Текст книги "Дочь Великой Степи"

Витольд Недозор
Дочь Великой Степи

© В. Станкович, Г. Панченко, 2019

© Depositphotos.com / bereta, RoneDya, pirita, обложка, 2019

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2019

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2019

* * *

Она была царицей и рабыней. Одни называли ее последней амазонкой, другие – дочерью богини. Она сражалась в войнах наравне с мужчинами и была посвящена в самые мрачные тайны темных древних культов. Ей восхищались друзья и враги, а мудрецы описывали ее на страницах хроник. История знает ее как Гипсикратию – неукротимую и дикую возлюбленную великого государя Митридата[1]1
  Митридáт VI Евпатор, или Митридат Понтийский, также имевший прозвища Дионис и Великий (132 г. до н. э. – 63 г. до н. э.), – царь Понта. Августин называет Митридата «царем Азии». (Здесь и далее примеч. ред.)


[Закрыть].

Но при рождении, на берегах великой реки, ныне именуемой Днепр, ей было дано другое имя…

Пролог

Над Боспором Киммерийским поднималось солнце, заливавшее улицы Пантикапея[2]2
  Пантикапей – древнегреческий город, основанный в конце VII в. до н. э. выходцами из Милета на месте современной Керчи.


[Закрыть] розовой кисеей.

В утреннем сиянии, окутавшем город, вились улицы с белеными домами под красной черепицей крыш; вставала из мрака громада дворца на акрополе – обветшалого, но все еще по-варварски пышного… Из того же мрака поднимались, словно рождаясь на свет, и становились видимыми застывшие в грозной неподвижности тяжелые башни цитадели. И синела гладь бухты. Уж она-то точно была сейчас ярче всего вокруг…

А еще с восходом солнца город, кроме цветов, наполнили звуки: лязг отодвигаемых засовов и отпираемых замков, крик водоносов, скрип телег. Следом пришли дневные запахи выдубленных кож, угля и накаленного металла из кузниц, тяжелая вонь сукновален и перебивающий все дух соленой рыбы – главной пищи бедняков.

В гавани застыли понтийские биремы со свернутыми парусами – жалкие остатки некогда грозного флота. У пирса нелепо высился флагман – трехпалубная «Амфитрита», – и канаты, заведенные за причальные камни, казались волосяными узами, какими пигмеи связали циклопа. Рядом, как мышата вокруг уснувшего кота, сгрудились мелкие кораблики: хеландии из Диоскурии[3]3
  Диоскурия – старейшая древнегреческая колония на Черноморском побережье Кавказа. Известна с VI в. до н. э.


[Закрыть] и Ольвии[4]4
  Ольвия – античная греческая колония, основанная выходцами из Милета в первой четверти VI в. до н. э. на правом берегу Днепро-Бугского лимана к югу от современного Николаева и современного села Парутино Очаковского района Николаевской области, Украина.


[Закрыть], камары гениохов[5]5
  Гениохи – древний народ, населявший северо-восточный берег Понта (область в Малой Азии).


[Закрыть], привезших на продажу шкуры и меотийский сыр…

А чуть поодаль внушительно, по-хозяйски расположилась пара судов, уступавших размерами только «Амфитрите»: римские онерарии прибыли за пшеницей. Понтийское зерно сильно упало в цене, ибо покупателей нет, вот и пожаловали волки на добычу.

Покамест оно бессмысленно гниет в амбарах или идет на праздничные раздачи беднякам, что для казны еще бессмысленнее; но грядет царский указ – и сразу после него станет понтийский хлеб для римлян золотом…

Агора, главная площадь, была шумна и бурлива, как в прежние, много лучшие времена. Торговцы разложили товар на столах или прямо на камнях, подстелив ветхое рядно, но охотников продать было куда больше, чем купить.

Гончары, в чьи руки и фартуки въелась красная глина, отдавали товар почти задаром. Грустили и писцы – тощие и бледные, как мыши, что в библиотеках грызут с голодухи папирусы: мало кто сейчас пишет прошения, а уж желающих заказать свиток с поэмами Гомера или озорными стихами Анакреонта и вовсе почти нет.

Шатались взад-вперед безработные моряки в истрепанных синих хитонах. Немало было и калек: у кого нет ноги, у кого – руки… а вот этому повезло, он лишился только трех пальцев, но меч ему больше не держать, ложку тоже.

Война… Проигранная война.

