настоятель стал Темным, то чего ждать от его прислужников?

То, что не все клирики поголовно переродились, – уже чудо. Случайно проходящий через их город отряд наемников во главе с Гадким Утенком – тоже чудо. То, что Красная Звезда вмешалась, – тоже чудо.

Вот если бы прошли мимо, поняли бы. Не осуждали бы. Никому не интересно чужое горе. Своего хватает каждому. Особенно этому командиру. Каждому видно, что он еще не оправился от ран. Молодое лицо, не скобленное бритвой, но – седые волосы. Взгляд старика. А эти его приступы? Как мужественный человек, он старается их скрыть. Но кто-то видел, как его ломает, как он бьется в припадках. И при всем этом – он принял их. А его люди жизнь свою, не раздумывая, обменивают на их жизни. Прав Прибыток: после всего этого перечить командиру – свинство.

Дети засуетились, забегали, снова испуганные. Им, взрослым, пожившим и пережившим, уже казалось – все, пришло самое крайнее время, было невыносимо страшно перед волной Бродяг. А детям? Но всех детей удалось укрыть и сохранить. Сейчас дети забегали, чувствуя грозу.

Следом и взрослые засуетились. Ливень под открытым небом – очень неприятная вещь.

Спешно повозки выстраивались в колонну. Возницы правили коней. Командир, тревожно глядя на западное небо, вел колонну. Егеря уже разбежались в поисках места, где можно было укрыться от ливня. Уже под первыми потоками воды втаскивали повозки на холм, размещали их среди каменных обломков, оскальзываясь на сразу ставшем скользким склоне, по которому начали течь ручьи. Под сплошным водопадом растягивали навесы. Люди сбились в кучки, коллективно дрожа от холода, смотря на сплошную завесу дождя.

* * *

Ливень продолжался больше суток. За это время умер еще один человек, так и не придя в сознание. Маг Жизни сразу отказалась тратить на него Силу – обломки его черепа глубоко вошли в голову, сквозь кровавую кашу волос были хорошо видны белые мозги. То, что он жил – лишь нежелание всех его добить. Если Синька сказала, что это «дохлый номер», то так оно и было. Еще бы кто знал, что значат эти ее слова, сказанные на незнакомом языке. Наверное, какой-то магическо-лечебный термин.

Но маг, хоть и была очень молода, и детская припухлость еще не сошла с ее лица и фигуры, была очень искусна. Люди, которые с отчаянием примеряли на себя долю калеки, с удивлением рассматривали свои ожившие руки, осторожно наступали на перебитые ноги. Многие бросались в ноги мага, прямо в грязную жижу, ловили подол ее грязного платья. Но девушка сильно ругалась на это. И плакала. А ее зверообразный брат очень злился. Все это видели. Каждый решил, что не стоит расстраивать эту прекрасную девушку, злить этих нервных циркачей, которые теперь постоянно торчали около девушки, но попробуй, сделай все по уму, когда твоя нога ожила! Люди впадали в полное помрачение сознания, опять падали на колени.

Хотя ливень и закончился, хотя и надо было быстрее уйти от этого места как можно дальше, тронуться с места они не могли. Кругом вода стояла болотом, и в этой жидкой грязевой каше не то что повозки, а и люди, пешком, завязнут.

Маг воздуха не стал тратить Силу, чтобы избавить их от потоков воды, но, как только ливень стих, стал магичить, выводя сложные построения руками и напевая заклинания на магическом языке, высушив землю в лагере, одежду всех людей, просушив повозки и припасы.

Зуб, все еще сверкая осколками зубов, шепелявя, но уже не хромая и вполне себе крутя корпусом (по личному приказу командира боеспособное состояние сначала было возвращено самым лучшим бойцам, лишь потом – остальным), стал проводить занятия с ополченцами, вбивая в них приемы защиты щитом и выпады копьем. Вот теперь все ходячие мужчины и занимались этим, учили нехитрые, начальные приемы боя, разбившись на пары. Один бил копьем, другой отбивал щитом. Крестоносцы матерились, пытаясь вылепить из ремесленников и приказчиков – бойцов.

Женщины занимались пропитанием всего лагеря и починкой одежды, полотнищ сводов повозок и навесов, дети следили за огнем и конями.

