Текст книги "Избранные. Вирд"

– Ах ты сука! – заорал мужик, пытаясь достать Антона, капая кровью из носа на плечи брезгливо охающих людей. – Тебе хана, мудак… Я тебе…

Его лицо всё больше наливалось красным, а угрожающая мина в какой-то момент сменилась удивлённой и напряжённой, будто мужик не в метро ехал, а тужился на унитазе. Женщина, прижатая к Антону с левой стороны, охнула, мужчина, которому он кричал о мальчике, глухо выругался. Что-то происходило, но только обернувшись на двери, Антон понял, что именно.

Станция, на которой остановился поезд, также была переполнена. И люди один за другим, один за другим втискивались в вагон. Против всех законов вселенной они всё входили и входили, тужась, словно не замечая, что мест больше нет. С глаз людей вокруг Антона будто спала пелена, раздались испуганные вскрики, маты, кто-то громко хрипел. Сам Антон, охваченный безумным ужасом, попытался снова уйти на дно этого жаркого человеческого моря, но куда там – давление усилилось настолько, что, казалось бы, сейчас его плечи хрустнут, а рёбра раскроются в ореоле кровяных брызг. Мужские и женские туловища напирали со всех сторон, ощущение страшного стеснения нарастало где-то выше пупка и распространялось вверх, в голову, упираясь в глаза и выталкивая их из стонущего черепа. Тяжело пульсирующий в ставшем вдруг плотном субдуральном веществе мозг из последних сил послал несколько ленивых импульсов в конечности – и Антон полез вверх, под потолок, где ещё оставалось свободное место. Мужик, ставший его смертельным врагом, вяло хапнул Антона за рукав, но через секунду отпустил, навсегда скрывшись между неумолимо сходящимися людьми.

Сначала руки на чьи-то плечи, затем ноги – и вот он уже ползёт по людям, хватаясь руками за их тёплые головы, покрытые скользкими от пота волосами. Одной рукой опираясь на обклеенную рекламой виагры и футбольными наклейками стену, Антон продвигался к зазору между всё прибывающими людьми и дверью.

И – словно насмешка – голос, объявляющий конец посадки:

– Обережно, двері зачиняються, наступна зупинка – станція Спортивна.

Каким-то чудом, несмотря на давку, двери захлопнулись. Издав безнадёжный стон, Антон ногтями царапнул по стеклу, наблюдая, как поезд трогается с места, как безразличное ко всему стадо пассажиров откатывается от дверей в ожидании следующего транспорта, как евреи когда-то ждали своей очереди в бани, замаскированные под газовые печи.

Наверху катастрофически не хватало кислорода. Антон застланными мутной пеленой глазами обвёл людей под собой. Их было слишком много. Почти все изломанные, посиневшие, задохшиеся в страшных объятиях соседей по вагону. Он попытался рассмотреть что-то в просвет под ними, и с ужасом увидел гору тел, тянущуюся, казалось бы, до самого ада. Клаустрофобия с поклонами отступила, освобождая место боязни высоты. Пальцы заскребли по приклеенному к стене плакату с рекламой какой-то IT-компании, пытаясь за что-то уцепиться. Он увидел, как где-то там, внизу, тело в жёлтой куртке, кажущееся мизерным с такого расстояния, покатилось вниз, по жуткой горе, и сорвалось в пропасть, захватив с собой ещё несколько трупов. Антон плакал и хватал воздух распахнутым ртом.

Самое страшное, что куча росла, продавливала, теснила уцелевших пассажиров вверх. Антона прижало к потолку, головы пассажиров под ним упёрлись в его спину, словно очень большие массажные валики. Послышался треск – это всё вокруг спрессовывалось в истекающий кровью брикет, вминающий в себя ещё живого, но уже наполовину перемеленного Антона. Тот пытался вдохнуть, но делал только выдохи – за неимением кислорода он выдыхал кровь и частички лёгких, оседающие на пыльном потолке вагона. Его глазные яблоки выпучились, склера натянулась до отказа, расцвёв кровавой сеткой, готовая в любую секунду лопнуть и растечься прохладной лужицей по разгорячённому лицу. В конце концов, эта секунда настала.

