Текст книги "Мальчик из контейнера"

Самолеты и полеты для него были всем, они его и забрали целиком. Я осталась ему верна на всю жизнь, не могла предать его, это было выше моих сил. Воспитывала одна дочь, хотя предложений было много. И не жалею об этом. Я считаю себя счастливой, думаю, что и он поступил бы точно так же. Он и я вместе до сих пор, и никто нас не разлучит. Вот так мы и живем неотделимы друг от друга, хотя не было у нас, как говорят некоторые, сумасшедшей любви. Была и есть тихая, неразрушимая любовь до гробовой доски.

Валентине Ивановне послышались всхлипывания, она сразу и не поняла, что плачет Кира. Встала, подошла к ней, обняла и прижала ее голову к своей груди.

– Успокойся, – сказала она, поглаживая голову дочери, – жизнь такая непростая штука, только и гляди себе под ноги, чтобы не споткнуться. Главное в ней – не быть изгоем. Надо учиться понимать другого, при необходимости, не раздумывая, подать нуждающемуся руку помощи. Если каждый человек хотя бы одного вытянет из болота, поставит его на правильную дорогу, тогда можно считать, что жил он не зря. Так я думаю. Наплела тебе короб всего. Ты только начинаешь жить, дай Бог тебе избежать многого – соблазна, зависти, зазнайства…

Сквозь всхлипывания Валентина Ивановна слышала:

– Спасибо тебе, мамочка, за все, что ты сделала для нас с Колей! Ты самая-самая у нас!

– Живите и вы для добра! – Валентина Ивановна поцеловала в макушку Киру.

Поздно вечером, через неделю после пресловутого новоселья и разлада, вдрызг упитый объявился Гриша. Кира не хотела впускать его, да вмешалась Валентина Ивановна.

– Дай ему крепкого чаю, – распорядилась она и вышла из кухни.

Кира вспыхнула огнем, хотела возразить, да одумалась.

– Кира, я же… я же не этот, – плачущим голосом лепетал Гриша. – Я же с ним…

– Знаю! – выделяя каждую букву, бросила Кира. – Ты с ним – два сапога!

– К-какие сапоги? Не брал я никакие с-сапоги, – не понял Гриша.

– Два сапога – пара! – пояснила Кира. – Два бестолковых болвана!

– Т… ты т-так говоришь, я-я обижусь и н-не п-приду больше.

– Тебя никто сюда не звал и не ждал! Или за расчетом пришел за съеденное мной у твоего друга?

– А о-он не п-просил рассчитываться…

– Какая щедрость! Кого он еще по миру пустил, что так богато живет и даром поит до соплей своих дружков-полудурков?

– Никого он н-не пускал по миру, это от старухи, ну от той, что п-пр… у-усыновила его, остались вещи, и он и-их сдал в… в ломбард.

– Ты, наверное, помогал ему таскать барахло в ломбард? За это он тебя и напоил?

– Д-да. Н-нет. Не п-помогал. Мне было некогда тогда.

– А приемную мать убить он не просил тебя? Или ты тоже был занят?

– Н-не просил. А откуда ты знаешь, что он у-убить ее х-хотел? Я же тебе этого не говорил.

– Говорил.

– Н-не помню.

– У тебя ко всему и с памятью нелады? Ладно, пей свой чай и дуй отсюда! – сунула кружку с горячим чаем Кира в сторону ночного незваного гостя.

Гриша сгреб ладонями кружку, погрел руки, припал к краю, отдернул губы.

– Дуть надо! – сказала Кира, и ее это рассмешило. Скрывая смех, сунула ему так же сахарницу. – Сыпь одну ложку!

– Я вс-всегда три с-сыплю.

– Ты не у друга-грабителя. На три ложки денег у нас нет. Ты и одной не заработал!

– Поч-чему, не заработал… З-заработаю. В п-п-понедельник в-выхожу на работу.

– Какому дураку понадобился такой работник, который ничего не умеет делать и учиться не хочет?

– Я хочу у-учиться. Потом. Работа хорошая – листы жжжжжжелеза от ржжжавчины от… от отдирать.

– Шел бы в дворники, там чище.

