Текст книги "«Звезды», покорившие миллионы сердец"

На художницу посыпались заказы, причем не только на ее картины. Она строила здание для сельскохозяйственной выставки в Тирасполе и оформляла спектакль по пьесе Гуго фон Гофмансталя «Свадьба Зобеиды» для частной студии Крафта: декорации надолго запомнились московской публике яркостью красок и использованием обратной перспективы – когда дальние предметы больше ближних. Она иллюстрировала книги футуристов Алексея Крученых, Велимира Хлебникова, сборника поэтов-футуристов «Садок судей» № 2, лепила скульптурные фризы для особняков московских купцов-эстетов, создавала эскизы женских платьев в авангардном стиле и делала рисунки обоев для богемных квартир. Вместе с Ларионовым Наталья проектировала оформление артистического кабаре «Розовый фонарь» и участвовала в съемках первого русского футуристического фильма режиссера Владимира Касьянова «Драма в кабаре № 13» (1913 год).

С началом войны Михаила Ларионова призвали на фронт, но вскоре он был тяжело ранен и после нескольких месяцев в госпитале демобилизован. А в это время у Натальи Гончаровой произошла встреча, которая, как потом выяснилось, определила всю дальнейшую жизнь не только ее самой, но и Михаила Ларионова. Ею заинтересовался Сергей Дягилев, прославившийся на весь мир своими «Русскими сезонами». Он искал оформителя для оперно-балетного спектакля «Золотой Петушок» по сказке А.С. Пушкина на музыку Н.А. Римского-Корсакова. Отношения со Львом Бакстом, ведущим оформителем дягилевских спектаклей, становились все напряженнее, а сам его стиль уже начинал приедаться разборчивой парижской публике. Безошибочное чутье Дягилева подсказало ему верное решение: традиции народной живописи и декоративность в творчестве Гончаровой будут великолепно сочетаться с грубовато-наивной хореографией Михаила Фокина, а скандальная слава художницы привлечет внимание не только театралов, но и ценителей живописи. И Дягилев не прогадал: спектакль пользовался феноменальным успехом. Критики писали, что Гончаровой удалось найти в декорациях и костюмах цветовое соответствие духу пушкинского текста и музыке Римского-Корсакова – экзотическую, яркую, восточную Русь, не иконопись и не лубок, а современное прочтение традиций. «Так называемый «русский стиль» гончаровского «Петушка» до нее никогда не существовал. Все от самого маленького орнамента на костюме до комических дворцов последнего действия выдумано художником», – писал Ларионов в статье о Гончаровой. Эти орнаменты были тут же использованы лучшими портными в отделке платьев, и многие парижанки ходили по улицам, воображая себя «русскими бабами».

Сергей Дягилев

На волне успеха Дягилев организовал выставку картин Гончаровой и Ларионова в галерее П. Гильома – также вызвавшую небывалый восторг публики и критики. Гийом Аполлинер в статье, посвященной открытию выставки, писал, что художники принесли «утонченность лучизма не только в русскую, но и в европейскую живопись», а некоторые из произведений, показанных на Парижской выставке, «можно считать вошедшими в арсенал современного искусства».

Вернувшись в Россию, Гончарова, вместе с Ларионовым, оформляет для Камерного театра спектакль «Веер» по Карло Гольдони в постановке Александра Таирова. Алиса Коонен, игравшая в спектакле, писала в своих мемуарах: «Для оформления «Веера» Александр Яковлевич пригласил двух замечательных художников – Михаила Ларионова и Наталью Гончарову. Имя Натальи Гончаровой незадолго до этого прогремело за границей: ее декорации к «Золотому петушку» Стравинского вызвали сенсацию в Париже. Стихия театра была близка им обоим, и они работали с увлечением. Как художники они прекрасно дополняли друг друга. Ларионов определил их содружество так: «Я строю, а Наташа раскрашивает».