Переезд между двумя станциями занимает в среднем две минуты. Часы на переломанной и ощерившейся розовыми от крови костями левой руке Антона уже давно отсчитали это время. Секундная стрелка ещё долго продолжала свой путь, пока стекло под давлением не разлетелось вдребезги, а стальной корпус с чавканьем, не слышным за гулом поезда, погрузился в чью-то ставшую вдруг такой податливой плоть.

Разгоняя фарами бесконечную тьму, адски грохочущий поезд с тишиной внутри в какой-то момент поехал вниз.

Пусть всегда
Максим Тихомиров

1. Водка

На проходной его ждали.

Двое в штатском: пальто с полами до пят, лаковые, не по сезону, штиблеты, федоры с опущенными полями. Тот, что повыше, сразу спросил напрямик: такой-то и такой-то? Он потупился, горестно вздохнул. Кивнул, сознаваясь. На душе стало пусто, легко и отчего-то очень светло, словно отряхнул, наконец, совесть от застившей свет, подобно угольной пыли, нечистоты. Больше можно было не притворяться, быть, пусть и недолго, тем, кто ты есть. От осознания этого сами собой расправлялись ссутуленные плечи и распрямлялась угодливо согбенная, как того требовала роль, спина. Странное, давно позабытое чувство. Позабытое, к счастью, не до конца…

Показал фальшивый аусвайс; аусвайс забрали, взглянув лишь мельком; обиднее всего было то, что сразу же отняли – без применения силы, но так уверенно, что и язык не повернулся возразить – мешок со всем содержимым; внутрь даже не заглянули – просто швырнули в кусты за краем бетонированной площадки перед заводоуправлением. Мешок влажно всхлипнул напоследок и закувыркался в темноту, позванивая дюралем и медью.

Пускай, подумал он, чего теперь жалеть… Жалеть, если разобраться, было о чем. О многом можно было жалеть, но сейчас такой роскоши он не мог себе позволить, а потому прогнал прочь мысли, которые могли сделать его слабее. Это у него пока все еще получалось хорошо – прощаться, прогонять и забывать.

Его деликатно, но крепко взяли под локти и, попутно обыскав с вежливой ненавязчивостью профессионалов, повлекли к служебного вида черной машине с бесконечно длинным капотом. Под капотом рокотал мощный мотор. Усадили на задний диван, прижались плечами так, что не вскочить. Третий, тоже в шляпе, обернулся с водительского места: можно? Было можно; машина мягко тронулась с места и, буравя стену мокрого снега прожекторными клинками фар, покатила по влажно чернеющему асфальту прочь от заводской ограды.

– Будете? – спросил тот, первый.

Сейчас он сидел слева. Не дождавшись ответа, сокрушенно качнул головой. Снял шляпу, стряхнул с полей талый снег на ковролин пола. Шляпу водрузил на колено. Перчатки у него были неприятные, страшные даже были перчатки – пальцы обрезаны по первую фалангу, на костяшках – явственные утолщения свинчаток.

Будут бить, подумалось с тоской. Как надоело.

Бить не стали. Первый достал из-за пазухи неожиданно большую, долгую бутыль с лебединым горлышком, ухватил зубами и выдернул рывком плотный бумажный пыж, которым была укупорена склянь. Напахнуло ядреным духом первача; первый, запрокинув голову, припал к горлышку и торопливо задвигал кадыком. Оторвался, крякнул, занюхал тылом ладони. Глянул искоса, приглашающе качнул головой: а? Нет, помотал он головой в ответ. Во рту было горько и сухо.

– Зря, – пожал плечами первый, и он почувствовал сквозь ткань рукава, какие железные мышцы перекатились совсем рядом при этом простом движении. И понял – да, зря. Но первый уже убирал бутылку обратно за пазуху (и как она там у него помещалась?), и просить стало неловко. Тогда он сел как можно прямее и стал неотрывно смотреть в несущийся навстречу, словно метеорный поток из радианта, снег.

