Текст книги "Соломенная собачка с петлей на шее"

Мы сидели молча, я смотрел по сторонам и не знал, чем себя занять. Лиза закатала рукава шерстяного свитера, и я увидел у нее на руке, на внутренней стороне предплечья, татуировку в виде чего-то вроде мандалы. Украдкой я разглядывал ее. Но вот она замечает мой интерес, откладывает книгу и смотрит на меня со своим прищуром.

– Ну спрашивай, если хочешь, – сказала она.

– Это мандала?

– Да, – кивнула она.

– Ты бы хотела попутешествовать по Индии? – спросил я.

Мне показалась, что это может заинтересовать ее.

– Я уже, – ответила она.

У меня участился пульс, точка соприкосновения была как будто бы найдена.

– И как тебе?

– Понимаешь, я брахмачари и часто беру тапасью, – сказала Лиза.

Тут я немного напрягся. Просто ни черта не понял, что она сказала.

– Хм… – закивал я с якобы понимающим выражением лица.

– Скептик?

– Ага, – засмеялся я. – И даже книгу об Индии написал. На сто процентов скептический взгляд. Ну то есть книга не то чтобы о самой Индии, а скорее о людях, которые едут туда за «просветлением»… – изобразил я кавычки. – В общем, ничего загадочного я в ней не разглядел. Увидел лишь горы мусора и лживое местное население. Я постоянно повторял себе: «Как можно учиться у людей, которые довели свою страну до такого состояния? Ну или позволили довести…»

– Понятно, – сказала она, – ты все проглядел. Конечно, большая часть местных давно продалась западному миру. Индуизм тотально проституирован. Но есть там и другие вещи… если сумеешь их отыскать. Ты был… ну хотя бы в ашраме?

– Нет, нет, мне все это смешно было. Я часто встречал людей из ашрамов. Глаза «просветленных»! Я называл их коровьими глазам.

Она засмеялась:

– Да, да, что-то такое есть. Со стороны это выглядит презабавно, но ведь они счастливы. Не в твоем понимании, разумеется, но они счастливы. А ты – нет.

– Может, они попросту обманывают себя? Бегут от жестокой реальности? Откуда ты знаешь, что они счастливы?

– Ты что, забыл? Я брахмачари, – улыбнулась она.

Пару минут спустя я набрался смелости спросить:

– Почему тогда ты пыталась повеситься?

– Ге-е-ерман, – протянула она снисходительно, – это все не так просто. Ты когда-нибудь хотел убить себя?

– Часто об этом думаю, но… как бы… не по-настоящему. Не было еще момента, чтобы я стал скручивать петлю или искать лезвие.

– Это все из разума… А еще есть чувства, есть что-то, идущее из глубины. Понимаешь? – говорит она.

– Хм… понимаю, – сказал я с неуверенностью.

– Думаю, ты не понимаешь. Это непреодолимое желание, это не касается разума, просто потребность побыть на краю. Это чувство… оно приходит без истерик и без мрачных мыслей. И тогда тебе необходимо отдаться хаосу, побыть в пограничном состоянии, возможно, даже уничтожить себя окончательно. В тот день эта потребность дошла до пика, и мне хотелось уйти… Но я рада, что этого не случилось. Думаю, еще не время…

Она немного помолчала, а затем добавила:

– В общем-то, это случается не так часто. Ну а то, о чем говоришь ты, – это обычные забавы подростков.

– Но откуда у тебя эта потребность?

– Это, видимо, наследственное. У мамы было что-то похожее. Я не знаю ее диагноза. В девятом классе мне поставили F25. Но в последние годы все сильно изменилось, тогда я была, считай, здорова. Сейчас в этом смысле все много хуже.

– Что значит F25?

– Шизоаффективное расстройство.

– И как это работает? Ну то есть как проявляется, помимо суицидальной… хм… потребности?

– Галлюцинации: зрительные, слуховые… Видения… Мне говорят, что я должна делать, и я делаю, иногда получается забраться в высшие сферы, откуда приходится падать назад, в этот грязный мир… Это изматывает.

