Текст книги "Третий источник"

Виталий Вавикин
Третий источник

Выбирая богов, мы выбираем свою судьбу.

Вергилий

Пролог

На планете Мнемоз шел дождь. Небесная вакханалия накрывала цветущие земли своим всепроникающим саваном: пригибала травы к земле, сбивала с деревьев листья, ломала цветы. Отель «Амелес», расположенный в самом центре планеты, в ее сердце, казался одиноким и покинутым. Десятки бассейнов опустели, предоставив свою синюю плоть крупным дождевым каплям. Тысячи мощенных белым камнем троп, которые тянулись от отеля, как вены от сердца, омывались нескончаемыми потоками воды. Десятки казино, театров и ресторанов пустовали, тщетно дожидаясь своих клиентов. Даже бордели – и те закрылись задолго до рассвета, распустив по домам заскучавших блудниц, чьи таланты в эту ночь остались невостребованными.

Адриана собрала вещи и попрощалась с Финлеем.

– Может быть, ко мне? – предложила она ему, задержавшись на мгновение в дверях. – Хотя, наверное, нет, – ответила она самой себе. – Не сегодня.

Финлей улыбнулся ей, но Адриана уже не увидела этого. Дождь барабанил по плексигласовой крыше, бился о тротуар, забрызгивая ноги. Адриана прикрыла голову кожаной сумочкой и перебежала на другую сторону тротуара. Пушистый зверек с большими глазами, которого дождь выгнал из своей норы, зашипел, защищая территорию.

– Ну что? Тоже не любишь дождь? – спросила Адриана.

Зверек фыркнул и попятился назад.

– Никто не любит, – сказала она и протянула руку, чтобы погладить ка-доби.

Зверек снова фыркнул. Его мокрая шерсть вздыбилась.

– Ну и черт с тобой, – Адриана выпрямилась и пошла прочь.

Ка-доби засеменил следом. Иногда блудница оглядывалась и смотрела на зверька. Тогда он останавливался и снова начинал фыркать. Адриана вошла в лифт и позвала ка-доби. Он опасливо попятился. Двери закрылись.

– И стоило идти?! – сказала блудница.

Она вышла в коридор. До квартиры и сна оставалась пара шагов.

– Мадам! – осторожно позвал ее незнакомец.

Адриана смерила араба усталым взглядом.

– До рассвета еще далеко, мадам, – улыбнулся араб, склоняя голову.

– До рассвета еще целая ночь, – согласилась Адриана. – Но бордели уже закрылись, а вы не похожи на человека, способного оплатить отдельный номер и…

– О! Не я, мадам! – прервал араб, смиренно склоняя голову. – Мой господин приглашает вас.

– Ах! – Адриана попыталась взглянуть на араба иначе. Представить его в качестве слуги. – Прости. Не могу вспомнить…

– Не извиняйтесь, мадам! – черные глаза араба скользили по ее телу. – Вы не знаете моего хозяина. Не должны знать. Он никого не рисует дважды. Никогда не рисует.

– Рисует? – Адриана посмотрела на двери своей квартиры. – Боюсь, ты ошибся, слуга, – разочаровано сказала она. – Я блудница, а не натурщица.

– Разве? – в голосе араба мелькнула дерзость. – Разве мадам не позирует каждую ночь?

– Боюсь, это немного другое искусство.

– Поэтому мой хозяин и приглашает вас, – почтение араба лопнуло, как воздушный шар. Теперь он открыто разглядывал Адриану, раздевал ее своими черными глазами, изучал ее тело. – Его кисти ждут вас, мадам.

– Кисти? – блудница подумала, что ночь действительно будет долгой.

Ка-доби поднялся по лестнице, услышал ее голос и начал скрестись в закрытую дверь.

– Ваше животное? – спросил блудницу араб.

– Теперь, наверное, мое, – сказала она.

Зверек посмотрел на араба и недовольно фыркнул. Адриана открыла дверь в свою квартиру.

– Ну проходи, – сказала она ка-доби.

Зверек принюхался, сравнивая запахи.