Автомобиль двигался внутри искристого туннеля, вдоль оси трубы из стремительно летящих хлопьев, и отраженный метелью свет фар окутывал машину волнующимся электрическим ореолом. В такую ночь очень не хотелось умирать снова, и он надеялся, что на этот раз пронесет.

Выехали на объездную, миновали крайние пакгаузы промзоны, пронеслись по шикарному участку магистрали в десять полос, что вела к новому международному терминалу летного поля, над которым маячили смутные громады воздушных судов, дальше по обычному четырехполосному побитому асфальтовому полотну ушли в сторону Вятки. Автомобиль катил мягко и ходко, скрадывая неровности дороги; внутри было тепло, пахло хорошо выделанной кожей (от обивки), сырым сукном (от сопровождавших), дорогими сигарами (от панелей салона) и немного – водочным свежаком от того, что сидел слева. А еще пахло оружейной смазкой и недавно сгоревшим порохом. Жизнь у железных людей в длиннополых пальто и мягких шляпах явно была непростой и очень насыщенной.

Через десяток верст нырнули в сосновый бор по ухоженной гравийке. Снегопад прекратился; за окном сплошной стеной проносились ровные золотистые стволы, тепло вспыхивающие в лучах фар, прежде, чем снова пропасть в ночи. Замелькали высокие, добротные ограды дачного поселка, из-за которых сонно таращились на ночных гостей темные окна верхних этажей приличного, партийного вида особняков; машина миновала несколько перекрестков и свернула в поперечный проезд. Глухие каменные заборы вдруг сменились неуместным, легкомысленным здесь штакетником, выкрашенным в белый цвет. По верху палисада змейкой вились, переходя одна в другую, шапки маленьких, совершенно игрушечных сугробов, которые венчали каждую из штакетин. За забором тепло светились окна большого деревянного дома, притаившегося среди сосен. Снежная змейка вдруг обвилась вокруг массивного столба и забралась на перекладину ворот, в которые свернула машина. К дому вела присыпанная снегом подъездная дорожка, на которой не было ни единого следа. Машина замедлила ход и остановилась напротив освещенного окна.

Тот из провожатых, что сидел справа, открыл дверцу и вышел. Снаружи напахнуло морозным запахом снега – так пахнет шерсть вернувшегося после зимней прогулки кота, вспомнил он вдруг, некстати. Защемило то место, где когда-то было сердце. Он шагнул было следом за конвоиром, но его крепко придержали за плечо, и, затравленно полуобернувшись, он краем глаза увидел, как тот, с первачом, отрицательно качнул головой: не стоит.

И правда – не стоило.

Потому что из теплого квадрата освещенного окна, за которым по ошкуренным бревнам стен тянулись щедро уставленные сафьяном книжных корешков полки, где на широком письменном столе зеленела абажуром особенная, управленческая лампа, а рядом, на кружевной салфетке, исходил паром зажатый в подстаканнике с государственной символикой граненый стакан с наверняка сладким чаем, к которому прилагалась вазочка с наверняка вишневым вареньем и мелкое, словно игрушечное, печеньице – из всего этого тепла и уюта смотрел на него, не мигая, человек, которого он надеялся в этой жизни больше никогда не встретить.

Ан нет. Не выгорело.

Встретил.

Лицо у человека за окном, подсвеченное снизу ровным пламенем стоящей на подоконнике свечи, было бесстрастным. Огонь лезвиями глубоких теней безжалостно резал застывшую, словно в посмертьи, маску по линиям морщин. Глаза прятались в темноте подбровий и оттуда светились отраженным огнем – но уже яростным, непримиримым, нетерпимым к таким, как он, огнем, который был сродни фанатическому блеску веры в глазах тех, кто обрел наконец Бога после целой жизни бесплодных поисков и лишений.

Страшные, что и говорить, были глаза. Но его не напугали эти отблески адского пламени, беснующегося внутри застывшего за окном человека. Он знал, что человек из-за окна видит сейчас тот же свет в его собственных глазах – словно смотрится в зеркало.