Тут у меня расширились глаза: я никогда не встречал людей, с которыми можно было обсудить подобные вещи.

– Эй, – улыбнулась она, – не все так плохо, это только периодами.

– Ты снова попытаешься убить себя?

– Вероятно, что да.

– Я хочу тебе помочь, – сказал я взволнованным голосом.

– Чем?

– У меня у самого часто бывают галлюцинации. Может, мы вместе найдем выход. Как насчет лекарств? Какие-нибудь лекарства ты принимала? – сказал я с энтузиазмом.

– В ПНД меня колют периодически, но от лечения становится только хуже. Глеб это знает и сдает меня при любом удобном случае. Хочет извести, не верит, что я смогу уйти… Поэтому я и не хотела, чтобы кто-нибудь узнал, что я снова пыталась…

– ПНД – это что-то вроде клиники?

– Психоневрологический диспансер.

– А… Я понял, я просто не знал этой аббревиатуры, а ведь у меня там мать два раза в год отдыхает.

– У тебя тоже наследственное? – удивилась она.

– Нет, не думаю, у нее все банально – Delirium tremens, – сказал я как бы со знанием дела. В общем, обычный мой дешевый понт.

– Трясущееся помрачение… так-так, это же белая горячка, – закивала Лиза, а я удивился, что она поняла, о чем я.

– Как ты узнала перевод?

– Я на лингвиста учусь на заочке. И вообще интересуюсь языками. Сейчас вот учу немецкий. Произношение проверяю по речам Геббельса.

– Ух ты! Вот почему ты нарисовала Геббельса?

– Я люблю его, – ответила она. – Он приходит ко мне на чай.

Тут я немного напрягся. В каком смысле любит? Она же должна понимать, что это всего лишь галлюцинация?

– И семья у него классная, – продолжает она, – старшая дочка просто умница, я читала ее письма. Она такая молодец! А он просто прекрасен, о нем написано много лжи… Ты читал его роман «Михаэль»?

– Нет, когда-то я собирался, но потом книга пропала из магазинов.

– Я дам тебе почитать, когда съезжу за своими вещами. С Глебом я больше жить не собираюсь.

Мне было непонятно ее отношение к Геббельсу. Любить мертвого нациста! Что это значит?! А еще было непонятно, действительно ли она верит в индуистских богов. Она ведь говорила о своей любви к Вишну, о своем родстве с Кали… Ну то есть она воспринимает это не как аллегорию?

Скептик внутри меня пытался разразиться злорадным смехом, но что-то более глубокое усыпляло скептика. Я вдруг подумал: «А чего я теряю? Может, попытаться выключить критическое мышление в отношении Лизы… ну, скажем, на неделю. А? Что тогда? Я не буду делать никаких категоричных умозаключений, не буду раскладывать все по полочкам, вешать ярлыки. Буду оставлять все вопросы открытыми, не буду судить ни о чем строго. Она может делать все, что угодно, а я не буду оценивать ее».

Подумав об этом, я почувствовал дрожь и такую легкость в груди, какую я не чувствовал уже много лет. Раньше эта легкость возникала во мне, когда я глядел на закат, на пустынный берег моря, на ночной костер и тому подобные вещи, позволяющие почувствовать себя чем-то большим, чем просто кусок мяса в необъятном пространстве вселенной. И это было лучше, чем индийский опиум, который я вспоминаю в самые трудные моменты жизни. Мне это понравилось, я словно бы очистился, словно бы стал моложе, скинул с себя рюкзак с камнями, который я тащу в гору всю свою жизнь. Я скинул рюкзак, посмотрел на сияющее горное небо, вдохнул полной грудью, и в голове прозвучало: «Сизиф покинет свой камень, он увидел путь в мир, где боги ненависти и презрения не властны над ним. Ему больше незачем быть выше своей судьбы».

И до самого утра, лежа в постели и глядя то в потолок, то в стены, я ощущал себя невероятно счастливым. Я думал о том, что можно просто гулять по улицам и наслаждаться жизнью, наслаждаться данным мгновением. И я полюбил свою бессонницу и свои галлюцинации, полюбил весь мир и всех людей на свете. Всех без исключения. Я впервые мог с уверенностью заявить, что лучше быть рожденным, чем не рожденным. Уснул я уже под самое утро, когда кто-то готовил завтрак на кухне.