– М-мне п-предлагали дворника, да я отказался. Это не по мне! Мне…

– Скажите, пожалуйста! Он еще выбирает, что по нему, что не по нему! МГИМО окончил, а ему должность дворника!

– Ничего я не за-заканчивал, я…

– Вот новость – он ничего не оканчивал! – всплеснула руками Кира. – А выходки все интеллигента до мозга костей. Например, смеяться невпопад, восхищаться ограблением бедной старушки другом-идиотом, таким же козлом, как и сам. Да мало ли еще великих заслуг! Давай пей и уходи. Мне отдыхать надо – завтра на работу. До понедельника мне ждать нечего.

Гриша поднес к губам кружку, зажмурив глаза, как прислушиваясь к чему-то, потянул долго чай, опять отдернул – горячо.

Кира подала ему блюдце.

– На, наливай и дуй!

Лиза с Толей и Васютой пришли после концерта Кузьмина в возбуждении таком, что Валентина Ивановна подумала о каком-то происшествии с ними на улице.

– А это что еще за лежбище тюленей? – удивилась Лиза, увидев спящего в узком коридоре на брошенном на пол матрасе Гришу.

– Не мог он идти, – махнула виновато рукой Валентина Ивановна. – Поздно да и…

– Вот это «да и» теперь постоянно будет?

– Почему сразу – постоянно! Получилось так у человека, с кем не бывает.

– С кем-то не бывает, а с кем-то неразлучно это состояние души. У нас какой вариант? – Лиза решительно переступила через тело с подогнутыми под грудь коленками. Вместо ответа Валентина Ивановна предложила сварить сосиски и подогреть чай для любителей искусства. Предложение было принято с уточнением Толи – добавкой стакана молока.

– Понимаешь, мама, – начала разговор Лиза, – создали помпу этой звезде на голом месте, и все радуются. И этот дурачок туда же, – кивнула в сторону сына. Крик, ужимки, гримасы – обезьяны да и только! Сто лет не ходила на такие концерты, и еще столько не пойду и ничего не потеряю. Ни мелодии, ни порядочного текста – это теперь считается хитами! Во, как! Хит! Почти кит. Огромное неуклюжее животное без разума и хоть какой-то маленькой привлекательности.

– Сейчас все такие, – не утерев усы от молока, заметил Толя. – Есть еще хуже.

– Во, оценочка: есть еще хуже! Ответ всему! А лучше есть? Пожалуй, нет, это лучшее, что имеем. Я-то думала: с шедевром встречусь, сына с дочерью приобщу к высокому искусству, а тут такое издевательство над человеком!

– Хороший джаз, – защищал Толя непонятно кого: или группу Кузьмина, или свои убеждения. Судя по его голосу, можно сделать вывод: не уверен ни в том, ни в другом.

– Как-то случайно я по телеку увидела передачу, в которой корреспондент беседовал с Кузьминым, и, между прочим, спросил, как он относится к Магомаеву, что вы думаете, он сказал о нем? – Лиза смерила убийственным взглядом прежде сына, а потом и мать. Сын уткнулся в тарелку, а Валентина Ивановна поспешила налить в чашки чаю. – Это, говорит, бездарный певец, певший по заявке коммунистов комсомольские песенки! Как вам такая оценочка? Комсомольский певец! Да он все мог петь – и комсомольские песни, и народные, и романсы, и оперные арии! Кто лучше Магомаева исполнял неаполитанские песни? Нет таких! Принижая роль великих, бездари пытаются возвысить таким образом себя! Не получится, господа хорошие! Вы сойдете со сцены, и вас уже не знают, а великие и в могиле остаются великими. Ваши голоса на золотых да платиновых дисках меркнут перед голосами Шаляпина, Руслановой, Штоколова, Козина, записанными на грубой пластмассе.

– Мне всегда нравился Отс, какой у него приятный голос! Гнатюк, Дмитро, Соловьяненко тоже прекрасны в украинских песнях! – Валентина Ивановна с опаской глянула на дочь, боясь нарваться на резкий отпор любимых ею певцов.