Одинаковые. Такие же. Идентичные. Тождественные.

Они смотрели друг на друга долгое мгновение; один – замерев в полуобороте внутри просторного салона мощной, положенной по статусу лишь слугам народа и их слугам, автомашины, с тяжкой лапой цербера на плече, другой – стоя из окна благоустроенного дачного дома, который был бы для него местом для размышлений и для отдохновения души, если бы таковая у него оставалась.

Потом тот, за окном, чуть заметно кивнул, отпуская. Он почувствовал, как давление на плечо усилилось; сопротивляться ему было столь же бессмысленно и невозможно, как нажиму промышленного гидравлического пресса. Его аккуратно усадили обратно на скрипучую кожу дивана, второй из охранников скользнул внутрь привычным отработанным движением, и машина покатила дальше, оставив позади и заснеженный дом под соснами, и неслышимый аромат крепко заваренного чая, и приговор в мертвых глазах человека за окном.

Ехали недолго. Остались позади огни дачного поселка. Миновали березовую рощу и пару полей с перелесками, остановились на высоком яру с гривкой леса по краю, над широким пространством замерзшей реки. Двигатель взрыкнул, засыпая, и смолк. Тучи расступились, дав дорогу молодому месяцу; серебром залило все окрест. Видно было как днем. Лучше всего была видна огромная груда березовых ветвей и целых стволов, наваленная на краю яра. Среди веток здесь и там виднелись серебристо-бледные в лунном свете руки и ноги, часть обнаженные, часть – в одежде. Некоторые слабо шевелились. Из-под кучи дров, да-да, именно – дров, понял наконец он, – раздавалось невнятное постанывание. В этом негромком страшном звуке не было ни муки, ни боли, ни страха – были лишь тоска и вселенская усталость, да еще слабая надежда на то, что сейчас все наконец-то закончится.

Некоторое время он зачарованно вслушивался в этот словно из-под земли идущий многоголосый стон. В какой-то момент он понял, что остался в машине один. Дверцы были распахнуты настежь, и конвоиры, негромко переговариваясь, курили ядрено-крепкие папиросы и наслаждались ночным пейзажем. Какое-то время он сидел, нахохлившись и глядя в пол. Потом вдруг взъерошил энергичным движением волосы, подергал зачем-то зажатые между пальцами пряди, отчего они с легким треском отделились от черепа, с удивлением взглянул на вырванные пучки. Нервически хохотнул, звонко хлопнул ладонями о тугие подушки сиденья, словно подбивая итог и, качая головой, полез наружу – подышать напоследок.

Его терпеливо ждали. Вот, дождались.

– Сколько… Сколько их там? – спросил он. В горле внезапно пересохло.

– Много, – откликнулся тот, первый.

– И все…

– Да. Все как один.

Помолчали. Он тщетно пытался отыскать в недрах памяти хотя бы тени воспоминаний обо всех этих инкарнациях, обо всех тех кратких вспышках самоосознания, о тех коротких мгновениях бытия, что сейчас лежали под этими ветвями бесстыдным развалом неумирающей плоти, которая никогда и не была по-настоящему живой…

– Он просил вас отдать ключ, – сказал потом первый.

– Ключ?

– Да. От ячейки камеры хранения. Фамильного кладбищенского склепа. Подвала, чердака, съемной квартиры… От чего угодно. От замка, за которым вы скрываете ее. Для него это очень важно.

– Но ключа нет, – развел он руками. – Там просто незаперто.

Цербер вздохнул.

– Тогда нам понадобится адрес. Как можно более точный.

Он посмотрел в темные пространства неба между месяцем и грядами туч. Оттуда на него смотрели звезды. Их было немного, они были неяркой россыпью крохотных огоньков. Они смотрели ему в глаза и шептали: все верно, все правильно, иначе нельзя… Делай, что должен.

– Сколько из них сказали вам то, что вы у них спрашивали? – спросил он.

Ему не ответили.

– Ясно, – улыбнулся он звездам. Потом спросил снова: – А на что же вы тогда, собственно, надеетесь?