Только одна примета любого эллинского города оставалась неизменной: великое множество бездельников-философов, ищущих, кто бы угостил их разбавленным вином и кефалью в обмен на умную беседу. Сейчас главной темой таких бесед были предсказания. Из уст в уста передавалось, что шаманы тавров сулили великие бедствия и «падение большой головы». Но другие вспоминали, что огромная багряная комета, взошедшая на небесах в день рождения базилевса Митридата-Диониса, предвещала ему, согласно мнению всех звездочетов, семидесятилетнее царствование, великие войны, а под конец – его власть над четвертью Ойкумены. Так что царь будет править и воевать еще десять лет.

Внимание публики вдруг ненадолго отвлеклось: агору пересекали всадники.

Первой ехала женщина, нестарая еще и красивая, несмотря на тяжелые складки у рта. Женщин верхами Пантикапей видел, хотя и нечасто, но эта была не из степнячек, что иногда пригоняли стада в город.

Стан всадницы покрывала шитая золотом мужская одежда: персидский кафтан, не скрывавший высокой груди, шаровары, сапоги синей кожи и высокая шапка. При седле болтался сверкающий сталью топор с хищно выгнутым лезвием. Конь под ней был не парфянский нисеец и не громадный пафлагонский жеребец, а мохнатый коротконогий приземистый гагр. Правильный выбор для понимающего человека: в городе этот некрупный поворотливый конек – то, что нужно.

Позади предводительницы ехали двое: седая, но еще крепкая одноглазая сарматка в римской чешуйчатой лорике[6]6
  Лорика – доспех, покрывающий торс воина.


[Закрыть] и юный лучник.

Первую женщину провожали взглядом, узнавая. Кто-то визгливо бросил в спину: «Царева подстилка!» Но ни она, ни спутники даже не обернулись.

Остановившись у добротной приземистой лавки менялы, женщина ловко спрыгнула наземь. По правде говоря, царской жене не полагалось находиться наедине с торговцем или купцом, да и вообще разгуливать по городу без положенной свиты. Но сейчас даже сам грозный царь не мог бы попенять ей, ибо в полутьме лавки навстречу женщине поднялся тот, кого мужчиной в Пантикапее не называли. Это был евнух, причем такой, словно бы только что сошел с театральных подмостков, где «маска евнуха» вот уже которое поколение веселит зрителей: низенький, жирный, с засаленными волосами и сонным взглядом, но при этом румяный, как спелое яблоко.

– Какая честь! Что угодно достойнейшей госпоже Гипсикратии? – согнулся он чуть ли не в пол.

(«Ну кто же не знает меня в этом городишке, дряхлом, как хлев самого Аида?» – мысленно улыбнулась гостья.)

– Зачем вообще ходят к меняле? – На сей раз она сопроводила улыбку словами. – Хочу получить немного денег под залог. Дочь моя скоро выходит замуж, а приданое царской дочери должно быть достойно отцовского имени.

– Ох, госпожа! Ты просишь у нищего! – Толстячок расплылся в приторной вежливости. – Сейчас многие просят в долг: несут родовые украшения, пишут закладные на земли и усадьбы… Многие хотят взять в долг, но мало у кого есть деньги… А вот если ты желаешь что-то купить к бракосочетанию, я охотно помогу. Как раз вчера вдова лохага[7]7
  Лохаг – командир одного из подразделений спартанской, афинской и македонской фаланг.


[Закрыть] Эпаменида принесла чудесные золотые серьги индийской работы. Ее предок взял их в самом Персеполисе, и теперь несчастная продает его наследство, чтобы прокормить детей. Но я не смог дать больше пяти мин[8]8
  Мина – денежно-счетная единица Древней Греции.


[Закрыть]. Хотя столь высокой госпоже отдам всего лишь за четыре, если…

– На этот счет не беспокойся, у меня хороший залог. – Гипсикратия, снова улыбнувшись, протянула ему перстень, вытащенный из кошеля.

Скопец поднес его к глазам – и из румяного вдруг стал белым. Оглянулся зачем-то сперва на дверь, затем на короткий меч на поясе гостьи.

– Не шуми и не вздумай обделаться! – прошипела она. – Я на вашей стороне.

– А… а… – Собеседник царицы хватал ртом воздух, не в силах договорить.

– Поликрат решил все рассказать царю, – не разжимая зубов, процедила Гипсикратия, – но хотел сделать это сам, без посредников, чтобы получить как можно больше. Подумал, что я помогу ему добраться до Митридата и стать царским спасителем. Благодари Апатуру и своего Зевса, что так вышло!