* * *

Критическое мышление, которое я выключил в отношении Лизы, выключилось и в отношении вообще всего. Мне было неинтересно размышлять о других людях, об их нетерпимости, о безумии, которое сейчас нагнетают по всей стране с помощью телевизора. Мне не хотелось доказывать кому-то или даже себе, что кто-то живет неправильно. Я видел вокруг только прекрасное, и мне казалось, что все идет, как надо, что лучше нельзя и придумать. Я вспоминал Глеба и думал, что он ведь тоже, в сущности, не такой уж мерзавец. Просто заблудившийся человек, которого можно пожалеть. Не разумом, конечно. Разумом вообще нельзя никого пожалеть, хоть именно так и делают обычно, руководствуясь поверхностной моралью. А вот почувствовать, что человек достоин сочувствия, и посочувствовать – это ведь, как оказалось, так просто. Теперь я относился к Глебу не хуже, чем к другим. Сравнения были излишни.

Затем я проверял себя, думал: «А как насчет Иосифа Сталина?..» И тоже не чувствовал зудящей ненависти. Раньше бы я заявил, что такое состояние преступно беспечно, что оно порождает равнодушие к бесчеловечности, практически поощряет его, но теперь я чувствовал всю несостоятельность таких заявлений. Ты можешь не испытывать ненависти ни к чему и жить с чистой душой, можешь научить этому других! И ведь это так легко, так может каждый, мир может быть един и счастлив. Рай на земле. Ни войн, ни убийств, ни ревности – ничего. Только всеобщее наслаждение существованием и радость друг от друга. То, что я читал раньше, что касается, например, некоторых вещей из буддизма, я понимал исключительно разумом, но не чувствами. То есть я не понимал внутренней стороны вопроса.

Следующие несколько дней я ходил как умалишенный. Гулял по городу в своих холодных ботинках, наслаждался ветром, от которого лицо застывало в блаженной улыбке, чувствовал, как холод из ступней поднимается вверх по телу, все мне было приятно и мягко. Я не хотел есть, не хотел употреблять алкоголь, я не чувствовал в себе никакой тяги к саморазрушению, которая всюду преследовала меня. Впервые я не чувствовал страха смерти. Страх смерти – какова нелепость! Теперь я по-настоящему понимал, что имел в виду Эпикур, говоря, что смерть не имеет к нам никакого отношения, что, пока мы живы, смерти еще нет, а когда она наступает, то нас уже нет… До этого я не мог принять для себя подобного заявления. Ну никак не мог. А теперь прочувствовал его и глубоко осознал.

Переосмыслялось все в моей жизни. Все ошибки прошлого больше не существовали, вернее, они больше не были ошибками. Не было ни обид, ни стыда, ни упущенных возможностей. Никто от тебя не уходил, никто не умирал, все было рядом, стоит только протянуть руку. Все материальное притупилось, а духовное – материализовалось. Больше я не ощущал себя разлагающимся куском мяса, биороботом или ошибкой природы. Я был неделим с миром, любил его и всех живых существ в нем, как себя самого.

Мы много разговаривали с Лизой, сидя вечерами в гостиной, когда Ян снова и снова уползал в свою комнату в невменяемом состоянии. Я не мог представить, что раньше хотя бы мысленно попытался бы оспаривать ее слова, попытался бы ее разубедить. В этом не было ни малейшего смысла. Для чего? Для чего вечно вгонять себя в эту едкую желчь всеоспаривания, в эту слепую бескомпромиссность, очерняющую все самое прекрасное? Зачем ежеминутно утверждать в себе то, что тебя убивает? Я имею в виду конечный пункт таких рассуждений, в который, как ни крути, упирается разум. То есть смерть. Именно о ней все разговоры. Если задать себе вопрос: «Зачем?» и продолжать задавать, пока не будет поставлена точка (на которую обречены подобные рассуждения), то все равно упираешься в Смерть. Словом, мой скептицизм отжил свое. Теперь у меня не было окончательного ответа ни на один вопрос. Я разрешил себе не знать ничего. И это освобождало душу.