– И что удивительно, – подхватила Лиза, – не было у них званий «народный» или еще какой, а их все знали, от ученого до крестьянина в глухой сибирской деревушке. Почему? – Лиза уставилась своими темными глазами в сына. – Толя уткнулся в стакан с чаем, Валентина Ивановна кинулась к раковине мыть посуду после ужина. – Потому что они на-род-ные! – Лиза сжала крепко кулачок, доказывая, очевидно, этим самым силу и крепость певцов от народа. – Ладно, – понизив голос, сладко зевнула и посмотрела в сторону коридора. – А лежбище котиков надо прекращать! Тут у нас не Канарские острова, – сказала она и вышла из кухни.

– Котики живут на Фолклендских и Галапагосских островах, а у нас – на острове Беринга! – крикнул ей вслед Толя, но Лиза была уже за пределами слышимости этой справедливой поправки.

Гриша, чуть свет, попытался улизнуть незаметно, уже у двери окликнула его Кира:

– Куда это так мы спешим? – спросила она, облокотясь о косяк. – Не попрощавшись, не сказав слов благодарности гостеприимным хозяевам, давшим приют и пищу незваному гостю?

– Спасибо, – глядя в пол, тихо сказал Гриша.

– И все?

– А что еще? – Гриша посмотрел на Киру, увидел ее насмешливые глаза. – Ну, стыдно мне. Довольна?

– Уже ближе к истине. Еще вопрос: сколько дней, часов, минут держится в тебе стыд? Когда ты его забываешь?

– Не знаю. Не забываю совсем.

– А когда вспоминаешь, то радуешься тому, что привело к стыду?

– Не понял, чему я должен радоваться?

– Правильно, радоваться пока нечему. И что дальше?

– А что дальше?

– Да, что дальше? Продолжить жизнь ненужного человечка – ты никому не нужен, тебе никто не нужен? Болтаться как дерьмо в проруби? Ты знаешь, для чего появляется на свет человек?

– Появляется – и все. Его же никто не спрашивает, хочет ли он появиться.

– Если человеку повезло, что он родился, то должен так благодарить Бога за это, что дни и ночи на коленях молить его о таком счастье.

– Нам говорили, что Бога нет; а родители меня принесли на порожек детского дома и убежали. Кого мне теперь благодарить, я не знаю.

– Как ты расцениваешь их поступок?

– Никак. Я же не знаю, почему они так со мной поступили. Может, другого пути у них не было. Вот если бы спросить их, тогда бы и я сказал, правы-неправы они.

– Ты бы, конечно, так не поступил? Ты бы не бросил своего ребенка?

– Не знаю. Если ему лучше с кем-то, то почему я должен быть против?

– Моя мама говорила, что в самое тяжелое время, во время войны, люди жили очень бедно – ни поесть, ни обуться-одеться, но детей тогда не бросали. Жили голодно, холодно, но были все вместе! Почему сейчас отказываются пачками от своих кровных детей?

– Не знаю.

– А все же? Если подумать?

– Нагуляла да бросила – что еще может быть? – Гриша пожал плечами. – Не отнимали же его силой?

– К несчастью, это главная причина, по которой дети становятся сиротами. Последний вопрос: ты счастлив в этой жизни? Всем доволен? Все делаешь правильно?

Вопрос, видать, не застал парня врасплох. Похоже, он и раньше задумывался о своей судьбе. Гриша уставился в глаза Киры, взгляд его источал не любовь и благодарность, а ледяной холод.