Летом 1915 года Дягилев срочно вызывает Гончарову и Ларионова в Швейцарию, где ему требуется их помощь в оформлении гастрольных спектаклей. Художники уехали, даже не подозревая, что уезжают навсегда, оставив на рабочих столах недописанные эскизы… Гончарова на всю жизнь жалела лишь о двух вещах: что остался незаконченным заказанный ей эскиз росписи домовой церкви, и то, что уехала она вопреки желанию матери. Через несколько лет стало известно, что Екатерина Ильинична умерла от голода в гражданскую войну, когда ее дочь вполне благополучно обреталась в Париже, но не могла ни узнать, ни помочь…

Каким чудом Ларионов и Гончарова смогли так спокойно, даже не заметив, пересечь линию фронта – непонятно даже им самим. Они замечали только работу, скучали только по недописанным картинам. Но пока Европа воевала, вернуться в Россию не было никакой возможности – и художники вволю путешествуют по спокойному пока еще европейскому Югу. В Испании они проводят полгода – считается, что именно там, в Саламанке, Гончарова открыла для себя черный цвет с его неограниченными цветовыми возможностями, именно здесь сложилась ее характерная гамма чистых и ярких цветов – черный, белый, коричневый, рыжий, синий. Потом была Италия, где художники изучали ренессансные фрески и античное искусство, а в 1918 году приехали в Париж, где остались навсегда.

Марина Цветаева

Гончарова и Ларионов поселились в старом доме на улице Жака Калло, где комнаты были большие, а арендная плата маленькая. Они продолжали сотрудничать с Дягилевым, став ведущими оформителями спектаклей его труппы, – не стоит забывать, что в первую очередь именно сценографическим работам обязана Гончарова своей европейской славе. Несколько сезонов проработала в знаменитом доме моды «Мырбор» – несмотря на кажущееся французскому уху русским название, основала его Мария Куттоли, супруга французского сенатора. «Мырбор» специализировался на предметах интерьера и моделях с абстрактными рисунками по эскизам лучших художников – для «Мырбора» работали, например, Пабло Пикассо и Фернан Л еже. Гончарова создала модели платьев с аппликациями в абстрактном или фольклорном стиле, напоминающие те, которые были сделаны ею для дягилевских балетов по Стравинскому, Римскому-Корсакову или Мусоргскому. Эти платья пользовались большим успехом, некоторые из них можно теперь увидеть в музеях. И Гончарова, и Ларионов по-прежнему много работали, поражая французских ценителей не только качеством своих картин, но и работоспособностью.

На первом этаже их дома находилось знаменитое кафе «Петит Сен-Бенуа», владелец которого мсье Варе был признан самым красивым гарсоном Парижа. Про Варе говорили, что когда-то он служил у Гийома Аполлинера, и его кафе часто посещали сливки французской художественной богемы. Здесь же столовались Гончарова и Ларионов, и сюда после спектаклей приходила чуть ли не вся дягилевская труппа. И именно здесь летом 1928 года Гончарова встретилась с Мариной Цветаевой. Как вспоминал познакомивший их критик и публицист Михаил Слоним: «Марину Ивановну сразу привлекли в Гончаровой ее тихий голос, медлительные, сдержанные манеры, внешнее спокойствие, под которым легко было угадать натуру страстную и глубокую, ее чисто русская красота». Цветаева немедленно загорелась идеей написать книгу о Наталье Гончаровой – точнее, о двух Натальях, художнице и жене Пушкина. Как казалось Цветаевой, всю жизнь практически страдавшей от одиночества и непонимания, в Наталье Сергеевне она наконец нашла родственную душу, так же погруженную в творчество, с той же мерой таланта. Было несколько месяцев тесного общения, Гончарова даже давала уроки рисования дочери Цветаевой Ариадне Эфрон, талантливой художнице. Книга вышла весьма удачной, но дружбы не получилось – слишком страстная натура была у Цветаевой, слишком сдержана была Гончарова…