Но вернемся к Лизе, это ведь она – ключ ко всему. Ее родители умерли, когда ей было шесть. Ее мама в очередной раз наглоталась транквилизаторов, а отец той же ночью захлебнулся в большой луже недалеко от дома. Лиза рассказывала, что, когда родители умерли, ее стал воспитывать Тупак Шакур. И даже это не вызвало у меня отторжения. Я представлял себя посмеивающимся над ее словами и не мог поверить, что это мог бы быть я. Над чем тут смеяться? Я не понимал.

Лиза рассказывала, что в ней живет множество личностей: одни приходят и остаются, мучают ее годами, другие погостят недолго и идут своим путем. Она сама до конца не знает, кто она в действительности… И даже не чувствует, что принадлежит к женскому полу. В самом деле, от нее совершенно не веяло сексуальностью. Ни в одном движении не проглядывался и малейший призыв, который присутствует практически в любом человеке. Призыв, который мы не осознаем, но чувствуем, не отдавая себе в этом отчета. Ее присутствие не вызывало у меня никакого телесного дискомфорта. Тело ведь всегда в том или ином виде неспокойно в присутствии другого тела, всегда есть чего ждать. От чужого тела можно получить боль или удовольствие, да что угодно. И это вырывает тебя из покоя. От Лизы же этого не исходило совершенно. Здесь был словно один дух, привидение.

Она рассказывала о себе, сидя на диване в гостиной, поджав под себя ноги, сгорбившись, слегка покачиваясь и задумчиво потирая нижнюю губу ногтем, покрытым черным лаком. Она всегда использовала черный лак.

Я слушал ее с доверчивой улыбкой. Мне казалось, что я понимаю, о чем она говорит. И снова я не чувствовал себя самим собой. Как будто бы меня и не существует. Я почувствовал, что меня нельзя ни обидеть, ни оскорбить, ни вообще причинить мне какую-либо моральную боль. Я – независимый наблюдатель без права суждения. Я ничего не оцениваю, даже себя, и поэтому я неуязвим. Никакой критики окружающего мира, никакой самокритики. Я такой, какой есть, и это чудесно. Я был опустошен до предельной душевной чистоты. Мне хорошо и поэтому не хочется делать ничего плохого. Мне не могут причинить боль, поэтому и готовиться к войне не имеет смысла.

Ну а что касается физической боли, которую может причинить окружающий мир, то чего она, в сущности, стоит без боли моральной? Когда физическая боль проходит, не оставляя психологической травмы, то ее все равно что не было. Тебе даже незачем об этом помнить.

Все было ясно, и впервые в жизни я действительно хотел жить, радовался каждой минуте, но притом я ни капельки не боялся смерти. Не боялся умереть в следующую секунду. Я бы принял это без страха, с улыбкой на лице.

Вещи вокруг были настолько реальны, что я видел каждую мелочь и как бы вникал в их суть. Прикасался к обоям, ощущал шероховатость узоров на них, гладил кухонный стол ладонями и наслаждался его прохладой. Я открывал дверь в свою комнату и упивался красотой дверной ручки, сладостным скрипом половицы, нежностью развевающейся занавески на окне. У меня не укладывалось в голове, что раньше я проходил мимо всех этих вещей и даже не замечал их. Все вокруг было на моей стороне, все предвещало бессмертие. Я ощущал существование, и это было единственное, ради чего стоило жить. Все остальное не имело значения… «Не имело значения!» – и как только прозвучала эта фраза, в голове мелькнул образ Лизы. Лиза была инструментом, который открыл мне это удивительное состояние, но почему она возникает в моих мыслях и противится тому, что все, кроме «Состояния» (все, что за его пределами), бессмысленно? Она хочет стать на одну ступень с ним? Но разве это возможно? Состояние говорит, что нет привязанностей, оно говорит: «Хорошо, когда рядом с тобой есть люди, которых ты любишь, но если они уйдут, это не важно, нет никакой разницы, можно наслаждаться всем, что есть под рукой. Куском хлеба и стаканом воды. Нет привязанностей, нет ни родственников, ни жен, ни детей. Никого! Ты можешь любить всех, но если они уйдут, ты не будешь страдать. Это их решение, ведь все мы свободны, просто не знаем этого. А если смерть заберет их, то и в этом ничего страшного нет. Для них она больше не существует. И для тебя ее нет. Не из-за чего терять равновесие».