– Да проходи. Не бойся. – Адриана посмотрела на араба и улыбнулась. – Никто ведь не любит ждать, верно?

Араб поклонился. Ка-доби перепрыгнул через порог и недовольно зафыркал. Адриана закрыла дверь.

– Так, значит, твой хозяин художник? – спросила она араба.

Он снова поклонился.

Лифт возвратил их в просторный холл. Дождь намочил одежду. Адриана вспомнила Финлея.

– Выходит, твоему хозяину нравятся женщины? – спросила она араба.

– Моему хозяину нравятся картины. – Он вызвал лифт и пропустил блудницу вперед. – Все остальное лишь образы, ассоциации.

– У меня есть один знакомый, – осторожно сказала Адриана. – Так вот он говорит, что все художники, которых он знает, – гомосексуалисты.

Араб промолчал. Они вышли в коридор, освещенный гобеленами. Под ногами был мягкий ковер, в котором тонули тонкие шпильки блудницы. Дверей было мало, а те, что были, выглядели массивными и пестрели золотыми украшениями. Араб осторожно открыл одну из них и, склонившись, предложил Адриане войти. Пропитанный художественными красками воздух наполнил легкие. Сотни зажженных свечей рождали причудливые тени. Закрытые окна заглушали шум дождя. Художник стоял у мольберта, изучая Адриану такими же темными, как у слуги, глазами.

– Я Назиф, – сказал он.

– Адриана, – сказала блудница.

– Я знаю, – он жестом поманил ее к себе. Смуглые руки прикоснулись к лицу. Пальцы сжали подбородок, заставляя повернуться. – Идеально, – сказал Назиф.

– Мы все идеальны, – улыбнулась Адриана.

– Не все.

– Я говорю о блудницах.

– Не надо, – художник прижал указательный палец к ее губам. – Не говори, – на его тонких губах появилась улыбка. – Я же не поэт, чтобы запечатлеть тебя словами.

Его руки заставили ее обернуться.

Женщина. Она сидела на диване, желтый свет сотен свечей ласкал ее обнаженное тело. Черные шелковистые волосы струились по плечам, прикрывая грудь и бедра. Ноги были широко разведены в стороны, открывая украшенные пирсингом гениталии. Тонкие нити, продетые в серебряные кольца, раскрывали тело, словно бутон, обнажая розовую сердцевину.

– Так мы не одни? – Адриана посмотрела на художника и улыбнулась.

Он снова развернул ее к обнаженной женщине.

– Она тебе нравится?

– Возможно, – Адриана чувствовала, как руки Назифа сжимают ее плечи.

– Подойди к ней, – сказал художник.

– Подойти?

Блудница попыталась отыскать взглядом слугу, но его нигде не было. Лишь женщина на диване, в глазах которой, казалось, таится сама ночь. Адриана осторожно сделала шаг вперед. Затем еще один. И еще. Художник отпустил ее плечи. Теперь блудница стояла между мольбертом и диваном.

– Ближе, – сказал Назиф.

Женщина на диване не двигалась. Ее черное лицо было бледным, как воск.

– Она… Она настоящая? – спросила Адриана, поворачиваясь к художнику. – Живая?

Он кивнул – далекий, размытый слабым светом образ. Пламя одной из свечей задрожало, захлебываясь расплавленным воском.

– Странная ночь, – сказала Адриана.

– Тебе не нравится?

– Не знаю, – она машинально улыбнулась.

– Прикоснись к ней, – сказал художник.

Блудница обернулась, но тени уже скрыли его лицо. Она снова вспомнила Финлея. Почему он никогда не рассказывал ей ни о чем подобном? Или же подобного никогда и не происходило с ним?! Адриана осторожно протянула руку и коснулась женской груди с проколотыми сосками. Черная кожа была теплой и гладкой.

– Теперь поцелуй ее, – донесся далекий голос Назифа.

Адриана подалась вперед. В черных глазах странной женщины горели сотни свечей. Ее лицо оставалось непроницаемой маской. Губы были мягкими, но безразличными. Адриана задержала поцелуй, пытаясь уловить дыхание. В повисшей тишине затрещала, угасая, еще одна свеча.