Однако не стоит думать, что Наталья Гончарова жила только живописью и ради живописи. У нее была и личная жизнь. Еще в начале 1920-х годов семейный союз Гончаровой с Михаилом Ларионовым распался, однако творческое единство осталось. Место Ларионова в жизни Натальи Николаевны занял некий Орест Розенфельд, эмигрант из России, неясного происхождения и непонятных занятий. Биографы художников сходятся на том, что он просто хотел погреться в лучах их славы, а чтобы вызвать к себе доверие, первое время изображал из себя бескорыстного мецената: организовывал Гончаровой и Ларионову летний отдых на море, помогал разбирать почту, вел переговоры с заказчиками. Вскоре он стал официальным секретарем Гончаровой, а затем переехал в квартиру художников. Он пользовался не только жильем, но и деньгами Гончаровой, считался ее официальным представителем и вел ее дела. В среде парижской богемы на такие отношения смотрели сквозь пальцы – там видали и не такое, тем более что вскоре и у Ларионова появилась возлюбленная. Девушка, которую звали Александра Клавдиевна Томилина, моложе Михаила Федоровича на двадцать лет, была дочерью московского купца, сбежавшего от большевиков. Александра, или Шурочка, как ласково звали ее Ларионов и Гончарова, была по образованию искусствоведом, работала в одной из парижских библиотек. Поначалу она нанялась к Ларионову натурщицей, затем стала секретарем, а потом сняла квартиру в том же доме на Жака Калло, только этажом ниже, и переехала туда.

Михаил Ларионов

Ларионов проводил у нее много времени: она позировала ему, вела его корреспонденцию, переписывала рукописи, переводила на французский язык. К тому же Шурочка прекрасно готовила – в отличие от Гончаровой, для которой бытовая сторона жизни никогда не имела большого значения. Но на ночь Михаил Федорович неизменно возвращался в свою старую квартиру, и вообще проводил с Натальей Сергеевной гораздо больше времени, чем с Томилиной. Даже отдыхать Ларионов и Гончарова нередко ездили вдвоем, оставляя свои новые половины одних в Париже. Когда же они расставались, то обменивались письмами почти ежедневно. Например, в одном из писем к Наталье Сергеевне Ларионов писал: «Как жаль, что ты не со мной. Я так люблю быть с тобой. Несмотря на мой скверный характер, я так тебя люблю, мой дорогой Соловей!» Их давно соединяло то, что было гораздо больше, чем любовь – искусство. Они по-прежнему много работали вместе. Пик их славы был позади, но заказы были всегда. В 1930-х– начале 1940-х годов Гончарова сотрудничала со многими европейскими театрами, особенно много с труппой Иды Рубинштейн и Русским балетом Монте-Карло.

С началом Второй мировой войны, когда стало опасно оставаться лицами без гражданства, Ларионов и Гончарова приняли французское подданство. Однако из оккупированного немцами Парижа они никуда не уехали – не было ни сил, ни возможности. Практически сразу же после того, как Париж был занят немцами, в городе начались облавы. Розенфельда арестовали и как еврея поместили в концлагерь. Спасла его Гончарова: она написала письмо властям, где доказывала, что Розе нфе л ьд не еврей, поскольку до революции его отец занимал в Астрахани должность, которую по законам Российской империи не могли занимать лица еврейской национальности. Как это ни странно, но Розенфельда отпустили. После войны он удачно женился, но продолжал поддерживать с Натальей Сергеевной и Михаилом Федоровичем близкие отношения.

Самих художников спасла от смерти Александра Томилина. Без нее Гончарова и Ларионов, совершенно неприспособленные к быту, особенно в таких тяжелых условиях, просто умерли бы с голоду. Шурочка исхитрялась добывать им еду, готовила, убирала, стирала… Для благодарных художников она навсегда стала «нашим добрым ангелом».

После войны Гончарова и Ларионов продолжали много работать, вместе преподавали, брали учеников. А в 1950 году случилось несчастье – после сердечного приступа у Михаила Ларионова парализовало половину тела. Он не мог больше работать правой рукой, а следовательно – не мог рисовать. Наталья Сергеевна делала все возможное и невозможное, чтобы собрать деньги на лечение Ларионова в лучших клиниках, она часами занималась с ним, помогая ему учиться рисовать левой рукой, разрабатывать правую. Она почти забросила свои собственные картины, но Михаил Ларионов давно стал неотъемлемой, важнейшей частью ее жизни. Наконец ее усилия увенчались успехом: Михаил Федорович поправился.