– Но как же так, – продолжал я мысль, уже не скрывая от себя, что влюблен в Лизу, – она словно бы вышла из моей головы, она так похожа на трагических героинь моих книг. Я нашел два чуда сразу и должен выбрать что-то одно?

– Нет, – отвечало Состояние, – ты можешь быть с ней сколь угодно долго, но если она уйдет, что может произойти в любой момент, ты не станешь мучить себя. Ты улыбнешься, мысленно поблагодаришь ее за моменты счастья и пойдешь дальше своей дорогой.

– Но это уже не любовь, это какое-то шулерство! – отвечал я.

– Это она, но по-другому. Это настоящая любовь, любовь без боли, это бесконечное блаженство, – говорило Состояние, и я успокаивался.

Какое-то время все было безоблачно, но когда Лиза говорила что-нибудь, что меня трогало, Состояние надрывалось… поначалу только в отношении Лизы, чтобы впустить ее в меня, а уже потом трещина разрасталась до таких размеров, что в нее хлынул весь мир. И меня выбрасывало в безумие обыденного существования. Все было еще хуже, чем раньше, все было невыносимо. Каждая мысль, каждое действие, все, за исключением Лизы. Когда я выпадал из Состояния, то находился в пустыне, а Лиза была моим оазисом. Или же миражом.

Затем Состояние возвращалось, и все, что было вне его, не имело значения. Все снова было чудесно, и казалось, что так было всегда и всегда так будет. Постепенно я пришел к выводу, что все-таки им не ужиться. Рано или поздно я должен буду сделать выбор: жизнь на земле с девушкой, которую я всю жизнь искал, или же в райском саду, но с ее бледной копией… А может, и вовсе без нее: я не был уверен, что, находясь в Состоянии, смогу удержать ее возле себя – Состояние не допускает подобных попыток, не допускает ничего принудительного. И эта мысль держала меня на грани Состояния и того безумия, в котором я пребывал всю свою прошлую жизнь, даже не понимая этого. Моменты, когда меня выбрасывало, были ужасны, меня бросало в жар, сердцебиение было на грани, я сжимался клубочком на кровати, рвал ногтями одеяло и беззвучно кричал. Иногда в животе начинались спазмы, и от них становилось легче. Я не понимал, как я вхожу в Состояние, но понимал, как меня из него выбрасывает: Лиза была для меня лекарством, которым я постоянно злоупотреблял.

Возвращение всегда было неожиданным: я просто начинал умиротворенно улыбаться и в одно мгновение понимал, что мучения кончились. Можно об этом больше не думать. И я не отмечал момента, когда это случалось, не анализировал, почему это произошло, – в этом была моя ошибка.

В Состоянии, которое стало для меня смыслом жизни, я даже не боялся его потерять, хотя это было вполне реально: каждый день как минимум один раз меня выбрасывало в пустыню.

Я рассказал Лизе о Состоянии, но умолчал о том, как это связано с ней. Она улыбнулась со своим прищуром, в котором можно было усмотреть превосходство, но превосходство такого рода, которое, возможно, она и сама не осознавала. Казалось, что она ушла настолько дальше меня, что еле-еле может заметить позади малюсенькую фигурку человека, зовущего ее. В Состоянии это не было обидно, я был рад, что она сможет научить меня, как мне казалось, чему-то важному и скрытому от глаз обывателя, то есть меня прошлого. И только одно смущало мой разум – Лиза не выглядела счастливой.

