Текст книги "Кабул – Кавказ"

«Хьюман Сенчури»

Гаспар Картье был зануден, не любил Россию, которую он подозревал в самом большом грехе – необязательности, но, по крайней мере, в упорстве ему нельзя было отказать: если Картье считал, что прав, то отмахнуться от этого борца за правду не было никакой возможности. С упрямой неумолимостью часового механизма он слал письма, запросы, не ленился тревожить адресатов и сам, лично.

Когда в нескольких российских газетах появились статьи, где фонд «Хьюман Сенчури» упоминался не в лучшем свете, правление и сам шеф отмахнулись раздраженно – мол, что вообще с нее взять, с этой насквозь гэбэшной прессы. Но Картье настаивал на проверке – тем более надо быть уверенным в своей чистоте.

– Хотите – езжайте, если не боитесь, – решили наконец господа из правления, не зная, как избавиться от въедливого правдолюбца. – Только выкуп за вас пускай платит эта ваша газета «Труд». Или «Советская Россия».

Однако деньги на инспекцию в Ингушетии дали.

– Остальное – сами. Мы сейчас по уши в Северной Корее завязли…

Юркий Цвен Кунц снабдил Картье телефоном важного ингушского чиновника и выдохнул, как обычно, на бегу, преодолевая одышку, словно он не просто жил, а бежал по жизни сплошной марафон:

– Гаспар, если что случится, сразу звоните Руслану. Кстати, он вам и проводника найдет. Там без проводника нельзя.

Картье не стал звонить Руслану – предпочел сам найти проводников. Вот и в Логинове он не ошибся – хороший малый, организованный. И недорогой… Однако поездка проблемы не решила.

Напротив, теперь, по возвращении, швейцарцу предстояла вторая и, видимо, куда более сложная часть программы. Необходимо было добиться, чтобы правление проверило странный факт: в посещенных им лагерях беженцы и не слышали об антисептиках и бинтах от «Хьюман Сенчури».

«А что удивляться? Вы думаете, ингуши не воруют?» – успокоил его проводник Логинов, который всю обратную дорогу пытался втолковать и ему, и глупенькой, но исполнительной и, главное, не засматривающейся на мужиков Марии Феретти, насколько бездарно, наобум, без знания «их» жизни организовал Запад гуманитарную помощь.

Впрочем, не это беспокоило Картье – систему гуманитарной помощи сейчас не пинал лишь ленивый, но лучше была хоть синица в руке, чем журавль в бездонном и вороватом российском небе. Волновало швейцарца другое – то, чем он не стал делиться с Логиновым, но, конечно, поделился с попечительским советом: куда именно уходят лекарства? Пропадала ли посылаемая помощь в домах и погребах функционеров и их прожорливых родственников, попадала ли на полки коммерческих киосков их шестерок – что было, конечно, злом, но злом известным, понятным и, как процент «стеклянного боя», неизбежным, – или правду писали-таки российские газеты, что шли их антисептики не беженцам в Ингушетии, а в соседние чеченские и грузинские горы, прямиком к боевикам, зализывающим там раны? К повстанцам – так советовали называть этих увешанных оружием бородачей бойкие ребята с телевидения.

Картье было все равно, как называть бородачей. Он не испытывал симпатии ни к ним, ни к российским федералам. Даже, сказать точнее, он одинаково ненавидел их. Более того, Гаспар не раз ловил себя на мысли, что и самих беженцев, самих пострадавших, тех, кому опалила крылья эта война, он… ну, не любил, что ли. Сперва эта крамола пугала Картье, а потом он понял, что, наверное, помогать, как следует помогать, только так и можно – если ты сух, рационален и превыше всего ставишь доверенное тебе дело. Ты не милосердие, ты лишь его проводник. Важно, чтобы собранные на частные пожертвования деньги попадали к беженцам и только к беженцам! В этом смысл его одинокой жизни. И еще в том, что стареющему зануде Гаспару Картье верили, под его имя давали деньги, и это доверие было ему дороже и денег, и почестей – да что там почестей, – и любви, и, наверное, самой жизни. А значит, господ из попечительского совета, тех, кто еще не разлетелся по всему субтропическому теплому свету в летние отпуска, надо было как следует растолкать и убедить, что необходимо выяснить, куда все-таки попадают ящики с тавром «Хьюман Сенчури». Не в воздухе же они растворяются!