Н.С. Гончарова на лестнице своей мастерской. Париж, начало 1960-х гг.

В июне 1955 года Наталья Гончарова и Михаил Ларионов сочетались законным браком – на ней был строгий темный костюм с изящной бутоньеркой из гвоздики и веточки аспарагуса, в руках – его подарок, крупная красная роза. И пусть причиной бракосочетания была не любовь, а вопрос наследства: будучи законными супругами, Гончарова и Ларионов могут наследовать друг другу, не опасаясь того, что наследство будет распылено по коллекционерам и случайным наследникам. Художников весьма беспокоила судьба собранной ими бесценной коллекции, куда входили старинные книги, гравюры, их собственные картины и произведения их друзей, обширнейший архив. Это было их время – авангардизм был повсеместно признан как вершина художественной мысли, Ларионов и Гончарова считались одними из открывателей беспредметного искусства. Их картины стоили миллионы, о них писались монографии и диссертации. Влияние Гончаровой на творчество Пабло Пикассо, Фернана Леже, Альбера Глеза и других было несомненным, она считалась первой, кто ввел в живопись машины, первой, кто иллюстрировал музыку. Но в последние годы у Гончаровой развился сильный артрит, она еле могла держать в руках карандаш. Картины Ларионова и Гончаровой стоили миллионы, а они жили в бедности, отказываясь продавать хоть что-нибудь. Они мечтали передать все собранное ими в дар покинутой когда-то Родине. Своему старому знакомому художнику Льву Жегину (кстати, сыну прославленного архитектора Федора Шехтеля) Ларионов писал: «Раньше был болен я, почти семь лет, а теперь вот уже год как также больна Наташа и может еле двигаться. А у нас собрано буквально на несколько миллионов франков старинных книг и гравюр, не говоря о картинах, которые теперь все покупают в музеи. Мы одни, у нас никого нет, мы работали, чтобы оставить все Родине. Как это сделать, не знаю, как переправить туда? Ателье и две квартиры завалены. и посредине лежим мы, я и Наталья Сергеевна…»

Но ответа художники не дождались. 17 октября 1962 года Наталья Гончарова скончалась.

После ее смерти все заботы о больном Ларионове взяла на себя Александра Томилина. Через год Ларионов женился на ней – он надеялся, что она сможет исполнить его и Натальи Сергеевны заветную мечту и все-таки вернуть их картины в Россию. Он умер 10 мая 1964 года.

Александра Томилина стала единственной наследницей всей коллекции Михаила Ларионова и Натальи Гончаровой. Больше двадцати лет оберегала и пропагандировала их творчество, хранила их память. В 1988 году вся коллекция художников была наконец передана в дар Третьяковской галерее. Коллекция настолько велика, что Третьяковская галерея учредила филиал – Музей Ларионова и Гончаровой.

После смерти Александра Томилина, согласно ее завещанию, была похоронена в одной могиле с Гончаровой и Ларионовым на кладбище в парижском пригороде Иври-сюр-Сен.

Зинаида Серебрякова

Карточный домик

Возможно, ее имя не так известно, как она того заслуживала. Но одну ее картину, автопортрет «За туалетом» наверняка помнят все – один раз увидев, ее невозможно забыть. Молодая девушка расчесывает перед зеркалом свои длинные волосы, и мир ее полон счастья и света. Кажется, что вся жизнь художницы была такой же радостной и счастливой – как то зимнее, утро, когда Зина Серебрякова посмотрелась в зеркало…