– Я несчастлив, – тихо, но отчетливо сказал он, – только и ты недалеко от меня ушла. У меня даже лучше – я никому ничем не обязан. Что сделаю, то и будет мое! Меня с ложечки никто не кормил, сказки в белой постели мне не читали, не было у меня добрых бабушек и дедушек с пирожками и мороженым, а было ли у тебя все это? Если и было, то от чистой ли души? – видя широко раскрытые глаза Киры, поспешил успокоить ее: – Тебе повезло, у тебя такая хорошая мама! Не всем так повезло, кого-то берут, чтобы получать за них пособия, заставляют работать, а потом с легким сердцем расстаются с ними, набирают других. Как стадо бычков на откорм берут. А что творится в так называемых неблагополучных семьях? Там дети так живут, что заклятому врагу не пожелаешь. Голод, холод, пьянь и рвань превращает их в скотов. Они часто повторяют судьбу своих родителей, только в более уродливой форме. Вот так, умница ты наша, я иногда думаю. Получается, что из этой троицы, самые удачливые – детдомовские. Их не любят, как любят родных детей родители, но на них и не наживаются; не прививают им ложную любовь приемные родители или опекуны. Их в детдомах учат, кормят, одевают, готовят, как могут, к взрослой жизни и часто это удается в достаточной мере. Вот если бы государство позаботилось о нас после уже нашей жизни в детдомах и интернатах, взяло опеку на первых шагах самостоятельности. Чтобы жилье было, работа, условия для учебы… Пока же выбрасывают на улицу, предоставив самому себе, и живи, как можешь. Звереныша на волю выпускают после того, как убедятся, что он может выжить на этой воле, может добыть пищу, защитить себя. А с человеком больно уж упрощенно поступают: отбыли номер, выпустили – с глаз долой, из сердца вон. И это в самый ответственный период, когда человек на перепутье. Так не должно быть в порядочном государстве, – Гриша еще раз внимательно посмотрел на Киру, увидел ее смятение, улыбнулся и сказал, словно извиняясь: – Нагородил с три короба. Не обращай внимания на мои слова. А старуху мне не жалко, и «друга-дебила», как ты его назвала, тоже не оправдываю. Теперь – все. Большой привет Валентине Ивановне – она Человек! Все, ухожу! Будьте здоровы!

«Вот тебе и простачок!» – улыбнулась Кира, как только за Гришей захлопнулась дверь.

Вышла в коридор Валентина Ивановна, вид ее был никудышный.

– Что так рано? – спросила она Киру. – Гришу проводила?

– Да, только что ушел. Просил тебя простить его поступок.

– Дай Бог, чтобы этот поступок был самый страшный в его жизни, – высказалась Валентина Ивановна. – Надо было его накормить или хотя бы чаем напоить.

– Я предлагала, он отказался, – солгала Кира, и как-то очень внимательно, оценивающе, посмотрела на Валентину Ивановну. – «Любит ли она меня, как свою родную дочь? – задала себе вопрос. – Если выбирать из нас, кому жить, кому умереть, кого бы она выбрала? Наверное, не меня. Наверное, обеим сохранила бы жизнь ценою своей жизни!»

Несколько раз за день Кира возвращалась к этому вопросу, он гвоздем в пятке мешал ей. Вот уж, казалось, она нашла правильный ответ, и тут маленькая червоточина болью отзывалась в душе. Вспоминалось вдруг, как Валентина Ивановна холодно отнеслась к ее, Киры, восторгу по поводу окончания школы. «Родная бы порадовалась больше, купила бы на последние деньги какой-нибудь дорогой памятный подарок, тут же как-то все просто, обыденно прошло. Поздравили нас, торт купили, платье мне хорошее сшили, туфельки модные, итальянские, Коле костюм польский, вроде все, как надо. А будь мы ее родные, что она смогла бы сделать еще? А что она вообще могла сделать на свою мизерную пенсию? На это все собирали почти два года. Нет, прекрасная у нас мама! Мамочка! Все для нас, ничего для себя! Это разве забывается!»

Позади прыжки с парашютом. Колю они не очень удивили. Выпрыгнул и выпрыгнул, что с того. Повисел в воздухе минуту, ударился ногами о грунт, погасил купол, собрал, принес к столику руководителя прыжками, отметился. Боязни никакой. Ни перед прыжками, ни после. Накануне уснул и спал сном младенца. А кое-кто из братии, если судить по треску пружин кроватей, считал, что эта последняя ночь в его жизни. Завтра пошлют телеграмму родным, чтобы они забрали тело своего сына, геройски погибшего при выполнении особо опасного задания. Во время похорон, на глазах у всей школы, пришедшей проститься с погибшим героем, подружка, которая ждала его лейтенантом-летчиком, будет рыдать, обхватив гроб руками. Ради этого, конечно, можно и умереть, но хотелось бы и пожить еще, чтобы удивить мир по-настоящему чем-то интересным и значительным. Например, пролететь под мостом, когда подружка будет стоять на нем. Пронестись с ревом двигателя, поднять волны темной воды!