– Ниже, – услышала блудница шепот художника. – Не в эти губы.

Его взгляд прикоснулся к ней. Она почувствовала это, как что-то материальное. Склонила колени и опустилась между раздвинутых ног к раскрытой в ожидании плоти. Холодное серебро коснулось щеки. Нити натянулись сильнее.

– Хорошая девочка, – похвалил художник, и Адриана услышала, как скользит по холсту кисть, нанося краску. – Очень хорошая.

Она закрыла глаза и подчинилась инстинктам.

Часть первая

Глава первая

За три месяца до сезона дождей.

Планета Нуминос.

Мастерская Назифа Харра аль Саммана.

Жирный таракан бежит по незаконченной картине. Его тонкие лапки вязнут в не успевшей засохнуть краске.

– Чертово животное! – говорит Назиф.

Женщина лежит на кровати. Смотрит на художника и улыбается.

– А ты так и оставь, – говорит она.

– Так? – Назиф смотрит на картину. Таракан приклеился к женской груди: чуть выше дряблого коричневого соска, чуть ниже черного родимого пятна. – Хотя ты права, – говорит художник. – Разницы все равно не будет.

Натурщица одевается и уходит.

– Завтра приходить? – спрашивает она, перед тем как закрыть дверь.

– Завтра? – художник считает оставшиеся деньги. – Нет. Завтра я, пожалуй, поем.

Натурщица смеется. Дверь закрывается. Тишина. Пыль летает в лучах далекого солнца. Вялые мухи ползают по столу, собирая оставшиеся крошки.

– Скоро и они подохнут, – говорит Назифу слуга. Араб лежит на грязном тюфяке и чешет ввалившийся живот. – Почему бы вам не нарисовать мадам Чиджир? – спрашивает он. – Она, кажется, обещала неплохо заплатить, к тому же явно питает к вам слабость.

Назиф молчит. Последняя женщина, которую он рисовал, расплатилась натурой, отданной за ненадобностью слуге. Назиф смотрит на араба. Сейчас, он, наверное, предпочтет сытый обед любой красотке…

– Так как насчет Ясмин? – спрашивает его Кемпбел по телефону.

– Ясмин? – Назиф смотрит на картину обнаженной женщины. Единственную картину, которая что-то стоит в этой мастерской. Все остальное – хлам. Без сердца. Без души. Всего лишь краска на грязных холстах. – И что у меня останется, если я продам Ясмин? – спрашивает Назиф.

– Не думай о том, что останется! – смеется Кемпбел. – Думай о том, что приобретешь!

Художник смотрит на слугу. Араб пожимает плечами.

– Даже ты меня предал, – говорит ему Назиф.

– Я есть хочу, – говорит араб.

– Он есть хочет, – говорит Назиф, сжимая телефонную трубку.

– Сто тысяч кредитов, – говорит Кемпбел.

– Это хуже, чем смерть, – говорит художник.

– Это лучше, чем твоя жизнь. Когда ты последний раз рисовал что-то стоящее? А я предлагаю тебе шанс.

– Ясмин дороже ста тысяч.

– Ясмин бесценна, – Кемпбел снова смеется. – И никто не сможет заставить ее остаться в твоей мастерской.

– Я ее сожгу, – Назиф смотрит по сторонам. – Мастерскую, слугу, себя.

– Картину только отдай!

– Отдам.

– Тогда я уже в пути.

* * *

Слуга пересчитывает деньги и говорит, что все в порядке. Художник не смотрит на него. Не слушает. Его взгляд прикован к картине Ясмин. Кемпбел запаковывает картину, что-то напевая себе под нос. Оберточная бумага прячет обнаженную женщину слой за слоем. Сначала ноги, потом живот, грудь. Зеленые глаза в последний раз смотрят на художника.

– Хочешь совет? – спрашивает Кемпбел. – Найди ее. Найди эту бабу и скажи, что у тебя теперь много денег. Трахни ее и сними это дурацкое напряжение!