Первый запрос Картье написал еще в самолете по пути из Москвы в Женеву. А уже на следующий день, поутру, не дожидаясь приглашения, появился в офисе адвокатской конторы «Хартманн унд Зонн» у заместителя председателя правления Пьера Хартманна, который всегда казался Картье более деятельным и тонкокожим, чем «свадебный генерал» фонда Денис Боу.

Россия и Европа

Россия – покатое, поистине удивительное царство. «Сядь на собственные ягодицы – и катись». Тот, кто клянется ей в любви, вредит ей пуще других. Тот, кто проклинает ее как неопрятную, но въедливую, подглядывающую да подслушивающую тещу, оказывается ее спасителем. Тот, кто ее грабит, то ли набивая ее драгоценными каменьями свой бездонный карман, то ли воруя втихаря и без особой нужды, так, по бедности, по привычке или из любопытства – что, мол, дальше с ней будет? – тот потом защищает ее от ворогов своей грудью. А тот, кто как сын защищал ее, не жалея живота, получает от нее, матери, пинка под зад да и отправляется с досады воровать. И все это варится в общем огромном котле, пьет вчерную, умудряется производить на свет красных девиц-девах и хитроватых смышленых парней, поминать царя-батюшку да Иосифа Сталина и жить в ожидании то ли большой беды, то ли большой победы, что, впрочем, в народном сознании давно слилось, спеклось воедино и открывается, словно известная избушка, то передом, то задом, смотря по тому, какое волшебное слово произнести. Победы с неумолимой привычной простотой оборачиваются поражениями, а поражения обещают когда-нибудь отлиться какой-нибудь немыслимой херней всем нашим врагам… И все по-прежнему хотят мира, даже уже и не готовясь к войне. Поистине удивительное по мудрости легкомыслие.

Не то Европа. Европа побед не ждет и умом знает, что ей нечего уже бояться поражений. Она опытна и самостоятельна, как умна и самостоятельна зрелая женщина, успевшая выйти замуж за состоятельного, хоть и грубоватого, господина. Она знает толк в семейных ссорах, капризничает по выходным, не переходит разумных границ и иногда, со скуки, подумывает о лихом любовнике. Русском, турке, марокканце. Ах, смелые мечты… Она знает цену политикам и адвокатам, она пуще мужа опасается налоговой службы, она аккуратна и благодетельна, ходит в кирху, верит в свои права человека, сочувствует, в пику супругу, американским индейцам и жителям Квебека, болеет за демократию в Китае – то есть, конечно же, эта дама с континента не лишена своих милых женских причуд. И ненавидит себя за то, что ей некуда деться от мужа, что ею владеет, безраздельно владеет темный злой страх, таящийся за тоненькой простынкой благополучия. И стоит лишь одиночеству прорвать этот белый застиранный лоскут материи – тогда беда, тогда позабудутся и демократия, и Китай, и права человека, и газеты запестрят безнадежным, как старость, словом «война».

1979 год. Афганистан

Спецгруппа геологов[5]5
  Автор еще раз считает нужным напомнить, что содержание книги – это не всегда строгое следование фактам, а художественная их обработка. Поэтому как бы ни напоминали некоторые персонажи своих прототипов, читатель не должен поспешно отождествлять книжную реальность с исторической.


[Закрыть]

Привезенных с собой раскладушек не хватало, так что кровати забирали из посольства. Работа была нетрудная, но из-за того, что приходилось то и дело нагибаться, разболелась спина. Все же не мальчик уже… Последний прыжок напоминал о себе тупым упрямым грузом, повисшим на позвонках его широкого грудного отдела.