Прыгали с Ан-2. Покружили над аэродромом, набирая высоту в тысячу метров. От нечего делать, Коля всматривался в лица коллег по заданию. Лица как лица, ничем не отличаются от лиц на земле. Одно примечательно – максимально отрешенные они. Или максимально сосредоточенные. Обращенные куда-то в себя. Смотрит если кто-то в блистер, все равно он сам в себе. Сжатое поле желтеет слева, справа – хребты, под тобой поле аэродрома – есть все это, но оно второстепенно. И первостепенного ничего нет. Есть надежда на то, что не так и много погибает при прыжках. Некоторые жизни не представляют без прыжков, тысячи их у него, почему у меня должно быть иначе? – спрашивает себя начинающий парашютист. «Почему несчастья мне не избежать? Ерунда какая-то! Все будет прекрасно! Завтра же, почему завтра, сегодня напишу своим, пусть порадуются вместе со мной этому важному в моей жизни событию».

Коля должен был прыгать, учитывая его весовые данные, пятым, перед ним – Сашка, после него – Давлатян. Вот зазвенел звонок, заморгала лампа – приготовиться! Встал первый у распахнутой двери, взялся руками за проем. Ждет команды.

«Вперед»! – командует инструктор, и легонько бьет по плечу. Мощно оттолкнувшись ногой от пола, парашютист прыгает в бездну.

«Следующий!» – командует инструктор.

«Следующий!»…

Вот и Коля у проема двери. В голове шум и туман, ноги ватные. Слышит какую-то возню, повернул голову в сторону суматохи и увидел инструктора на коленях у бортового сиденья, он пытается кого-то достать оттуда.

«Вперед!» – крикнул инструктор с колен Коле, не отвлекаясь от своего побочного занятия – извлечения из-под сиденья Давлатяна.

Ветер в лицо, хлопок, и Коля под куполом. Виден Сашка, он уже у земли. Посмотрел вверх, надеясь увидеть Давлатяна, не увидел. Хорошо слышны голоса. Такое впечатление, что кто-то рядом говорит. Толчок и Коля валится на бок. С усилием гасит парашют, собирает его и идет к столику руководителя. Самолет кружит над полем, но никто его не покидает. Ага! Вот и он, горе-парашютист. Корявой букашкой падает что-то или кто-то. Коля остановился, ожидая конца процесса с выдворением из самолета и приземлением Давлатяна. Неуправляемый полет длился недолго, скоро Давлатян скрылся в камышах маленького болотца на краю поля, и не появляется оттуда. Коля кинулся уж было спасать товарища, да он сам выполз на твердь земную. Трудно было в вываленном в грязь чучеле, с тиной на шее и голове, признать Давлатяна, и только широкая, белозубая улыбка выдавала его.

Отметившись у руководителя, Коля с Сашкой отошли в сторонку, где было поменьше людей, прилегли на теплую землю.

– И сегодня им не удалось нас угробить, – высказался Сашка по поводу прыжков. – Трусил?

– Как тебе сказать, не знаю. Вроде бы и страшновато, и в то же время безразличие какое-то, похожее на отупение. Не успел, наверное, испугаться. Если бы высота была больше, может, тогда бы и дошло. А ты как?

– Это у меня тринадцатый прыжок. Знаковый! Тринадцать – не хухры-мухры! Пронесло. Батяня юнцом меня заставил приобщиться к этому, как он говорил, мужскому делу. Привез к парашютистам и сказал: «Поработайте над ним! Сделайте из этого недоросля что-нибудь стоящее называться мужчиной!»

Прапоры-парашютисты много мне рассказали всяких чудес со смертями и поломанными костями, надеясь, что я со слезами убегу и наотрез откажусь от этих дурацких прыжков, и им не придется возиться тогда со мной. Они не знали моего папашу, а я знал. Мне было проще умереть, чем жить с клеймом недомужика. И безысходность прямо впихнула меня в когорту рыцарей неба. Первые пять прыжков я совершил, именно, совершил, ни на что не надеясь, а, думал: что будет, то будет. Может, там и не так страшно, как дома с отцом-генералом. Потом как-то интересно стало быть не как все. Гордость даже появилась, свысока посматривал на своих одноклассников. Дошел до двенадцати, и тут мне как кто-то кувалдой по башке: «Тринадцатый будет роковой!» И все! Хоть вяжите меня! Батяня мне: «В чем дело? Не нравится?» «Почему, не нравится, говорю, нравится. Только я хочу быть летчиком, а тут можно ногу отломать, позвоночник перебить, головой о бетон долбануться, кто меня такого в летчики возьмет?» «Ты прав, согласился батяня, – запишись в кружок гимнастики. Летчик должен быть сильным и выносливым!»