Командир все это время сидел мрачнее грозового неба, плывущего над их головами, лишь изредка отдавая распоряжения своим помощникам. Когда ветер разогнал тучи и проглянуло светило, прошла и хандра у командира. Он подозвал Зуба, коротко переговорил со старшиной крестоносцев и воеводой всего отряда. Зуб пошел к повозкам, позвал Корня и принес четыре учебных меча.

– Ты обоерукий, – сказал командир, передавая мечи циркачу, – драться мечами намного лучше, чем подручными средствами. Работаем!

И они зазвенели утяжеленными, но не заточенными мечами. Все остальные нет-нет, да и поглядывали на этот поединок. В конце концов, наставники остановили все учебные поединки во избежание травм – глаза учеников следили не за своим оружием, а за мечами командира и циркача. Люди стекались к кругу сражавшихся, с восхищением наблюдая этот бой. Командир был настоящим Мастером Клинка. Его бой – как танец, был красив, грациозен и точен. Но и Корень был очень ловок и вынослив. Скорость боя возрастала с каждым ударом. Мечи порхали, как крылья мух, бойцы кружились на пяточке земли, как жернова мельницы, их движения уже стали сливаться в протяжные и едва различимые полосы. Удары мечами сливались, клинков уже не было видно глазом. Только удары и звон. Таких скоростей ополченцы не видели никогда.

Бой остановил Гадкий Утенок – резко закончив схватку, разорвав дистанцию с Корнем, он склонился в знаке уважения.

– Молодец, – сказал командир. – Тренируйся с мечами, а не с цирковыми приспособами. Ты теперь – воевода. Мой подручный. Ты – воин. Не подведи меня. Не дай себя убить. Не дай убить мага Жизни.

Корень склонился в поклоне спине уходящего Гадкого Утенка.

На целых полчаса жизнь лагеря потонула в пересудах. Люди кучковались группами, очень живо обсуждая увиденное. Крестоносцы стояли плотным кольцом. В центре – Зуб.

– Я подозревал, что командир прошел подготовку Паладина, а такие скорости доступны только им, но как такой накал выдержал циркач? – удивлялся Зуб.

– Сбитый, ты бы узнал у сестры циркача, когда до твоих зубов очередь дойдет, не полукровка ли ее братец? – просипел один крестоносец, потирая разбитое горло. В последнем бою убитый им Бродяга мертвой хваткой вцепился в горло, раздавил ему кадык. Если бы не Матери Милосердия, так и помер бы, задохнувшись. Наемник выжил, но говорить ему было очень сложно. А к Синьке он все не решался подходить, видя, как она загружена.

– Он – полукровка, а она – нет? – удивился другой крестоносец.

– Ну, ты же слышал, что говорят про их мать. Я думаю, что напоминать об этом нежелательно.

– Их мать – очень уважаемая мною женщина! – довольно громко возвестил Зуб, обводя каждого воина в черной накидке твердым взглядом. – Она родила и выходила таких замечательных людей! Ее дочь многим из нас спасла жизни и избавила от жалкого существования искалеченным огрызком. А сын этой уважаемой, но, к сожалению, мне не знакомой женщины спас Мать Жалею, чего сам я сделать не смог. И это грызет меня поедом – изнутри! И я у них в неоплатном долгу. Вам все понятно? Посмевший даже тень сомнения навести на светлую память матери этих ребят нанесет мне, лично мне, урон чести. И этот урон я буду смывать кровью.

– Это понятно, Зуб, не кипятись. Мы все обязаны циркачам. Ловкие ребята. Бьются хорошо. А маг Жизни… Это маг Жизни! Просто очень хотелось узнать, где можно научиться так сражаться?! Видно же, что Корень к мечу не приучен. А командиру не уступил!

– Проверял он меня, – сказал, протискиваясь в их круг, Корень, возвращая с поклоном мечи Зубу. Зуб помотал головой, отказываясь брать мечи. Корень пожал плечами, продолжил:

– Он мог меня поразить в любой момент. Но не делал этого, хотел узнать все мои возможности. Отвечаю сам на ваш вопрос… – Корень повернулся к сиплому крестоносцу. – Я не знаю, кто мой отец. Не знаю, чья кровь во мне и в моих братьях и сестрах. Мы не спрашивали у нашей матери. Нам было все равно.

– Нам тоже, – просипел, кивнув, крестоносец.