Вообще-то, Курков не раз поражался своему звериному чутью – не было случая, чтоб перед какой-нибудь пакостью у него не рождалось гаденькое, как подгнивший зуб, предчувствие. Вот так и перед злосчастными учениями. Как собрали их под Ферганой, так сразу и полезла в голову дезертирка-мысль: скажись-ка ты хворым, ну скажись… Как назло – что Боря Суворов, что командир отряда Григорий Иванович Барсов только и каркали наперебой: «Ну ты, Алексеич, здоровья набрался. Никак Ирина тебя за особые заслуги на двойное довольствие взяла. Расскажи, чем это ты так отличился?» И все норовили ущипнуть его за бочки, и впрямь появившиеся бог знает откуда за двухнедельную побывку дома. И когда сержант-десантник уверил, что как следует сложил парашют, что раскроется куполок в лучшем виде, как японский зонтик, Куркову все-таки захотелось еще раз проверить этот зонтик, да времени уже не было. Все у них в этот раз делалось в спешке, будто начальство заскучало, будто прямо не терпелось генералам увидеть побыстрее болтающимся в воздухе диверсантника А.А. Куркова, а заодно и других «старичков» из спецподразделения «Зенит». А то, мол, давно не прыгали.

Сволочь сержант! Небось, и в руках не держал японский зонтик. Было бы время, стоило б настучать ему по котелку. Парашют и впрямь раскрылся в лучшем виде, но стропы спутались, так что вместо купола вышел какой-то сдутый воздушный шарик. Для ослика Иа. Лучше бы он вообще не раскрылся – легкий шелковый запасной парашют то и дело затягивало в этот резервуар, и Куркову приходилось буквально вырывать его за стропы, дергая вниз, – благо здоровья в руках хватило.

Так и спускался на глазах изумленно следивших за его большими маневрами ребят: то, как засосет запаску, падал булыжником вниз, то, вновь освобождая ее от пут, вздергивался и зависал, все дальше уходя вправо, в сторону каменной гряды. Но успел-таки, везунчик, сел до гряды, а то бы костей не собрать. Тряхануло, конечно, как следует, ноги, показалось, в спину вошли, пятки да позвонки до сих пор ноют, но ничего, жив. Зато хоть от всей остальной чепухи освободили, сказали: «Отдыхайте, Алексей Алексеевич. Вы в воздухе так красиво прорисовались – прямо церковь о трех куполах. Нечего вас больше испытывать, вы и так в рубашке, видно, родились»… Посмотрим теперь, в чем он родился, дело-то пахло жареным.

Уже в Фергане, когда куосовцам объявили о возможной командировке в Афганистан и принялись мотать стрельбами да прыжками, среди ребят пошли разговоры о том, что скоро придется вытаскивать из Кабула «наших» людей. Но Алексеич лишь усмехался в ус – для вывода советской колонии хватило бы и десантного полка. Для того чтобы отправить в Баграм, а затем в Союз учителей, агрономов, строителей – «инженеров-саибов», как уважительно называли афганцы советских специалистов, – не требовалось поднимать в ружье внештатников КУОСа, разведчиков и диверсантов, на подготовку которых государство угрохало огромные деньги – вполне хватило бы, чтобы всю Америку одеть в зеленые береты.

Прибыв в Баграм, Курков пообщался с замкомом свеженького десантного батальона, да не просто батальона, а усиленного (так тот поправил), который только что подтянули из Витебска. После этого общения мысли, как глина, затвердели в уверенности: сопровождать загорелых секретарш посольства и энтузиасток-училочек будет кто-то другой, но не он. И не Медведев, и не красавчик-Вася, уже раскатавший на них свою пухлую губу не дуру…

Непросто было достать в Баграме, среди солдатиков, нормальную водку, но Алексей Курков сменял у доблестных авиаторов на бутылку старую японскую зажигалку, оставшуюся еще с командировки на Окинаву. После такого подарка бравый глаженый майор и рассказал, что летят они на охрану гражданских чайников прямиком в Кабул.

– Думаешь, ДРА вас там с цветами ожидает? – подколол Алексеич майора, глядя на его парадный вид.

– А мне то неведомо, что этой ДРА надо. Хучь цветами, хучь огурцами – нам разбирать без надобности, – ответил тот, похоже, обидевшись на незнакомое ему слово. Было в майоре что-то неприятное Куркову. Холопски-наглое. Посадское.

– Как же без надобности? А как ты будешь своих от чужих отличать? Их ведь танки с нашими не разнятся. Можно сказать, близнецы-братья. Да и наши барышни-таджички и их мирные труженицы Востока – что сестры родные. Вдруг не тех спасешь?