– На статистическую вероятность и погрешности отклонения, – ответил первый и, чпокнув пробкой, приложился к бутыли на несколько больших шумных глотков. – Рано или поздно нам попадется один из вас, который предпочтет заговорить. Тогда мы найдем ее, и поток бессмысленных смертей прекратится… Хотя бы на время. До той поры, пока она снова не умрет.

– И вы оставите ему жизнь? – рассмеялся он. – Тому, кто приведет вас к ней?

Вместо ответа его ударили. Дважды, со спины, саперными лопатками со штыками, отточенными до бритвенной остроты края. Под правое колено, валя с ног, и следом сразу – в поясницу. Когда он завалился, хрипя и не чувствуя ног, пинком перевернули на спину и рубанули накрест по корпусу, рассекая реберные дуги и печень. Свистнул, ворвавшись в плевральные полости через раны, воздух. Легкие скомкались, и сразу нечем стало дышать… впрочем, он не особенно-то умел дышать и раньше, начиная с самого момента, когда осознал себя в этом мире и понял, что это уже далеко не первый его визит сюда.

Первый – главный – цербер присел на корточки рядом с его распластанным телом, снег под которым стремительно чернел от изливающихся наружу жидкостей.

– Пока я не начал исследовать содержимое твоих кишок – ну, на предмет того, а не проглотил ли ты что-то важное: ключ, карту, что-то еще, способное привести нас к ней – я в последний раз предлагаю тебе честную сделку.

В чем же здесь честность, хотел спросить он, но уже не смог – спавшиеся легкие не в состоянии были протолкнуть сквозь голосовую щель и гортань даже малой толики воздуха, необходимой для того, чтобы едва слышный хрип превратился в речь.

– А честность в том, – продолжил чекист, словно прочел его мысли, – что она останется жива. Пусть не с тобой, но все-таки жива. Разве не это для тебя главное?

Это, хотел сказать он. Это. Она. И еще маленькая, со смешными косичками девочка, характером вся в отца, такая же красивая, как мать… Девочка, которая несколько минут – целую вечность – назад во все глаза смотрел на него сквозь все то же окно со свечой, стоя в дверях кабинета с книжными полками до потолка и лампой с зеленым абажуром на массивном письменном столе. За ее спиной виднелась украшенная к зимним праздникам гостиная, в центре которой тянулась к потолку лесная красавица-ель в огоньках электрических гирлянд и зеркальном блеске пузатых шаров из тончайшего стекла. Надо же, сколь многое способен заметить человеческий мозг за мимолетную встречу, в очередной раз удивился он.

– Судя по тому, что было у тебя в мешке, который ты вынес с территории комбината, что уже само по себе является делом уголовно наказуемым со сроками исполнения приговора от пяти до десяти лет, дела у твоей благоверной идут не слишком хорошо, верно? Мясо-сырец, фрагменты трубопроводов, контуры охлаждения… Тебе приходится кормить ее белковой пищей и держать в холоде, чтобы приостановить распад? А охладитель постоянно ломается, вот ты и устроился на комбинат по кустарно сделанному аусвайсу, чтобы иметь доступ к жрачке и запасным деталям. Нам тут же пошел сигнал-звоночек о скрывающем свою личность работнике, и все заверте…

Он промолчал.

– Значит, все так… Ведь ты понимаешь, что без тебя рядом она погибнет в течение полусуток? Неужели не хочешь продлить ее… жизнь, да, назовем это так, потому что другого слова даже для такого вот безобразия, как это ваше существование, противное и богу, и партии, в родной речи нет! Разве она не заслуживает того, чтобы еще раз встретиться с дочерью прежде…

– А многие из них согласились? – спросил он, зная, что его собеседник читает по губам; все они умели; такими их создали.

Тот усмехнулся и отвел глаза.