– Береги ее, – говорит Назиф.

– А хочешь, я достану тебе ее клона? – Кемпбел закуривает. – У тебя же теперь есть деньги.

– Уходи.

– Можно со скидкой. У тебя есть уже слуга-араб. Почему бы не приобрести слугу-картину? Когда-то же должны они послужить и тебе.

– Забирай ее и проваливай! – орет Назиф.

– Береги его, – говорит Кемпбел арабу. – Когда-нибудь он может создать еще одну Ясмин, – сигарета падает на пол, и он тушит ее ногой. – Хотя, может, и нет.

Шум города врывается в открытую дверь.

– Надо было ее сжечь, – говорит художник.

– Надо было, – говорит слуга.

– Но я бы не смог.

– Истинная правда.

– Сходи в магазин.

– Вот это я с радостью!

– Купи кислоту и спирт.

– Может, лучше еды и вина?

– Нужно сжечь все здесь.

Слуга вздыхает. Берет двадцать кредитов и идет в магазин. Продавщица улыбается ему и спрашивает о художнике.

– Он никого не рисует, – говорит араб.

– Жаль, – она вздыхает и показывает ему свою грудь. – Видишь? Я все уже починила.

– Ты – не Ясмин.

– Зато я никуда не сбегаю и жду своего часа, – смеется продавщица.

Араб возвращается в мастерскую.

– Начнем с денег, – говорит художник, обливая их спиртом.

– Может, лучше с картин? – вздыхает слуга.

Назиф смотрит на сотни полотен. Кислота сжигает холсты. От ядовитых паров режет горло и слезятся глаза.

– Подойди, – говорит художник слуге.

Спирт льется на голову араба.

– Можно уехать, – говорит слуга.

– Уехать? – Назиф разбрызгивает спирт по мастерской. – Некуда ехать, араб.

– Уезжать можно и не куда-то.

– Вот как? – спичка вспыхивает в руке Назифа.

Слуга кивает.

– Можно ехать от чего-то, – слуга смотрит, как пламя подбирается к рукам художника.

– А что потом, араб?

– «Потом» уже не будет, – слуга закрывает глаза и рассказывает о планете Мнемоз. – Говорят, там можно забыть грехи и почерпнуть вдохновение.

– У меня нет грехов. А вдохновение… Вдохновение ушло уже давно. Очень давно.

Араб пытается задержать дыхание. Последние секунды тают. Тают. Тают…

– Говоришь, на Мнемозе невозможно остаться? – спрашивает Назиф.

– Лишь на пару месяцев.

– А что потом?

– Потом безумие.

– Для всех?

– Для каждого.

– И там никто не живет постоянно?

– Только клоны.

– И ничего нет, кроме отеля?

– Только леса. – Араб открывает глаза и смотрит на потухшую спичку. – Там вы сможете создать еще одну Ясмин, хозяин.

– Там мы сможем остаться.

– Так мы не сгорим сегодня?

– Не знаю. Спичка сама затухла.

* * *

Межгалактический корабль «Прайс-16» обещает доставить пассажиров до планеты Мнемоз меньше чем за месяц.

– Вы, наверное, очень известный художник, – говорит Назифу Хейзел.

Араб прислуживает хозяину, лавируя между подушек с подносом в руках.

– Почему известный? – спрашивает женщину Назиф.

– Потому что у вас самая дорогая каюта и самый опрятный слуга, которых я видела, – говорит она.

– А как же ваш муж? – спрашивает Назиф.

– А что муж? – Хейзел вытирает с подбородка капельки красного вина. – Он наемник. Гладиатор. Вы слышали что-нибудь о планете Бирей?

– Я художник, а не военный.

– Ну, конечно! – Хейзел смеется. – Всегда мечтала быть женой художника!

– Так в чем проблема?

– Проблема в том, что богатых художников единицы, да и те в большинстве своем либо гомосексуалисты, либо безумцы, – она снова позволяет красному вину скатиться по ее подбородку. Берет салфетку и промокает упругую грудь в дерзком вырезе вечернего платья. – Вот вы, например, кто? – спрашивает она.