Майор уже хотел было спросить у любопытствующего неармейского боровичка в спецовке, откуда он такой грамотный выискался, но, вспомнив, о недопитой водке, решил воздержаться. А потом и в самом деле, кто его знает, как этих чурок друг от друга отличать. У него у самого полбатальона таких вот желтолицых да узкоглазых. Кто комплектовал только! Майор напряг извилины.

– Мы не воевать собираемся, а обеспечивать… Начальство сказало, что мы по договору, – сразил он Куркова достойным ответом и смерил боровичка презрительным взглядом сверху вниз.

– Что ж, и то верно, что по договору, – подытожил Курков. – Был такой договор с Тараки, слышали.

Когда председателю Революционного совета Демократической Республики Афганистан стало совсем хреново, Леонид Ильич пообещал ему подбросить десантников. Вот таких информированных майорчиков. Посадских. А майорчику, видать, пока не ведомо, что товарищ председатель Нур Мухаммед Тараки уже две недели как не председатель, что товарищ Нур Мухаммед Тараки разжалован. В лучшем случае – снова в поэты. Посмертно, после короткой и продолжительной… В худшем – в висельники. Они это быстро умеют, братья-афганцы.

Барсов уверял, будто наверняка знает, что бывшего главу Демократической Республики Афганистан то ли задушил, то ли отравил его любимый прилежный ученик Амин. Которого Леонид Ильич уже поздравил с вступлением в должность. И хотя Алексей Алексеевич привык делить оперативки на два, слухи – на пять, а официальные заявления – на десять, тем не менее, зная нрав южных соседей, в конце как политической, так и поэтической карьеры Тараки он не сомневался. Немало повидав в Москве местных революционеров, что из «Халька», что из «Парчама», он уверял ребят, перефразируя классика, что аминовцы, обученные революционному ремеслу, ужо наступят бедолаге Тараки на горло его собственной песней… Такова объективная реальность народного бунта, данная им в ощущениях.

То ли авиаторская водка оказалась скверной, то ли усталость бестолковых последних дней сыграла нехорошую шутку с печенкой, но свое любимое занятие по сопоставлению объективного и субъективного, слухов и фактов он продолжил лишь в самолете, вылетевшем из Баграма. «Зенит» дробили на группы и, похоже, Центр никак не мог решить, кого назначать в старшие. На первый борт загрузили лишь одну команду, оставив, слава богу, «своего» Барсова, хотя и прошел шепоток, что могут прислать «специалиста сверху». Таких «специалистов» им не хотелось. Лучше Барса командира не найти.

Курков попал на первый борт «вторым номером» и весь недолгий путь размышлял над положением – международным и лично своим. Это последнее, лично свое, беспокоило его немало. Конечно, могло быть и так, что спецов КГБ отправляли для укрепления десантуры, не обученной проводить оперативные мероприятия в дружественных странах. Но что тогда мешало начальству, или, сказать точнее, лицам, принимавшим решение, собрать их вместе на учениях в Фергане, создать мобильные группы, разобраться с субординацией и так далее и тому подобное, – то есть сделать то необходимое, что и надлежит делать при отработке совместных действий групп разного подчинения и назначения. Наука-то известная! Нет, хрен! По всему видно, что десантники свой пирог будут есть отдельно, а они – отдельно. Вот и возникают прорехи в логической цепочке – что ж это за пирог такой?

– А что тут думать? Я смотрю, наверху пока сами не знают, куда мельница завертится. Так что, Алексей Алексеич, не морщите лоб, отдыхайте, – сказал ему в самолете Вася Кошкин, хлопнул панибратски по плечу и хитро подмигнул. – Может, в посольстве разместят, а? Мне Эрнест говорил, их молодцы там всех телок уже перемяли. Рогов мужчина серьезный. Вот не зря имя такое германское – Эрнест. А посольские вопить начали, чуть ли не международный скандал раздувать. У них против роговских прямая кишка тонка оказалась. Так что вы зря текущий момент недооцениваете, вероятность немалая, что нас на смену везут. Как представителей творческой интеллигенции.

Вот была бы, конечно, лафа, кабы Центр, вняв мольбам посольских рогоносцев, и впрямь решил заменить телков из «девятки» на интеллигентов «Зенита». Если бы да кабы… И Курков, и Кошкин понимали, что такой лафы придется ждать до какого-нибудь следующего раза и что Политбюро сейчас вряд ли озабочено судьбой девок из посольского обоза.