Потом они разрезали его тело на много небольших фрагментов, каждый из которых был тщательно исследован на предмет наличия потайных подкожных карманов; была вскрыта каждая герметичная полость и расколота каждая крупная кость. Когда все кончилось, край неба заметно порозовел, и последние звезды спешили укрыться за понабежавшими вислобрюхими тучами. Пробросило снегом. Снежные хлопья укрыли груду ветвей толстым ковром, и сжечь все чекисты решили уже по весне. К тому времени придется навозить сюда еще стволов и веток, поскольку зима обещает быть урожайной. Как-никак, третий статист за неделю.

Голову с полуприкрытыми неживыми глазами водрузили рядом с тремя десятками таких же, расставленных по краю яра. В стылых бельмах меж век отражались снег, лед и восходящее солнце. Когда машина с церберами ушла, голова медленно-медленно моргнула.

Где-то далеко, запертая в холоде, тишине и темноте, бледная хрупкая женщина сосредоточенно объедала плоть с фаланг пальцев, тщетно надеясь выжить.

2. Колбаса

Он пришел в себя сразу, рывком, и так же – рывком! не медля! – попытался собраться воедино. Это оказалось непросто – спустя несколько мгновений чудовищного, экзистенциального ощущения собственного несовершенства и внутренней разобщенности он понял, что и в самом деле не является сейчас единым целым. Мрак, ритмично рассекаемый под ровный перестук клинками мертвенно-белого света ртутных ламп, пах сосновой стружкой. Щекой он чувствовал уколы мелких щепок. В носу свербело от смолистого запаха древесной пыли.

Ящик, понял он. Я в ящике. Спеленали, чтобы не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, плотно упакован и на совесть заколочен. Тела не чувствую, поскольку затек… Впрочем нет, чувствую – но будто через вату, словно конечности отделены от головы и туловища немыслимыми расстояниями и находятся в неимоверно далекой дали. Он попробовал пошевелить рукой и услышал, как что-то скребется в дощатую стенку ящика совсем рядом.

Но это был другой ящик. Ящик, в котором нечто шевелилось в такт его мысленным приказам собственной руке, отделялся от того, в котором он обнаружил себя, как минимум еще одним ящиком, который венчал свою стопку в длинном и высоком штабеле. Штабель выстроился вдоль стены, по которой в такт проносящимся мимо фонарям бежали снова и снова квадраты света от узеньких окон на противоположной стороне длинного узкого помещения, пол и стены которого ходили ходуном под чертовски знакомый перестук железных колес.

Поезд мчал его в ночь, навстречу переменам.

Дьявол, как так, думал он. Мысли мчались в такт стуку колес на стыках – словно спотыкаясь о невидимую преграду и теряя часть смысла в момент этого соударения. Ни разу за все воскрешения ему не удавалось почувствовать себя полноценным, настоящим – он каждый раз знал, что из места, в котором он очнулся, надо убраться как можно скорее, пока сюда не добрались ищейки того, главного врага; он знал, что в жилах его течет ненастоящая кровь, и что плоть его тела тоже не вполне настоящая – собаки, например, таким мясом брезгуют… И это он тоже откуда-то знал.

Имени своего он не помнил. Пользовался произвольно придуманными, крал чужие документы при малейшей возможности. Воровством он не гнушался – слишком коротким оказывался каждый раз отведенный ему срок. Кем отведенный? К сожалению, ответ на этот вопрос был ему очень хорошо известен. Им самим. А вот почему, зачем – этого он сказать не мог. Амнезия. Ментальный блок.

И он знал, что каждый раз, когда он обнаруживает себя одетым или голым, полубезумным или стопроцентно вменяемым, перманентно голодным или до тошноты сытым, воскресая на чердаках и в подвалах, в общественных уборных или среди вывороченных корней лесного великана, – в тот же миг на расстоянии пары километров от него точно так же некая неведомая сила воскрешает любовь всей его жизни, единственную женщину, ради которой он всегда и безоговорочно готов абсолютно на все.

И у нее рак.

Молниеносно текущий, разрушающий тело в считанные часы – если не принять должных мер.

Для этого нужны:

– холод (чтобы замедлить метаболизм, который опухоль разгоняет до невероятной, самоубийственной интенсивности)

– пища (чтобы накормить опухоль быстрее, чем она примется за ткани ее тела)

– покой (тихое темное место, в котором она сможет отдохнуть и набраться сил, пока он прикладывает все силы для того, чтобы найти способ спасти ее).