Она родилась в семье, где нельзя было не рисовать: в доме любили говорить, что «все дети рождаются с карандашом в руке». Отец Зинаиды, Евгений Александрович Лансере, был превосходным скульптором – одним из талантливейших анималистов. Его жена Екатерина Николаевна Бенуа происходила из знаменитого рода художников – была дочерью Николая Бенуа, знаменитого архитектора. Почти все его дети пошли по стопам отца: Леонтий Николаевич тоже стал архитектором (а его дочь Надежда, вышедшая замуж за Иону фон Устинова, стала матерью знаменитого актера и писателя Питера Устинова), Альберт Николаевич преподавал акварельную живопись в Академии художеств, но больше всех прославился Александр Николаевич – известный живописец, один из основателей «Мира искусства», прославленный театральный художник и некоторое время глава картинной галереи Эрмитажа. «Иногда вот так посмотришь по сторонам: этот родственник, этот, ну а этот не рисовал наверно. Потом выясняется, что тоже рисовал. И тоже неплохо», – вспоминала одна из родственниц Бенуа. Рисовала и сама Екатерина Николаевна – ее специализацией была графика. У нее и Евгения Лансере было шестеро детей – и половина из них связала свою жизнь с искусством: сын Николай стал, по примеру деда, архитектором, а Евгений добился признания как художник-монументалист. Зина, самая младшая из детей Лансере, с раннего детства росла в атмосфере служения искусству.

Она родилась 10 декабря 1884 года в имении Лансере Нескучное, что под Харьковом, и там же прошли ее первые годы. Но, к несчастью, в 1886 году, на сороковом году жизни, скончался от скоротечной чахотки отец семейства. Похоронив мужа, Екатерина Николаевна с детьми вернулась в родительский дом, в Петербург.

Зинаида Лансере, нач. 1900-х гг.

Обстановка в семье Бенуа была весьма необычной: три поколения художников, скульпторов и архитекторов жили под одной крышей, дыша искусством, живя им и думая о нем. Споры о живописи, о достоинствах или недостатках архитектурных планов, советы по технике рисунка или теоретические рассуждения о чистом искусстве наполняли дом. Неудивительно, что хрупкая большеглазая Зина научилась рисовать едва ли не раньше, чем разговаривать. По воспоминаниям родственников, она росла замкнутой, застенчивой, «болезненным и довольно нелюдимым ребенком, в чем она напоминала отца и вовсе не напоминала матери, ни братьев и сестер, которые все отличались веселым и общительным нравом», – писал Александр Бенуа. Почти все свободное время она проводила за рисованием – с помощью братьев и дядьев очень рано овладела техникой акварели и масляной живописи, и без устали тренировалась дни напролет, рисуя все, что ее окружало, – комнаты дома, родственников, пейзажи за окном, тарелки с обедом… Самым большим авторитетом для Зины был Александр Бенуа: когда он, открывший для себя творчество почти забытого Венецианова, стал ярым пропагандистом его манеры – его племянница тоже полюбила этого художника. Работы Александра – светлые и полные внутренней радости крестьянские пейзажи, женские образы и жанровые сцены с картин Венецианова – произвели глубочайшее впечатление на Зину. Недаром исследователи находят в ее собственных произведениях влияние тематики и настроения венециановских полотен. Вдохновленная Бенуа, Зина много писала в Нескучном, где проводила каждое лето, крестьянскую натуру – поля и деревенские дома, крестьянок и их детей.