Правда, когда по прилете в Кабул «зенитовцев» по-быстрому отвезли прямиком в советское посольство, Курков посмотрел на Кошкина с уважением.

– А ты, Василий, пророк!

– Магомет, – откликнулся тот.

– Ага, похожи, – вставил Раф Шарифулин, и ребята захихикали в кулаки – физиономия у Кошкина была уж совсем не магометанская.

Однако из посольства всю группу, быстренько оснастив кроватями и лопатами, отправили в особнячок неподалеку. На Первую виллу, как сказал советник посла. Курков думал перекинуться хоть несколькими словами с самим послом – они были знакомы, – но худой очкастый секретарь лишь смерил человека в спецовке холодным взглядом.

– Сергей Николаевич у товарища Амина.

– У товарища Витамина? – переспросил Курков так же серьезно, желая подразнить крысу-секретаря. Тот устало пожал плечами и ушел.

В посольстве было прохладно, уезжать на виллу и заниматься там обустройством не хотелось, но дипломатам сейчас явно было не до диверсантов, и даже советник-посланник, неплохо знакомый с Курковым, лишь коротко кивнул ему и удалился с Барсовым.

Так что пришлось таскать кровати, заниматься всякой скучной хозяйственной бурдой и надеяться не столько на мощь оставшегося далеко Кремля, сколько на умение его политических советников. А мощь? Выходило так, что он, Алексей Алексеевич Курков, и был как раз той самой мощью его государства.

Председатель Амин

Председатель Революционного совета Амин принял советского посла Голубева с распростертыми объятиями. Новый председатель был крупнее и выше посла, ему нравилось смотреть на дипломата сверху вниз, сжимать его мягкую руку в твердой волосатой ладони и ощущать себя главой государства, с которым должны считаться даже такие слоны, как дядя Сэм и дедушка Леня. Но у свеженького, нового председателя возникла проблема. Амин не знал наверняка, дошла ли уже до Москвы весть о скоропостижной кончине Тараки, и если да, то как к ней отнесется Кремль.

О том, что «поэт» теряет контроль над страной, что он просчитался с земельной реформой, что, чувствуя слабину власти, контрреволюция наглеет на глазах и что события Герата могут повториться скоро и очень скоро, люди Амина изо всех сил информировали советское руководство. И напрямую, и через «черный ход», используя косвенные каналы. Но Москва словно глаза на это закрыла – мол, разбирайтесь сами.

Это было обидно и непонятно, и многие офицеры из окружения Амина последнее время нередко вслух говорили, что кремлевские старцы просто выжили из ума. Как они не видят, что Тараки «сдулся» и что им пора ставить на деятельного и сильного Хафизуллу! Тем не менее без одобрительного жеста Москвы Амин, наверное, ждал бы и дальше, соглашаясь с ролью «второго», но любимого… Ждал бы, но учитель сам виноват – незачем было подсылать убийц! А уж коли посылаешь, то стрелять они должны куда лучше.

То, что офицер из охраны Тараки промахнулся, стреляя в премьера-министра, имело для Амина и для революции сразу несколько положительных сторон. Во-первых, премьер остался жив, что было немаловажно для дела. Во-вторых, после покушения было бы просто странно, если б он спустил это с рук – в чем, в чем, а в робости его пока никто не упрекал. Наконец, было и третье важное, хоть и сомнительное соображение, точнее, предположение – если бы за выстрелом в дворцовом коридоре стояла Москва (как его убеждал племянник, напоминая, что именно советский советник поручался за безопасность, пригласив Амина на встречу с Тараки), то пуля не попала бы в его тельника.