Все время, когда я был вне Состояния, я ощущал, что Лиза как будто бы часть меня, словно она вышла из моей головы и я должен затолкать ее обратно, должен слиться с ней и перестать существовать в одиночку. Ощущал себя аристофановским андрогином, разделенным надвое. Все время я пытался узнать ее и выразить для себя в словах, оформить в мыслях, но суть ускользала, слов не хватало совершенно. Это было абсолютно не вербальное общение.

И так она говорила:

– Герман, общение со мной может вырвать тебя из твоего туннеля реальности. Может, ты еще проклянешь меня за это. Есть люди, желающие мне смерти, за то что я открыла им глаза и теперь они не могут вернуться назад. Понимаешь, у меня большой конфликт с конформизмом. Может, тебе это не нужно?

– Не будь у меня конфликта с конформизмом, я бы не бросил теплое рабочее место ради черт знает чего, притом уже во второй раз. В эту отрасль, в военное судостроение, таких как я, работающих три года через два года, берут неохотно. К тому же я ушел со скандалом. Это моя маленькая жертва. Она, вероятно, покажется тебе смешной и несущественной, но для обывателя это немало, это отказ от гарантий комфорта и безопасности в будущем. К тому же мне не свойственно обвинять людей за то, что они делают по моей просьбе. И я прошу тебя не бояться навредить мне.

– Ну хорошо. Только учти, о внутренних личностях я говорила серьезно. В последнее время они побеждают меня… Возможно, уже через пару дней ты меня не узнаешь. А может, это случится через неделю или через месяц, я сама этого не знаю. А когда это случится, я могу быть к тебе жестока, могу пренебрегать тобой, не замечать тебя или вообще может быть все, что угодно. Я не гуру и не знаю, куда ты придешь, если пойдешь со мной. Это может быть для тебя интересно, но это большой риск. С такой высоты больно падать. Подумай лучше, пути назад может и не быть. Один друг уже пытался, но не смог. В предсмертной записке он обвинял меня, и я не хочу, чтобы это повторилось. Из-за этого было много проблем, меня чуть не посадили. Просто повезло, что уже был диагноз и меня снова упрятали в шизарню.

– Я готов! – сказал я самозабвенно. – Что нужно делать?

Она пожала плечами:

– Не знаю. Я не знаю, все пойдет, как пойдет, просто я не буду от тебя скрывать ничего, что могло бы изменить твое восприятие мира. Может, ничего и не произойдет. Не жди каких-то быстрых перемен. Просто находись поблизости. Ты на сколько еще здесь?

– Пока деньги не кончатся. Думаю, несколько месяцев.

– Отлично!

Она сходила к себе и принесла книгу.

– Насчет восточной философии я пока не уверена. Ты еще юн в этом смысле… Вот, возьми, почитай европейский взгляд. В сущности, это как с Интернетом: не особенно важно, какой у тебя провайдер.

«Серен Кьеркегор. Страх и трепет», – прочитал я на обложке.

* * *

Я не сразу взялся за книгу: хотел понаблюдать за собой какое-то время. Но это оказалось не так просто. Несколько дней я много гулял, много молчал, ни о чем особо не думал, ощущал отсутствие мыслей и какого-либо напряжения в голове, я наслаждался всем вокруг. Просто не получалось анализировать, что со мной происходит. Не было такой потребности, в ней не было смысла.

Ночами у меня случался экстаз – иначе не назовешь. Ощущения – как смесь самого нежного оргазма и прихода под опиумом. Это были минуты, которые казались великолепной вечностью, острым ощущением бессмертия и всемогущества. Я практически не спал, галлюцинации усиливались, их было почти не отличить от реальности, но я не чувствовал ни страха, ни усталости. Мне вообще не хотелось спать. Я сильно похудел, хотя раньше мне казалось, что худеть мне уже некуда.