Окончив в 1900 году гимназию, Зина поступила в Художественную школу княгини Тенишевой: это учебное заведение должно было готовить молодых людей к поступлению в Академию художеств, а одним из преподавателей был сам Илья Репин. Ученики под его руководством рисовали гипсы, ходили на этюды и копировали шедевры Эрмитажа – картины старых мастеров подарили Зине строгость линий, сдержанность композиции и любовь к реалистическому стилю в противовес начинающим входить в моду импрессионизму и его производным. «Очень много работала, много писала, совершенно не была подвержена художественной моде. То, что от души у нее шло, то она и делала», – говорил о Зинаиде брат. Осенью 1902 года Зинаида с матерью отправилась в Италию – несколько месяцев они бродили по музеям и галереям, осматривали античные развалины и заглядывали в соборы, рисовали залитые солнцем берега и заросшие густой зеленью холмы. Вернувшись весной 1903 года, Зина стала заниматься в классе у Осипа Иммануиловича Брана, модного портретиста: вспоминали, что Бран, заваленный заказами, мало уделял внимания ученикам, но даже наблюдение за его работой было весьма ценно. Но больше всего радости приносили Зинаиде месяцы в любимом Нескучном – рисовать его она готова была бесконечно. Александр Бенуа так описывал Нескучное, любимый уголок всей семьи: «Ряды невысоких холмов тянулись один за другим, все более растворяясь и голубея, а по круглым их склонам желтели и зеленели луга и поля; местами же выделялись небольшие, сочные купы деревьев, среди которых ярко белели хаты с их приветливыми квадратными оконцами. Своеобразную живописность придавали всюду торчавшие по холмам ветряные мельницы. Все это дышало благодатью…» Красота пейзажей, чистота и сочность красок, бурлящая радость жизни, которую Зинаида видела у окрестных крестьян, сформировали ее художественную натуру.

Там же, в Нескучном, Зинаида встретила свою судьбу. На противоположном берегу реки Муромки жили на собственном хуторе Серебряковы – мать семейства, Зинаида Александровна, была родной сестрой отца Зины. Ее дети росли вместе с детьми Лансере, и нет ничего удивительного, что Борис Серебряков и Зина Лансере полюбили друг друга еще детьми. Они давно договорились пожениться, и родители с обеих сторон не возражали против выбора детей, но были и другие трудности: Лансере и Бенуа традиционно придерживались католического вероисповедания – в их жилах текла французская кровь (первый Бенуа бежал в Россию от Французской революции, предок Лансере остался после войны 1812 года), лишь немного разбавленная итальянской и немецкой, а Серебряковы были православными. К тому же Зина и Борис были двоюродными братом и сестрой, а обе религии не одобряли столь близкородственных браков. Понадобилось много времени и еще больше хлопот с церковными властями, чтобы влюбленные добились разрешения на брак.

3. Серебрякова. Е.Н.Лансере. Мама.

Зинаида Лансере и Борис Серебряков обвенчались в Нескучном 9 сентября 1905 года. Вскоре после свадьбы Зина уехала в Париж – каждый уважающий себя художник просто обязан был побывать в этой мировой столице искусства. Вскоре к Зине присоединился Борис – он учился в Институте путей сообщения, хотел быть инженером, строить железные дороги в Сибири. В Париже Зина была ошеломлена разнообразием новейших течений, художественных школ, направлений и стилей, но сама она так и осталась верна реализму, хотя и приобретшему под влиянием парижского воздуха некоторые модернистские черты: линии на картинах Серебряковой стали живыми, как у импрессионистов, в них было движение и непередаваемая радость момента. По совету Александра Бенуа, Зина некоторое время проучилась в студии Academie de la Grande Chaumiere – правда, к ее немалому разочарованию, здесь мало уделяли внимания непосредственно обучению, предпочитая лишь оценивать уже готовые работы. По сути, в парижской Академии закончилось художественное образование Серебряковой: отныне она двигалась по избранному ею творческому пути самостоятельно.

Вернувшись из Франции, Серебряковы поселились в Нескучном, лишь на зиму возвращаясь в Петербург. Именно в Нескучном родились их дети: в 1906 году Евгений, через год – Александр. Семейная жизнь Серебряковых была на удивление счастливой: такие разные по характеру и внешности, увлечениям и темпераменту, они, как оказалось, прекрасно дополняли друг друга. Несколько лет прошло в спокойном счастье… Зина занималась детьми, много рисовала, ждала мужа из поездок – во время одного из таких ожиданий она написала тот самый автопортрет. «Мой муж Борис Анатольевич, – вспоминала Серебрякова, – был в командировке для исследования северной области Сибири, в тайге… Я решила дождаться его возвращения, чтобы вместе вернуться в Петербург. Зима этого года наступила ранняя, все было занесено снегом – наш сад, поля вокруг – всюду сугробы, выйти нельзя, но в доме на хуторе тепло и уютно. Я начала рисовать себя в зеркале и забавлялась изобразить всякую мелочь «на туалете».