– Поликрат… – просипел ее собеседник. – Поликрат…

– Я позаботилась о нем: он ничего никому не расскажет, – сухо продолжила женщина.

– Госпожа… – Евнух явно не знал, что сказать. – Достойнейшая…

– У вас самое большее две луны, потом здесь будут аорсы[9]9
  Аорсы – название одного из кочевых восточных сарматских племен, занимавшего территории от Южного Урала до Нижнего Поволжья и Азовского моря.


[Закрыть] и еще десяток орд головорезов. Так что чем быстрее вы будете готовы, тем лучше. А я открою ворота. И не спрашивай как – это мое дело. Твое дело – устроить так, чтоб твой хозяин занял трон.

– Да! Да! – бормотал скопец, мелко трясясь от пережитого только что ужаса. – О мудрейшая! Фарнак не забудет тебя! Он вознаградит тебя как никто! Фарнак не забудет тебя, госпожа!

(«Лучше бы как раз забыл!»)

– Как все будет готово, пришлешь человека со словом, – бросила женщина, поворачиваясь ко входу. – Я скажу, когда и где вам ждать. Знаком послужит этот перстень.

– Госпожа, – тихо прозвучало за спиной, когда она уже стояла на пороге. – Почему?..

– Какая разница? – Женщина зло передернула плечами, и евнух понял: зачем она будет что-то объяснять ему, получеловеку, не способному любить? – Я помогу твоему господину, а остальное неважно. Еще одно! – Гипсикратия развернулась на месте. – Все-таки дай мне денег. Если тебя спросят, скажешь, что царица приходила получить в долг, а спросят меня – покажу золото. Потом отдам.

– Да… да, конечно… – В крепкую ладонь воительницы лег увесистый мешочек. – Двести золотых статеров. Я приготовил их для Зенона, но я найду… не изволь беспокоиться, великолепная!

Не слушая уже его, базилисса понтийская вышла за порог и молча вскочила в седло.

Говорит Гипсикратия

В своей жизни я творила немало того, что люди называют злом. Я убивала: и в битвах, и из-за угла, и на потеху толпе. Я воровала и грабила. Я лгала, распутничала и изменяла мужьям, в верности которым клялась перед алтарями. В одном я не грешна: я никогда не предавала доверившегося мне. Теперь мне предстоит это сделать. И я предам тебя, мой муж, мой возлюбленный, мой царь, мой благодетель. Я совершу это – и да смилостивится надо мной Великая Мать!

Часть первая. Дочь волка

Глава 1

Солнце совсем опустилось за горизонт, восток озарился мертвенным серебристым сиянием, и из-за рощицы в небо полезла, гася вокруг себя звезды, почти полная луна.

Взошла над степью. Огромная, свинцово-серебристая. Луна лета, катящегося на вторую половину. Не узкий ущербный серпик и не медно-кровавая: недоброе знамение грядущих несчастий. Хорошая чистая луна, словно лик Апи[10]10
  Апи – скифская богиня земли.


[Закрыть], смотрящий на своих детей.

Зиндра вздрогнула: показалось или где-то далеко у виднокрая провыл волк? Оно, конечно, могло и почудиться, да летние волки обычно сыты и на столь опасную добычу, как человек, вряд ли нападут. Их забота – таскать сайгаков из диких стад и овец у зазевавшихся пастухов… Но все же…

Зиндра передернула плечами: не ей, носящей тамгу[11]11
  Тамга – родовой фамильный знак, печать.


[Закрыть] волчьего рода, бояться предка. Впрочем, в ночной степи могут бродить не одни лишь волки.

Девушка пододвинула к себе пастуший ярлыг – длинную палку крепкого, надежного ясеня с выточенным из изгиба ветви навершием-клювом. Таким, особенно если он закален на огне, как следует врезать – и можно пробить череп что у четвероногого хищника, что у двуногого.

Клюв ее ярыга был закален на совесть…

Луна проливала свет на серые пятна лишайника, испещрившие поверхность ноздреватых валунов, на пахнущую пылью выветренную землю, еще не остывшую от дневных лучей… Отсюда была видна ширь Дан-Абры, зеркально блестевшая под лунным светом. Катила свои воды река из самого центра мира, из-под застывшей в вечной ледяной неподвижности диких черных лесов со страшными неврами[12]12
  Невры – древний народ, обитавший в верховьях Тираса (Днестр) и Гипаниса (Южный Буг). В давние времена выходцев из этого племени считали людьми-оборотнями.