– Записался?

– Конечно. Ты моего батю не знаешь. На первый разряд вышел.

– Он тебя точно генералом сделает! – засмеялся Коля, представив Сашкиного отца с сердитым бровастым лицом.

– Хуже того, он сказал мне, что дети должны быть выше своих родителей. Значит, я должен или умереть, или маршалом стать! Вот такой расклад. Другого не дано.

– Должен тебе сказать, что не так и плохо быть маршалом, – почесал макушку Коля. – Везде почет и уважение! Что бы ты ни сказал, все гениально! Ты еще только подумал приказать, а все кинулись выполнять. Машина «ЗИМ», дача с видом на озеро. Соседи министры и генсеки. Что ни праздник, тебе орден прикручивают на грудь! Как хорошо быть генералом, а маршалом и того лучше! Соглашайся!

– Я часто задумываюсь, почему не родился в деревне у обыкновенного колхозника? Выбился бы в прапорщики и тогда гордился бы мной папаша, целый колхоз гордился, завидовали бы моим родителям соседи. Приезжал бы я в отпуск, а вся деревня валила бы в дом моего папаши, и гуляли бы долго, и хвалили бы меня, а больше отца, что воспитал такого сына! Слушали бы мои рассказы с раскрытыми ртами, восхищались моей значимостью. Тут же, хоть в доску разбейся, все равно не угодишь генералу. Принес пятерку – «Чему радуешься? Ты обязан учиться на отлично. Деревенские дети с пяти лет работают и на колхозном поле, и у себя все делают, и институты оканчивают. У тебя одно – заниматься, и это одно со случайной пятеркой ты хочешь представить героизмом?» Да и люди чуть что, судачат, вот де какое несчастье генералу с сынком – сам генерал, а сын-то непутевый. Нет, не повезло мне с родителем-генералом.

– Не знаю, что тебе и посоветовать, – сжалился над другом Коля.

– А ничего не надо советовать. Пропащее дело! Представь, стану я генералом, скажет кто-нибудь хорошие слова в мой адрес? Как бы ни так! Будут судачить: генерал сыночка за уши вытянул. А если б пошел в архитекторы, возможно, что-нибудь толковое изобрел, хотя и там бабушка надвое сказала. Наверное, все здания были бы похожи на самолеты да дирижабли. Испортил батяня мне всю жизнь, хоть стреляйся теперь.

Первого декабря 1994 года на аэродромах, ранее принадлежавших училищу, в Калиновской и Ханкала, нашей эскадрильей Су-25 было уничтожено 149 самолетов Л-29 и Л-39, которые были захвачены чеченскими боевиками и готовились для войны с Россией. С одной стороны, вроде и хорошо, что не достались они врагу, с другой – на чем самим теперь летать? Растянуть процесс обучения, как когда-то было, до восьми-десяти лет? Это исключено, прошли те времена. Сейчас, будь добр, уложиться в отрезок времени от и до и не больше. Аэродромы в Чечне и Азербайджане, на которых проходили летную подготовку курсанты училища, полностью отошли от России, нагрузка на российские аэродромы увеличилась многократно.

– Что будем делать, товарищи? – обвел невеселым взглядом своих помощников и заместителей начальник училища генерал Логинов.

Товарищи молчали, ждали продолжения вопроса в более конкретном выражении.

– Самолетов почти нет, аэродромов – тоже, – раскрывал суть разговора генерал. – Опять нам переквалифицироваться в ракетчиков? – Кое у кого проявилась легкая усмешка. – Так теперь и ракетчикам своих девать некуда. Вот времена настали! Хоть в корпус легионеров Франции записывайся, чтобы с голоду не подохнуть. Ладно, давайте о деле. Инженер! – генерал посмотрел на вставшего моложавого полковника, взгляд легко читался: «Что можешь, полковник, предложить толкового, что вытянет нас из пропасти?»