– Я художник, – говорит Назиф. – Просто художник.

– Я так и думала, – вздыхает Хейзел. – Думаете, Мнемоз поможет вам стать еще более известным?

– А что думаете об этом вы?

– Я ничего не думаю, – Хейзел откидывается на подушки. – Мой муж надеется избавиться от грехов, а я надеюсь, что если ему это удастся, то он снова сможет вернуться на арену, а я в светское общество.

– Так ваш муж стал трусом?

– Ну, не как художники, но… – Хейзел улыбается. – Знаете, каким он был диким, когда мы познакомились? О! – она неосознанно сжимает ноги. – Это были лучшие дни и уж тем более ночи! Помню, как он бил моего бывшего любовника! Это было что-то! А сейчас, – губы Хейзел изгибаются в разочарованной ухмылке. – Сейчас я могу привести любовника в супружескую кровать, и мы останемся живы.

Она уходит разочарованная и неудовлетворенная.

– Зря вы так с ней, – говорит художнику слуга. – Лететь еще долго, а друзей у нас и так здесь немного.

– Так сходи и купи друзей.

– Да я все вспоминаю ту продавщицу с Нуминоса, – вздыхает слуга.

– Думаешь, Хейзел согласилась бы лечь с тобой?

– Думаю, я мог бы в нее влюбиться.

– В Хейзел?!

– В продавщицу, – слуга улыбается. – Когда желудок сыт, как-то сразу начинаешь думать о чувствах.

– Ты слуга, а не поэт.

Араб смеется, вылавливая с подноса виноград, который не доела Хейзел.

– Умереть ради любви! – говорит он. – На супружеском ложе бывшего гладиатора. По-моему, это лучше, чем сгореть в старой мастерской. И никакой поэзии, хозяин! Всего лишь любовь и желание лучшей смерти!

* * *

Отель «Амелес» встречает новоприбывших шумом бесконечного праздника.

– Даже не верится, что здесь всего один отель! – говорит Хейзел.

Ее муж, которого она держит под руку, молчит. Слуга художника улыбается ей. Она улыбается художнику. Художник смотрит на город-отель, который находится в стороне от посадочной полосы, и до своих номеров приходится идти по дорогам из белого камня.

– Слишком безвкусно, – говорит Назиф, открывая дверь.

– Может, добавить свечей? – спрашивает слуга.

– Будет нелишним.

– А как с вдохновением? Уже что-то пришло или нет?

– Скорее, нет, – Назиф разбирает чемоданы.

– Ну, может, тогда отпустило? – слуга с надеждой смотрит на него.

– Думаешь, я сюда грехи замаливать прилетел?

– Забывать.

– У художников нет грехов, – Назиф улыбается. – Лишь ошибки и разочарования.

– Вот это уже хорошо! – говорит слуга. – Очень хорошо. Хотите, чтобы я отправился за натурщицами?

– Не хочу натурщиц.

– Тогда блудницы, – Араб перебирает десятки каталогов. – Здесь очень богатый выбор.

– Хочу отдохнуть, – говорит Назиф. – Просто немного отдохнуть. Без красок и мольберта.

– Очень хорошо! – слуга кланяется. – Очень-очень хорошо.

* * *

Она была танцовщицей – Ясмин. Гибкая женщина, укротившая змею. Желтую, с черным пятном на голове в виде короны. Она шла в проходе между столиков, и даже самые закоренелые гомосексуалисты оборачивались в ее сторону. Это не была демонстрация плоти. Это было искусство танца, где ничто не имеет право остаться скрытым. И змея. Она обвивала Ясмин. Сжимала ее ноги и шею. Гладкая желтая кожа скользила по темным гениталиям. Раздвоенный язык целовал открытый рот. Человек и змея сливались в одно целое, продолжая подчеркивать свои различия, дополняя друг друга, собираясь воедино, как пазл, чтобы потом рассыпаться под гром аплодисментов.

– Я должен нарисовать тебя, – сказал ей Назиф после выступления.