[Закрыть], превращающимися в волков, и бастарнами[13]13
  Бастарны – древний народ, обитавший с конца III в. до н. э. по III в. к северу от нижнего Дуная в восточном Прикарпатье (Румыния, Молдавия и Украина).


[Закрыть], жестокими и вероломными, как их предки-рабы…

Отсюда, с высоты Старой Могилы, девушке не был виден ее родной йер: три дюжины неровных мазанок-полуземлянок, вытянувшихся вдоль речного берега. Но до него неблизко. А если матушка проснется да увидит, что нет в жилище непоседливой дочери?

– Матушка Хоа за такое шкуру спустит, – тихо промолвила Зиндра, сама себе отвечая. И помотала головой, отгоняя неприятные воспоминания о том, как та, застав падчерицу и племянницу обнимающейся с Яром, сыном соседа, отстегала ее хворостиной чуть не до крови…

Хоа, рано постаревшую и злую на жизнь, можно было понять. С тех пор как два лета тому взорвавшийся кузнечный горн убил отца Зиндры с помощником, из дома ушли радость и достаток…

Надо было делать то, зачем пришла, и возвращаться, чтоб перехватить перед рассветом хоть немножко сна.

Старая Могила была местом не очень добрым и уж точно не простым. Крутые глинистые склоны в редких глубоких промоинах, плоская вершина – ни дать ни взять старый кряжистый пень, грузно выпирающий из земли. Курган этот был выше прочих. Старики из Конской Гривы, ее родного селения, говорили иногда, что насыпан он не их предками и даже вообще не сколотами[14]14
  Сколоты – собственное имя скифов.


[Закрыть], а киммерийцами[15]15
  Киммерийцы (киммеры) – кочевые индоевропейские племена.


[Закрыть] или вовсе неведомыми народами, что жили до них. Была ли то могила царя вождя или великого жреца – неведомо…

Живи тут поблизости йованы – народ, сам себя называющий эллинами, – определенно раскопали бы древний курган ради золота и самоцветов, не боясь духов возмездия и посмертного проклятия. Но у народа Зиндры было не в обычае обирать погребенных.

А на вершине, полускрытое в сумраке, возвышалось изваяние…

Большая, в пять или шесть локтей, каменная баба: грубо отесанная глыба редкого тут серо-розового гранита с маленькими, сложенными внизу выступающего тяжелого живота руками, еле намеченными массивными грудями и тяжелыми бедрами. Она торчала на голой вершине кургана, и с изрытого временем лика смотрели впадины глаз – прямо и глухо. И чем дольше случайный путник вглядывался в них, тем отчетливее казалось ему, что глаза эти жили. А еще казалось – камень ждет чего-то или кого-то. Может, тех, кто вкопал его сюда, в этот холм, для поклонения неведомым богам или еще какой надобности.

В Конской Гриве и других окрестных йерах изваяние почему-то прозвали Ведьмой.

Положив к подножию Ведьмы приношение – огрызок лепешки и красную терракотовую бусинку, – девушка села перед статуей. Вытащила из мешочка собственноручно выточенную из бараньей лопатки гадальную костяшку: одна сторона белая, другая – зачерненная, – и, запинаясь, начала повторять слова древнего заговора, какому научила ее под страшным секретом Гела, дочка знахарки Вейи.

– О Мать-Луна! О Отец-Небо! – нараспев произнесла она. – Я – дочь дочери вашей, Апи. Я – вопрошающая… Дайте же ответ мне, смертной с вашей кровью в жилах…

Теперь следовало выждать дюжину ударов сердца.

– Вот вам первый мой вопрос, владыки судьбы: стану ли я женой Яра, сородича моего?

Зиндра зажмурилась, сжав костяшку. Потом уронила ее на землю. Всмотрелась, какой цвет оказался сверху… И не сдержала огорченного, даже испуганного возгласа.

Костяшка выпала черной стороной. Значит, не быть ей женой парня, которого видит во сне… Да, куда как плохо…

Но костяшка упала набок. Стало быть, ответ сомнительный. Надо еще раз бросить.

Но теперь не будем спрашивать в лоб, зайдем с другой стороны.

– Обрету ли я мужа, о Высокие?

И снова бросила костяшку.

Выпала белая сторона. Зиндра почесала подбородок.