Нет, Москва не стала бы полагаться на волю слепого случая. Или, как говорят русские, «пули-дуры». Она придумала бы что-нибудь понадежнее – отравила бы или, на худой конец, взорвала. Нет, Москва тут ни при чем. Но все равно Амину не хотелось бы, чтобы в Кремле именно сейчас узнали о неприятной кончине их друга Тараки, удушенного собственной охраной при посредстве собственной подушки – то есть вполне исторически. Новому главе государства требовались еще несколько спокойных дней, чтобы обеспечить себе твердый тыл. И уж тогда можно будет беседовать с внешним миром на правах хозяина в доме, не оставляя московским товарищам альтернатив. Собственно, так ведь и делалось в семьдесят восьмом, и все прошло хорошо! Амин, крупный человек с теплыми ладонями, был мужчиной практичным. Он понимал, что трудностей с «большой» оппозицией, с монархистами и муллами у него будет не меньше, чем у его усопшего предшественника. Но сейчас волновало не это.

Амина беспокоила «малая» оппозиция в лице упрямых таракистов в руководстве партии и в органах. «Революции совершают не армии, а спаянные идеей единицы. Нет страшнее врага, чем проникший в партию оппортунист», – любил говаривать Хафизулла. Ни герой апреля, глава оборонного ведомства Ватанжар, ни шеф безопасности Сарвари, ни министр связи Гуляб, похоже, не собирались без боя складывать лапки. И если на одного майора Ватанжара, при всем его революционном авторитете, еще можно было наплевать, поскольку и Генштаб, и большая часть полевых офицеров стояли за Амина, то Сарвари сидел у него, как кость в горле, и пока ее, то есть его, оттуда не вырвали, даже толковой наружки за таракистами нельзя было установить. Министров надо было срезать как можно скорее, одним взмахом косы, но Хафизулле, перед тем как решиться на это, хотелось бы заручиться снисхождением Москвы – без нужды дразнить кремлевских гусей ему не хотелось.

– Сергей Николаевич! – После продолжительной подготовки, состоявшей из уверений в дружбе, преданности и уважении, а также непременных угроз в адрес врагов революций и свободолюбивых трудовых народов (угроз, на которые афганский партийный лидер, изрядно подкованный в ленинско-сталинской классике, был весьма силен), Амин решил бросить первый пробный шар. – Мы намерены сократить бюрократию. Сделать наш госаппарат управляемым – по вашему примеру. Я специально перечитал работу Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин». А то чиновников стало больше, чем солдат у революции.

Он выдержал паузу, но посол лишь кивнул, так и не поняв, шутит председатель или говорит всерьез. Если Амин шутит, то время для иронии он выбрал не самое удачное. Или председатель действительно наглеет? Как сказал вчера вечером один из «советников», приехавший, кстати, отнюдь не по партийной линии, «наш» источник из КАМа сообщил им, что сотрудник американского посольства Брэд Пит встречался с одним из секретарей Амина и провел с ним в офисе британского бизнесмена Коуэлла не менее часа. До сих пор Коуэлл, кажется, интересовался фруктами…

Конечно, Брэд Пит мог увлечься вопросами торговли, но, как утверждал источник, в разговоре больно уж часто упоминались слова «Москва» и «старики». То ли агент не мог сообщить большего, то ли человек из КГБ не захотел говорить послу лишнего, но и это наводило на размышления. Скорее всего, не захотел, заменив оставшееся непечатным высказыванием и словом «наглеет». По крайней мере, вчера вечером Сергей Николаевич Голубев составил сообщение о неясностях в поведении афганского председателя и отправил его в Москву, министру иностранных дел Громыхо. Подстраховался, а то бог его знает, какие предстоят времена, если уже посла не считают нужным уведомлять о том, что разведчики рассказывают вроде как походя.

– …В первую очередь, мы хотим объединить службу безопасности и министерство внутренних дел. Единый кулак. Есть также предложение от группы товарищей поставить министерство связи в прямое подчинение госбезу. Временно. Как говорил товарищ Ленин, почта, телеграф и телефон должны быть в надежных революционных руках.

– Товарищ Амин, я проинформирую наше руководство. В вопросе реорганизации министерств у нас накоплен огромный опыт. Я уверен, что советское правительство со всем вниманием отнесется к таким вашим шагам.

Голубев надавил на слово «вашим», желая обозначить разделительную черту между Амином и правительством ДРА.