В конце декабря 1909 года брат Евгений, член группы «Мира искусства», написал Зинаиде с просьбой прислать какие-нибудь работы на предстоящую выставку мирискусников. Недолго думая, та отправила ему недавно законченный автопортрет «За туалетом». На выставке, где висели работы Серова, Кустодиева, Врубеля, эта картина никому не известной художницы не только не затерялась, но произвела настоящий фурор. Ошеломленный мастерством собственной племянницы Александр Бенуа восторженно писал: «Автопортрет Серебряковой несомненно самая приятная, самая радостная вещь… Здесь полная непосредственность и простота: истинный художественный темперамент, что-то звонкое, молодое, смеющееся, солнечное и ясное, что-то абсолютно художественное… Мне особенно мило в этом портрете то именно, что в нем нет никакого "демонизма", ставшего за последнее время прямо уличной пошлостью. Даже известная чувственность, заключенная в этом изображении, самого невинного, непосредственного свойства. Есть что-то ребяческое в этом боковом взгляде "лесной нимфы", что-то игривое, веселое… И как самое лицо, так и все в этой картине, юно и свежо… Здесь нет и следа какой-либо модернистской утонченности. Но простая и даже пошлая жизненная обстановка в освещении молодости становится прелестной и радостной». По совету Валентина Серова, также впечатленного мастерством и небывалой жизнерадостностью картины, «За туалетом» и еще две картины были приобретены Третьяковской галереей.

3. Лансере. Портрет Бориса Серебрякова, 1903 г.

3. Серебрякова, За туалетом. Автопортрет, 1909 г.

Успех Серебряковой и ее картины был невероятным – и публике, и критикам казалось, что отныне Серебрякова заслуженно встанет в первые рады российских живописцев. «В искусстве художницы с редкой силой обнаруживается основная, самая чудесная стихия творчества, – писали критики, – то волнение, радостное, глубокое и сердечное, которое всё создает в искусстве и которым только и можно истинно чувствовать и любить мир и жизнь». Ее приняли в члены «Мира искусства», приглашали в галереи и на вернисажи, однако Зинаида чуралась шумных сборищ, предпочитая бурлящему Петербургу красоту и покой родного Нескучного, а беседам с критиками и собратьями по цеху – тихие вечера в кругу семьи. Она родила мужу еще двух дочерей – Татьяну в 1912 и через год Катю, которую дома звали Котом. И все же эти годы считаются временем расцвета ее искусства: в начале 1910-х годов Серебрякова создала такие незабываемые полотна, как

«Купальщица» – портрет ее сестры Екатерины, сочетающий классицистическое величие и непередаваемую легкость ветра, играющего в волосах, «Баня», «Крестьяне», «Спящая крестьянка», «Беление холста», автопортреты и изображения детей. В ее полотнах украинское солнце сочетается с радостной легкостью мазка, прекрасные тела живут в единении с пейзажем, а глаза на портретах миндалевидным разрезом и легкой лукавинкой неуловимо напоминают глаза самой Серебряковой.

В 1916 году Александр Бенуа получил заказ на роспись Казанского вокзала в Москве: тот предложил принять участие в работе Евгению Лансере, Борису Кустодиеву, Мстиславу Добужинскому и Зинаиде Серебряковой. Зинаиде достались панно на восточную тему – возможно, азиатский колорит был особенно близок ей, потому что ее любимый Борис в то время возглавлял изыскательскую партию на строительстве железной дороги в Юго-Восточной Сибири. К сожалению, этот заказ был отозван, и эскизы Серебряковой – воплощенные в прекрасных женских образах – Индия, Япония, Сиам и Турция – так и остались невоплощенными.

Зинаида Серебрякова с детьми в Нескучном, сер. 1910-х гг.