Глупый же вопрос, если подумать. Редко, очень редко какая из степнячек не найдет себе мужа. Хоть вдовца, хоть бедняка, хоть второй-третьей женой, но пустым ее ложе не останется…

Однако продолжим.

– Живет ли мой суженый в моем йере?

Черная костяшка поведала, что избранника ей в родном селении не найти.

– Живет ли мой суженый в роду Варка?

Оракул и на этот раз не колебался: нет.

– Будет ли он пастухом?

Снова нет. Хм… Ну, не больно и хотелось.

– Воином?

Опять черная!

Выходит, не быть ей женой дружинника, степного багатура, как мечтает втайне половина, а то и больше девушек из ее народа.

– Купцом?

Купец, как и воин, редко бывает дома. Но зато купчихе не надо думать о том, чтобы, согнувшись, жать родовую полоску ячменя или с утра до вечера вертеть жернова ручной меленки…

Да что же это – опять черная!

В голову приходили мысли насчет кузнеца или рыбака, но тут словно само сорвалось с уст:

– Будет ли он царем?

Ляпнув это, она сама себе удивилась: ну кто тянул за язык? Ну ты и спросила, дева! Но костяшка уже вылетела на освещенный луной травянистый склон…

И Зиндра оцепенела, утратила дар речи. Костяшка подтвердила, что мужем ей боги назначили царя.

Она даже подняла глаза к начавшей заходить за Ведьму лунной тарелке, пытаясь понять, не пошутила ли Апи над глупой смертной. Конечно, по материнской линии она – правнучка знаменитой воительницы Амаги. Но земли, где было ее маленькое царство, давно под гелонами, а род растворился среди пришлых и беглецов. Аспаруг и то знатнее: его род восходит к Иданфирсу, победителю персидского государя Дарьявуса.

Зиндра нашарила на земле колючку, вонзила ее в палец и, капнув кровью на землю, вознесла мольбу о помощи Великой Матери. Покачала головой, затем, не удержавшись, фыркнула насмешливо: видать, плохое гадание, а может, время неподходящее или место. Либо даже проще: дух того, кто был погребен в Старой Могиле, раз за разом сбивает костяшку, недовольный тем, что над его упокоищем пытаются творить волшбу.

Решено – она завтра же поговорит с мачехой, чтобы посватала ее за Яра. Отца у нее нет, но и Яров родитель сгинул три года назад в северном походе. Мачехе нечего будет возразить, а женихов в Гриве не так много… да и семья его если богаче их, то лишь самую малость… Или, может, не говорить ничего приемной матушке, а на уже не таких далеких Дожинках самой надеть Яру венок на голову?

…На исходе лета поле дожинают все, кто может держать серп и вязать свясла. Последний сноп украшают цветами. После из колосьев сплетают венки. И если какой-то из парней нравится девушке, она может снять венок с себя и надеть на него…

Остальные же будут прыгать вокруг и петь, требуя с парня жениховского выкупа. А потом ждет ужин: кулеш с салом, пиво и густая каша, – чтобы посевы были густые. Выпив же, запевают веселую припевку:

 
Ойе-ойе!
Мать Табити славим!
Ойе-ойе!
Кормилицу нашу!
Ойе-ойе!
Ниву молотить!
Ойе-ойе!
Девкам – бабами быть!
Ойе-ойе!
 

Сладкое чувство толкнуло ее в сердце, напомнив о том, что было два месяца назад…

* * *

Из камышовых зарослей ей было видно, как по берегу ползали крохотные фигурки. Одни женщины проверяли и вновь ставили плетенные из гибких прутьев верши, другие забредали по грудь в воду с конопляными сетями, выволакивали на отмель живое трепещущее серебро, носили корзинами к жилью. Там рыбу попроще развешивали на веревках для просушки, а лучшую укладывали в корчаги или выдолбленные кадки, бережливо посыпали привезенной из Таврии солью. Почти одни женщины…

Мужчин в селении тогда не было, кроме стариков и совсем молоденьких парнишек, – они, как всегда летом, ушли в степь: охранять и пасти стада, а больше – спать, напившись кумыса у бивачных костров. Бывало, что и воевали: то ли из-за стад и выпасов, то ли оттого, что один ксай поссорился с другим. Они появлялись в селении ненадолго – на два-три самых лютых зимних месяца, чтобы обогреться у дымных очагов, опять-таки спать, напившись кумыса, сожрать большую часть запасов, да еще брюхатить женщин. А с первым весенним теплом опять на конь, прихватив с собой большую часть оставшихся припасов.