– Тем более. Надеюсь, вопрос этот больше не будет поднят. Не хотелось бы ссориться с вами, уважаемые. Я хотел бы с вами вести учебные поединки, а не поединки чести. Но, Зуб, время идет. А мы языки чешем. Командуй!

Крестоносцы вскинулись (циркач – низшее из самых низких сословий), но переглянулись, заулыбались, поклонились Корню, стали расходиться, криками созывая своих учеников. Время – оно – неутомимо.

Тол, маг разума, чувствуя, что Гадкому Утенку не по себе, подошел, встал рядом, смотря вместе с командиром на Пустошь. Подошел и Комок, маг земли. Комок совсем не владел премудростями разумников, но прожил уже достаточно, чтобы и так понимать людей. Он был не только самым старшим из этой тройки магов по мастерству, но и самым старшим по возрасту, самым опытным, самым мудрым.

– Я по первости не воспринимал Стрелка всерьез, – сказал Комок, – но юноша заставил себя уважать. Неужели наши советы не заменят тебе, командир, Стрелка?

– Нет, – сухо ответил Гадкий Утенок, – вы не владеете и десятой частью обстановки. Не владеете способами мышления Старика. Вы просто не поймете меня.

– А ты попробуй, – говорит Тол.

Белый усмехнулся. Но ничего не сказал. Вместе смотрели вдаль.

– Вы знаете, какая самая большая беда Империи? – спросил вдруг командир. – И эта беда из поколения в поколение лишь усугубляется.

– Да? – удивился Комок. – Этим уточнением ты отсек половину моих ответов.

– А что мы будем гадать? – усмехнулся Тол. – Ты и так скажешь, иначе – молчал бы, как и раньше.

– Вот что значит разумник, – усмехнулся Гадкий Утенок, поворачиваясь к Толу. – Продолжай!

– Учитывая, что застряли мы тут, а смотрел ты на дорогу, то проблема эта – дороги?

– Угадал. Молодец. Я с детства видел, с каким вниманием относятся властители к дорогам. И я мечтал построить дороги, такие, каким не страшны были бы никакие ливни. И знаете что?

Маги молчали, понимая, что ответ не требуется.

– От Старого я получил очень много знаний. Мне теперь многое стало понятно. А многое – только запуталось. Вопрос не в самих дорогах, их качестве и протяженности. Вопрос шире. Вообще – связанность. Так вот из поколения в поколение дороги ухудшаются не потому, что их не могут починить. А потому, что не хотят. Просто не хотят. Они больше не нужны. Империя – пережиток допотопной жизни. Пережившие Конец Света помнили, что это была одна страна, под одной рукой, под одним Домом. Но время проходит. И вот уже владыки, которых все называют Темными, в открытую заявляют, что император им не нужен. Теперь – Змеи… Они обособились давно и умышленно. Смотри, во что это вылилось.

– А при чем тут дороги? – удивился Комок.

– Дороги, купцы, бродячие артисты, приказчики, наемники – вот что делает весь народ Империи единым. Не император. Единое смысловое поле держит людей в Империи крепче имперских полков. Но из поколения в поколение связанность отдельных частей единого целого ослабевает. Каждый Дом все больше варится сам в своих собственных проблемах. И беды как других Домов, так и Престола стали им далекими и неважными. И вот итог – Смута. Империя отжила свое. Расползается на куски. Не нужны купцы – всюду одно и то же, одни и те же товары, одинакового качества. По одним и тем же ценам. Нет надобности в торговых караванах. Не нужны артисты – города перестали понимать смысл и не находят интересными сценки столичных Мастеров Тысячи Лиц. Наемники перестали уходить из своих городов. А если нет разницы – зачем содержать Престол императора? А когда искажения языков дойдут до полного непонимания людьми друг друга, люди забудут, что они – единый народ. Сами себя нарекут другим именем, образуя новые народы. Начнутся войны меж народов. На истребление.

– Грустные выводы, командир, – покачал головой Тол, – очень грустные. А как же Пророчество? Обещанный Наследник?

– Обещанный Наследник послушал своих наставников и забил большой и толстый… кол на все это Пророчество. И ему Империя даром не нужна.

Маги переглянулись.

– Спартак жив? – шепотом спросил Тол.

– Да, – кивнул командир и тут же покачал головой, – но Спартак – погиб.

– Понял тебя, – кивнул Тол, – значит, не все потеряно. Как там говорил Пращур, мы еще живы?