Все проявления неврозов как испарились. Я не думал о том, выключил ли я свет и газ, когда уходил гулять, закрыл ли дверь и не забыл ли взять с собой что-нибудь из того, что может мне пригодиться. Тело делало все само, и делало правильно. Я не боялся четных чисел, а также чисел 13 и 6, как было раньше, поскольку тревогу перед первыми, как мне кажется, вызывал бессознательный страх смерти, которую они символизировали и которой больше не существовало, а вторые не пугали меня теперь, поскольку богоборцем я более не был. (Меня всегда смущало истребление народов и другие жестокости Ветхого Завета. Каждая книга «Завета» давалась мне с большим трудом, я ощущал такое возмущение, что по ночам меня одолевали ужасные видения. Бог представлялся мне таким, каким его изобразил Лотреамон.) Ипохондрия, мучившая меня с младших классов, казалась нелепостью. Болезни ведут к смерти, а смерти – нет. Значит, нечего опасаться. Вторжения из бессознательного, заставляющие содрогаться от ужаса и отрицать их существование, попросту исчезли. Те голоса и образы, что вспыхивали в сознании лишь на одно мгновение, голоса с пожеланиями жестокой смерти от болезней или в авариях всем – даже самым близким, – кто внезапно вторгался в мое личное пространство, физическое или психологическое, – эти голоса и образы больше не возникали. Я экономил столько душевных сил, что, если взглянуть на это с точки зрения физиологии, мне кажется, это были какие-то вещества, гормоны, выделяющиеся в таком количестве, что они порождали экстаз.

Когда меня выбрасывало наружу, я даже не мог точно сказать, что это вообще такое, это самое Состояние. Когда меня выбрасывало, я впадал в панику, мне казалось, что в Состоянии я был беззащитен, в жестокой опасности, на грани смерти, что пренебрегал всякими предосторожностями, что мог бы идти в буквальном смысле по краю пропасти с завязанными глазами и улыбаться. Мне было страшно, как никогда в жизни. А затем Состояние окутывало меня заботой, и я снова был счастлив.

С Лизой мы разговаривали о путешествиях. Она, оказывается, много где побывала. Мы ездили примерно по одним и тем же местам Азии, вот только по-разному. Перед свом полугодовым путешествием я, как полагается, сделал все необходимые прививки, собрал толстенную аптечку, накупил бутылочек с антисептиком и раскидал деньги по разным банковским картам.

Лиза искренне удивилась моим словам, она и не знала, что кто-то вообще делает прививки. Аптечки у нее с собой не было, да и денег тоже особо не было, в основном она жила в палатке. Из ее рассказов я понял, что у нее совершенно нет страхов, связанных с болезнями, болью, смертью…

– Да, со мной вечно так, – сказала она, когда я спросил насчет этого, – иногда я бываю просто на грани… Вот, посмотри, – показала она фотографии на телефоне.

Там была ее рука, вся в каких-то язвах и припухлостях.

– Это во время путешествия по Индии. Я жила в заброшенном ашраме. Возможно, его не просто так забросили.

В тот день я был в каком-то пограничном состоянии, и поэтому меня слегка потряхивало. Постепенно я привык к тому, что меня выбрасывает на какое-то время, и паники уже не было. Мне не было по-новому, по-настоящему хорошо, но, когда мы разговаривали с Лизой, я не чувствовал этого. Мне было хорошо, но по-иному, с эмоциями и болью, которой можно наслаждаться. Потихоньку я пытался найти равновесие во всем этом.

– И как ты это лечила? – спросил я с волнением в голосе.

– Какой-то штукой помазала… Знаешь, я этой штукой еще бездомных собак лечила от блох и всяких лишаев. Люблю животных, меня тут все собаки в окрестностях знают, я им ношу еду.

– А что это была за штука?

– Такой прозрачный гель, знаешь? Мне его одна англичанка отдала. Пахнет еще спиртом. Англичанка им руки перед едой протирала.

– Это же обычный антисептик, он для профилактики!

– Да? Я не знала, – улыбнулась она.

– И как, помогло?

– Не-е-ет, – протянула она и слегка нахмурилась, играючи, точно говорит с ребенком, – не помогло. Друг, с которым мы проехали вместе часть пути, уговорил меня сходить к врачу. Ну а врачи в Индии, сам понимаешь, врачи там не очень. Мне прописали какую-то дрянь, от которой стало только хуже. Это, – кивнула она на экран, – это уже зажившее… Но мне помог другой способ. Знаешь какой? – хитро заулыбалась она.