Зиндра передернула плечами. Она понимала, что несправедлива: все-таки тяжела жизнь пастуха, да и воинская тоже. А без плодов пастушьего промысла в йере не выжить, они совокупно весят куда больше, чем все виды «речного сбора» и даже наземной жатвы вместе с ним. Но ей сейчас хотелось видеть все так. Тем более что так действительно можно было увидеть…

Иногда мужчины пригоняли чужих коней с чужими таврами и отары овец, порой даже и рабов. Случалось, что приезжали злыми и без ничего, потеряв свои стада и со свежими шрамами, а то и с кем-то из сородичей, положенным поперек седла. Тогда на его могиле убивали коня и напивались вина и кумыса… Золото, самоцветы и серебро, если и отбивали у врагов, они почти никогда не привозили. Прятали их где-то в ухоронках «на черный день» или, может, тратили в греческих поселениях на вино и доступных прелестниц.

Старухи иногда в сердцах говорили, что толку от таких мужчин и вовсе нету. Вспоминали Лунных Дев давних времен…

Зиндра усмехнулась. Старухи всегда вспоминают давние времена, незапамятные даже для них самих, и рассказывают о прошлом с такой уверенностью, что просто диву даешься. А труд воина… чего уж там, он не легче пастушеского. Без него соседи проделают с йером ровно то же, что женщины проделывают с рыбой. А если девы-воительницы и вправду примут на себя эту тяжесть… то, во-первых, вряд ли это получится у них лучше, чем у мужчин, а во-вторых, совсем не оставит сил для других трудов. Даже для главного труда – становиться женщинами, давать новую жизнь…

Сейчас Зиндра занималась делом не таким и тяжелым: ставила в прибрежных камышах плетеные ловушки для раков. Работа, как ворчала мачеха, детская, но от вареных раков не отказывалась.

В каждую вершу – кусок подпортившейся (раки любят приманку с душком) раковой же шейки или половинку снулой рыбешки, а также камень, чтоб течением не унесло. Главное – запомнить место… Лучше всего, как говорят все те же старухи, раки ловятся на мясо, но кто в Конской Гриве, скажите на милость, позволит даже кусочку мяса протухнуть? Может, при Лунных Девах и иначе было, но сейчас даже кости из похлебки вываривают по третьему, а то и пятому разу!

Увлеченная этими мыслями, она с запозданием обнаружила, что кто-то стоит за спиной. Обернувшись, увидела шагах в пяти от себя Яра, сына их соседки Вейги, старшей над засольщицами и болтливой как сорока. Та не отпустила его в степь, хотя возраст уже подошел. Лунные Девы – Лунными Девами, но в таких случаях вообще-то все решает мужское слово… вот только отец парня этого слова произнести не мог, он давно уже сложил голову на очередной войне. Что ж, Зиндре на такое решение Вейги сетовать не приходилось: Яр в последнее время старался при каждом удобном случае заговорить с ней, взять за руку…

Само собой, Зиндра давно знала, что к чему между мужчинами и женщинами – у иных ее сверстниц уже дети в колыбельках пищали. Однако пока не думала о женихах всерьез. Но вот Яр – иное дело…

Ой, он что, и вправду сейчас совсем рядом?!

Зиндра помнила, конечно, что в воду она зашла нагая, одежда ее осталась сложенной на берегу, но ведь во время «речного сбора» женской наготы не существует: и воля богов на то, и вековечный обычай повелевает парням ее не замечать… Ведь так?

А потом руки Яра с силой обвили ее крест-накрест, соединив ладони, – и Зиндра усомнилась в том, что правильно понимает обычаи.

Яр отпустил ее почти сразу, но потом они долгие мгновения смотрели друг на друга, и она вдруг поняла, что он сейчас чувствует… Видела себя в его глазах: гибкую, ловкую, грациозную, с задорно разлетевшимися золотистыми волосами… Видела его – ошеломленного упругим прикосновением ее маленьких твердых грудей и запахом ее тела…

У парня задрожали руки, на лбу выступила внезапная испарина. Он вдруг густо покраснел, и Зиндра запоздало почувствовала, что тоже краснеет. А еще странное томление внизу живота – легкое и сладкое, как бывало только во снах…

Ну и что же ей сейчас делать? То ли вцепиться ногтями в лицо наглеца, то ли снова придвинуться вплотную, обнять его – и будь что будет?