– Меня не рисуют, – улыбнулась Ясмин. – Меня пьют, как хорошее вино, – она приняла из рук охранника накидку, скрывая свою наготу. – Разве можно запечатлеть вкус вина? Разве можно передать его неповторимость? – Ясмин смерила взглядом рыжеволосого спутника Назифа. – Разве можно нарисовать любовь? – спросила она. – Или страсть? Ни один холст не сможет сохранить непогрешимость подобного момента. Скорее, обезобразит его. Испортит бесцельным нагромождением ненужных форм и деталей.

– Но и без этого нельзя, – сказал Назиф.

– Но разве страсть и любовь вот здесь? – руки Ясмин опустились к промежности. – Это лишь похоть. Лишь животные инстинкты. Тело врет. Слова врут. Даже глаза иногда врут.

– Так это означает «нет»? – спросил Назиф.

– Это означает, что не родился еще художник, который сможет запечатлеть любовь и страсть. А тело… Мое тело… Оно так же продается, как и мои клятвы. Даже мой змей, и тот продается. Но все остальное… Оно принадлежит только мне.

В эту ночь Назиф ушел с танцовщицей, оставив своего спутника искать себе нового возлюбленного.

– Так ты гомосексуалист? – спросила его Ясмин.

– Я тот, что я вижу, – сказал он, открывая ей дверь.

– И что ты видишь сейчас? – спросила она, снимая с плеч прозрачную тунику.

– Я вижу усталость, – сказал он, возвращая тунику танцовщице на плечи.

– Я не устала, – сказала она, проходя мимо него. – Я возбуждена.

– Я говорю о себе, – Назиф снял с мольберта незаконченный холст и выбросил в мусоропровод. – Все, что я делал прежде, – усталость.

– Зачем же ты делал это?

– Быть может, затем, чтобы сегодня найти тебя.

– Я всего лишь тело. Всего лишь твоя натурщица, которая слишком часто хочет секса и лишь иногда любви.

– И чего ты хочешь сейчас?

– Сейчас я хочу выпить, – Ясмин сбросила с дивана одежду Назифа. – Вино. Красное и крепкое. Ты ведь не бедный художник?

– Бедны лишь влюбленные художники. А я не влюблен. Ни в людей. Ни в искусство.

– А как же я? – Ясмин освободила от одежды левое плечо.

– Ты – это другое, – Назиф протянул ей бокал с вином. – Пей.

– До дна? – губы танцовщицы обхватили хрустальный край. Густое вино наполнило рот. Красные струйки вытекли из уголков рта.

– Еще?

– Все что захочешь.

– А что я хочу?

– Меня.

– Ты ошибаешься, – Назиф вставил в мольберт новый холст.

– Ты даже не представляешь, от чего отказываешься, – Ясмин стянула через голову прозрачную тунику. – Возьми меня, художник.

– Я уже взял, – Назиф открыл новый комплект кистей. – Взял намного больше, чем ты можешь себе представить.

* * *

Мощенная белым камнем дорога сворачивает налево. Карликовые пальмы нависают над головами туристов. Две реки с лилово-розовыми водами текут параллельно друг другу. Жидкий туман клубится над их поверхностью.

– Ночью, – говорит туристам проводник, – тумана становится так много, что реки практически невозможно заметить.

– Мистер Кавендиш, – зовет проводника Хейзел. – А правда, что на этой планете невозможно оставаться дольше месяца?

– Нет, – говорит Кавендиш. – Я знал тех, кто оставался вдвое дольше.

– А что потом? – спрашивает Хейзел.

– Потом у каждого своя судьба.

– А как же вы?

– С нами все иначе, – бесцветные глаза проводника безразлично смотрят на Хейзел. – Вы ведь прилетели сюда с мужем?

– Скорее, он со мной.

– И где же он?

– Остался в номере, – Хейзел улыбается. – Говорит, хочет дождаться ночи, – она смотрит на других туристов. – Говорит, единственное, что ему по душе здесь, так это бордели.

– А вы что говорите? – спрашивает Кавендиш.