Со способом пока были одни сплошные проблемы.

А потому они умирали, снова и снова – от голода и холода, от несчастных случаев, от рук грабителей и убийц. Стоило уйти одному, и второй терял цель и интерес к жизни, стремительно деградируя и угасая в считанные часы после смерти партнера.

Лишь для того, чтобы возродиться вновь. Опять и опять. Снова…

Время было дорого. Он не мог позволить себе терять ни минуты. Обшарив руками внутренности скрывавших их ящиков, интуитивно прочувствовал слабые места в каждом из них. Пять минут возни с изменением интенсивности и направления нажима на углы, силовые бруски и доски обшивки – и вот уже в образовавшиеся щели спокойно проходит кисть. Ориентируясь по слуху, он погнал обе руки к себе, и через минуту они старательно, стараясь не нахватать заноз, расшатывали дощатую крышку ящика, в котором лежала среди стружек его голова. В треске ломающегося дерева голова была схвачена за волосы; руки, переплетясь предплечьями, водрузили ее на неровно опиленные культи и повлекли вдаль по вагону, передвигаясь на пальцах огромным уродливым пауком.

Внутренности вагона были заставлены такими же одинаковыми ящиками с неизвестным содержимым безо всякой маркировки. Протиснувшись между ними, он наконец увидел ее.

Двое немытых бродяг держали ее за раскинутые косым крестом руки и ноги, растянув на полу, а третий, здоровенный бугай в засаленном картузе, драном лапсердаке и спущенных до колен штанах, увлеченно оглаживал заскорузлыми ладонями ее бедра. Короткая толстая палка, окруженная густой порослью волос, задорно топорщилась между его мясистых ляжек.

Она заметила его; ее глаза расширились; «пожалуйста», прочел он по губам, и ринулся в бой с беззвучным криком.

С сочным хрустом сомкнулись зубы на упругой, брызжущей мясным соком плоти. С диким криком, заливая пол и стены вагона алой кровью, путаясь в спущенных штанах, бродяга заметался среди ящиков, пытаясь растоптать странное существо о десяти коротких тонких ногах, уносящее в зубах добрую половину его мужского достоинства. Его компаньоны, бросив жертву, пытались организовать боссу загонную охоту. В какой-то момент предводитель бродяг, уже довольно бледный и покрытый испариной, вдруг замер на полушаге и рухнул срубленным деревом.

Пользуясь моментом, десятиногий зверь замахал пятерней, зовя за собой. Она бросилась к полуоткрытой двери товарного вагона. Он улыбнулся окровавленным ртом и, приподнявшись на кончиках пальцев одной руки, протянул ей другую. Крепко сцепив ладони, они выпрыгнули из вагона наружу, вперед по ходу движения поезда, так, как показывают в кино.

Их принял в крепкие объятия добротный бетонный столб.

Где-то в недрах вагона, шурша опилками, обеспокоенно шевелилось в своем ящике обезглавленное тело.

3. Селедка

Вода оказалась очень теплой и очень соленой. Он ушел в нее с головой, и уходил еще трижды, прежде чем понял, что бесконечные ряды сине-зеленых тетраэдров с фрактально-сложными гранями, отчаянно бликующие на ослепительно-ярком солнце, перетекающие один в другой и волнующиеся сразу в трех плоскостях – это море. Океан. Нечто бескрайнее, необъятное… Весьма добродушное. И никакой тебе Столицы, Тулы с Клином, комбинатов и промзон… А главное – никаких людей по всей линии горизонта. По крайней мере, пока.

Он завертелся в воде, скидывая невесть как оказавшиеся на ногах теннисные туфли и избавляясь от брюк и спортивного пиджака. Версию о падении с палубы яхты или круизного теплохода проверить было сложно – водяные горы цвета бутылочного стекла заслоняли все вокруг, вздымаясь и опадая. Как бы то ни было, где-то рядом должна быть она, безымянная женщина, к которой он привязан крепче, чем можно себе представить.