– Ты красивая, Искорка… – пробормотал он. И тут же торопливо добавил: – Оденься, а то увидят еще – плохое подумают.

Она послушно выбралась на берег, напялила рубаху, отошла и села на кочку возле корявой ивы. На душе было тепло – сосед назвал ее Искоркой, как в детстве называл отец, ведь «зиндра» – это и есть искра. Не всякая, а только та, что вылетает из-под молота, долго горящая и яркая…

А потом Яр вдруг опять оказался рядом, и его руки снова легли ей на плечи.

– Зиндра! Зиндра, горе мое! – визгливым голосом позвала мачеха. – Где ты шляешься? Рыбу таскать кто будет? Таргитай-предок?!

Девушка торопливо вскочила, кинулась к оставленным на берегу штанам и опоркам… Поздно!

– Ах ты ж, дрянь рыжая! – внезапно появившаяся на берегу Хоа была настроена более чем решительно. – Растелешилась уже! Так и норовит на мужской отросток раньше времени заскочить! А ну, пошел! – Теперь она уже наседала на совсем растерявшегося Яра. – Похоть свою тешить явился? Вот скажу родительнице твоей, пусть тебе завяжет двойным узлом то место, каким думаешь!

В руках женщины вдруг появилась невесть где сломанная хворостина.

– Матушка, не на… – только и успела пискнуть Зиндра, а в следующий миг завизжала уже от боли.

Хоа хлестко стегнула ее, не промахнувшись, хотя Яр попытался закрыть девушку собой.

– Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!

Мачеха, по всему видно, в этот миг тоже не очень верила в нерушимость правил, установленных богами и предками. Спасибо хоть до Конской Гривы не погнала, но все те дни, пока они были в рыбацком стане, от себя не отпускала, посылала на самую тяжкую работу и всякий раз, видя Яра, грозила кулаком. И трудно сказать, то ли впрямь волновалась за приемную дочь, то ли срывала зло за незадавшееся житье…

Мачеха приходилась сестрой родной матери Зиндры. Когда та умерла, снова желая подарить мужу сына, отец взял в дом ее овдовевшую сестру. А потом погиб под рухнувшими турлучными стенами кузни, когда в очередной раз пытался сковать истинную сталь «вутц». «Вутц» умел делать его учитель, коваль Архиз, знаменитый на всю Степь от Таны до Гелона.

Зиндра невольно всхлипнула.

Отец мечтал о том, чтоб в дом пришли слава и достаток, а там, глядишь, перебрались бы в селение какого-нибудь ксая, потому как везде рады доброму оружейнику. А то и в большой город, такой как Гелон. Да хоть и к йованам: те за хорошие мечи серебром по весу платят. Но в своих попытках нашел лишь смерть.

Еще он мечтал о сыне. Но три братика Зиндры умерли совсем маленькими, а потом мама родила мертвого мальчика и ушла за ним в страну теней… Мачеха же так и не забеременела в новой семье, хотя уже имела двух дочек.

А еще вместе с отцом погиб его помощник, русоволосый и улыбчивый молотобоец Келегаст, которого прочили в мужья Зиндре. И если б не то несчастье, она была бы уже мужней женой и, наверное, носила бы во чреве его ребенка. Но, может быть, с Яром ей повезет наконец?

Только тут Зиндра почувствовала, насколько устала: весь день как-никак рыбу вялила, да еще и гадание словно выпило остаток сил… А, ладно, уж будь что будет!

Устроившись поудобнее, она натянула ветхий войлочный кафтан на голову и свернулась калачиком. Собиралась лишь передохнуть самую малость, но незаметно для себя задремала, а дрема вскоре сменилась сном…

Сон этот был глубок, как бывает глубок сон молодого здорового тела. Потому она не услышала далекого конского топота и криков, остервенелого лая собак, не увидела, как над холмами взметнулось бледное зарево пожара, окрасив кровью воды Дан-Абры…

* * *

Наутро Зиндра обнаружила, что проспала все на свете, и, стало быть, никак не миновать ей по меньшей мере крутого разговора с мачехой, а то и жаркой порки. Рука у Хоа была не очень тяжелой, но зато если уж разойдется, то и не знаешь, куда прятаться. Сразу после гадания Зиндра намеревалась бежать домой со всех ног, но теперь торопиться смысла больше не было. Она неспешно собралась и, сполоснув лицо у крошечного родничка, направилась к Конской Гриве.