– Со всем вниманием и со всей серьезностью. Но…

В тот момент, когда посол как раз собрался вырастить из этого «но» осторожное предупреждение о необходимости взвешенных действий, аккуратных шагов в период активизации контрреволюции, на столе председателя зазвонил внутренний телефон. Амин извинился, снял трубку. Голубев вежливо опустил глаза в пол, но уголком зрения увидел, как темнеет и без того смуглое лицо председателя. А то он не понимал, к чему эти слияния министерств. Уже неделю люди Сарвари стремились выйти на контакт. Они сообщали, что таракисты готовы свалить Амина, если их прикроют советские товарищи. И лучше всего – не из райкомов и обкомов, а из «девятки», иначе их дело – худое, хуже некуда. Оч-чень сейчас здесь непросто.

Странно, но Голубев жалел сидящего напротив грозного сильного мужчину. Послу нравился Амин, нравился куда больше, чем суетливый Тараки, вечно пахнувший отвратительным одеколоном и залезавший в сухие военные дела с потным энтузиазмом, свойственным лишь дилетантам. Посол был человеком брезгливым, попавшим в Азию, по его мнению, по ошибке. И его, сугубо штатского, как это часто бывает, привлекала холодная военная выправка пуштуна. Если бы его спросили, кому наводить порядок в этой стране… Но мнение свое посол держал при себе, тем более что пока этим мнением никто и не интересовался. И, похоже, уже интересоваться не будет.

– Товарищ Голубев, прежде чем информировать ваше правительство о нашем решении по совмещению министерств, – теперь уже председатель отделил слова «ваше» и «наше», – проинформируйте вы меня, что за армейские соединения разгружаются в Кабульском аэропорту.

Голубеву показалось, что Амин хочет спросить еще что-то более важное, но воздержался. И хорошо, и не надо больше таких вопросов.

– Товарищ Амин, это не соединения, это десантный батальон, который вы же просили. Еще по соглашению с товарищем Тараки. Батальон прибыл для охраны советских сотрудников, работающих в Афганистане. Вы же понимаете наше беспокойство за наших граждан!

– Советскую колонию мы вполне можем защитить и силами Царандоя. Разве последнее время участились случаи нападений на советских товарищей, помогающих нашему народу в революционном строительстве?

– Вы же сами говорите, товарищ председатель, что необходимо перестраивать работу органов безопасности… Советские военные лишь стабилизируют ситуацию в переходный период. И успокоят людей, оказывающих вашему народу братскую трудовую поддержку. Кроме того, прибытие батальона согласовано с товарищем Ватанжаром.

Взгляд Амина коротко вспыхнул, как спичка в черной афганской ночи.

– Я прошу вас, товарищ Голубев, передать вашему руководству, что сроки прибытия советских военнослужащих на территорию Афганистана следует согласовывать как с министерством обороны, так и с Генштабом. А также с политическим руководством страны. Ваши десантники на улицах Кабула могут не стабилизировать, а дестабилизировать нашу и без того сложную ситуацию. Подорвать доверие к нам тех сбившихся с дороги крестьянских лидеров, которые готовы отколоться от вооруженной оппозиции, но еще страдают националистическими предрассудками, мелкобуржуазной крестьянской близорукостью. А с товарищем Ватанжаром мы будем разбираться на Политбюро.

Амин поднялся и протянул послу руку, давая понять, что встреча окончена. Рукопожатие на сей раз было сдержанным. Голубев понимал, что совершил грубую ошибку и фактически подставил министра обороны, а вместе с ним и себя. Расслабился. Досадно было споткнуться на такой простейшей мелочи – и все эта глупая симпатия к воинственному пуштуну. Однако где-то в тайничке души зрело чувство, что, может, оно как раз и к лучшему, пора делать ноги из становящегося совсем горячим Афганистана и, слетев с дипломатических высот, свить опальное гнездышко в какой-нибудь Академии наук. Почетным членом. С достойной пенсией.

Сергей Николаевич протер платком вспотевшую лысинку, маленькую и аккуратную, как попка младенца, и вдруг успокоился. Вернувшись в посольство, он быстрыми шажками проскочил в кабинет, чтобы не попасться на глаза советникам, помощникам и посланникам, достал из шкафа фляжку коньяка и прямо из горлышка сделал глубокий звучный глоток. Про маленькую загадочную группу геологов, о котортой вчера его предупреждал товарищ из СВР и про которую ему ни при каких условиях не следовало говорить с Амином, он совсем позабыл за всеми заботами.