Та-ак, думал он, барахтаясь потихоньку и крутя головой по сторонам, такое вообще происходит впервые. Обычно мы воскресаем где-то неподалеку от столичных окраин… Если предположить, что территориально мы по-прежнему привязаны более или менее к тем же координатам, следует думать о том… О том…

Просчитать, сколько миллионов лет назад на территории столицы находилось такое вот, настоящее во всех отношениях море, а не жалкое болото водохранилища, он не успел.

Гигантская туша черно-зеленого окраса, о множестве плавников и широченной пасти, всосала его в себя вместе с несколькими кубометрами воды.

В последних лучах света, дробящихся о сахарно белые, очень острые треугольные зубы, покрывавшие челюсти существа во много рядов, он успел заметить, как вода вместе с кишащей в ней рыбой, закручиваясь в воронку, уходит в жерло пищевода, увлекая его за собой.

Внутри чудовищно большой рыбы было на удивление тесно. Он едва мог сидеть, согнувшись в три погибели. Стены упруго давили со всех сторон, норовя протолкнуть его дальше по кишечнику и в конце концов выдавить наружу. Он упирался спиной и ногами в противоположные стенки медленно перистальтирующего туннеля и пока ухитрялся оставаться на одном месте.

Откуда-то из недр рыбьего тела донесся сдавленный до уровня комариного писка крик. Он рванулся, расталкивая смыкающиеся стены, хлюпая по жгучей жиже из пищеварительных соков и полупереваренных останков, споткнулся, упал и дальше уже полз на четвереньках в кромешном мраке, протискиваясь по то сужающейся, то расширяющейся живой трубе.

Как ни странно это звучит, но подсознательно он ожидал встречи с троицей чекистов, и даже удивился, когда встреча эта так и не состоялась.

Ее он нашел по всхлипам. Ничего не говоря, пошарил рукой и обнял скользкое от слизи тело. Остатки одежды сползали с плеч. Вслед за одеждой сыпались волосы.

– Потерпи немного, любимая, – утешал он ее. – Скоро все закончится. Совсем уже скоро.

Когда вчетверо большая рыба одним махом заглотила ту, что позавтракала ими несколько часов назад, они вздохнули с облегчением – пускай и в последний раз.

Их сдавило, скрутило, сплющило и залило рекой пищеварительных соков, который болезненно растворял их прочные ненастоящие тела еще неделю, после чего бесформенный ком рыбьих экскрементов, величественно кружась вокруг всех осей, начал торжественный спуск в темные глубины древнего океана.

4. Сигареты

Его вывел из прострации пронзительный гудок прибывающего поезда. Перроны были полны народа. Сквозь хаос толпы уверенными в себе ледоколами пробирались бородатые носильщики, толкая уставленные чемоданами тележки. Он и сам следовал за широченной, в косую сажень, спиной одного из них, обтянутой пропотевшей до заскорузлости рубахой.

– Рупь двадцать, – пробасил носильщик, останавливаясь у колоннады здания вокзала и сгружая на брусчатку чудовищного размера сундук с окованными медью углами и массой багажных ремней, надежно стягивающих лоснящуюся тушу. Он рассчитался деньгами, которые ему не принадлежали; до посадки на поезд в Орехове его карманы были удручающе пусты.

Извозчиков не наблюдалось. Он прислонился к фонарному столбу и стал ждать. Спешить в этот момент времени ему не нужно было ровным счетом никуда.

Чудовищно хотелось курить. Не выдержав, он купил пачку неизвестных ему сигарет здесь же, в станционном буфете, некоторое время с удивлением разглядывал неаппетитный рисунок на месте логотипа; плюнул, попросил у буфетчика огня и жадно затянулся, чувствуя, как дым тотчас же пошел наружу сквозь дыры от пуль, теплыми струями змеясь под шинелью и потихонечку истекая из ворота и рукавов. Вкуса он так и не почувствовал, а вот тепло от дыма – да. Как мило, подумал он. Хоть в чем-то я жив. Хоть где-то я могу ощущать.