Вообще-то, Зиндра давно понимала, что вот уже пару лет как превосходит Хоа силой, но отказать мачехе в покорности ей и в голову не приходило. Как можно, пусть она и приемная, но ведь родительница же! Да и родных своих дочерей, Онгу и Рису, она вовсю стережет…

Солнце поднялось уже высоко, туман в ложбинках рассеялся, и густо пропитавшаяся росой трава мочила ветхие постолы. И вся пробуждающаяся степь звенела пересвистом и щебетаньем птиц, жужжанием и стрекотом насекомой мелочи, шелестом листьев и трав. Острые запахи шалфея, донника, полыни наполняли воздух густым медовым духом, так что голова иной раз кружилась, точно и вправду от чаши хмельного меда.

Зиндра и не заметила, как дошла. Встревожилась она уже возле самой деревни.

Все почти так же, как прежде… Вот взгорок, на котором они с Яром играли малышами, вот высохшие кусты… Но откуда этот запах горелого дерева и… и еще чего-то, загодя страшного, хотя неведомого прежде? Случился пожар? Или еще что иное, много худшее?!

Вот с этого холмика уже должно быть видно село. Уже распахнулся горизонт, открывая широкую пойму, заросшую камышом и ивами, излучину широкой реки, плавно текущей к югу…

Но Конской Гривы не было.

Вдоль берега реки, словно гнилые зубы старого черепа, высунувшегося из осевшего могильника, скалился ряд закопченных очагов. А где же деревня – землянки, вытащенные на берег лодки, телеги? Где, наконец, люди ее йера?

Оцепенев, девушка подошла к тому, что было ее родным поселением. Впилась ногтями в ладонь, чтобы хоть что-то – пусть даже боль! – оставалось прежним в этом невероятно изменившемся мире.

Жилища тихо проседали, дыша уже прогоревшими кострищами. Чернели ребра высоких плетней.

И стойкий, не сдуваемый никакими ветрами запах горелой плоти коснулся ее ноздрей.

Промелькнула мысль, что человек не мог этого сделать. Наверняка это сотворили темные демоны, слуги Вийу, а может, а может быть, и сам Качей, Жнец душ. Зиндре почудилось, что сюда уже мчатся в вихрях земного праха демоны тьмы, раскрывая ледяные жестокие очи… Ужас, лютый ужас!

Но Зиндра не побежала, а медленно побрела вдоль того, что совсем недавно было домами. В ее душе уже не оставалось места для ужаса.

Вот жилище старого Аспаруга. Не жилище – руины его, по-прежнему самые обширные в йере…

«Как же! – отпускал язвительные замечания старейшина, когда кто-то сомневался в его словах. – Ты из меня дурака-то не делай. Ты по сказам, быличкам да по басням бродяг всяких судишь. А я до Ра ходил, я в Небесные горы ходил и по Янтарной дороге аж до истоков Дан-Абры. Думаешь, из ума выжил?»

Теперь он лежит где-то там, под руинами, и от него веет мертвым молчанием.

Вот жилище знахарки Зрины, матери Гелы. Теперь на месте полуземлянки – рыхлый холмик, из которого торчат лозины каркаса да еще сверху валяется отрубленная девичья ладонь, сжатая словно бы в смертной муке. Или и вправду в ней?

Вот груда головешек и обугленных бревен на месте жилища старой Вейги. И Зиндра сперва не поняла, что это за странный черно-белый камень венчает развалины… А потом в ужасе закричала.

То был обгоревший человеческий череп, оскаливший широкую пасть с молодыми зубами – крепкими, белыми.

Яр… Суженый…

Сердце вдруг остановилось, замерев на несколько мгновений, показавшихся невозможно долгими. Девушка закричала – по-звериному дико и протяжно. Как будто с ней закричали все их с Яром не рожденные дети…

Сколько прошло времени, она не помнила толком. В себя пришла, обнаружив, что стоит, запрокинув голову, точно хочет высмотреть где-то в небесах лик милосердной Апи. Веки Зиндры при этом были плотно смежены: богиню можно видеть и так. Но когда она снова распахнула глаза, то сразу уперлась взглядом в три головы на шестах, воткнутых посреди селения. Та, что слева, принадлежала старому Кубраду, рыбаку и жрецу Дан-Абры, справа – знахарке Зрине, а та, что в середине, – Аспаругу.

Шесты с насаженными головами, подобно великанским иглам, прошивали жесткую сухую шкуру земли, знаменуя конец ее йера и всей ее прежней жизни. Конец мира, в котором она жила…