– Если это позволит ему стать снова мужчиной, то я не против, – Хейзел подмигивает художнику. – С мужчинами всегда так сложно! – она подходит к Назифу и берет его под руку. – Не возражаете?

– Если меня потом не убьют на вашем супружеском ложе, то нет, – говорит он.

– Думаю, вам этого не грозит.

– А другим?

– А вам есть дело до других?

– Просто интересно.

– Вы слышали об эффекте Лаффера? – они идут вдоль странных рек. – Чем выше процент налога, тем больше сборы. Нужно лишь верно все рассчитать.

– И каким же должен быть процент?

– Три четверти, – Хейзел снова улыбается. – Так же и с супружеским ложем.

– Мистер Кавендиш, – спрашивает один из туристов. – А в этих реках водятся рыбы?

– И не только рыбы.

– А местные жители?

– Местные?

– Туземцы, – турист с фотоаппаратом показывает альманах. – Здесь ничего не написано о них.

– Потому что их нет, мистер Чарутти.

– Верится с трудом.

– Воля ваша, – Кавендиш пожимает плечами. – Если будет интересно, то у нас есть большая библиотека. Попробуйте почитать, может быть, что-то и найдете для своей статьи.

– Я больше привык доверять глазам, – Чарутти снисходительно улыбается.

– Он милый, – говорит Назифу Хейзел. – Не находите?

– Возможно.

– Не ваш вкус?

– Я не рисую мужчин.

– Я говорю не о картинах, – Хейзел облизывает пурпурные губы. – Нужно будет обязательно познакомиться с этим Чарутти. Надеюсь, он не художник, – она снисходительно улыбается. – Не обижайтесь.

* * *

Финлей стоит перед зеркалом, проверяя белизну зубов.

– Кто-то уже есть на вечер или снова в поисках? – спрашивает Адриана.

– В поисках, – он обнимает ее за плечи.

– Только не целуй в губы, – говорит она. – Не хочу потом снова стирать с тебя помаду.

– Не буду, – он поднимает на женщине юбку. – Надеюсь, там у тебя нет помады?

– Там нет, – Адриана улыбается. Пальцы Финлея скользят по гладкой коже. – Скажи, если бы ты могла придумать себе детство, каким бы оно было?

– Не знаю.

– Я тоже, – Финлей осторожно расправляет на Адриане юбку. – Так много планет, а мы знаем только эту.

– Каждому свое.

– Кто-то считает нашу профессию порочной, – Финлей смотрит в темные глаза Адрианы. – Один клиент сказал мне, что на его планете за это предают смерти.

– Поэтому мы здесь.

– И ты никогда не мечтала?

– Нет, – Адриана улыбается. – Те, кто покупает меня, редко рассказывают о своей жизни и своих планетах. Мы идеальны, и этого достаточно, – она прикасается сквозь одежду к гениталиям Финлея. – Нас создали цельными, а те, кто прилетает сюда, – лишь половинки. Люди по пояс, а ниже животные. И если мы попытаемся понять их, то, боюсь, сойдем с ума. Между нами пропасть. И эта планета – тот единственный дом, где мы будем счастливы.

Они улыбаются друг другу. Расходятся, отправляясь к своим клиентам. Таким разным. Таким одинаковым. В ресторане тихо и по стенам ползут рваные тени. Финлей курит за стойкой. Время перешагивает за полночь.

– Это местный табак? – спрашивает Финлея Назиф.

– Местный.

– Тогда я, пожалуй, выкурю одну.

– Бренди тоже местный.

– Только вино, – Назиф подзывает бармена. Бумажная спичка вспыхивает в руках Финлея. Назиф прикуривает. – Вы и спички делаете здесь? – спрашивает он.

– Нет. Спички привозят. Как и многое другое. Торговцы добираются куда угодно, где можно заработать. А до тех пор, пока у нас есть отель, торговцам не будет конца.

– И давно ты здесь?

– С рождения.

– Я слышал, никто не может оставаться здесь больше месяца.

– Мы другие.

– Вот как? – Назиф смотрит на Финлея. – Я бы хотел посмотреть на эту планету ночью. Составишь компанию?