– Сделана заявка на пополнение самолетного парка.

– Только и всего? А позвонить не удосужились? Сидите и ждете с моря погоды?

– Удосужились. Не сидим у моря. Сказали, будет рассмотрен вопрос в ближайшее время.

– Когда?

– Не ответили.

– Не ответил один, ответит другой! Звонили кому-то еще?

– В Главный штаб, начальнику отдела комплектования.

– Результат?

– Плачевный.

– Допустим, нам ничего не дадут, что мы можем сами собрать из имеющегося, чтобы не сорвать процесс обучения.

– Налет на один самолет увеличится вдвое. Регламентные работы и замену двигателей мы спланируем так, что задержки не будет. Проблема в другом. Продлится время полетов одного самолета тоже в два раза, значит, надо будет ввести в график полетов предварительную подготовку самолета в промежутке между полетами. На это нужно разрешение Главного инженера ВВС. Если разрешит, это еще не все, надо еще изменить действующие инструкции и наставления. Это требует времени. Как они будут, и будут ли вообще все это менять, мне неизвестно. Я им не указ, могу только просить.

– Вы составили такую плановую таблицу? Можете мне ее показать?

– Могу. Она при мне. И в ВВС отправили один экземпляр.

– После совещания покажете. Начальник тыла.

Начальник тыла, маленький и плотный полковник с рыжим ершиком на круглой голове, доложил, что на оставшихся аэродромах он сможет разместить все самолеты; топливозаправщиков достаточно, цистерны зачищены и готовы к закачке, однако топлива нет. Вернее, есть, но его кот наплакал.

– Успокоил, – бесстрастным голосом произнес генерал. – Что сделали, чтобы оно было?

– Говорят, финансы не позволяют закупить столько топлива, чтобы всем хватило. Боевые полки давно стоят на приколе.

– Во, приехали! – вырвалось у генерала. – Только бы НАТО об этом не пронюхало – возьмут тогда нас голыми руками!

– Война с Америкой и НАТО ушла в прошлое, – сказал помощник по воспитательной работе. – Теперь мы с бывшими врагами задружили как никогда! Не только без галстуков заседают наши вожди, а и в одних подштанниках носятся по их ранчо, как угорелые от счастья. Не до нашего керосина им, керосинят и без него прекрасно.

Генерал посмотрел на помощника, на начальника штаба, на коменданта и произнес свое многозначительное «мда».

Совещание затянулось до позднего вечера. Но так ничего конкретного и не удалось добиться генералу, чтобы быть спокойным за планомерную, без скачков и провалов, летную работу училища.

– Товарищи, – в конце совещания обратился он к офицерам, – мы вступили в такую полосу жизни, что надеяться можно только на себя. Запомните, ушли те времена, когда безоговорочно выполнялись наши заявки, теперь надо все выбивать, вымаливать, убеждать! Армия, похоже, брошена на произвол судьбы. Вправе мы сказать: вам видней. Под козырек, щелкнул каблуками и вышел – разбирайтесь, мол, сами. Вправе, да не совсем. Нам доверены лучшие юноши страны, из которых мы должны, обязаны воспитать и обучить первоклассных защитников Родины! Это главная задача, и мы ее выполним, чего бы нам это ни стоило! У нас ограничены возможности, мы не можем повлиять на всю политику в государстве, но хотя бы частично – обязаны. Идет драчка за престол, кто победит, когда она закончится, мы не знаем. Наслышаны, что охочих поруководить страной, народом, не бескорыстно, естественно, так много, что оторопь берет. Но мы присягали народу, вот и надо отсюда танцевать.

– Простите, товарищ генерал, – подал голос помощник по воспитательной работе, – и правительству!

– Что – правительству? – не понял генерал.

– Присягали и правительству.

– Получается так, – потер жесткий подбородок генерал. – Но народу – это понятно даже без присяги, а вот с правительствами надо быть осторожными. Я уже говорил вам: избыток их, желающих таскать чужими руками каштаны из огня. Вот так! Следующее совещание в понедельник, как всегда. Продумайте каждый, что надо сделать, чтобы не сорвать обучение курсантов, постарайтесь спрогнозировать, что может помешать нам работать. Поставьте перед своими подчиненными эти же задачи, возможно, кто-то предложит дельное решение проблем! И поосторожней со словами – истории свойственно повторяться, не хотелось бы повторить судьбу наших не таких далеких предшественников. Все свободны!