– Нет, – помотал я головой.

– Чисто интуитивный. Пепел! Мне захотелось помазать руку пеплом, и я помазала. И знаешь, – задумчиво поглядела она на руку, – помогло. Рука начала заживать. А теперь, – показала она то место, где раньше были язвы и припухлости, – как будто и не было ничего.

Чуть ниже сгиба локтя, куда она показывала, были зажившие следы нескольких порезов. Неудачные попытки…

– И часто у тебя такое бывает? – спросил я.

– Случается иногда… В позапрошлом году нашли какое-то аутоиммунное заболевание, но не смогли точно определиться с диагнозам. Чуть калекой не осталась, – улыбнулась она, словно бы это всего лишь шутка. – Не могла ходить, да и сейчас иногда ноги болят. Так кололо в ступнях…

Я не мог от нее оторваться. Эта непосредственность, эта легкость и равнодушие, с каким она говорила о таких, казалось бы, страшных вещах, притягивали меня. Этой-то легкости мне и не хватало. Это была та часть моей души, которую насильно вырвали из меня и зашвырнули в эту глушь. Она была этой частью.

* * *

На следующий день я читал и удивлялся, насколько хорошо она подобрала книгу. Самоотречение… В том или ином виде, но это было оно. Наконец термин был найден. Бескомпромиссный отказ от оценочного суждения в некотором роде и есть самоотречение, которое, в свою очередь, положило начало тому, что я называю Состоянием.

Неужели Лиза так запросто поняла меня? Мысль, что другой человек может знать о тебе больше, чем ты сам, завораживала. Дочитав, я решил спуститься к ней и поблагодарить за книгу. Я постучал в дверь, которая была приоткрыта и сквозь которую негромко доносилась музыка, что-то индийское, медитативное… Лиза не ответила, и я постучал чуть сильнее.

– Э-эй, привет! – сказал я на редкость жизнерадостно, но никто не ответил.

«Наверное, ушла и забыла выключить музыку и закрыть дверь. Это вполне в ее стиле», – подумал я и потопал к себе наверх.

Наверху я тут же стал маяться: что-то здесь было не так, какое-то предчувствие тревожило меня. Мне показалось, что Лиза все-таки в комнате. Мне хотелось сходить и проверить, но в то же время что-то не пускало меня туда. В конце концов я решил просто идти и не думать, просто топать прямиком до двери.

Я вернулся и приоткрыл дверь чуть шире.

– Лиза! – сказал я довольно громко и услышал, как скрипнула кровать, которую мне не было видно из-за двери. – Как ты там? Я войду? – она не ответила, и я вошел в комнату.

Она лежала на кровати, кровь из вскрытой вены впитывалась в белый пододеяльник… Кровать словно выпивала мою Лизу, поглощала ее жизнь.

– Герман! – улыбнулась она, повернув ко мне голову.

Она произнесла мое имя очень тихо, как во сне.

– Ты… чего?.. – запаниковал я.

– Нет, нет, не волнуйся, – успокоила она меня, в самом деле успокоила, – я не собиралась умирать. Это так, просто… нужно было почувствовать… Так себя не убивают, если бы я решила на самом деле, то сделала бы все по-другому. Я знала, что ты придешь.

– Это то, о чем ты говорила? Потребность побыть на краю?

– Да, это она.

– Но почему так скоро? Ты говорила, что это бывает не часто, – сказал я уже спокойно, тихо, почти как она.

Лиза повела плечами и медленно, сонно моргнула. У нее были темные, синие круги под глазами, она была жутко бледна. Это была красота смерти. Она тянула меня. Мне хотелось лечь рядом и истечь кровью, испытать полноту жизни, не знаю, или, может быть, полноту смерти. Застыть навсегда в этой безмятежности… Но я взял себя в руки, я сказал:

– Я вызову «скорую».

– Нет, не надо. Я просто полежу, посплю немного, и все пройдет. Я знаю, что нужно делать.

– Давай хоть перевяжем.

Она взяла футболку, лежащую рядом, и медленно стала заматывать ею руку.