Революцию Зинаида встретила в своем любимом Нескучном. Поначалу жили как обычно – столичные веяния всегда очень долго шли до провинции, но потом мир словно рухнул. Однажды в дом к Серебряковым пришли крестьяне – предупредить, что скоро их дом будут громить, как и все помещичьи усадьбы в округе. Зинаида, жившая там с детьми и престарелой матерью – Борис был в Сибири – перепугавшись, наскоро собрала вещи и сбежала в Харьков. Позже ей рассказали – усадьба и правда была разгромлена, дом сгорел, а вместе с ним – ее картины, рисунки, книги… В Харькове они оказались почти без средств. Но даже тогда Зина продолжала рисовать – правда, из-за отсутствия средств вместо любимых масляных красок пришлось взять уголь и карандаш. К счастью, Зине удалось устроиться в местный Археологический музей, зарисовывать экспонаты для каталогов. Вот только связь с мужем была потеряна – несколько месяцев Зина разыскивала его по всей России. «Ни строчки от Бори, это так страшно, что я совсем с ума схожу», – писала она брату. В начале 1919 года она наконец встретилась с мужем, чудом добравшись ради такого случая до Москвы, и даже уговорила Бориса съездить на пару дней в Харьков повидать детей. На обратном пути у него прихватило сердце, он решил вернуться, пересел в военный эшелон – и там заразился сыпным тифом. Он еле успел добраться до семьи и скончался на руках у жены. По иронии судьбы, ему, как и отцу Зинаиды, было всего тридцать девять лет… Екатерина Николаевна Лансере писала об этом дне одному из сыновей: «Это было ужасно, агония продолжалась пять минут: до того он говорил и не думал никто, что его через пять минут не будет. Ты можешь себе представить, мой дорогой, что это было за горе – плач, рыдание детей, мальчики были неутешны (Катюша не понимала). Зинок мало плакала, но не отходила от Боречки…»

Зинаида, верная памяти мужа, так больше никогда и не выйдет замуж, не влюбится, не позволит себе никаких увлечений. Она умела любить, но только однажды и на всю жизнь. У нее остались на руках четверо детей и престарелая мать, но больше не было ни прежней радости, ни любви. «…Для меня всегда казалось, – писала она подруге, – что быть любимой и быть влюблённой – это счастье, я была всегда, как в чаду, не замечая жизни вокруг, и была счастлива, хотя и тогда знала и печаль и слёзы… Так грустно сознавать, что жизнь уже позади, что время бежит, и ничего больше, кроме одиночества, старости и тоски впереди нет, а в душе ещё столько нежности, чувства». Свои ощущения тех тяжелых дней Серебрякова выразила в одной из самых трагичных картин «Карточный домик», художественную метафору того печального времени: четверо одетых в траур детей строят из карт домик, хрупкий, как сама жизнь.

Осенью 1920 года Серебрякова смогла вернуться в Петроград: не без помощи Александра Бенуа ей не только предложили на выбор два места – работать в музее или Академии художеств, – но и обеспечили проезд для всей семьи. Однако Серебрякова предпочла самостоятельную работу: подневольная работа в музее ограничивала, как ей казалось, ее талант, а учить кого-нибудь, кроме своих детей, она не могла и не хотела. Она снова поселилась в доме Бенуа – но как он изменился! Книги и обстановку разграбили, прежний семейный дом уплотнили, разделив огромные апартаменты на множество мелких квартирок. Однако, по счастью, к Бенуа вселили актеров – и творческая атмосфера, которую так ценили гости дома, сохранилась. В гости к Зине заходили прежние друзья, братья, ценители и коллекционеры – их притягивала и ее увлеченность искусством, и тот непередаваемый уют, который она умела создать вокруг себя буквально из ничего, и ее собственная красота – как внешняя, так и внутренняя. «Я до сих пор не забуду, какое сильное впечатление на меня произвели её прекрасные лучистые глаза, – вспоминала сослуживица художницы Галина Тесленко. – Несмотря на большое горе… и непреодолимые трудности житейские – четверо детей и мать! – она выглядела значительно моложе своих лет, и её лицо поражало свежестью красок. Глубокая внутренняя жизнь, которой она жила, создавала такое внешнее обаяние, которому противиться не было никакой возможности».