Первое увольнение в город ожидалось и переживалось, наверное, так же, как ожидал и переживал свой первый космический полет космонавт в избушке перед стартом на космодроме. И торжественно, и тревожно. Ноябрь в южной России – запоминающееся время года: все в золоте, в многоцветии. Однообразная зелень сменилась желтым, оранжевым, красным цветами, которые высыпали, чтобы восхитить и удивить мир перед своей смертью. Жара тоже отступила перед натиском свежего воздуха с гор и морей. Удивительно, но и звуки изменили свой строй, они зазвенели иначе, сменили лень и вялость на прозрачность и бодрость.

– Ну, куда навострим лыжи? – спросил Колю Сашка, как только вышли они за пределы училища.

– Давай в ресторан «Орбис» не пойдем! – ответил Коля.

– Жаль! Я именно туда и хотел, – с миной горечи отозвался Сашка.

– Давай в парк. Жахнем граммов по двести… мороженого, поглазеем на местных красоток и… все!

– Красоток нам не надо! – решительно заявил Сашка.

– Как без них? Никак нельзя! Разбавлять солдафонство просто необходимо!

– Объясняю: красоткам, нашим ровесницам, через четыре года исполнится двадцать три года! Двадцать три! Тебе нужна такая старая дева в жены? – спросил Сашка, и сам же ответил: – Не нужна!

– А кто тебя заставляет жениться на старой деве? – задал справедливый вопрос Коля.

– Совесть! – категорично ответил друг.

Тут же перед глазами Коли возник полузабытый в служебной кутерьме образ Адель. «Где она? Что с нею? Почему не пишет никому? Забыла? Выкинула из памяти? Счастлива с другим?»

– Ты слышишь меня? – толкнул в плечо Сашка.

Коля посмотрел на него.

– Ты куда улетел? Я спрашиваю: может, на Кубань рванем?

– На Кубань так на Кубань, – пожал плечами Коля.

– Нет, давай как сперва загадали – в парк, – отмел свое предложение Сашка. – Там люди, а что на Кубани нам делать, мы же не ермаки-первопроходцы, чтобы сидеть на диком бреге и о чем-то еще там думать?

– Как скажешь, – согласился Коля.

– Тебе все равно? – посмотрел Сашка на Колю. – Советую иногда противиться, ибо соглашательство для военного большой порок!

– Почему это порок? – покачал головой Коля. – Командир приказывает, а я должен не соглашаться? Ничего себе армия будет!

– Не смешивай все в одной корзине. Приказ есть приказ. Он должен быть выполнен…

– …беспрекословно, точно и в срок.

– Правильно. Оказывается, знаешь, а прикидываешься незнайкой. Но есть и другие случаи, когда ты можешь высказать свое мнение – совещание, собрание, просто задать командиру вопрос, который бы образумил его.

Навстречу мальчишкам шел солидного склада человек в шляпе. Поравнявшись с ним, они приосанились, умолкли.

– Ух! – тяжело выдохнул Сашка. – Рука сама потянулась к фуражке, чтобы отдать честь!

– И у меня тоже, – признался Коля.

– Вот что делает муштра! Всего три месяца дрессировки – и мы уже на задних лапках ждем команды!

– Со мной все понятно, а ты-то чего встрепенулся – никак с генералом за одним столом всю жизнь чаи распивал? – улыбаясь, сказал Коля.

– Наверное, и ему бы я сейчас честь отдавал, не видя в нем родного папашу, а только генерала.

– Абитуриент из Иркутска рассказывал, что генерал, начальник их училища, посадил на гауптвахту сына, который приехал к нему в отпуск.

– Сын тоже военный?

– Капитан. Авиационный инженер.

– У летчиков такого не бывает, – с большой долей убежденности заявил Сашка.

– Смотри, как бы твой генерал не сдал тебя комендатуре, – выразил сомнение Коля.

– Вот это исключено, – отмел однозначно Сашка, высказанное другом суждение. – А затрещину схлопотать можно только так.