Они выходят из ресторана. Идут по залитым искусственным светом улицам.

– Я бы хотел посмотреть на реки, – говорит Назиф Финлею.

– Все хотят посмотреть на реки.

Они сворачивают на узкие тропы, оставляя «Амелес» за спиной. Белые камни под ногами слабо люминесцируют. Фонарей нет. Лишь слабый бледно-голубой свет. Местное животное с тремя парами крохотных женоподобных грудей роет пятаком землю под старым дубом. Выводок существа терпеливо ждет позади, тихо похрюкивая. Назиф останавливается.

– Новые образы? – спрашивает Финлей.

– Что?

– Картины. Вы же художник, верно?

– Верно, – Назиф смотрит на Финлея, требуя ответа.

– От вас все еще пахнет краской.

– Неправда.

– Многое уже никогда не смыть, – говорит Финлей.

Животное у дуба уводит свой выводок в кустистые заросли. В тишине слышно, как ее грузное тело ломает сухие ветви.

– Это очень странная планета, – говорит Назиф.

– Все планеты странные, – голос Финлея сливается с шумом воды.

Густой туман клубится над реками. Извивается, заползая на мощенные камнем тропы, прилипает к ногам, разрываясь на части.

– Хотите сделать это здесь? – спрашивает Назифа Финлей.

– Сделать что?

– Ну…

– Нет.

– Почему?

– Потому что я пришел посмотреть на реки.

– Я знал художника, который постоянно приходил сюда ради меня.

– Не все художники одинаковы.

– Но ведь вы богаты.

– Всего лишь фарс, – Назиф наклоняется к речной глади. – Почему она бурлит?

– Она не бурлит. Это охота.

– Рыбы?

– Много кого.

– А туман?

– Вам нужны факты или пейзажи?

– Мне нужно то, что мне нужно, – Назиф поворачивается к Финлею. – Я хочу посмотреть на истоки этих рек.

– Это невозможно.

– Почему?

– Потому что я не знаю, где исток.

– А кто знает?

– Никто.

– Но ведь можно подняться вдоль по течению.

– Реки завораживают лишь приезжих. Для нас это просто реки.

* * *

Араб собирает вещи и провожает художника до сдвоенных рек.

– Можно я приведу женщину в ваше отсутствие? – спрашивает он Назифа.

– Нет.

– Почему?

– Потому что ты все еще мой слуга. К тому же здесь полно дешевых борделей, которые ты можешь позволить себе.

– Уверены, что не хотите взять меня с собой?

– Уверен.

Назиф взваливает на плечи тяжелый рюкзак. Узкие тропы извиваются вдоль рек, уводя его в чащу. Глубже, в самое сердце. Пестрые птицы, срываясь с ветвей, оберегают свои гнезда. Причудливые животные выбираются из нор, разглядывая незнакомца. Кроны старых деревьев скрывают полуденное солнце. Дневная жара медленно переходит в вечерний зной, а затем в ночную свежесть. Назиф видит, как приходит туман: медленно и неторопливо, словно флагманский корабль, отправленный вниз по течению. И вместе с туманом просыпается лес. Оживает, наполняя воздух дикими инстинктами. Хищники выходят на охоту. В непроглядной тьме слышатся крики жертв. И даже в воздухе пахнет смертью. Мрак, который способно развеять лишь утро – заменить отчаяние пением птиц и ароматами цветов, согреть замерзшие тела, чтобы потом неизменно отступить под натиском сумерек. И так каждую ночь. И так каждый день. Лишь тропы из белого, люминесцирующего камня продолжают вести художника вперед. В горы, где белый снег лежит на вековых вершинах. Оттуда спускаются реки и приходит туман. И туда ведут тропы.

Назиф останавливается у подножия гор. Его взгляд трогает их. Изучает, как когда-то изучал Ясмин. Но это не она. Можно нарисовать сотни женских тел, но нужным останется лишь одно. Можно переправиться через тысячи рек, но у каждой из них будет свой исток. Своя истина. И Назиф поднимается к ней.